Лариса Патракова. Избранные стихотворения

О поэзии Ларисы Патраковой
Лариса Патракова в Сборной Воздушного Замка

ЛАРИСА ПАТРАКОВА

                                         Александре Галановой,
                                         Реональду Афанасьеву –
                                         моим родителям

Многоголосье жаркое похвал,
Хула до неба и молчанье трубы –
Как с гор в долину сброшенный обвал,
Как окрик в ночь, что не тебя позвал:
Душа от этого идет на убыль.

Не лучше ли наедине с судьбой
Держать в руках дарованную чашу
И пригубить напиток неземной…
Когда стоишь у Бога за спиной,
Забвенье и бесславие не страшно.

1972 г.

Плач матери

Накорми коня и, попоною
Накрывая его расшитою,
Поклонись родне во все стороны –
В злом бою тебе быть убитому.

Поклонись дубам – ты под ними рос,
Этим помнить тебя дольше всей родни,
И от дома прочь, вдаль за сотни верст,
Плетью бешеной в ночь коня гони.

На земле своей тебе мертвым быть:
Враг стоит в степи – кони кованы…
Для того рожден, чтоб смогли убить –
О твою-то грудь стрелы сломаны…

А придет весна с ее птахами,
С ее водами, ой да вешними…
Знай, что мы тебя здесь отплакали,
Помянули тебя по-здешнему…

Накорми коня и, попоною
Накрывая его расшитою,
Поклонись родне во все стороны –
В злом бою тебе быть убитому…

В который раз в дорогу соберусь:
В Троянов век уйти тропой незримой…
Чем дольше память – тем сильнее Русь,
Которая лишь в песне обозрима.

Я смутно помню, как рожденья час,
Ее напевы, беды, даль без края…
Кто предка моего от смерти спас,
Ни я, ни мой потомок не узнает…

Но я смотрю туда во все глаза
И слушаю сквозь дали и столетья –
Какое слово предок мой сказал
Тому, кто спас его от страшной смерти…

Я слушаю, а Русь в снегах лежит –
Ни огонька на чутких древних башнях…
Далекая звезда в ночи дрожит…
Чем дольше память – тем душа бесстрашней.

Не вспоминай – не мучайся началом:
Всё началось в немыслимой дали…
В каком столетье птица закричала,
Услышав, как душа твоя болит?

Ей вслед стрелу пустили на рассвете:
Твой пращур этой птицей будет сыт…
Стрела за птицей и сейчас летит –
Всё началось, а ты и не заметил…

При посещении
разрушенного монастыря

Еще угадывалась жизнь
На этом крутолобом склоне:
Вяз, безобразен и кряжист,
Тянулся вровень с колокольней,
Остатки стен в траве до плеч
Еще надеялись на что-то,
И русская звучала речь
С могильных плит среди болота…

Здесь памяти сдавалась в плен,
Здесь знала путь кратчайший к цели:
Прожить, как камни этих стен,
Что и в забвенье уцелели.

Ферапонтово

Словно нет меня – только имя,
Тень моя при высоком полдне…
Здесь покоем меня опоили,
И сама о себе не помню.

Что нарушит мое безмолвие,
Если я при дороге камень,
Если времени я не помню,
Если мир не сказать словами…

Одуванчика вздох бесплотный,
Птичий росчерк в бездонной сини…
Здесь сама от себя свободна:
Мне оставлено только имя…

Такая прозрачность осеннего воздуха,
Так пахнет земля перезрелыми злаками,
Тяжелое небо тяжелыми звездами,
Как будто слезами людскими, заплакано…

Язычеством дышит здесь даль сумасшедшая:
Закаты, холмы – словно птицы уснувшие,
Крещеных язычников бодрое шествие,
Не помня вчера, настигает грядущее…

А даль двух озер распахнула объятия
Холму, на котором, как облако белое,
Крылатый собор Рождества Богоматери
С прильнувшим к нему Никольским приделом…

Собору

Рождества Богородицы

На паперти, под ветра шум,
Перед знакомой дверью в рай,
С тревогой вещею прошу:
«Помедли, дверь не отворяй.

Войду, когда не станет сил
Земною музыкою жить…»
Но имя Гавриил спросил,
И невозможно отложить:

Пока сияет Деисус,
Пока за этой дверью свет,
Войду, и если не вернусь,
Не верь, что этой двери нет…

На лесах собора
Рождества Богородицы

Вхожу под утро в теплый полусвет:
Круженье шатких лестниц, переходов,
Люнеты, арки, нефы, тайны сводов,
И мне назад пути отсюда нет.

Как трудно привыкаю к высоте,
Которую бесстрашно угадала:
Я здесь впервые, но я здесь бывала –
Блаженствуя в утробной немоте,
Когда и мать меня еще не знала.

И там простор угадывался мной
И необъятность этих гулких сводов,
И там предчувствовала я свободу –
Еще не сделав первый вдох земной…

Вхожу под утро в теплый полусвет:
Круженье шатких лестниц, переходов,
Люнеты, арки, нефы, тайны сводов,
И мне пути назад отсюда нет.

Долиной плача проходя однажды,
Я умирала от вселенской жажды,
Но не было вокруг живой воды:
Под этим плачем не подняться птице…
Мои окаменевшие следы
За мной тянулись черной вереницей.

Едва прошла долину напрямик,
Как тот же путь обратно был назначен…
Теперь бы только жажду сохранить –
Теперь мой каждый след пробьет родник,
И журавлей серебряная нить
Прошьет надеждой черный голос плача…

Какое слово мне не угадать,
Какое слово знала и забыла?
Молчать – солгать, и не молчать – солгать…
В мою ли душу будут подавать –
Ведь я ее просить не научила!

Смирить гордыню – как весной реке
Хватает силы принимать в подарок
Глоток воды – не больше в ручейке –
И для души есть соразмерность дара.

Попробуй в гору ношу донести,
Себе не помогая словом страстным…
Оно меня захочет ли спасти?
Мне и назад уже не добрести,
И сбросить ношу я теперь не властна.

Стихом огонь случайный укротить:
Тяжелым, медленным, как поступь, ритмом…
Коленями – на каменные плиты,
Стихи – твой монастырь, твоя молитва –
О лишнем не дозволено просить.

Путь отреченья не бывает прост:
К нему приходишь, если просишь много…
На каменные плиты – у порога!
И даль стиха – терновая дорога,
Где холодно от снега вечных звезд.

«Ничего не хочу! И богатства не надо,
И любви, коль настигнет, и славы в веках…
Но за всё отмолю, отстрадаю награду,
Чтобы слово живое звенело в стихах,
Чтобы были слова, как мечи среди битвы:
Добывали победу – хоть кровью плати…
Отмолю, испрошу в самых жарких молитвах…
Ничего не хочу!» Гость далекий притих,
А потом отвечал мне с веселою злостью:
«От всего отказалась? Мудра, как змея –
Так бесстыдно, так много, так страшно ты просишь,
Что боюсь – отказать тебе будет нельзя».

И завтра Спас. Не уставала ждать:
Год рисовала яблоки в тетради…
С рассветом в старый сад смогу вбежать
И яблоко созревшее погладить…
Прольется свет в ладони до конца,
А сверху свет преображенный хлынет,
И ослепит, и даже жизнь отнимет –
Не отверну счастливого лица.

Гулко падает томный плод –
Сладким соком землю поит,
А в проеме резных ворот
То ли ангел, то ль зверь стоит…

Как похож на меня во всем:
Значит, это и есть – двойник?
Из какой он сказки спасен,
Из какого бреда возник?

Почему он со мной един,
Если двое нас каждый миг?..
Мы друг другу в глаза глядим:
Каждый думает – он двойник!

Гулко падает томный плод –
Зрелой силой землю поит,
А в проеме резных ворот
То ли я, то ли он стоит…

Сад растет на моем пути –
Слышу яблок спелую песнь,
Манят, просят меня войти,
Только там уже кто-то есть…

                                            «Скорбное сердце движением губ
                                           не утешить…»
                                                                                 Н. Лесков

Скорбное сердце движением губ не утешить –
Слово найди, у которого долгая память:
Горсть на ладони горячих от солнца черешен
В стылом апреле, где снег и не думает таять.

Скорбному сердцу и слово такое – немного:
Плачь, если можешь заплакать, себя забывая…
Первая песня земли была жалоба Богу –
Чище, светлей, вдохновенней лишь слезы бывают…

В тишине прогремит гроза,
Птица вскрикнет и ночь расколет.
Нам молиться не образам
Под высокий звон колоколен.

Нам молиться тому, что в нас
Никогда не найдет ответа…
День зеленой свечой угас,
А дожить суждено до света.

И тогда в бездонную ночь
Мы молитву свою возносим,
Но так мало и робко просим,
Что никто не посмеет помочь.

Все ветры здесь, и тянет сквозняком,
Дом обошел, а выход не приметил…
Однажды здесь проснулся на рассвете
И сам с собой как будто не знаком.

Но смутно вспоминался этот дом:
Портреты в рамах, книги, стол рабочий,
В окне река (теперь, куда захочет, течет,
А было устье и исток).
И ты был в доме том не одинок,
И жили в нем герои давних строчек…

Но тот же дом, лишенный вдруг примет,
Ориентиров жизни, звуков вечных…
Здесь от рассвета потянулся вечер,
А полдня в нем и не было, и нет…

Начни сначала… Близится рассвет,
А значит, там восток, а это – запад:
Вчера там луч последний трепетал…
Ты растерялся просто, ты устал,
Заплачь, ты можешь, ты умеешь плакать,
Заплачь, начни сначала, ты устал…

И я не обнаружила себя
Однажды в этом дне и в том пространстве,
Где я жила, в бесстрашном постоянстве
Кудель льняную с песней теребя…
Пошла искать. И обошла по кругу
Минувшие столетия. И время –
Тот падший ангел, скорый на услугу,
Явил и в этот раз свое уменье.
Из тысячи путей избрав один,
Он вел меня, печальный и крылатый,
Вокруг дымились сонмы виноватых –
Он от меня очей не отводил.

«В какой воде плывешь – такую пить», –
Шумел народ – такой же ангел падший…
Он пьет, он пишет, он и землю пашет,
А у меня нет сил его любить…

Соловки

В третьем тысячелетии до нашей эры
Здесь было место границы света:
Сюда привозили своих умерших
Со всех берегов – далеких, близких –
И возносили костер погребальный,
Песню и плач золотому небу.
В путь провожали своих умерших,
Им выстилали дороги камнем…
Так помогали живые – мертвым.
В третьем тысячелетии до нашей эры
Здесь начинались пути на небо…
Я проходила по тем дорогам
Едва живая.

Стихи, написанные мною
за десять лет до моего рождения.

Мой, сам себя насытивший народ,
Взалкавший лучших и распнувший сильных,
От собственных доносов обессилев,
Бичом погнал историю вперед.

Разъятый страхом, ослепленный род,
Он сам себя развеял горстью пепла,
И даже солнце истины ослепло
Над книгами, где всё наоборот.

Боюсь его. Но я уже в пути –
Я – плоть от плоти этого дракона…
Достанет сил оплакать и простить?
Быть дочерью ему, но непокорной?

Январь 1940 г.

У края лета выбирала тропы,
Пила из самых чистых родников,
Плоть яблок спелых – плоть моих стихов –
И птичий клин укладывая в строфы,
В такой дали бывала наяву,
Откуда возвращалась эхом горним…
Лишь умирая, прорастают зерна…

Я доиграюсь с птицами когда-то:
Однажды, среди поля, ясным днем
Взлетела стая облаком крылатым
И опалила песней, как огнем.

И хороводом бешеным, опасным
Кружила, не давая мне уйти:
«Решайся, ты всегда была согласна,
Всегда просила нашего пути…»

Петлею мертвой душу заарканив,
Удерживаю руки, как крыла,
А стая надрывается: «Обманет –
Страшится неба, но зачем звала?

Зачем нам подражала в жарких песнях
И крылья примеряла среди снов,
Зачем смотрела жадно в поднебесье
И постигала наше ремесло?

Ты в профиль на одну из нас похожа,
И птичье имя подарила мать,
Твой стих на наши голоса положен –
Украли мы заветную тетрадь…»

Кричали дерзко, душу надрывая,
И в крыльях бешеных звенела медь…
А я, не оступившись, шла по краю
Земли и неба, дальше – не посметь.

Концы и начала –
Одна невозможная нота…
Как птица кричала,
Забывшая чудо полета.

Не помня восторга,
Тревожно кричала и сиро…
Серебряным горлом
Забытое счастье просила.

Но сколько неправды
В бескрылой серебряной песне,
И падая в травы,
Она остывала на месте,

Концы и начала –
Одна невозможная нота…
Как птица кричала,
Забывшая чудо полета.

Чуткость ночи на границе
С серой зыбкостью утра –
Сплю, как раненая птица,
Среди самых буйных трав.

Сплю на грани пробужденья,
Помню все полеты дня,
Звуки завтрашнего пенья
Прорастают сквозь меня.

Окутаны друг другом, как плащом,
В котором поцелуи чутко дремлют,
Мы рядом шли, и мудрые деревья,
Как стражи, вырастали за плечом…

Оглушены своею тишиной,
Мы были беззащитны и бессмертны,
И нашу тишину хранили ветры,
И вечный бор стоял за нас стеной…

Жизнь только начиналась в этот миг,
И было всё до чуда, до начала…
И чайка в клюве ястреба молчала,
Хотя ее бы спас предсмертный крик…

Перезрелою плотью яблока,
Из-под кожи брызнувшим соком,
Затаенно и одиноко
Не себя – другого оплакала…

Как он скуп на слова – другой,
И ладони его, как лед,
И в глазах у него – покой,
Но как жадно он воду пьет…

Он молчит, как в покос мужик:
Пот съедает до язв плеча,
Но улыбка в устах дрожит –
Как во тьме зажжена свеча.

Каждый шаг у него – крылат,
Но ладони в кулак сцепил,
С каждым встречным он молвит в лад,
Но слова, как звенья в цепи.

Посмотрела: покой в очах,
Каждый шаг у него – полет,
Тихим солнцем горит свеча,
Но как жадно он воду пьет.

В мой сон пришел с молодым лицом,
Снял с руки и надел кольцо…
Игом моим и горем моим
Стал наяву. На том стоим!

Думаешь, я не ждала беды,
Думаешь, мне не дано понять:
В этом саду через жизнь плоды –
Жизнь не прошла, и не надо ждать.

Позже, потом, когда нас с тобой
Просто не будет – уйдем вперед,
Сын, ослепительно молодой,
Весь урожай в саду соберет.

И в чей-то ясный, счастливый сон,
Где его ждут, не смыкая глаз,
Сын мой, с твоим молодым лицом,
Перешагнет и окликнет нас.

                                          «Принявши дерзко за оковы
                                          Мечты, связующие нас».
                                                                  Н. Гумилев

До слова, до бессмертья, до начала
Молчание дымилось на устах,
Я пред тобою как сестра чиста:
Я никогда так ясно не звучала.

Столетье пронесла бесценный груз
Тебе назначенного целованья,
И не было другой, священной дани,
Которой был достоин наш союз.

Молчания остался краткий миг,
А дальше всё должно осуществиться,
Но парк Тригорский всё звучит и длится:
Не стать бы мне одной из этих лип!

А кто кого из нас от смерти спас –
Нам не дано узнать: мы не готовы…
Я или ты – кто принял за оковы
Мечты, связующие нас?

Меня в твоих стихах не отыскать?
Как майская крапива вдоль забора,
Взошла, расту – не опускаю взора:
Корнями в стол твой и твою тетрадь.

На ровном поле самопустоты
Я тот озноб, что жизнью был и будет,
Всё, чем богат, не замечаешь ты:
Я горький хлеб твоих голодных буден.

И собственному слову вопреки
Моей музыке ты всегда покорен:
Взошла, расту и ни о чем не спорю,
И мной они живут – твои стихи!

Тригорский парк усилием вершин
Крик немоты отбрасывает в небо…
Старинный, переполненный кувшин
Разбит луне бесстрастной на потребу…

И хлынули стихи, как ветра гул,
И заструились по глухим аллеям…
Навстречу парк из темноты шагнул:
Забытой нежностью его согреют.

Слова вплетая в корни и стволы
Высоких лип, застывших в изумленье,
Я раздавала щедрые дары…
Но вас минует легкий дар забвенья.

Вас будет настигать тревожный сон:
В нем женщина уходит в день вчерашний,
Стволы смыкаются со всех сторон,
И отпустить ее на волю страшно…

Ни рук поднять, ни глаз не отвести:
Она уходит в вашу жизнь стихами…
И ветра гул весь век не затихает,
И вам себя от встречи не спасти.

С холмов стекали мощные слова,
В траве свивая сумрачные гнезда,
И даль небес пронизывали звезды,
И ярче всех одна звезда была.

Других примет стихам не отыскать:
Спасая жизнь предчувствием рассвета,
Разматывали нить времен поэты,
Все остальные продолжали спать.

Околица Михайловского

(первый портрет Пушкина)

Необходимость сердца – знать,
Что эта даль всегда открыта
Для взора, песни и молитвы:
Ей можно душу рассказать.

Но не дано осуществить
Молчание на этой ноте:
Душа твоя звенит напротив,
И нечем душу защитить…

Необходимость сердца – знать,
Что эта даль всегда открыта,
Что душу можно рассказать
Молчаньем, песней и молитвой.

Дом в Михайловском

(второй портрет Пушкина)

Закрыв глаза, смотрела в даль зеркал
И видела себя в чужом обличье:
Заветный перстень серебром мерцал,
Фрак, чуть потертый, но еще приличный,
Очеркивал изящный силуэт,
И рук крылатых сильное теченье
Отбрасывало яростные тени –
Навстречу пристально смотрел Поэт.
Мы жили в этих зеркалах вдвоем –
Мы жили, совмещая два столетья,
И не было ни суеты, ни смерти:
Нас поглощал старинный водоем…
Всё в зеркалах струилось за предел
Судеб и тайн, отчаянья и сказок:
Поэт оттуда в даль мою глядел –
Я не окликнула его ни разу,
И он меня ни разу не позвал –
Слова для нас утратили значенье…
Но тех зеркал чарующий овал,
Но времени нездешнее теченье,
Но вечность там, где даже вздоха нет,
Но эти сны, в которых было странно
Смотреть, как слово добывал Поэт:
Полжизни прожила за черной рамой,
Цедила этот жадный, вечный свет
И знала цену мудрого обмана…

С. Гейченко

Всё обнажилось до предела:
Все связи, переходы, тайны,
И вяза жилистое тело
Полно свободы изначальной,

Где мускулов видна работа,
Струной натянутые корни
И направление полета
Стареющей, но сильной кроны.

Листва до срока облетела,
И обнажилась радость плоти:
Могучее, литое тело,
Где жила каждая в работе!

Июльский день

Сочился свет из трав, камней, цветов,
Из детской рубашонки на заборе,
Сияние берез на косогоре
Слепило, как сияние снегов.

Соединились Запад и Восток,
Душа и полдень, космос вытек в розы…
И, золотой стрелой пронзив висок,
День уходил, пронзительно высок,
И руки целовали мне стрекозы…

Как словарь, открывали меня этим летом
Травы, яблоки, ветры и певчие птицы:
Я дышала покоем на каждой странице,
Было каждое слово надеждой согрето…

Мы учили друг друга забытым названьям,
Старым тайнам, молчанью на разных наречьях,
Каждый день я достойна была этой встречи –
Я была самым поздним и полным изданьем.

В каждом звуке любви постигала приметы,
Понимала неясное, слышала дали…
Травы, яблоки, певчие птицы и ветры
Этим летом меня, как себя, понимали…

Сумерки в лесу

Упали сумерки на лес
Так низко, что накрыли травы,
Знакомый куст глядит лукаво,
И сразу всё полно чудес.

Бросаю в даль тревожный крик –
Увязнут в мхах его осколки,
И чудно вздыбленные елки
Мохнатый высунут язык.

Всё дразнится, лукавит, врет,
Дорога расползлась, петляя,
Сосны согнутой запятая
Сосною быть перестает.

А сад был там, я это помню,
Но снялся с места и ушел,
Дом, так недавно жизни полный,
Сейчас незряч и оглушен…

Я и сама сейчас исчезну –
Шагну и кану. Страх какой!
Скорей бы ночь, и с нею трезвость,
И полный темноты покой.

Ночь смешала запахи и страхи,
Шорохи, дыханье чутких трав…
За рекой в беспамятстве собаки
Вдоль деревни гнали ряд октав…

Каждой нотой ночь была знакома:
Тайны смертный жар дышал в уста,
И луны незрячий лик над домом
Яблоком гигантским вырастал.

Сны рождались из глухих предчувствий,
Из глубин покинутого дня…
С невозможной нежностью и грустью
Ночь держала за руку меня.

Закат зажег огонь сиреневый –
Густая, сумрачная музыка,
Как птица в гулком оперении,
Металась в небе вечным узником.

Лиловое крыло и синее
Перекрывали блики алые…
Всё выше, непереносимее
Взмывала музыка усталая.

И в этом яростном звучании,
Где чистые цвета горели,
Всё отрешенней, всё печальнее
Звенели бубенцы сиреней.

И дух, не побежденный временем,
Вдруг воплотился в этом пламени:
Он был действительно сиреневым,
И крылья были чуть оплавлены…

Да я ли не помню начало дня:
Синий ветер запряг коня
На вершине могучей кроны,
И, листвой опалив меня,
Легкий всадник поводья тронул…

Да я ли не помню, что было потом:
Конь рвал удила окровавленным ртом,
Рябины жаркие нити
На ветру вышивали крестом
Живой рисунок событий.

И только не помню, как падал дуб,
Какое слово слетело с губ
Желудем перезрелым…
И помню: горло ста тысяч труб
Мощное «ре» взревело.

И началось: не гром – набат,
Молнии били прицельно в сад,
Из тучи, как из бойницы,
Лучом последним пронзил закат
Белую плоть страницы…

Тревожит горестный огонь лампады,
Бесстрастною рукой зажженный в кленах,
Лист на ладони – уголь раскаленный,
Торжественная музыка распада
Звучит в оврагах,
                         перелесках,
                                         нивах –
Всё в этом жадном пламени
                                              сгорает,
И осень, как волшебное огниво,
Последней искрой строчку высекает.

Ручьи вскипали от избытка сил,
Лупила почки молодая зелень,
Старухи собирали вдоль апреля
Мать-мачеху, солодку, девясил.

Разматывали дни свое рядно,
И той же мерой ночи убывали,
На свете даже чудеса бывали:
Цвели заборы с садом заодно.

Откуда-то явился птичий крик,
Деревьев корни жадно пили воду,
И чтобы зря не огорчать природу,
Решился в зиму помирать старик.

Бесстрастные сосны
Над гладью священной воды,
Оставленный посох,
В песке неподвижном следы
Вдоль края обрыва,
И дальше оборвана нить…
Пригрезилось? Было?
Хочу – не умею забыть.

Июль – месяц великих трав,
Когда себя припоминая
Всей бесконечностью октав,
Трава, в рост человека встав,
До хруста землю приминает.

Нет мощи более земной,
В которой столько скрытой силы:
Луг, напоенный, заливной,
Где травы в рост стоят стеной,
С восторгом мужики косили.

Взмах – и коса пошла валить
Тугие струи трав пахучих:
Так, чтоб рубаху просолить,
Работой руки разозлить
И душу радостью измучить.

Тихих трав, озаренных обыденным солнцем, истома,
Золотая вода с золотыми над ней облаками…
Ясный вечер июльский, последней травинкой знакомый,
Не кончался веками.

Чуть румянятся яблоки, сны зарождаются рядом,
И за озером тянется песни серебряной нить…
В такт бы жить и дышать – ничего-то иного не надо,
Да не вспомнишь, чего не забыть.

Озадаченный лес опрокинут в прогретую воду,
На песчаной тропинке сосновый, пленяющий дух…
И растет обреченно звенящая память свободы,
И до крыл вырастает… Да вечер июльский потух.

Татьяне Курманаевской

Минет осень, и старые ветры
Отшумят ненасытно и властно,
И с последнею песней не спетой
Будет жизнь навсегда не согласна.

Но в тоске нареченного мига,
На последней странице вселенной
Вдруг откроется вечная книга:
Журавли пролетят над деревней.

И повеет грядущей отрадой,
И забытое небо приснится…
Журавлям обретенного сада
Ты научишься петь и молиться.

Никого не спасают надежды,
Как сирени прекрасны разлуки…
Этот май, сумасшедший и нежный,
Всё целует озябшие руки…

Давно мы не улавливаем суть
Орнаментов, сплетений линий вещих,
Но памяти волну сквозь нас несут
И заставляют в даль глядеться вещи.

Узорный мир старинного платка
И сказка прялки – мудрая, резная…
Но только те, кто резал и кто ткал,
Уже значенье линии не знали…

Такая даль… Еще был мир, как воск:
Во всем дышало самое начало…
Но кто-то первый линию нанес,
И линия бессмертье означала.

Желанный дом мы выстроим с тобой:
Все камни на себе переносила,
И глину для печей сама месила,
И под гору ходила за водой.

Не узнаю крылатых рук своих –
В них дровосека жилистая сила…
О помощи ни разу не просила –
Я знала: силы хватит на двоих.

Вставали стены, и легли стропила,
И меньше чем на век осталось дела,
Никто не верил – выстроить сумела:
Вчера в крыльцо последний гвоздь забила.

И можно жить: твой стол, твоя скамья
И лампа под зеленым абажуром,
В ногах твоих лежит медвежья шкура –
Медведя добывала тоже я…

Билась над тайной любви, но она не моя:
Сколько людей эту искру в меня обронили,
Те, кто ушли, в моей памяти что-то таят,
Те, кто придут, в моей памяти что-то забыли…

Страшен во мне родовой, оглушающий груз:
Птицей любовь под ним бьется – мудра, но незряча…
Страшно, что в ком-то в столетьях иных отзовусь
Испепеляющим, жадным, пленительным плачем…

Я дерево на берегу пруда,
А ты мое слепое отраженье…
Тебе со мной не разделить труда:
Ветвей и листьев чуткое движенье
На глубине не сможешь сохранить –
В твоем покое не дано очнуться…
Одних корней мы будем соки пить
И к разным небесам тянуться.

Наследник мой! Мой мальчик светлоликий,
Так обнищала – в пору воровать:
Где стекла бить, где небылицы врать –
И лишь тебя в ночи я не окликну.

Как жаркий факел поджигает пруд –
Так твое имя на устах погасло…
Не потому ли сразу небо ясно,
Что всё до синевы черно вокруг…

И осветив не пустоту – свободу,
Во мне звездой восходит нищета:
Мне стекла бить – мне дребезги считать,
И жаркий факел не насытил воду.

В закатную воду, по гребню меж светом и тенью,
Неслышно вошла… И нагое, звенящее тело
Явило и такт, и крылатую легкость уменья:
Звезды отраженной ни яви, ни сна не задела.

Я тихо плыла в успокоенных, солнечных водах,
Где радость земная дарила небесную радость…
Лишь вечный вопрос – мой двойник: что такое свобода? –
Лишал меня сил – я с ним ни на миг не рассталась.

На вдохе сомкнулись две бездны, две сути – глубины,
На выдохе стала я птицей, над бездной парящей…
Свобода и я во мгновенье слились воедино –
О, истинно, истинно: идущий – он и обрящет

Свободу – тот выбор по гребню меж светом и тенью,
Две бездны, две радости – вечное длится слиянье…
Вдох – выдох – крылатую легкость уменья:
Войти и поплыть. И звезды не нарушить сиянье.

Ощущение близкого гулкого чуда,
И опять беру слишком высокую ноту,
И всю жизнь стерегу в себе память полета,
И живой не всегда возвращаюсь оттуда…

Минул день, и особенной радости нет,
Но я видела птицы полет,
Но я долго и жадно смотрела ей вслед,
И на тысячу лет вперед
Я спокойна: и саду еще цвести,
И по травам дано бродить.
И смогу виновато сказать: прости,
И меня захотят простить.

На перекрестке дара и судьбы
Однажды, белой ночью, в час невнятный,
Крылатый повстречался человек…

Он, как и я, был полон ожиданьем,
Хотя и знал давно свою дорогу.
А я брела окольною тропою,
Ориентиров вечных не теряя,
И встречи нам ничто не обещало…
Но две звезды уже дышали в небе,
И два огня плясали за рекой.
И песни две слились в единый голос,
И тропы наши с ним не разошлись…
Два самых одиноких существа во всей вселенной,
Мы не смели друг другу рук озябших протянуть,
Хотя и билось между нами пламя:
Живой огонь, как пес, кидался в ноги,
Лизал в плечо и норовил в уста…
Но сквозняком тянуло невозможным
Из всех далеких уголков вселенной…
Он без меня погибнет – это ясно.
Я напишу стихи – жива останусь,
А может, он спасен, а я погибла?
Так и стоим: и разойтись не смеем,
И рук друг другу нам не протянуть…
О чем мне Господа просить – не знаю,
И в этом я опять грешнее всех.

В золотую воронку ночи
Проскользнула звезда желанья…
Лето кануло между строчек
Тихой повести без названья.

Сто подарков, сто встреч, сто звонов
Колокольни, облитой светом…
Сто, вдогонку, земных поклонов
Я тебе отсчитала, лето!

Мой старый монах, золотое, веселое сердце
Державший открытым для всех, кто убог и бессилен,
С поспешным «Аминь» мне распахивал низкую дверцу,
И я в старое келье, случалось, подолгу гостила…

С рассветом воды родниковой несла из колодца
И юной росой омывала глаза и ладони…
Мой старый монах припадет и так жадно напьется:
И капли единой на солнечный пол не обронит…

И вечных молитв медвяная, целебная сладость
В крылатых устах непрерывным потоком струилась,
Мой старый монах, забывая и сон, и усталость,
Просил для меня бесконечную, велию милость…

И падали звезды. И травы в ночи шелестели,
И яблони ветки с плодами до звезд возносили.
Мой старый монах, мы друг другу в глаза не глядели…
И радость в ладонях моих остывала бессильно.

Я видела совесть свою, стоящую в храме…
О, как непохожи мы были в тот вечер июля…
Как радостно было мне Бога бессмертного славить:
Я пела ему, до небес вознося: Аллилуйя!

А совесть дымилась в углу, на злодейку похожа,
Хвалебная песня ей явно была не по силам,
Она, чтобы выжить, рыдала: «Помилуй мя, Боже»…
И плакала кровушка – страшно прощенья просила…

Я пела хвалу. Я была не грешнее всех прочих –
Девчонка молилась с каким-то крылатым смиреньем
О страшных грехах… «Их и знать-то Господь не захочет», –
Подумала я, когда встала она на колени…

Всё выше мой голос – она же вот-вот изнеможет…
Я Господа славила в день нареченный июля,
А совесть, рыдая, просила: «Помилуй мя, Боже».
И я, заглушая ее, выше неба кричу: «Аллилуйя»…

Сны?..

Опять ухожу за тобой по дорогам,
Которым названья не знаю.
Приюты, разбитые храмы, остроги,
И снег никогда не растает…

Куда мы уходим, попутчик мой строгий,
И что там, за тем поворотом?
Приюты, разбитые храмы, остроги
И тяжкая ждет нас работа…

Откуда взялись этот свет, эта ясность,
И снег на губах тает влагой…
Неужто дошли, мой попутчик прекрасный,
Мой спутник, мой солнечный ангел?

Ах ты, родина, земля обетованная:
Каждая березонька в слезах…
И за что такая доля, Богом данная?
А в ответ клин журавлиный в небесах.

Утро Светлого Христова Воскресения,
Как ладонь Господня ласка журавлей,
И пасхальное, ликующее пение
Над измученной бескрайностью полей…

И Воистину Воскресе загорается
Словно свеченька во тьме далеких лет…
Ах ты, родина, уродина, красавица –
И страшней тебя, и лучше тебя нет.

Ах ты, родина, земля обетованная,
Каждая березонька в крови.
И за что такая доля, Богом данная?
А в ответ в озябшем небе журавли.

И хаос торжествует. Без причин
Так не бывает… Тонкое безмолвие
Бескрылых уст. Надтреснутый кувшин,
И смрадно пахнет забродившей кровью
С молоденьких страниц вчерашних книг:
Российских типографий вечный запах…
Ладонь, еще ладонь – Восток и Запад –
Живой души не отыскать тайник.

И торжествует сумрачная речь,
Похожая на терпкие закаты:
Вдогонку серебра рассыпав злато,
Всё разменять и только медь сберечь,
И слово возвращается обратно.
Бьют родники шальные вдоль болот –
Заплеванная совесть рек подземных,
И тянет кровью – запах неизменный
Российских, родниковых, слезных вод…

И на быков похожие дубы
Корнями попирают прах столетий,
И пахнут кровью дни и те, и эти –
И время метит солнечные лбы
Клеймом российским – пропуском в бессмертье.

И вещий сон. И душенька мертва –
С одним крылом, прибитым к поднебесью…
И тощий жаворонок правит песню,
И пахнет кровью от полночных трав…

И отчее слово в чужих, неумелых ладонях,
Как каменный выдох, которым нечаянно птицу убили…
Всю ночь за окном грызли землю крылатые кони,
И ласточки в гривах дремучих бесстрашно птенцов выводили…

Подобье старух, до озноба истраченных жизнью,
Вдоль черных заборов закатное солнце сосали…
А если из старого посоха ветка зеленая брызнет,
Ее, для грядущей зимы, на дрова запасали.

И травы не знали, кого укрывают туманы,
И кто за веревочку водит ослепшее солнце…
Где некому каяться – хлеб не вкуснее обмана,
Лишь птице убитой поется, поется, поется…

И отчее слово в чужих, неумелых ладонях,
Как каменный выдох, которым нечаянно птицу убили…
И век за окном грызли землю крылатые кони,
И ласточки в гривах дремучих бесстрашно птенцов выводили.

Страна – сведенный злобою кулак:
Не разогнуть немеющие пальцы.
И мы, еще вчера неандертальцы,
Не можем спину распрямить никак…

А здесь Великопостные Часы,
Храм еле жив (поруган не бывает),
И непонятно: вправду ль понимаю
Язык непостижимой красоты…

Дух целомудрия прошу опять,
Всё легче тело и поклоны чаще…
И только это вижу настоящим:
Отнимут всё, а Духа не отнять!

Снега, снега… Мир саваном одет,
Не различить дорог во свете белом.
Я третий час читаю неумело…
Шестой, девятый – всё еще грядет…

Многопетое имя Твоё
В час разлуки во мне не угасло…
Хор чужой так бесстыдно поет,
Так прекрасно…

Век разлуки иссякнет сейчас:
Хор звучит всё согласней, всё чуже…
Как поют! И как он мне не нужен –
Изжила этот час!

Жар побега на гнойном стволе,
Память смертная, отчее слово…
По складам, но пропеть я готова
Многопетое имя Твое…

Лампада осветила ночь мою,
И белый день, безмолвный, как пустыня:
Я старых песен нынче не пою,
Как камни, песни старые остыли…
Лишь на немногих бредят письмена,
Которые наощупь высекала…
И камень тверд – и я не иссякала:
И горы трепетали близ меня.
И солнце заливало каждый след,
И было ясно: далеко до Бога…
Теперь лампады негасимый свет,
Бог при дверях. И судная дорога.

Опять мне послышалась дальняя смутная весть:
В ней травы лелеют звериную ласку прибоя,
В ней жизнь настигает, колеблется, празднует, есть,
В ней строки и камни испытаны общей судьбою.

Без дела мой посох стоял две зимы и расцвел:
Забрызгала небо орешника юная зелень,
Коня вороного соседский мальчишка увел,
И мне только песня осталась в цветущем апреле.

Нет места живого на старой, бессонной земле,
И нет под рукой ни коня и ни чуткого древа…
Лишь камни сквозь ночь обреченно ответили мне
Моим виноватым, как сердцебиенье, напевом.

Начало и конец – вот всё, что имеет значение…
Остальное, как сладим… Но жизнь – отношение к смерти.
Сколько можешь – плывешь в этом мутном, разбавленном времени,
Налетев на вопрос, на который никто не ответит…

Этот миг – это всё? И за этим всё было затеяно?
Уходить?! Но куда? И оглянешься в поисках места,
Где дыханием жизни бескрайнее поле засеяно,
Где душе среди звезд, как за отчим застольем, – не тесно…

Как мне, Господи, трудно с собой, – не поверишь, наверное:
Выходить на Твой голос и вязнуть в себе до колена…
Славлю жизнь! Только Ты помоги до конца мне уверовать:
Добывая свободу – бежать из постыдного плена.

Владимиру Соловьеву

Вместо хлеба камень добрых слов
Положили в чуткие ладони…
Голову склонила я в поклоне:
Не сыта – с наукой повезло.
Где вместо хлеба подавали слово –
Не уставала я благодарить,
Но с плачущими буду слезы лить –
Не знаю утешения другого.

Вся жизнь моя – от дельты до истока
Бурлацкий путь.
Отечество не ласково к пророкам,
И как-нибудь,
Перемогаясь с хлебушка на воду
В снегах зимы,
Поешь среди оглохшего народа –
Бог дал взаймы.

Так и тащусь от дельты до истока
Долги отдать…
Пророчества исполнятся до срока
От Азъ до Ять.

Холод полета в огне мирозданья:
У одиночества выросли крылья –
Звездной, кромешной, блистающей пыли
Шлейф за сознаньем.

Минуя пространство и время в полете –
Я во Вселенной себя отыскала:
Песни, в которых, как в доме, живете,
Вечность ласкала…

Зверя сомненья я сбросила с кожей:
У одиночества выросли крылья…
Каждое слово проверю на всхожесть,
Каждая песня сбудется былью.

Совет Сократа

Припомни всё, что ведала душа,
Когда в пути сопутствовала Богу…
Недвижный полдень льется из ковша
Ручьем цикад, звенящих над дорогой.
Припомни путь на тысяче коней
Вослед крылатой, легкой колеснице,
Припомни в полдень, на вершине дней,
Вглядись в эти мелькающие спицы.
Нас память заставляет тосковать
О том, чему не знаем и названья:
Всё сущее, что нам дано узнать,
Мы знали там. Мы все – припоминанье…
И некрылатых душ на свете нет –
Все этот путь когда-то совершили,
Сократ не даст тебе плохой совет:
Однажды сделай страшное усилье,
Припомни всё, что ведала душа,
Когда в пути сопутствовала Богу…
Недвижный полдень льется из ковша
Ручьем цикад, звенящих над дорогой…

Сотни ритмов наполняют пульс,
Сто потоков чьей-то вещей крови,
Как стихи, что помню наизусть,
В даль мою вливаются любовью.

Вот он древний ужас мирозданья –
Всё во мне: начала и концы,
Судьи, прорицатели, гонцы,
Лик вещей, утративших названья.

Хаос, смерч, смятенье, свет и тень –
Вихрь вселенной у начала слова…
Но душа уже почти готова
Отделить от ночи синий день.

Далекий свет дорогу озарял:
Сквозь толщу тьмы, сквозь тесноту деревьев,
Сквозь черные сугробы января
Сочился свет полоскою под дверью.

Мой каждый шаг мне раздавался вслед,
Волною страха душу омывая…
Я шла одна сквозь ночь… Одна? Не знаю.
Но к дому вывел этот дальний свет.

Последние в ночи огни –
Два рыжих пляса.
Луны серебряный магнит
И тот не спасся:
Слизнули от избытка сил –
Себе на память…
Всё выше ярость возносил
Их рыжий пламень.
Два воспаленных языка
В бреду болезни,
Два насмерть раненых быка,
Две древних песни
И два голодных – не уйти –
Два волчьих зрака
Всегда, везде, в любом пути
Мне бьют из мрака…

Если только возможен
О таком разговор:
Я хочу быть похожей
На Софийский собор.

Линий мудрая память,
В каждом куполе – взлет,
Ни отнять, ни прибавить:
Тишина в нем поет.

Мощь, крылатая строгость,
Сути всей – не объять,
Если это суровость –
Нежным что мне назвать?

У начала России
Встреча с детской мечтой:
Вологодской Софии
Стать бы младшей сестрой…

Словно чудо возможно –
Я мечтала с тех пор
Стать однажды похожей
На Софийский собор.

Когда мой сон, как старый ствол, иссушен,
К утру лишился силы и тепла,
Когда оледенела гладь подушек,
А ночь водою мутной утекла,
Оставив утру все противоречья
И страх того, что будет впереди,
Как тяжко дню подставить снова плечи,
Толкнуть себя и приказать: «Иди!»

Прошелестели крылья в тишине,
И в зеркалах светлее стало вдвое:
То Ангел утешения ко мне
Спускается на облаке покоя…

Он мое имя знает, как свое,
Он тихим взглядом зажигает свечи,
Мы просидим за чаем долгий вечер
И тихо, на два голоса, споем…

Стучу в дубовые врата –
Всё в кружевном убранстве кованом…
В кровь кулачки и ногти сломаны –
Стучу до самого утра.

И на рассвете дверца узкая
Открылась, словно взгляд вприщур,
И баба, несказанно русская,
Зевнула: «Видывали дур…»

И осеклась. Взглянула пристально,
Швырнула узелок к ногам:
«Переоденься – только выстиран
Лазоревый твой сарафан…»

Узнала – как огнем плеснула
Из-под крылатых, смуглых век…
И я вслед утру проскользнула
В семнадцатый ознобный век.

Так и сидит в соседней комнате
У чистого окна, как весть,
Старик, которого не помните,
Который в вашей жизни есть…

Вошла, прошу благословения,
Целую ломкие персты…
Я вся – восторг и неумение
Сжигать последние мосты.

Собой навечно озадачена,
И я пришла спросить: «Скажи…»
Но только плачется и плачется,
Да свет в лампадочке дрожит…

И взгляд ловлю я, как пророчество,
А он не поднимает век…
«Скажи, – прошу, – понять мне хочется…»
Вздохнул мой главный человек,

Встал рядом: «Помолись о Никоне…
Зачем пришла – поймешь потом…»
И осенил меня крестом –
Успел, когда меня окликнули…

На смолистых золотых ступенях
Присела в девять лет, как сон, пуглива,
Гортань щекочет солнечное пенье
И юной плоти первые приливы –
Всё тянется за солнцем – тихо зреет…
Глаза закрыла, опустила руки:
Ласкает солнце, мучает, лелеет…
И со ступеней поднялась старухой.

В злые ночи, когда душит плоть,
Когда слову не проникнуть в душу,
Когда горло вытекло в подушку,
Чтобы криком вены не вспороть,

В эти ночи я с Тобой вдвоем,
Господи! Всех грешниц мира стою…
Помыслы свои, чем хочешь, смою –
Только на два голоса – споем!

Звезда ночная осветила сон,
Где мы с тобой вдвоем опять в концерте,
И скрипачу последний такт до смерти,
И ясно, что об этом знает он.

Хочу продлить, и не дано продлить –
Сам Бах всё оборвал на этой ноте…
Звучит мотив: смерть – только долг природе,
Бесчестных нет – все смогут оплатить.

Но так совпасть! И с залом, и с судьбой,
С бессмертным вздохом Себастьяна Баха…
Совпасть, как сон и явь, как я с тобой…
И зал был освещен ночной звездой,
Пока оркестр и ликовал, и плакал.

Как обвал золотого песка,
Мыслей солнечных ливень в саду
Затопил, ослепил, расплескал,
И дорогу назад не найду.

На лету целовала стрекоз
И цедила медовый настой
Затаенных, на выдохе, роз:
Вечный полдень, как вечный покой.

А любви и никто не искал,
Просто шмель залетел в тонкий сон
И: обвал золотого песка…
Danke schön, danke schön, danke schön…

8 апреля 1994 г.

Вещая птица, жгучая тайна,
Тихая радость, сестра…
Кто возвратился из дальних скитаний,
Греется возле костра?

Тихие руки, тихие очи,
Тайная песня в устах…
Что он скрывает, чем озабочен,
Что он читает с листа?

Первая встреча: близость до страха,
Звезды засыпали двор…
Он засмеялся словно заплакал,
Тихие руки – костер.

Прошлое смыто, тайна у входа,
Звезды над нами стоят…
Кто он, сегодня мне данный до гроба?
Господи, воля Твоя.

Тихие руки твои целую…
Не скорби: завтра солнце встанет,
Одолеем разлуку злую,
Говорю тебе не устами –

Неизмеренной глубиною,
Где гнездится вещая птица…
Там впервые была собою,
И назад мне не возвратиться.

Тихие руки твои – крылья,
На которых летать училась,
На губах твоих солнечной пылью
Поцелуя Божия милость…

Постигая дар поцелуя,
Напою нектаром медовым…
Одолеем тоску земную
На пороге отчего дома.

Тихие руки твои – ветви
Самой древней земной березы…
Не скорби: ты и я отпеты
Под сухие майские грозы.

                                       «Вся твоя жизнь – малиновый
                                    букет»
                                                             (из разговора)

Вся моя жизнь – малиновый букет,
И я дарю тебе его на радость,
Его земная, солнечная сладость
Да будет главной из моих побед.

Татьяне Синицыной

Это белые крылья неясных, сгорающих звуков
Бьют огнем изнутри: не поднять эту песню в полет.
Беспощадней чем жизнь: совершенство нездешнего слуха –
С тихой флейтой палач у меня за плечами поет.

Опалили уста несказанные звуки могучие,
И сознанье прожгла тихой флейты нездешняя трель…
До кровавой тоски невозможностью песни измучена:
Мне и жизнь не страшна, я и смерти не знаю теперь.

Отпускаю на волю могучую вещую лебедь,
Серым камнем застыл за плечами чарующий звук…
Я опять не разбилась в живом, ослепительном небе,
И вернулся ко мне совершенством измученный слух.

Голос свой слышу, Боже мой,
Из завтра ко мне влекомый,
Дыханием гроз умноженный,
Обугленным в горле комом.

Как плоти земной зачатие,
Как дальняя весть – откуда?
Расплата со мной за счастие,
Которого знать не буду…

И с моим дыханием согласно,
Из сегодня в завтра и обратно
Голос мой течет рекою тихой…
Я стою на берегу и в воду
Косточки веселые бросаю,
И на дне мне видно отраженье
Сада, где живет чудак – не меньше,
Для которого мой голос – память
О себе самом… А дальше – тайна.

Нечаянная радость в каждом дне:
Как слышим мир – так он в нас отзовется…
Черно в глубинах старого колодца,
Но светлый родничок бежит на дне.
Ценою страшной доставалось мне
Сквозь толщу черных вод его заметить…
Как слышишь мир – так он тебе ответит:
Нечаянная радость в каждом дне.

Держись Горы. Всё остальное ложь.
И никому не пережить печали:
Плыть океаном, к берегу причалить,
И сам себе навстречу ты идешь.

Держись Горы. Всё остальное сон,
Запутанный, извилистый, угрюмый,
В нем вместо песни кровоточат думы
И безразлично, кончится ли он.

Держись Горы. Всё остальное прах.
Всё, чем как будто обладал однажды,
Всё, кроме Слова, станет пылью влажной,
Держись Горы, незримой в небесах.

ИЗ ЦИКЛА

«ПОЗВОЛЬ МНЕ БЫТЬ»

Безмолвье тьмы не расколоть:
Нет ритма, тайны нет…
Не выдержав, запел Господь,
И с песней хлынул свет.

Молитва

Позволь мне Быть! Когда в глухой ночи
Торжественная муза ожиданья
На все мои вопросы промолчит,
От всех замков старинные ключи
Измучают ладонь – сухой гортанью
Позволь напиться гулкой тишины,
Которая во мне живет как пленник…
О, смилуйся, разрушь, соедини –
Так утомили призрачные сны…
Позволь мне Быть!
Однажды, на мгновенье…

Отцу Вячеславу

Неисчерпаемая тайна
Открытой книги бытия.
Нет изощренней испытанья:
Смысл букв не постигаю я.
Так откровенно безразличны
К моей тоске: проникнуть в суть.
Надменны, холодны, безличны –
Какую боль они несут!
Я чую тайну: есть приметы,
Но угадать мне не дано.
И в толкованьях нет ответа,
И в собственной душе темно…
Я мучаюсь, но дух над бездной
Сознанья моего парит,
И носится, и в корень зрит,
И верует: не бесполезно!

Я исчерпала собственные сны:
Нагруженные тайнами корветы
Уплыли в явь и тишину рассветов,
И реки подсознания чисты.
Я исчерпала знание о том,
Чего на самом деле нет в помине:
Всё, что я знала – было только имя –
Холодный воздух, обожженный ртом.
Я погасила памяти пожар,
Обманутая опытом столетий…
Я здесь спросила – мне не здесь ответят…
И внятен стал мне жизни темный дар.

Целую твой голос, разлитый до утренних зорь,
В нем плач и любовь в покаянной молитве ликуют.
И я так светло, так легко и бесстрашно целую
И боль затихает, твоя неутешная боль.

Какие столетья за нами стоят, как мосты,
И держатся за руки столько царей и пророков!
Никто не спасен от жестоких нездешних уроков,
Но нас от земли поднимают лишь наши кресты.

Целую тебя в бесконечной свободе любви:
Господь никогда не отнимет ладоней спасенья…
Под ветром волос моих буйным, звенящим, осенним
Устами в уста тихой песней меня напои…

Дышало солнце над пространством вод,
Вливая жизни сумрачную память…
Кипела бездна белыми стихами,
Рождая ритм земли на даль вперед.
Частицы ила – плоть седых вершин,
Что в этот час встают передо мною,
Омыты первой родовой водою,
Которая начало всех причин.
Так постепенно, не смыкая век,
Трудились солнце, воды, ритм и тайна…
И кончилось всё страшным испытаньем
И ужасом земли: се – человек…

От храмов отплывали плащаницы
Под беспощадный колокольный звон…
Сознанье наше – темный зев гробницы,
В которой Бог навеки погребен.

И тьмами тем над Русью свечи тают,
Леордами леордов голосов
Тех, кто ушел и кто его не знает,
Что смерти нет – звучит молитва слов.

Из недр земли так рвутся к свету зерна,
Но этот темный человечий стон
Оплакивает Бога так покорно,
Что я боюсь: вдруг не Воскреснет Он.

Чтобы вынесло сердце эти белые стрелы энергий,
Что влекут нашу землю в космический третий эон –
Надо очень любить. Но поскольку любовь мы отвергли –
Надо очень страдать – только так и исполнишь закон.

Священный дар во мне – живая память
Вселенского единства бытия…
Над гладью океана пляшет пламя –
Последней мысли синяя ладья.

И вижу сон камней и плач пустыни
Песчинки жара в кровь мою несет:
Жизнь через боль озвучивает Имя
Единственное, но в котором – всё.

Священный дар – быть всем на этом свете:
Вселенское единство бытия…
Под синеглазым парусом бессмертья
Смогу к себе самой доплыть и я.

А может быть: явилась я оттуда –
С далеких звезд сгоревших, ставших пылью,
Сосуд, который сохраняет чудо,
Который просто взять с собой забыли.

Из одиноких далей мирозданья
Я появилась на Земле под утро,
И стала долгожданной дочкой маме,
Рожденья тайну вспоминая смутно.

Росла, сажала на земле березы.
Во всем подвластна лишь земным законам,
Но взгляд всегда притягивали звезды –
Далекий свет оставленного дома.

Всё чаще знала отторженья силу,
Всё чаще тихо огорчала маму
И тем, что долу взгляд не опустила,
И тем, что в чудо верила упрямо.

«Ты здесь как гость!» Но где-то все такие –
Далеких жизней вечные частицы…
Пусть на земле дано нам воплотиться,
Но небо – наша тайная стихия.

ИЗ ЦИКЛА «ТВОРЧЕСТВО»

Прости меня: не успеваю Быть
В скользнувшем мимо солнечном мгновенье:
В сосуде тишины сокрыто пенье,
А Ты всё не решаешься разбить…

Прости меня: не успеваю жить:
Стою на берегу реки и плачу,
Да на свирели старенькой в придачу
О прошлом всё пытаюсь ворожить…

Прости меня: мне не забыть,
Как голос мой с Твоим сливался смело…
И никогда не знать мне этой меры?!
За что не научил меня любить?

Одиночество – избранникам,
Остальным – всё остальное,
Был когда-то жарким пламенем
Холод лезвия стального.

Одиночество – огонь,
Спрятанный в кинжале узеньком:
Ляжет тяжело в ладонь –
Кровь пойдет по жилам узника.

Остальным победы грезятся,
А тебе одно пророчество:
Холодит стальное лезвие –
Жадный пламень одиночества.

Не советуйте мне. От себя отрешиться не просто.
Не давайте советов. Сама, когда надо пойму
И примерю к себе то решенье, какое по росту,
И изведаю страх, окунувшись в его глубину.

Преждевременны ваши житейские выводы, други,
И забота такая во мне не добром прорастет.
Я одна на ветру. Я одна в этом замкнутом круге
И решенье – за ним. А пока пусть и мне не везет.

Я могу продержаться и в сжатом от боли пространстве,
Мне себя уберечь от участливых ваших тревог,
Мне себя сохранить лишь в одном, лишь в моем постоянстве,
Не желая, чтоб кто-то мне в этой заботе помог.

Не давайте советов: разменная эта монета
Не спасает надолго. И каждый – оплатит свое…

Пока мы готовы прислушаться к зову надежды
На то, что весна переменит нам сны у рассвета,
На то, что она нас нарядит в другие одежды
И всех уведет по тропинке в зеленое лето.

Где сразу другие заботы печалить нас станут,
И в этих заботах мы будем вольны и беспечны,
Где руки поднять – они небо над нами достанут,
Вокруг оглянуться – а даль-то кругом бесконечна.

И сам ты живешь не в пол-роста, в пол-вздоха, в пол-взгляда,
А чувствуешь равным себя этим соснам и елям.
Не ищешь на счастье пятак – добываешь награду,
Которую сам для себя приглядел и примерил.

И миру ты нужный попутчик, надежный и верный,
И даже ошибки удачу сулят тебе скоро,
И конь твой на привязи ждет у веселой таверны,
Пока ты забылся за дружеским разговором…

Пока остается надежда на то, что случится,
Весну можно ждать. Но всё чаще бывает иначе:
И рук не поднять. И твой конь не дождется, умчится,
И всё-то в пол-роста, в пол-взгляда, и в пол-неудачи…

Усталость самого слабого в стае…
Куда мы летели пол-дня.
Кого настигали – теперь не узнаю:
Добыча ушла от меня.

Ни пятнышка крови, и запах растаял –
Лишь в сытых глазах блеск огня…
До следующей гонки умело скрываю
Усталость самого слабого в стае…
Они разгадали меня…

На перекрестке обморока жизнь
Сочилась ускользающей улыбкой
И трепетанье яви – миражи
Пустыни желтой, раскаленной, зыбкой.

Правдивей сон и золотой полет
Над водами, затянутыми тиной:
И возвращенье душу не убьет,
И явь моей душе невыносима…

Болезнь

Глаза, как в каменном провале
Расщелин древних. Лоб, как лед,
И губ потушенное пламя,
И рук надломленный полет,
И сон – один тяжелый камень –
Всё отзывается стихами
В бреду – на дне подземных вод.

Я только ухо, чтобы слышать даль,
Я припадаю к ней с немым восторгом,
Всё остальное я в себе отторгла:
Я – слух и остального мне не жаль.

Я только слух средь тишины долин,
Я распростерта средь живых курганов:
Воронка, вздох, зияющая рана –
И этот слух во мне неутолим.

Мне надо слышать: корни пьют настой,
Гул рек подземных, черных и горячих…
Я слушаю, чтоб стать однажды зрячей
И различить бесстрашно голос свой.

Кружево черных кустов,
Вздох, предваряющий весть,
В снах видит каждый листок,
Будто у Бога он есть.

Брызнет зеленая ветвь,
Кружево выткав свое,
Строчку бы только пропеть,
Как эта ветка поет.

Судьба и биография несхожи,
Хотя в них гулко совпадают даты…

Но люди пишут биографий строки,
Вплетая туда собственные души,
Твердят бессмертья жадные уроки,
Живую правду совести нарушив.

Всё обретает вид бесстыдно-правый,
Все факты выверены слишком точно:
Задавят глыбой запоздалой славы
Живой души пронзительный росточек…

Всё было так, но было всё иначе:
Судьба и биография – два чуда –
Там человек один ночами плачет,
А здесь его на площадях забудут…

Дуэлей нет. Подлец для гения
Иначе страшен в этот век.
Дуэлей нет. И нет спасения.
И в сорок падают, как в снег.
В разглаженные эти простыни,
Не веря, что уже – не быть!
Послушайте, не слишком просто ли
Мы позволяем погубить
Недобрым словом, неприятием
Чужой тоски, чужих тревог –
Уже не просто неприятели:
У каждого взведен курок.

Снег не намокнет кровью алою,
Не щелкнет сухо пистолет,
Но секунданты запоздалые
Потащат истину на свет.

Какие горькие дожди
На белые снега упали,
И осени уже не жди,
И нет зимы – одни печали.

И снегу пополам с дождем
Так неуютно в мире этом,
Но нынче, может быть, рожден
Тот, кого назовут поэтом.

Он в этой горькой суете
Отыщет свет, для нас незримый,
А мы с тобой проходим мимо,
Не различимы в темноте…

Я здесь ниоткуда,
Ничья, безучастна,
Лишь вечному чуду
Незримо причастна.

Едва различаю
Свое же начало,
Как лодку качает
Волна у причала.

Как ветер колышет
Послушные кроны,
Как яблоко дышит
Над склоном зеленым,

Как льются ночами
Дожди и зарницы –
Я в самом начале,
На первой странице.

Во мне спрессованы в граниты
Живые, теплые слова…
Они лежат во мне как плиты
Могильные, плющом увиты,
И в трещинах растет трава…

Плоть камня – это плоть тысячелетий,
Спрессованных, как Ветхого Завета
Дымящиеся книги: кровь и пламень,
И праотцы – окликну – и ответят
Тяжелыми гранитными стихами…

Эту бездну в себе я измерила собственным словом:
Ошибись я однажды, ко мне никогда не вернется
Холод сонных долин, где и жизни не ткется основа,
Эхо чутких снегов, над которыми ангел несется.

Ошибись я однажды – была бы сыта и одета
В плен шелков, о которых мечта износилась в лохмотья…
Эту бездну в себе я измерила жизнью поэта,
Вырываясь из плена безжалостной, царственной плоти.

Как на груди могучей белой птицы,
Спала на палубе крылатой шхуны
Под парусами в голубой цветочек,
И всюду, всюду, безнадежно всюду
Был океан.

И всей земли прапамять
Могла я зачерпнуть в свои ладони
И пригубить,
Когда бы так не страшно:
Такое знанье даром не дают…

Но у меня была своя работа:
Я считывала с вод великий список
От века всех ушедших в это лоно.
Какие имена! На всех наречьях
Живых и мертвых! Какие имена!

На жизнь, пожалуй, хватит мне
Заботы: всех помянуть!

И дается особая власть:
Просто музыку утра услышать…
Наминаясь, заря занялась,
Тихий ветер хлеба не колышет…

Золотое зерно, затаясь,
Сохраняет бессмертия голос…
Беспощадна особая власть:
Слышать, как наливается колос.

И присутствием Духа спасен,
Мир лежит на Господней ладони,
И крылат ослепительный сон:
Через бездну летящие кони.

Свивает гнезда сонная усталость
Тысячелетней птицы. Ночь без края.
Как редко я на землю опускалась –
Такое небо кто же покидает?

Пренебрегла законами земными –
За это даже птицам нет прощенья.
Земное оставалось только имя,
И то при невнимательном прочтеньи.

В земной любви я знала неба тайну,
И всё, что мне даровано – оттуда.
Но сколько силы надо в тех скитаньях,
Где каждый день заканчивался чудом.

Свивает гнезда сонная усталость,
Земные сны теснятся в изголовье…
Я здесь. Но с небом я не расставалась:
Я здесь свое далекое подобье…

Обыденная жизнь стола:
Семь ящиков, набитых смыслом,
А надо всем – две просто мысли,
Не облеченные в слова.

Двух молний золотой огонь:
Бесчувствие и озаренье…
Предвестие стихотворенья,
Ушедшего от всех погонь.

Край, пропасть, лезвие, обвал,
Истома смертного запрета…
Но вот Творец поцеловал
И жизнь в беспамятстве пропета…

Таинственная жизнь ствола:
Арийский дух коры дубовой…
И зреет мир, засеян словом,
И лист на краешке стола.

Сколько людей во Вселенной – столько и звезд –
Это открытие сделала я незаметно,
С самым далеким, вселенским беседуя ветром:
Он эту новость на крыльях усталых принес.

Был он попутчик мне в дальней дороге одной:
Шла я на запах жилья через лес на рассвете,
Вдруг услыхала: забились крыла за спиной –
Легкой походкой меня настигал старый ветер.

Был мне приятен его франтоватый наряд:
Эти плащи пол-столетья как вышли из моды,
Я и сама одевалась из старых комодов –
Мне всё равно, что об этом вокруг говорят…

Нас уводила прямая тропа через лес,
Нес он в руках инструмент – что-то вроде валторны,
Мне поклонился: служить Вам готов я покорно…
Я до сих пор знала в мире немало чудес

И удивляться его появленью не стала,
Всё-таки лучше вдвоем до жилья добрести:
В этой дороге всегда мне случалось грустить…
Странный попутчик молчал так светло и устало…

«Слушайте, ветер, позвольте стихи Вам прочесть –
Я одинока и часто читаю прохожим,
Ну а таких необычных, на всех непохожих
Грех упустить… Я сочла бы за счастье и честь…»

Он засмеялся, присел на еловую ветку
И приготовился слушать. Читала я час.
Слушал, как жил: не спускал с меня пристальных глаз:
«Это стихи, – вдруг сказал, – и сомнений в том нету».

Видела я, что он был озабочен слегка,
Молча пошли мы на запах жилища чужого…
«Я вам скажу осторожно тревожное слово…» –
Руку мою, как дыханье, коснулась рука…

«Вашу звезду посетил я, как понял, когда-то:
Сколько людей во Вселенной – в ней столько и звезд…
Путь Ваш отмечен на ней, но он будет не прост…»
Он замолчал и смотрел мне в глаза виновато.

«Будет не прост, Вы сказали, – печали в том нет,
Главное, путь этот там, на звезде, обозначен,
Это награда моя и большая удача…»
Он улыбнулся и слова не молвил в ответ.

Лес поредел. Показался бревенчатый дом,
Дружно собаки метнулись с отрывистым лаем…
«Звезды, скажите, мы сами себе выбираем?»
«С этим вопросом так близко, увы, не знаком…»

Я поняла: он скрывал что-то, добрый старик,
То, о чем знать мне, как путь оборвать с пол-дороги…
Я оглянулась на старом щербатом пороге –
Он уходил по лучу сумасшедшей зари.

Известно мне: все тайны, все миры,
Все мысли, все случайности, причуды –
Всегда одно, единственное чудо,
Один закон всей мировой игры:
Всё любит, всё живет, Господь повсюду.

Всё движется, всё мыслит, всё поет,
Во всем гармонии живое пламя,
А зло, и боль, и грязь – мы это сами,
Наш прерванный к самим себе полет,
Страх плоти, обличенный небесами.

Ползком, но в небо – вот и весь удел,
Назначенный от века. Нет другого…
Всё вверх стремиться: дерево и слово.
Я слышала, как жаворонок пел,
И плакала от счастья неземного.

Вхожу в золотые поля
Торжественных снов о нездешнем:
Соты жизни таинственно-нежны,
Каждым вздохом смеется земля…
Невесомо коснулся руки
Лепесток, полный нежности рая…
Сон прервался, но тайной играя,
Явь струилась себе вопреки…

ИЗ ЦИКЛА

«ОСОЗНАВАЯ РОДИНУ»

О, этих зябких мыслей череда:
Распаханного поля ритм волнистый,
За ним реки неслышной берега,
Дуб на горе, которому лет триста,

Березовая рощица вдали –
Над ней лишь купол церкви одинокой,
А дальше, выше – ровный свет зари,
Который заливает стекла окон…

И вечен этот чуткий ритм берез,
Полей, озер и неба ровной силы…
И там, где места для тебя хватило,
Там хватит муки, радости и слез.

Не суди, приятель, другого:
Сам споткнешься и в тот же час
Бумерангом вернется слово –
Твой поспешный и злой приказ.

Неужели тебе понятна
Жизнь чужая? Чужая боль?
Не старайся и не глаголь
О чужом легко и невнятно.

Ни к чему тебе лишний стыд,
Когда сам ты, сильный и гордый,
Будешь камнем похожим сбит
Иль захлестнут петлей на горле.

Вслед тебе столько вскинут глаз,
Набормочут такого в уши!
Не суди другого сейчас,
И другого потом не слушай.

Дождь без конца и без начала,
Весь месяц небо грозовое…
Все девять этажей ночами
Казались мне ковчегом Ноя.

Собаки, дети, старики –
Их сон я слышу слухом птицы,
Макулатурных книг страницы,
Надежды, тайны, небылицы,
Заботы, горести, стихи…

Перечислять не хватит сил
И список обернется страшным:
Стоглазой ослепленной башней
Сквозь дождь к спасенью дом уплыл…

И не кончается дорога
В открытом бурном океане:
Мы нужного забыли много –
Ненужного на всех достанет.

Дождь без конца и без начала,
Весь месяц небо грозовое…
Все девять этажей ночами
Казались мне ковчегом Ноя.

И землю целуя ступнями босыми,
Навстречу ей слух отверзая,
Я шла по исхоженной Богом России –
Ничьей-то душе не чужая.

Всё было знакомо в просторе без края,
И даль, как напев колыбельный,
Чарует меня, так, что дух замирает
На этой дороге бесцельной.

Все нивы, и ветры, и реки, и травы
Окутаны сном, как разлукой,
Всё спит откровенно, светло, не лукаво:
Ни вздоха, ни крика, ни звука…

И царственный сон, как ночная прохлада,
Над каждым дыханием вьется…
Запеть? Разбудить? Ну а если не надо?
Здесь сон этот жизнью зовется.

Осознавая Родину, как сон,
Течешь по перекресткам и дорогам:
Всё сумрачно, всё нелюдимо, строго
И Север, Север – с четырех сторон…

Осознавая Родину, как страх,
Ложишься в ее память, словно в недра,
И там, на дне ее живого бреда,
Очнешься со свечою, но впотьмах.

Осознавая Родину, как мать,
Ползешь ползком из страха, сна и боли:
Просить прощенья, полюбить, понять –
И сгинешь в ее бешеном просторе.

И пьешь как музыку:
пять-шесть утра,
Декабрь, начало… В космосе России
Одно окно горит, одна звезда.
Над речкой Шельмой призраки-снега
И даль, как призрак, морок иль судьба:
Ни памятью, ни криком не осилить.
На белом – черной нотой человек,
Забор, собака, призраки-деревья:
Покой как подо льдом и нет доверья
К себе самой, бредущей через снег.
След лешего: стопа наоборот,
Печь топиться, на ней лежит Емеля…
Над речкой Шельмой снежный хоровод:
Там кто-то стонет, плачет иль поет –
Свой голос слышишь и себе не веришь.

Москве

Вели дороги в Третий Рим,
Всегда не знающий покоя,
Столетья золотой ордою
Светились в воздухе, как нимб.

Весны черемуховый дым
Лизал вершины колоколен
И город памятью был болен
Под этим нимбом золотым.

Он брел в веках, как пилигрим,
Он брел от Азии к Европе,
Но шли по кругу эти тропы
Среди его недужных зим.

Сам для себя необозрим,
Вбирая песни-переулки,
Хранил он в памяти шкатулку,
Ключи к которой – целый мир.

И он был мне необходим,
Родством вселенским озадачив,
Я верила в его удачу –
Я возвращалась в Третий Рим.

ИЗ ЦИКЛА «ГОСТЬ»

И лишая себя покоя,
Я гостям открываю дверь.
Я-то видела: эти трое
До утра не уйдут теперь.

За окном бесновалась вьюга,
И от света ее темно,
И не узнанные друг другом,
Эти трое были – одно.

Чистый стол и по кругу чаша,
И велят мне стихи прочесть…
Сердцу стало светло и страшно:
Эти трое мне были – весть.

Я читала, не поднимая
Глаз от белых, жарких страниц,
И молчали трое, внимая
Шуму крыльев далеких птиц.

В каждой строчке неба приметы
Ощущала своей виной,
Но молчали трое об этом –
Пара крыл за каждой спиной.

За окном сатанела вьюга
И от света ее темно,
И не узнанные друг другом,
Эти трое были одно.

От порога кивнули дружно
И сочла я это за честь.
Им самим-то и знать не нужно,
Что они приносили весть.

Нине Кузнецовой

Что будет дальше – не скажу,
Страшусь удачи, это верно,
Но где-нибудь, на берегу,
Ведь существует же таверна,

Где можно встретить и тебя,
Людей других, родных и нужных,
И заказать роскошный ужин,
И рассказать Вам всю себя!

Набраться сил меж старых стен,
Которые видали столько
В круговороте перемен,
Что им и с нами-то не горько…

Сидеть, густое пить вино,
Смотреть в глаза, любя друг друга –
Ведь есть же за цветущим лугом
Таверна эта всё равно!

Нет никого: ни близких и ни дальних,
Ни долгожданных, ни давно забытых,
А в доме, как в палате госпитальной,
Все стекла до прозрачности отмыты.

Стой у окна, смотри в глаза прохожим,
Которые всегда проходят мимо,
И тот, кто был обещан и положен,
Глаз не подняв, проходит вместе с ними.

Не различить его в толпе бескрылой –
Мой гость и сам к себе путей не знает…
До синевы небес окно отмыла –
Лишь птицы в дом бесстрашно залетают.

Вечно не устану верить:
Постучится дальний гость.
Знаю наизусть в апреле
Каждый час – уж так ждалось!
Безымянный. Ниоткуда,
Сам ни свой, ни мой, ничей –
Просто гость – живое чудо
Из холодных злых ночей,
С поездов, с перронов гулких,
С неба, с моря, из разлук,
Из забытых переулков,
Где не ходят на прогулки,
Человек случиться вдруг!
Знаю наизусть в апреле
Каждый час. Ведь я сама
По ночам искала двери,
Чтобы не сойти с ума.
Все приметы мне знакомы:
По апрелю в злых ночах
Я бродила возле дома,
Я сама была – ничья!
Но ни одного порога
Не смогла переступить:
Знала я одну тревогу:
Гостя приведет дорога –
Кто-то должен дверь открыть!

ИЗ ЦИКЛА «СНЫ»

Сто подков в ночи – как одна
Обрывают дороги струны,
Свет серебряный ночи лунной
Расплескав, как ковшом, до дна.

Сто подков в ночи – не уйти,
Настигают в бреду погони,
Темный страх остудил ладони
И Луне уже не взойти.

Сто подков в ночи – злой озноб,
Подступающий тайно к сердцу…
Сто ключей запирают дверцу
Неразгаданных древних снов.

Сны уплывали в сумраке метели
И оставались только отголоски,
Решала утром: верить иль не верить –
У двух дорог на вечном перекрестке
Стояла, выбирая путь короче,
Но знала точно: далеко отсюда
Всё совпадет – и предсказанья ночи,
И утра наступающее чудо.

Мгновенье на пороге дня,
Когда нить сна тонка на ощупь,
Когда рассвет, дома обняв,
Лучами согревает площадь,
И чье-то горькое окно
Погасит свет, задвинет шторы…
Афишу старого кино
Уныло ветер рвет с забора,
И тумб белеющих бока
Стыдливо опустили взоры,
И матадор пронзил быка
Под бешеный восторг синьоров,
И в этот, самый сонный миг,
Умрет в Париже жалкий нищий –
Лишенный разума старик…
Карманы ветер зло обыщет.
Всё в этот миг объять дано:
Ты – часть всеобщих пробуждений,
Твое в ночи горит окно,
Ты рухнул с ревом на арене,
Старик тебе был младший брат
И на афишах твое имя…
Ты ветер, ты поток оград –
Ничто тебя во сне не минет.
Сны – призраки тех кораблей,
Что спят на дне после крушений,
Сны – вспышки солнц и озарений,
Повадки вымерших зверей,
Сны – наша явь в другой дали,
Мгновенье вечности всесильной,
И с первым проблеском зари
Мы смотрим в мир с таким усильем.

А я в глухих ночах всегда одна
Отталкиваю лодку сновидений –
Весло воды прозрачной не заденет,
Дорогу знает каждая волна.

Плыву к тебе, все паруса сложив –
Нет ветра в этом сонном океане,
Но свет звезды в дороге не обманет:
Всю ночь искрится, теплится, дрожит.

Плыву всю ночь, но близится рассвет –
Я в этот час должна проснуться дома…
И океан всегда такой огромный,
И переплыть его надежды нет…

ИЗ ЦИКЛА
«НОЧЬ ЛЕГЛА У ПОРОГА»

Однажды настигает, как потеря –
Всё уже было: этот светлый день,
Слова, которым обреченно верю,
Деревьев наземь сброшенная тень…

Чужая память настигает страшно
Иль кто-то дальний прожил за меня,
А я сегодня – чей-то день вчерашний,
И ничего уже не поменять.

Воспоминания становятся снами,
Вырастают, живут отдельно…
Всё, что было когда-то с нами,
Разве было на самом деле?

Сколько встреч и робких признаний
Мы внутри себя проглядели…
Всё, что было когда-то с нами –
Разве было на самом деле?

Даль звенит, как песня поется:
Шаг шагнешь – пропадешь в метели…
Всё, что в памяти остается,
Разве было на самом деле?

Шмель гудит обреченным басом,
Жадный полдень свет проливает…
И душа до сих пор согласна
Помнить всё, о чем забывают.

День был, как вечер – серый. Улиц ряд
Был укорочен. Правда, номер дома
Последнего существовал – я знаю…
Я шла туда, пути не разбирая,
Поток чугунных, крашенных оград
Струился слева гаммою знакомой,
А справа в небо уходил собор –
Век скоро минет, как он заколочен…
Всё было так, как прежде – шла домой
И все мои заботы шли за мной:
Ворчливый их, докучный разговор
Цеплялся за деревья у обочин.

Лишь полдень минул, но вершина дня
Скорее походила на рассказы,
В которых нет героев и сюжет
Отсутствует, и воздуха в них нет,
И все слова, как дальняя родня,
Стекаются в единственную фразу
О том, что жизнь прожить… О, Боже мой,
Всё было тускло, ненадежно, серо:
Сгущалась серым дымом даль пути –
Казалось мне, что еще век идти,
И улица лежала, как больной.
Закинув руки за ограду сквера.

Вдруг появились тени и огни –
Я поискала взглядом дом – напрасно:
Мир всё сужался, как бредовый сон –
Метнулись тени с четырех сторон
И чей-то голос, сильный, как магнит,
Позвал меня отчаянно и властно.

Он призывал с немыслимой тоской,
С надеждою, смятеньем и тревогой…
«Чего хотите?» – крикнула туда,
Откуда мне мерещилась беда,
И страх, как переулок воровской,
Загородил привычную дорогу.
Шел серый день, но будто бы не здесь,
Как псы, машины вдалеке ворчали,
А я стояла и ждала беды
И сердце опускалось, как во льды,
Но мир послал спасительную весть:
Мальчишки, гол забив, «ура» кричали.

Я оглянулась: мир был узнаваем
И дом спешил навстречу ярким светом…
Рассеялся мой страх, как наважденье:
Я даже испытала сожаленье,
Что окрик мой не получил ответа –
Кто звал так властно – и сейчас не знаю.

Взгляд в окна

Под каждой липой груды веток черных,
Что постригали целый день вчера…
Не хворост ли для древнего костра?
Не ведьмы ли застыли непокорно,

Обрубками ветвей пронзая даль?
И каждый ствол, как крик перед расплатой,
И каждая, наверно, виновата,
И каждую мне бесконечно жаль…

Откуда вдруг явился этот бред,
Когда за окнами машины мчатся,
Когда деревьям время распускаться?…
Но окна ослепил лиловый свет…

Всё боишься отпустить перила
Собственной судьбе да вопреки…
Сколько этой лестницей всходила,
Не решаясь оторвать руки.
Подниматься надо мерным шагом
И ладонями беречь огонь,
Чтобы с этим крошечным, но флагом
Устоять под натиском погонь…
На судьбу решаешься без страха,
А иначе и надежды нет…
Лестница и впереди расплата
За мерцающий в ладонях свет.

Луны завороженный стылый свет,
Скользящий в тишине среди деревьев.
И ты сама, как древнее поверье,
Которому начала в мире нет.

И тянется невидимая нить,
И ткет в тебе завороженность мига,
И ты открыт для вечности, как книга,
На той странице, что не повторить…

Страшные тайны состарились вдруг,
Стали ненужными и неопасными:
Нежного имени пламенный звук –
Чередование гласных с согласными.

Всё отлетело: прощанья слова
Не успевали покрыться печалью…
Люди как страны и я там была
Коротко, пристально и изначально.

Старые тайны забытых имен,
Тайные знаки нездешних наречий –
Кто на забвенье обречен,
А кто еще позовет на встречу.

Все утраты дарованы на века,
Что же память – как сильная, чуткая птица…
За пригорком туманы, за ними река –
Правый берег белеет песчаной границей,
За которую страшно и нужно лететь –
Вдруг отыщется то, чему нету возврата…
Но тревожная птица вернулась обратно,
Принялась свою песню протяжную петь:
И нашла – да не то, и видала как будто
Тех, кого не вернуть с этой дальней дороги…
Занимается серое хмурое утро –
За пригорком туманы и берег пологий.

Просто ушли вперед
Те, кого с нами нет…
Будет и наш черед:
Вспыхнет нездешний свет
И опалит огнем,
Нам возвращая нас…
Сами себя найдем
В смерти священный час.

Сосуды времени разбавлены водой…
Я видела, как наполняли чаши:
Водопроводной, с хлоркой, здешней, нашей –
Не мертвой явно, но и не живой…

В плену у ночи ожидая дня,
Я выбирала трудный путь молитвы:
«О Господи, ты слышишь ли меня?..»
И сердце вещей тишиной налито,
И каждый звук приходит не извне,
И в каждом звуке тишина без края,
И небо тот ответ мне посылает,
Который в этот час доступен мне…

Сто одиночеств разных, но моих,
Непонятых, тревожных и печальных,
Являются из тьмы смертельно дальней,
А стол я накрывала на двоих…

И плеск в прихожей их священных крыл,
Как шум оркестра перед первой нотой,
Зуд пчел, цалующих пустые соты:
Сейчас он грянет, тайной жизни пир…

И я в душе благословляю всех
Моих поводырей в скитаньях вечных –
Теперь, когда свободна, не отречься:
В ста зеркалах идет вчерашний снег…

Тяжелое небо от наших молитв,
От наших признаний бесстрастно – унылых,
И день, как кувшин, серым светом налит,
И, кажется, завтра уже наступило,

Где также бормочут дожди каждый час.
Где небо давно ко всему равнодушно,
Где сам для себя ты надежды не спас,
Где слово неточно, и радость бездушна…

И только закаты веселым огнем
Еще обещают покой перед бурей…
Кувшин опрокинем и жадно допьем,
И серую влагу, как вечность, пригубим.

Потеряли память циферблаты,
Все часы измучены покоем,
Время – старый рыцарь в звонких латах
Бросило меня на поле боя.

Падали бескрылые минуты,
Убивая насмерть ожиданием,
Время шло, земные сбросив путы,
Имена, приметы и названья.

Гул неясный жарким камнепадом
Заполнял вселенские пределы,
Ночи разверзались белым адом:
Вечность по утрам в зрачки глядела.

Время, собирая дань расплаты,
Лишь за то, что с ним была беспечна,
Умертвило память циферблатов,
Каждый миг преображая в вечность.

ИЗ ЦИКЛА
«БОЙ И СЕЙЧАС ИДЕТ»

О, с этими стихами сладу нету:
Я дважды умирала в рукопашной,
Давала князю мудрые советы
И вороном взлетала с дальней башни.

Рать собирала, бабою вопила,
Звенела колокольней в поднебесье…
Себя из плена выкупить забыла –
Сдирают душу в кровь такие песни.

Оплакивала, мстила и прощала,
Звенела песней горькой и высокой,
Тревожной птицей Сирином вещала –
Даруют силу жить такие строки.

Русь спит гнедой усталою кобылой –
Всё кончено, стихи еще дымятся…
А я сижу у князя над могилой:
Уйти нет сил. И время возвращаться.

Священное безумие войны –
Всё это в прошлом, словно сказки детства.
Земле о том напомнят только сны.
Растрачено священное наследство
Отваги, чести, мужества в бою –
Иные брани властвуют над миром
И у войны бесславной нет кумиров:
Мир озверел у бездны на краю.
Не преклонят колена у знамен
И трубы перед боем не сыграют,
Здесь даже местью дух не обожжен –
Открыв лицо, здесь просто убивают.
Священное безумие войны:
Атаки с песней, подвиги, погони…
Последний раз земле упасть в ладони…
Да будем этой памяти верны!

ИЗ ЦИКЛА «СТАРУХИ»

Откуда помню, как в январский день
Сошлись всем миром, окружили сани,
Несли гостиницы с дальних деревень
И дед смотрел веселыми глазами.
Весны дождавшись, сад он посадил…
С тех пор, как только лето начиналось,
Я к деду с бабкой в гости собиралась
И дед, как в сказку, в сад меня водил.
Как пролетало лето той поры,
Как быстро птицы песни отпевали!
Мы разъезжались в города и дали
И каждый увозил свои дары:
Антоновки зеленые шары –
И памяти надежней мы не знали!
Теперь ли ждать нам сказочных даров,
Когда и хаты досками забиты:
Сиротство древних брошенных дворов –
Последние хозяева зарыты.
И дед в земле. А яблони в цвету
И яблоки, так гулко созревая,
Летят на землю, словно в пустоту…
Спасибо бабке, что еще живая.
Спасибо всем, кто еще топит печь
И вдаль глядит от своего порога;
Те восемь хат – навек моя тревога,
Но знаю, что не будет с ними встреч.

Входит старая женщина в дом мой спокойно и просто,
Сколько вкусных вещей в аккуратном ее узелке,
Выпьем чаю, ответит на сотни тревожных вопросов,
А потом, примостившись в углу на большом сундуке,

Закрывая глаза, станет молча дремать, как на страже,
Не мешая мне песню себе выбирать по плечу,
Оглянусь и покажется: бабка колдует над пряжей,
Тянет ровную нить – лишь поэтому я не молчу…

Эта странная гостья ночами меня навещает.
В бесконечный клубочек мотает неслышную нить,
И к зиме душегрейку связать для меня обещает,
И в январскую стужу на счастье ее подарить…

Ветер жадный, темно-синий,
Дождь идет давно,
Где-то посреди России
Светится окно.

Кажется не дождь, а слезы –
Бесконечен путь,
В просветленный лик березы
Не дано взглянуть.

Мертвые дома в деревне
Как богатыри
Этой сказочной и древней
Брошенной земли.

Смерть ли это, сон ли просто,
Колдовства ли плен,
Но печальней, чем погосты,
Этот тихий тлен…

Дождь смывает все дороги,
Лишь одна тропа
Нитью брошена под ноги,
Да по грудь трава…

Ветер жадный, темно-синий,
Дождь идет давно,
Где-то посреди России
Светится окно…

Я третья из мелюшинских старух –
Нас трое в этой брошенной деревне,
Одни глаза у нас, единый слух:
Ларизы, Ольги, Феклы голос древний

О смерти просит, легкой, как рассвет,
О счастье тех, кого мы любим тихо:
Нам на земле другой заботы нет –
Давно в душе любая боль затихла…

Мы не живем – врастаем в эту твердь,
И потому над нами небо выше,
И небу нам легко в глаза смотреть,
И небо все молитвы наши слышит.

Но как стать вровень среди этих двух,
Земле и небу, как они, быть верной?..
Быть третьей средь малюшинских старух
Я не смогла бы до конца, наверно…

Все дела отложила и в пятницу эту сидела
И смотрела в окно, повторяя молитву неслышно.
Помогла Ему. И другого не видела дела.
Знал ли это измученный и одинокий Всевышний?

Через тысячи лет от далекого скорбного часа
Одинокая бабка молила Отца о спасеньи:
«В этот раз, если можно, минует Христа сия чаша –
В этом правды и радости больше, чем в скором Его Воскресенье».

Старый мрамор в прожилках синих
Затаенно, неслышно светит…
Я прошла через всю Россию,
Чтобы руки такие встретить.
Черный мрамор в узлах столетий:
Совершенство сути и формы.
Лучший памятник на планете –
На коленях лежит покорно.

«Жавороночки, прилетите к нам,
Принесите нам тепло летичко…»

Плела старуха золотую нить
Своих рассказов добрых и печальных.
Всё что могла на память подарить,
Дарила каждым словом неслучайным.

Плела старуха сказочный узор:
Слова дышали правдою и силой,
И зацветал давно потухший взор –
Как будто чаркой меда обносила.

Как уберечь ту золотую нить,
Которая сшивает наши души,
Гармонию и правду сохранить,
Косноязычьем слова не разрушить…

«Летела пава,
среди двора пала,
перышки ломала…»

ИЗ ЦИКЛА
«Я ВЫРАСТАЮ ИЗ НАДЕЖД»

Течет через меня живой поток
Любви и воли золотой Вселенной…
Я зачерпнула тайну между строк –
А это – Божий смех сбивает пену
С моей души, живущей как во сне
За частоколом из обид и боли…
Но золотой поток любви и воли
Вернул мою живую душу мне.

Невнятны зеленые ветры предчувствий,
Окраины снов, где гуляют бездомные кошки,
И яйца все сварены всмятку:
Торжественный завтрак знакомого пэра
Знакомых…
А жизнь? –
По ту сторону зеркала, сна, ожиданья…
И крашу я ветры в другой, неизвестный мне цвет…

Больно: осколки живого солнца,
В черную раму вплавлена память.
Тесно: в истории, как в колодце –
Некуда падать.

Больше того, чему учит опыт,
Больше всех книг, заблуждений, истин,
Точит меня синий звездный шепот:
Помнит, смеется, цалует, мыслит…

Не доверяю могильным плитам
Знаний, забивших поры живого…
Память во мне – до алфавитов,
И сквозь меня тихо дышит слово.

Моей души расширенная память
Не умолкала за пределом сна…
Моей души? Но я была звезда!
И мне себе не помнить – не заставить.

Я возникала из того, где НЕТ,
Где страстно, хаотически крылато
Рождался ритм, нанизанный на свет
И в нем была мелодия распята.

Всё, что я знала с незабвенных пор
В далеком, неизбежном заточенье,
Не вызывало ни протест, ни спор,
Как ложное, за ветхостью ученье.

Но верить так, но мыслить, но дышать
Я больше не могла – я не умела,
Лишь незнакомка вещая – душа
Всё тем же колокольчиком звенела.

Я падала в далекий темный сон,
Который начался перед рожденьем:
Еще не скоро будет пробужденье –
Когда коснется смерть живым крылом.

Я разрывала видимость – вуаль
Накинутую на кольцо разлуки.
И я была – звезда! Мне этой муки
Ни для себя, ни для других не жаль.

Я возникала из того где НЕТ,
Где страстно, хаотически – крылато
Рождался ритм, нанизанный на свет
И в нем была мелодия распята.

Но я была – звезда! Мой след живой
Отыщет тот, кто этого захочет…
Под каменным покровом каждой ночи
Звенит мой колокольчик золотой!

ИЗ ЦИКЛА «ПТИЦЫ»

                                    «Напишите мне маленькую
                                акварель: большое дерево
                                и с него взлетает птичья стая». –
                                «Это трудно».
                                                                (Из разговора)

Мне было сказано во сне:
«Купите краски акварели».
И я, словам простым поверив,
Как верят солнцу по весне,

Искала их по всему свету:
То цены велики, то нету,
Но сон цветной тревожил странно
И я искала неустанно.

Однажды в очень старой лавке,
Где продавалось всё на свете,
Я разглядела на прилавке
То, что могла и не заметить.

Мы торговались безуспешно –
Мне трудно верилось в удачу,
А лавочник совал поспешно
И раму старую впридачу.

И сняв кольцо с руки – подарок,
Я расплатилась, зная точно,
Что краски мне достались даром
И лавочник мной обморочен.

Ушла, захлопнув плотно дверь,
И, снам тревожным цену зная,
С тех пор пишу я акварель,
С которой птицы улетают.

Не получилось. Птичий всплеск
Лист огласил с веселой силой…
Но акварель не выносила
Таких простых, живых чудес…

Поплыли краски по листу,
Цвета меняя ненароком,
И видно было за версту
Зачем-то синюю сороку…

За край листа, как край небес,
Летела радостная стая:
В коробку с краской ворон влез
И, не взмахнув крылом, растаял.

Плыла пустая акварель –
Всё разлилось пятном холодным,
И птицы, наконец, свободны,
Летят в распахнутую дверь.

Осени рассветы медью отзвонили,
Под лучом закатным серебром блистая,
Откричали птицы. Перья обронили.
И петлей прощальной захлестнуло стаю.

В стылом сером небе этот точный танец
Был исполнен горькой правды и печали,
Не было загадки и ненужной тайны –
Призрачных, бессильных, жалких обещаний.

Небо опустело. Облака остыли.
Безголосый город песню позабудет.
Клин прорезал небо. Даль легла под крылья.
Птицы улетели. Что же с нами будет?

«Но языческий бог ответит…»
Я эту строчку вслух произнесла
И то ли ей помог подняться ветер,
Но черных два крыла, как два весла,
Прорезали даль неба надо мною
И птица – сгусток снов и непокоя,
Вся – воплощенье тайны ремесла,
Мне прокричала обожженным горлом
Высокие, нездешние слова –
И полегла у ног моих трава,
И лист дубовый был, как ветром, сорван.
Кричала птица в яростной надежде,
Что я ее пойму, коль позвала,
И бились надо мною два крыла
Неотвратимо, страстно, неизбежно…

ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ»

Сто солнц ослепших зажжено,
Расплавленный песок, как пламень:
Сгоришь – дотронешься губами,
Отравит древнее вино,
В котором настоялся яд
Всех ожиданий, всех пророчеств.
Я – Азия всех одиночеств,
В моей крови огонь зачат.

В ней вечный полдень всех разлук,
Не прикасайся к коже черной:
Я сожжена и непокорна
Прохладе нареченных рук.

И жарких слов бесстыдство и обман,
Дарованный отчаяньем и страстью,
И весь, как поле боя, наш роман,
В котором мы сгорели жаждой власти.

Где каждый уступал, но шел, как в плен,
(Сдаются так, не выдержав осады)
И вечное желанье перемен,
Когда менять-то ничего не надо.

Где новый день пощады не дарил
Тому, что нам с тобой дано в награду,
Где каждый слов таких наговорил,
Что отмолчать их – полстолетья надо!

Где шли через любовь, как через брод,
Лишь притворяясь, будто не спасемся.
Где всё на свете знали наперед
И где теперь так просто расстаемся.

Теперь – не умереть. Всё остальное
Уже случилось. Встать, ходить по дому
И знать, что я с дороги возвратилась.
И зерна в угол сыпать домовому.

Просить прощенья: загостилась очень
В таких далеких сказочных пределах,
Где вечно – утро, не бывает ночи,
Иль просто я ее не разглядела.

Там песни птиц полны чудесной силы,
Там знала я священный дар покоя…
С такой надеждой чуда я просила,
Но я его, наверное, не стою.

Так загоститься – и теперь украдкой
Дышать учиться и ходить по дому.
С надеждой ночью открывать тетрадку
И зерна в угол сыпать домовому.

Звук имени бы твоего украсть
И предъявлять на всех дорогах дальних.
О, имени пленительная власть!
Веселых нет – все имена печальны.

Когда зову (пусть и надежды нет),
Когда кричу на перекрестках в ветер
И жду обещанный в веках ответ…
И страшно, если всё-таки ответят,

Не различить, на оклик опоздать,
Глаз не поднять и не поверить в чудо…
Мне только имя бы твое узнать –
Украсть, подслушать, просто угадать:
Окликну, обернешься – и забуду.

Вдруг в чьих-то снах, у самого рассвета,
Не ведая о том, я тоже есть?
Чужой душе обещанная весть,
На чьем-то небе дальняя комета…

Какая? О, если б только знать,
Кто волосы мои ночами гладит,
Кто смотрит за плечом в мои тетради
И хочет, и не смеет диктовать…

Что отвечаю на слова любви,
Что обещаю и чему он верит? –
Мне не доступен этот дальний берег –
В чужие сны не ходят корабли…

Чужой душе дарованная весть,
Вдруг я счастливой в чьих-то снах бываю?
И несчастливой просыпаясь здесь,
Я никогда об этом не узнаю…

Воска ярого свеча
Мне подарена тобою.
Как словечка сгоряча,
Как поклона от плеча
Я таких подарков стою.
Не сумел мне угодить
Перстенечком аленьким:
Всё просила не ходить,
Перстенечка не дарить –
Дорожила стареньким.
Гнать бы прочь – да не гнала:
Мучила и маяла,
Недобра к тебе была –
Перстенечка не брала –
На весь свет ославила.
А теперь свече гореть
Без единой капельки,
В пламя белое смотреть
И покаяться не сметь
Маменьке да папеньке.

Я в комнату вошла: как парус, шторы
В открытых окнах призывали ветер;
Дышало всё грядущей силой шторма
И страшно было видеть – спали дети.

Я видела, как пронеслась здесь буря,
Которая еще не начиналась,
Как смыты шквалом старые кастрюли,
Как люстра ослепленная качалась…

Я видела всё разоренье дома,
В котором дети светлый сон смотрели,
И я сказала, что люблю другого…
И ты поверил…

«И как мне жить без глаз твоих,
Что глубже всех зеркал?.. –
Ни разу ты не утаил
Огонь, что в них сверкал.

И как мне жить без губ твоих,
Что горячей огня?.. –
Ни разу ты не утаил
Их жара от меня.

Как без кольца сплетенных рук
Жить предлагаешь мне?.. –
Ты, разрывая этот круг,
Сгоришь в своем огне…

Глаза потухнут в тот же миг,
Иссушит губы жар:
Иссякнешь, как в степи родник…»
Но руки он разжал.

«Как станешь жить с избытком сил,
С пылающим огнем?!»
Но он взмолился: «Отпусти!» –
Не вспомнила о нем!

Я убаюкиваю сон:
Чужих Голландий дар угрюмый.
Сто кораблей скрывают в трюмах
Высокий колокольный звон.
А окиян лишь с двух сторон –
Нарисовать скорей, придумать,
И дать возможность ветру дунуть
В тугую прорву парусов…
Вы угадали пару слов
Безумных этой ночью лунной…
Гул в небесах, пустые трюмы
И похититель вещих снов,
Настойчивый и в меру юный.

Свет свечи, тепло от печки,
Дождь и сад, и лес вокруг…
Мы с тобой рядом вечны,
Как великий этот круг:

Свет свечи, твоя рука,
Яблоки земного сада…
И иных наград не надо –
Эта длилась бы века.

Куда мне с этой музыкой – обрушит
Весть этот мир непрочный, не спасет,
Иль насмерть каждой нотой захлестнет.
Или во сне, как памятью, задушит.
Закрой рояль. Ключ утопи в реке.
И будем жить, не нарушая лада…
Но знай, что если не вернусь из сада
Однажды осенью – и ждать не надо:
Кто-то играл в туманном далеке…

Любимый мой! Откуда тяжесть уз
В час золотого утра? Божьей данью
Летит в мои объятья мирозданье,
Но не поднять мне крыл священный груз.

Любимый мой! Я слышу голос муз
В беспамятстве растерзанного мира,
Но промолчит застенчивая лира:
Мешает крыл непокоренных груз.

Любимый мой! Наш радостный союз
Благословляю в светлый день печали:
Расстанемся и песня за плечами –
Крыл светлооких невесомый груз.

Как ветер, травы, звезды и рассветы
Я слушала себя. И в той дали,
Там где душа любовью не согрета,
Мне было слышно, как она болит.

Да что ей надо, маленькой колдунье:
Каких ей сказок только не плела,
Несла в подарок все свои раздумья,
Все помыслы, заботы и дела.

Стихи какие были ей наградой
За то, что она есть, моя душа…
О чем же ты болишь, чему не рада,
Чем тебе жизнь моя не хороша?

Любовь ушла однажды на рассвете?
Порадуйся, что этот сон прошел –
Не помнишь: ты была на грани смерти?
«Но я жива. И мне нехорошо».

Всё кончается тихой зрелостью:
Дар нездешний – плод золотой,
Как тревожно когда-то пелось мне,
А сейчас на душе покой.

И не то, чтобы всё оплачено:
Слишком много взаймы брала,
Просто деревом быть назначено –
Наконец-то я поняла.

Птицей-памятью быть завещано
На высокой сосне среди скал…
В тихой зрелости странной женщины
Не того, дружочек, искал.

О, сколько тех, кому моя рука
Была наградой, тайной и поддержкой!
Но не случилось длани самодержца,
Протянутой ко мне через века.

И не узнала я живой восторг:
Открыть ладонь и ощупью, без света,
Принять как дар все тайны раритета,
Читая по складам и между строк.

И как лучи, сто золотых перстней
Нанизывать на царственную руку,
И самый древний завещая внуку,
Знать: жар ладоней злата горячей.

И согревать ночами на груди,
Слезами орошать любую рану,
И целовать дорожки старых шрамов
И слышать: кровь в его висках гудит.

О, не случилось длани самодержца,
Протянутой ко мне издалека…
Вот и измучена моя рука
В ладонях тех, кому была поддержкой.

Звезда пошла, распарывая даль, –
Старинное, пленительное чудо.
Мой милый, ненаглядный государь,
Вели на кухне не греметь посудой,

Всех музыкантов обнеси вином
И отпусти хотя бы до рассвета,
Не натирают пусть твоих паркетов,
Пусть серебра не чистит эконом.

Конюшни, псарни, птичники – запри,
Придворным накажи дышать неслышно
И трубам не дымить на старой крыше,
И чтобы не горели фонари!

Исполни это – ведь тебе не жаль:
Я выйду загадать свое желанье.
Ах государь мой, милый государь,
Звезда пошла, распарывая даль, –
Отпразднуем веселое прощанье!

Всем трубам – петь, паркетам всем – блистать,
Придворным – льстить и кланяться с почтеньем,
Шутам – злословить, слугам подавать
На общий стол вино и угощенье.

Всем лодкам – плыть, всем фонарям – гореть,
Всё настежь: псарни, птичники, конюшни…
На звезды больше незачем смотреть!
Ах государь, как Вы всему послушны!..

Я поклоняюсь великой иллюзии встреч:
Мощно горел мой костер рядом с чьим-то испугом,
Мы в этом празднике не обретали друг друга,
Но лишь сгорая, могла я огонь свой сберечь…
Я поклоняюсь великой иллюзии встреч.

Нездешней милостью венчающий,
Даруя свет волшебных рощ,
Сам золотой надмирный дождь
Омыл меня огнем спасающим.

О, света дивного волна!
По мне ли солнечная доля…
Но с золотым дождем не спорят:
Не уступить я не вольна.

В гостинице, где только десять мест,
Которой завтра пять столетий минет,
Хозяйке нас встречать не надоест:
Резное кресло старое подвинет

К огню, все номера переберет
И перечислит всех, давно почивших,
Гостиницу присутствием почтивших,
И только про Людовика соврет…

Достанет связку старую ключей
И поведет по лестнице дубовой,
И свет живых, оплавленных свечей
Мигнет нам на прощанье из столовой.

Вот комната с окном до потолка,
Из кипариса сложены панели,
Портреты в тонкой сети паука
И серебром окованные двери.

Уложим вещи в розовый комод
И в зеркалах бездонных взгляд поймаем,
А вот и черный двухсотлетний кот
Готическую спину выгибает.

Всё так, как не мечталось никогда:
Тяжелые портьеры пахнут пылью,
В кувшине медном свежая вода –
И тишина – нас здесь на век забыли.

Далекий колоколец знак подаст,
Когда в столовой стол накроют чинно:
Здесь не приступят к трапезе без нас,
И в этот день отменны будут вина.

Салфетки, вышитые на века,
Камина ровный жар и дух дубовый,
И рядом твоя тихая рука
И тихое обеденное слово.

А на стене распятый светлый Лик
И бой часов – все вечности приметы…
И длится день – бессмертен и велик
В гостинице, где постояльцев нету.

ИЗ ЦИКЛА «ДЕРЕВО»

Взлетали навстречу крылатые сосны,
О, этих стволов совершенных звучанье!
Я знала: навечно мы кровные сестры
В терпенье и песне, в высокой печали.

Сосной пахли доски моей колыбели,
И корни мои в эту землю врастали,
И смолы сосновые в сердце кипели
Терпеньем и песней, высокой печалью.

В сосновом бору я девчонка-подросток,
Но шуму вершин отвечаю стихами
И знаю: навечно мы кровные сестры
В терпенье и песне, в высокой печали!

Ночью, только глаза закрою,
Выбираю взглядом сосну:
Чудо-дерево золотое
В золотом закатном лесу.

Осторожно губами трону
Золотой коры чешую:
Сто колец отзовутся звоном,
Сто колец меня обовьют.

Сердцевиной плоти сосновой
Я расту на границе сна:
Шум вершины… Умолкло слово
И уснула не я – сосна.

Любимому лесу
и любимому псу Пирату

Лес мой, лес, золотой поток,
Ровный свет в ночи золотых дерев…
Перекресток сна: строго на восток
Протекающий ненаглядный лев…

Темный рыжий рык – золотой клинок,
Зацелованный солнцем рыжий глаз,
На опушке сна золотой клубок:
Всей любви моей золотой запас.

И течет во мне сквозь прозрачный сон
Золотой поток золотых дерев…
Перекресток сна: еле слышный стон –
Боль твоя во мне, золотой мой лев.

Орган сосновый был неукротим:
Лишь только ветер обжигал вершины,
Как первый звук, еще неразрешимый,
Шел по трубе сосновой вниз и вверх,
И соки гнали музыку к началу.
И только здесь – над всеми и для всех –
Забытая прелюдия звучала.

Стволы держали звук что было сил,
Земля и небо круг свой замыкали…
Мы слушали орган в сосновом зале –
Никто из нас пощады не просил.

Как выйти теперь из спасительной плоти сосновой,
Покинуть тепло, смол горячих, целебных не пить…
Позвал и не знал, что за мною вся роща готова
Встать, двинуться с места, дойти до тебя и любить.

Рванулась к тебе – задрожали стволы, застонали.
Знала: каждое дерево хочет помочь и простить:
Они жилы тянули и кроны живые ломали,
Чтобы только на волю живою меня отпустить.

Я бежала к тебе – не сосна и не женщина – кто я?
Вслед измученный лес ликовал, надрывался, стонал.
В каждый след мой сбегались маслята, укрытые хвоей…
Я бежала к тебе и опять ты меня не узнал.

Я – дерево. Высокая сосна
Среди таежных далей и просторов.
Сюда к июню добредет весна,
А человек придет сюда не скоро.

Я дерево. Корней моих разбег
Уходит вдаль на берег океана.
Там еще не был гордый человек,
Зато весна туда приходит рано.

Я – дерево. Я так же вижу сны,
Мне знать дано, что завтра со мной будет:
Как человек придет тропой весны,
Как берег океана он разбудит.

Построит город сильный человек
И вытопчет невольно мои корни.
Мне быть зеленой еще целый век,
И целый век мне смерти ждать покорно.

Сто раз к июню добредет весна,
Сто раз зажгу сияющие свечи…
Я – дерево. Высокая сосна.
Я не миную с человеком встречи…

ИЗ ЦИКЛА «ПРИРОДА»

Под высокое небо, в холодок подорожников
Опустила усталую легкую душу…
Впереди до заката еще полдороженьки:
Полежать, отдохнуть, зной июльский послушать…

Стрекозиный полет сквозь усталые веки
Да букашечьи жизни – как ангелов хоры,
Муравьиной орды золотые набеги,
Да хвои прошлогодней немые укоры…

Убаюкали тихо, светло, осторожно,
А рванулась – да разве отпустит землица:
Сквозь ладони пророс огонек подорожников
Да в моих волосах жадно плакали птицы.

Полощут в небе розовый закат,
Как в голубой воде холста тряпицу,
Последний луч готов еще продлиться,
Тянуться острием в звенящий сад –
Дать солнцу в яблоке осуществиться…
Но сумерки, пристанище досад,
Тревоги тайной в безмятежных лицах
Последний луч к околице теснят…
Темно. И как стеклянные, висят
Все яблоки, готовые разбиться.
А к утру ветер обворует сад…

Прозрачный сад с опавшею листвой
И нити паутин поверх ветвей дрожащих,
Скользит над домом дождик моросящий
И в стеклах окон чудится покой…

И по тропинке мокрой, уводящей
Обходит сад дозором тишина:
И дождик убаюкала она,
И растревожила мечту о счастье.

Сиреневый кусочек мокрой ночи
Я по ступенькам в дом вношу случайно…
Рояль молчит призывно и отчаянно…
И сердце отозваться не захочет.

Звездный шорох… Окна в сад
Приоткрыты на полщелки,
Ночь в лилово-синем шелке:
Кто там? Но в ответ молчат.

Звездный ветер… Все подряд
Открываю окна настежь:
Кто там, не нашедший счастья?
Ничего не говорят.

Сумасшедший звездопад
Над уснувшей вязью сада:
Кто ты, сам к себе преграда? –
Отвечает: «Звездный брат».

С первым шелестом рассвета
Ночь меняет свой наряд:
Тише, травы, тише, ветры, –
Спит усталый звездный брат,
Спит – как в раннем детстве спят.

Ветер, яростен и жалок,
Сотни маленьких кинжалов
На лету вонзает в грудь.
Моя тайна, моя суть
Чем-то так его тревожит,
Что отстать никак не может,
И в отчаянье печали
Он, попутчик неслучайный,
Мой освистывает путь.
Оттого, что мне не страшно
В этой грозной рукопашной,
Он бессилен и смешон.
Он навечно мной прощен…
И, ломая ветки сада,
Улетает он с досадой,
Что попутчиков не надо
Этой женщине в пути,
Но в последнем раздраженье
След мой в тишине осенней
Он сумеет замести.

Уеду. В никуда уйдет закат –
За горизонтом пропасть недоступна.
И серый вечер, как рисунок смутный,
Как акварель, предчувствием объят.
Всё проступает из последних сил:
Холмы, деревья, озеро, туманы –
Всё призрачно и всё полно обмана,
И даже ветер крылья уносил
Из этой акварели еле слышной,
Где отыскать пристанище не смог:
В последний раз задел крылом о крышу
И вместе с ним шагнула за порог.

Гудят колокола прозрачных лип –
Сто тысяч пчел танцуют танец лета,
И к солнцу уплывают корабли
С тяжелым грузом памяти и света.

В лучах заката золотой набат
Пронзит стрелою жизни старый сад.

Неслышно сшиблись тучи вдалеке –
Полнеба откололо, разметало,
И молния, ударив по реке,
Как раскаленный бич, до дна достала.

Последний луч край света отогнул,
Смотрел с веселым, молодым задором,
Как вырастал вселенский жаркий гул
И громом обрывался сверху в город.

Вдоль парков, переулков, переправ
Река вскипала и теряла силу,
И тучи, в свете огненных оправ,
По небу раскаленному носило…

Языческих богов, какие есть,
Хотелось перечислить по порядку,
Молитвы сумасшедшие прочесть
И нотам грозу вписать в тетрадку.

Весенние густые вечера,
Настоянные на сосновых почках,
На нетерпенье неумелых строчек,
Сбегающих с веселого пера.

И, прорастая сквозь меня, звучит
Высокой нотой счастья звук призывный:
Стих на губах, как клейкий лист, горчит,
А утром грянут молодые ливни…

Темный лик затаенной воды,
Ни движенья, ни вздоха глубин,
Вечной жизни незримы следы
И покой этот непобедим.

Над застылостью мыслящих вод,
Где сквозь сон столько дней утекло,
Стрекозы обреченный полет –
Насмерть ранит живое стекло.

Вдруг раскаты глубин и небес –
И затеплится легкая зыбь:
Созидательной силой грозы,
Светлой гибелью стрекозы
Жизнь опять возродится окрест.

Меж луной и закатом
Все прогулки тревожны,
Будто я виновата,
Что объять невозможно,
Этот свет чуть лиловый,
Этот глаз ярко-рыжий –
Не поможет и слово.
И спасенья не вижу:
Не поместится в душу
Этот вечер старинный,
Где стога, как подушки,
На огромной перине,
Что набита туманом,
Как хозяйской рукою,
Где вздыхает обманно
Тишина над рекою,
Где взлетевшая стая
Камнем падает в сердце,
Тишина вырастает –
С этим некуда деться.
Меж луной и закатом
Все прогулки тревожны,
Будто я виновата
В красоте невозможной.

То ли звезды шуршат,
То ли иней,
То ли чья-то душа
Вздохом синим
Пролетела в тиши золотой…
С губ срывается Вечное Имя –
Так измучена я красотой,

Совершенством дерев этих зимних,
Гулким небом, где каждую ночь
Льются света звенящие ливни:
С губ срывается Вечное Имя –
Кто еще мне сумеет помочь…

На затаенном скошенном лугу
Ни следа, ни извилистой тропы…
Но вдруг остановилась на бегу:
На черном камне свежий след стопы.
Все Божии следы земля хранит
По косогорам, в перелесках, в чащах,
И след стопы, расплавившей гранит,
Моей душе, как музыка, причастен.

А сумрак ночи остывал вдали,
Как до него остыл закат над рощей,
Деревья, как большие корабли,
Гребли, бросая тени через площадь.

Обрушивался сном бессонниц жар,
Деревья в землю якоря бросали,
И первый луч, как молодой кинжал,
Из самой жаркой отливался стали…

Синий сумрак с синими звездами,
Синий шорох в синей воде…
Совершенной, тишайшей прозою
Этот вечер живет во мне.

Продиктовано сразу набело,
И помарка всего одна:
В синий омут ночной добавила
Золотую каплю Луна.

Волн серебряные змеи
Выползают на песок…
В ветре яростном всё злее,
Укротить себя не смея,
Голос бьется – так высок!

То ль дитя проснулось к ночи,
То ли лопнула струна,
То ли в чьих руках звоночек
Трель рассыпал что есть мочи,
А к ногам ползет волна…

Нотой выше – невозможно:
И на ноте на одной
Душу обреченно гложет
И звенит неосторожно,
Рассыпаясь над водой…

Волн серебряные змеи
Шелестят… Но голос чей
В ветре яростном всё злее,
Укротить себя на смея,
Заблудился средь ночей?..

Я высекаю огонь.
Берег пустынен и дик.
Каменной скоро ладонь
Станет от потуг моих.

В море вливается ночь,
Звезды мерцают на дне
И не приходит помочь
Тот, кто обещан был мне.

Скоро граниты в песок
Каменной дланью сотру…
И из-под пальцев, как сок,
Брызнул огонь поутру…

Золотая тишина
С полосою синей
Опрокинута до дна
На густой осинник.

На закаты не похож
Этот свет звенящий,
Где тропинка через рожь –
Ручеек журчащий.

Все лохмотья на виду –
Ель бредет в закате:
На любовь и на беду
Не меняя платья.

Проступает, как во сне,
Мир в закатной дали…
Вечный сторож на сосне
Что есть сил ударит

И заладит: тут, тут, тут…
Гаснет свет лиловый,
Травы – слушаю – растут…
Или это слово?

Ручейков серебряные песни
Сквозь апрель к ликующему маю…
Наклонись, прислушайся, напейся –
Память эту музыку узнает.

Различить в мелодии не трудно
Древние напевы чутких гуслей…
Ручейков серебряные струны,
Стая лебедей над белой Русью…

Как головешки с черных крыш,
В которых притаилось пламя,
Роняло небо звезды вниз,
И вспышкой памяти, и снами,
И тем, что будет не сейчас –
В какую-то другую вечность
Летели звезды мимо нас:
Строка, мгновенье, бесконечность –
Коротенький, как жизнь рассказ…

Луг вскипал где красным, где лиловым,
С мощными вкрапленьями белил:
Клеверов незыблемых основа,
Что вчера к полудню расцвели.
Луг являл живое совершенство
В каждом вздохе, в каждом лепестке…
Солнечной, богоподобной, женской
Сутью всё дышало на земле.

Высокие по духу дни
Стояли в августе, в начале…
Бесстрашию стиха сродни
Леса терпенье излучали.

Живой дороги долгий век
Ложился под ноги покоем.
И гад, и зверь, и человек
Влеклись единою тропою.

И свет и тень сплетали явь,
Лишенную противоречий,
На языках земных наречий
У ног кипели песни трав.

Путь был в поля, за край небес,
До вод озерных, полных силы…
Я шла и: «Господи, помилуй!», –
Шумел вокруг священный лес.

День звенел бубенчиками смеха,
Стрекозиной легкостью веселой.
И кузнечик, свой дворец объехав,
Был счастливым, гордым новоселом.

Роскоши разбуженного поля
Позавидует и двор богатый,
А простор какой, какая воля
В этих очарованных палатах.

Штору из тумана закрывая,
Зажигая из росинок свечи,
Радостно и сладко засыпает
Очарованный дворцом кузнечик.

Завтра бал – гостей прибудет много,
Праздник состоится настоящий…
Собираясь в долгую дорогу,
Примеряю завтрашнее счастье.

Приглашенье было, как подарок.
Благодарность в сердце не скрывая,
Знаю я, что мне досталась даром
Поля знойного душа живая.

Еще не раз тебе поможет небо,
Когда в высокий, самый звездный миг
Поднимешься туда, где мыслью не был,
Откуда не вернется птичий крик.
И с высоты отчаянья и счастья
Космической великой тишины
Начнешь желать лесов угрюмой власти
И быстрых рек холодной глубины.
Желать земных просторов и закатов,
Ее сухих песков и злых дождей,
Жалеть в ней мать, любимую и брата
И каяться: не так живешь на ней…
Лишь зная небо, постигаешь землю –
Подняться надо и себя забыть,
Чтоб всю ее, до ручейка, приемля,
Понять, как стоит этим дорожить.

ИЗ ЦИКЛА «МИХАЙЛОВСКОЕ»

Я приносила полстроки
Из старых парков заповедных
И слов звенящих бег победный,
Всем ощущеньям вопреки,
Вдруг вырастал из звона дня,
Из птичьих криков оголтелых –
Непостижимо для меня
Само собой свершалось дело:
Как рост травы и бег волны,
Как яблоневый дух предместий,
Слова, победны и вольны,
Росли на самом нужном месте.

Лес затаился тысячью дыханий,
Запутанных следов на тропах старых:
Ночь бредила моими же стихами
К рассвету роща в окнах вырастала.

Тянулась в небо жадными стволами,
Не успевая заполнять страницы,
Я шла тропой, усеянной словами,
И рифмы в гнезда настилали птицы.

На глаз, гортанью, языком, наощупь
Я уставала отбирать и помнить –
Со мною вместе вырастала роща
Поэмы нескончаемой, огромной…

Ночь читала стихи. И июльское небо держалось
На высоких, зовущих, тревожных, как правда, словах…
Жар молитвы, тоска, все заботы, щемящая жалость
Невозможною песней дышали у ночи в устах.
Как высокая песня сжигала притихшие травы…
Как гудели деревья, разбужены волей стихий…
И в своей простоте невозможной, до ужаса правы,
Шли слова по аллеям. Ночь читала стихи.

Я опустила руки в глубину,
И тихое сознанье вод бездонных
Напомнило о том, что я свободна
Взлететь иль камнем ринуться ко дну.

А шелест струй в священной глубине
Всё звал и звал, свивая нить разлуки,
И было слышно, как на самом дне
Таинственные зарождались звуки…

И только день себя перешагнул,
Подспудно, из глубин, со дна оркестра
Мелодия нездешняя воскресла:
Запел, заплакал белый Белогуль…

Синим шелком стелется ветер
Через даль созревшего льна,
Даже взглядом дано заметить,
Как бездонна здесь тишина.

Нить тропы оборвали сосны,
Пескарей заманила мель,
Переплывшим небо матросом
Дремлет в лютике старый шмель…

То ли всё расплавлено зноем,
То ли вечности вздох во мне:
Никогда такого покоя
Я не слышала на земле.

С крыльца спустись – над озером, в тумане
Лежат стихи. Протягиваешь руку,
И горсть полна бесстрашными словами –
Узнаешь их на ощупь и по слуху.

В дыханье ветра, в шуме вод полночных,
В изгибах горизонта над холмами
Летят, плывут и умирают строчки…
Не желтый лист приник к оконной раме,

Не яблоки звенят в саду осеннем,
Не травы ровным полем пену гонят –
Стихи звучат повсюду – нет спасенья:
Живое слово держишь на ладони.

Сумасшедшая даль от сознания собственной силы
Распахнула себя и цедила рассеянный свет,
Даже небо и наши молитвы в него – поглотила,
Только даль без предела, а нас до отчаянья нет.

Как себя сохранить среди этой распахнутой выси,
Как себя уберечь от раскинутых этих высот,
Когда ты от черты горизонта так страшно зависим,
Что тебя никакое желанье дойти – не спасет.

Сумасшедшая даль от сознания собственной силы
Не давала покоя, вбирая в себя всё подряд…
Даже небо и наши молитвы в него – поглотила –
За чертой горизонта нездешние звезды горят.

Воспоминания о Михайловском

…Был погружен в себя жасмина куст,
Зеленый луг ромашкой был отстрочен,
Шло лето… День прозрачен был и пуст,
Как чистый лист в преддверье первых строчек.
Дышало всё такою простотой,
В которой мы несмелы и неловки.
Шло лето мимо, не даря покой,
Захлопнув нас в зеленой мышеловке.
Нам не под силу даль и этот свет,
Разбег тропы и строгий куст жасмина…
В обычном доме рядом жил Поэт,
Прохожим встреченным шло лето мимо.

«Мой первый друг, мой друг бесценный…»
А. С. Пушкин

Почему-то именно январь,
И особенно его начало,
Так уныл, как старый календарь,
Сотню раз пролистанный с начала.
Снегопады были, но давно
Кончилось их белое круженье,
И теперь в незрячее окно
Хоть бы ветер стукнул в нетерпенье…
Ждать бы что-то… Нечего и ждать.
Спать, пожалуй. Тишина, как льдина,
Необъятна и непобедима:
Закричишь, и то не разорвать.
Завтра новые налить чернила…
Чтобы няня полог починила…
Семь иль восемь на часах пробило…
Колокольчик как звенит уныло…
Колокольчик?! Слишком странный сон –
Он еще с пером иль это снится?
Но какая чистая страница…
Колокольчик! – Это точно он!
Два прыжка, и в поднятой руке
Бьется свет, как крошечное знамя…
Тот январь теперь навечно с нами,
Тот февраль уже невдалеке.

Распахнутый, как ночь, собор стоял:
Все двери настежь. Темнота манила.
А под стеною белая могила,
И холм всё это на себе держал.

В него ступени – ровно тридцать семь,
Их камень стесан временем усталым,
Здесь день поминовенья – каждый день.
И каждый – день величия и славы.

Все русские цветы сюда несли,
Все русские слова здесь прозвучали.
Здесь все поклоны клали – до земли,
Все птицы в этом небе откричали.

Здесь сто веков еще сомкнут свой круг,
Здесь себя помнить станет каждый русский…
И холм стоит, сжимая пальцы рук:
Собор распахнут. Ночь. Могила. Пушкин.

ИЗ ЦИКЛА «ВСТРЕЧИ»

Детское

Я развезла цветы своим друзьям:
У Пушкина была, у Грибоедова,
А Лермонтов не выдержал и сам
Мне позвонил: «Вы дома? Я приеду».

Свечу зажгла и сразу ждать устала,
Минуты шли, пора ему и быть, –
Черновики в который раз листала,
Когда случилось двери отворить.

Не подавая трепетной руки:
«По делу я. Да знаете Вы сами.
Оставьте же игру с черновиками –
Я объясняться – не читать стихи.

Для Вас и век как будто не преграда –
Вы любите меня… Иной награды,
Поверьте, ни за что бы не желал,
Когда б нас с Вами век не разделял.

И рад бы Вам ответить – и нет сил.
Я мертв. Легенда. С вечностью не шутят.
Не надо, девочка. Так будет лучше.
Забудьте, что сегодня приходил».

И поклонился молча и устало…
Беспомощно черновики листала,
Но вслед ему смотреть не перестала…

А. Ахматовой

Я спорила с Ахматовой однажды.
Испуганно и в дерзком нетерпенье
Ждала, что небо, наконец, накажет
За несмиренье.

Четыре строчки – всё мое богатство,
Тысячелетней жатвы полный колос –
Не нравились ей так, что разрыдаться
Хотелось в голос.

Бессмертные ей доводы служили,
И чуть обугленные веки птичьи
Взгляд удивленный, пристальный тушили:
Я спорила на грани неприличья.

Все доводы мои были неясны –
Я успевала разминуться с ними…
Вздохнув, она спросила мое имя,
И я проснулась правой и несчастной.

Ксении Некрасовой

И говорила – как трава растет:
Неслышно – вдоль дорог и у заборов.
А отголосок этих разговоров
Еще сейчас вдоль улицы идет.

Проходят в своей детской простоте
Слова, слетевшие с твоей страницы,
И гнезда ими устилают птицы,
Поверив незаметной доброте.

И корни заплетают их в стволы
Больших, неумирающих деревьев.
Всей сутью ощущая их доверье,
Жуют с травой их добрые волы.

Ты по земле идешь из года в год,
И шелест буйных трав всё нарастает…
Так ласточки перед дождем летают,
Так пчелы собирают жаркий мед.

М. Цветаевой

В старом доме и дерево камень.
День за днем каменело веками –
Триста лет, день за днем, день за днем…
И попробуй теперь взять огнем –
Лишь оближет бессильное пламя:
В старом доме и дерево камень.

Артюру Рембо

Мальчик мой, тоненький, слабый росток,
Весь – гениальное слово,
Ты, как корабль, отплыл на Восток
Вечером, в четверть шестого.

Видел ты блики нездешней зари
В каждом своем озаренье,
Тихой улыбкой сжигал корабли,
Слышалось вещее пенье…

Сквозь океан обретенной тоски,
Сквозь переводов наплывы,
Мальчик мой, время сжимает виски,
Вслед тебе прыгнув с обрыва.

Нике Турбиной

Откуда эта мудрая печаль?..
Стих плакальщиц, завороженных плачем,
Всегда итог: не различить начал…
Пошли, Господь, тебе во всем удачу.

Слова растут неслышно, как трава,
Которую посеял ветер знойный…
Душа твоя в неведенье права,
Пошли, Господь, тебе судьбы достойной.

У тайны нет начала, но конец
Так часто и печально так известен…
Да не убьют тебя приливы песен,
В крови твоей не замолчит скворец…

Александру Вагину

Такой прозрачный, нежный человек,
Измученный пространством и полетом,
И памятью, стекающей в аорту,
Как кровь из раны на вчерашний снег…
Такой прозрачный, нежный человек…

Дионисию

И я опять на склонах золотых,
Где племя одуванчиков живое
Ждет, когда вспыхнет нимб над головою,
Прописанный, как у твоих святых.

Белильные движки по облакам,
На них заката отраженный отблеск,
Легко и вдохновенно – на века,
Тобой написан их летящий облик.

В травинке каждой руку узнаю:
Весь мир вокруг твоею создан кистью,
Перед тобой, бессмертный Дионисий,
В молчанье удивленном предстою.

Аввакуму

Оголенное слово костры поджигало,
Пахло плотью, сожженной в безумии сладком,
Так хотела сбежать – никуда не сбежала:
И сама к той меже я шагнула украдкой.

Протопопы, расстриги, родные безумцы
Полыхали, как свечи, толпу поджигая,
Не хотела смотреть – не смогла отвернуться,
Как в огне ликовала Россия живая.

«Мне дано! Я небесные тайны вещаю», –
Темным жаром уста раскаленные полны…
Не хочу обещать, но уже обещаю:
Всё, что скажет – запомню.

Колыбельная для
отца Николая (Гурьянова)

Слышу: песня над островом тихая,
Голос старческий полон любви.
Мой поклон: кузовок с земляникою
В дар от детского сердца прими.

Ты устал и тебе нездоровится:
Наши немощи хуже оков,
Чьей молитвой сама Богородица
Надо мной распахнула покров.

Ночь раскинулась всенощным бдением,
Как лампадочки звезды горят,
А в саду твоем птицы осенние
До рассвета молитву творят.

Слышу: песня над островом тихая.
Голос старческий полон любви.
Всё, что есть: кузовок с земляникою
В дар от детского сердца прими.

О. Феодору

Тихий свет, синева куполов
И живи…
Да покоя всё нет
Ни в душе, ни в крови.
И опять за суму,
И дорога легка,
И сама не пойму:
Сколь она далека…
Вам молиться – мне петь
И простит нас Господь…
Вас обнять не посметь:
Где душа – тут и плоть.
Вечен круг здешних мук:
Не уйти никуда…
Не бывает разлук
Навсегда.

Виктории Шек
(монахине Николае)

Весь этот март, как яблоко, что зрело
Среди снегов,
Держала на ладони неумело,
И как ожог
Был каждый день с его звенящей влагой
Капельных слез,
И не хотела, да случилось плакать
Всегда всерьез.

И ночи выливали, как сосуды,
Такую тишь,
Что можно было потерять рассудок:
Всю ночь не спишь.
О, если только я дождусь апреля –
Пусть за окном
Высвистывает на своей свирели
Знакомый гном…

От марта оставались только тени
К исходу дня
И тот же гном, теперь уже в апреле,
Дразнил меня…

Алле Андреевой

И женщина – с лицом звезды летящей –
Мне наливала старое вино…
Я, всем ветрам распахнутая настежь,
Примерила ее дорожный плащик,
И в музыке, нахлынувшей, как счастье
Ту женщину, с лицом звезды летящей,
Любить и слышать было мне дано…

Евгению Колобову

Соловьиные сны принесли мне сегодня на ужин.
Никому не понять, как меня обманул царь-июнь:
Среди буйства крапив лютовала бесснежная стужа
И в цветущих садах белый снег был безжалостно юн…

Всё умолкло в полях: на зеленых распятых просторах,
Шелест крыл всех шмелей и прелестных букашек затих…
Лишь бесстрашный кузнечик, цалующий мир
Тихой палочкой дирижера,
Налетевшим снежинкам читал замерзающий стих…

Соловьиные сны принесли мне сегодня на ужин…
Духом кормит земля и поит затаенным теплом…
А крылатый кузнечик, как гость, что здесь больше не нужен,
Улетел через бурю в наполненный музыкой дом.

Ночь 22 июня 2003 г.

Юрию Платонову

Неделя в ожидании тепла,
Луча животворящего… Скорей бы!
Измученные почками деревья,
Холодный дождь за радугой стекла.

И ватник не снимать, и печь топить,
Ходить к березе нашей у провора
И обещать, что скоро, очень скоро
Листве звенеть и вечной жизни – быть!

А майский день всё холоден и чист,
И затаившись в ожиданье света,
Беспечно пропустила тайну лета:
Чуть отвернулась – мощно грянул лист!

Борису Мансурову

Я выхожу на перекресток дня,
Мне мудрость мира не дает покоя:
Я знаю всё. И ничего не стоит
То знание, настигшее меня.

Мне ясен день и так же ночь ясна.
Я тихий час для золотой Вселенной,
Но мой покой – тоска земного плена,
Исполненная сладостного сна.

Я вижу сны уже в такой дали,
Где память у воды совсем иная,
И в этих снах я ничего не знаю
И эта тайна – только тайна ли?..

Мне нет предела, имени, примет –
Я долгий вздох нездешней вещей птицы,
Мне с перекрестка дня не отлучиться –
Лишь потому, что перекрестка нет.

Дмитрию Огороднову

Во мне ответ на ваш вопрос
Являл так много вариантов…
Так море вздохом волн-гигантов
Шлифует каменный утес.
Дыхание глубинных вод
Волной обрушено на берег,
Но камень безрассудно тверд…
И мне одной дано поверить,
Что через десять тысяч лет
От вздыбленных подобий молний
Песок останется, как след…
А берег так же лижут волны:
Страшнее ритма – правды нет!

Аркадию

И чистая душа твоя
Лилась с живых страниц горящих,
Как продолженье бытия
Нездешней жизни настоящей.

А за окном лип тощих строй
Изнемогал мечтой о саде
И жизнь металась, как больной,
У невозможности в засаде.

И было ясно: не уйти
И не спастись от здешней муки,
Но всё лились живые звуки
Огнем измученной души.

И ангел тихие крыла
Враз разметал над Красной Пресней,
Когда душа нездешней песней
Из бездны в бездну проплыла…

ИЗ ЦИКЛА «КАЛЕНДАРЬ»

В хрустальной сказке, по ночам,
В костре крещенского мороза
Горит, как вечности свеча,
Серебряным огнем береза.

В хрустальных башмачках вдали
Крадется сон тропою звездной…
Душа поет, свеча горит
В огне крещенского мороза.

Шелест снега всю ночь напролет –
Это март. Он снегами задушен,
В нем сугробы, как сотни подушек,
Звуки леса всё глуше и глуше –
Только снег отрешенно идет.

Это март. И спасенья не знать –
Голубыми завален снегами,
Он бесстрастно колдует над нами
И такими простыми словами
Заставляет в тетради писать:

Это март, этот снег неспроста,
Он ложится нам молча на плечи,
Каждый шаг наш им сразу отмечен,
Он в единственный, главный наш вечер
Веки нам залепил и уста.

Он идет и его не унять,
Этот снег совершает работу;
Нам его подчиняться полету,
С ним делить нам тоску и заботу,
В нем друг друга суметь потерять…

До горизонта даль чиста…
От неба землю отделяя,
Пунктир вытягивает стая,
Березы, по ветру истаяв,
Звенят предчувствием листа –
Апрель. И каждый звук, как плеть,
Наотмашь в сердце ударяет:
Скрип старой вербы у сарая,
Далеких волн глухая медь –
Всё ново, всё случилось вдруг,
Всё постигаешь от начала:
Клин старых лодок у причала,
Нить журавлей и даль разлук –
Непостижимый, вечный круг,
В котором с жадностью молчала!

Воспоминание о мае

Веселый день, в котором свет и тень
Пронзали стрелами объемы сада,
И почки лопались – едва задень
Такой стрелой. И расцветал плетень,
Не выдержав весеннюю осаду.

И сосны, сбросив сдержанность свою,
Огни свечей зажгли в высоких кронах:
Так вдруг самих себя не узнают –
Нарушены привычные законы.

В стволах бежали реки. Трав начало
Так откровенно пробивалось в мир,
Что всё звенело от избытка сил,
И май от счастья в стороны качало.

Обрушит август наземь спелый звон –
Под Курском, под Полтавой, под Смоленском
От яблочных ударов гул вселенский
До ближних звезд раздвинет горизонт.

Прольется круглый ливень молодой
И память оживит и обнадежит:
Без этих ливней спелых жить не сможет
Тот, кто пройдет по саду вслед за мной.

Готова я не пожалеть забот
И вырастить им яблоню в подарок,
Что в год двенадцать раз дарует плод…
Всё Спас… Всё яблок гулкие удары…

Октябрь скользнет последними лучами,
Помедлив, словно путник у порога…
Груз расставаний, груз моей печали
Потянется за мною по дорогам
Старинных городов, столиц и может, –
Чем черт не шутит! – даже дальних стран.

Но где, когда и кто еще поможет
Мне испытать тот сладостный обман,
Что здесь мой дом, что здесь мои закаты,
Мой сад, мои дожди, мое спасенье!
И почему, ни в чем не виновата,
Я у кого-то всё прошу прощенья…

ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ»

Стук подъехавшей кареты,
Скрип ступеней, всхлип дверей,
Всполох в комнате свечей
И вопросом без ответа
Смотрят старые портреты,
И один из них – ничей.

В этих комнатах по кругу
Я бродила, как во сне.
Не узнали мы друг друга;
Я не протянула руку
К старой раме на стене.

Окна настежь, в шторах ветер,
Кто-то бродит в кабинете
И неясная беда
Мне мерещится упрямо,
А когда войду туда:
На стене след старой рамы
Отпечатан навсегда.

Стук подъехавшей кареты.
Всполох в комнате свечей…

Я вернулась в свой сон, занавешенный розовым запахом,
Где дымятся у ног незабудки в росистой траве,
Всё бежало навстречу, дивилось, кричало и ахало:
Я пропала для них год назад в золотом октябре.

Где была? Как жила? И какие мне тайны доверены?
Как ушла, не слыхали, хватились – лишь осень вокруг.
След нашли на траве, но глазам своим, нет – не поверили:
Без конца и без края живой неразорванный круг…

Как спаслась и какие, какие мне вышли скитания?
Неужели Великая Явь не смогла удержать?
Не умея солгать, я давала свои показания:
Я вернулась в свой сон, продолжая по кругу бежать.

Роза Мира и новое религиозное сознание

Воздушный Замок

Культурный поиск

Последние поступления

Поиск в Замке

Роза Мира — перекличка живых