Звезда

Когда настанет мой черед,

И кровь зеленая замрет,

И затуманятся лучи –

Я прочеркну себя в ночи.

Спугнув молчанье сонных стран,

Я кану в жадный океан.

Он брызнет в небо и опять

Сомкнется, новой жертвы ждать.

О звездах память коротка:

Лишь чья-то крестится рука,

Да в небе след крутой дуги,

Да на воде дрожат круги.

А я, крутясь, прильну ко дну,

Соленой смерти отхлебну.

Но есть исход еще другой:

Не хватит сил лететь дугой,

Сорвусь и – оземь. В пышный снег.

И там раздавит человек.

Он не услышит тонкий стон,

Как песнь мою не слышал он.

Я кровь последнюю плесну

И, почерневшая, усну.

И не услышу ни толчков,

Ни человечьих страшных слов.

(А утром скажут про меня:

– Откуда эта головня?)

Но может быть еще одно

(О, если б это суждено):

Дрожать, сиять и петь всегда

Тебя, тебя, моя звезда!

1927

         Встреча

«Смерть…» – рассыпающийся звук.

Иль дроби молоточка вроде?

Не всё ль равно: смешно. И вдруг

Лицом к лицу на повороте.

Но только вздрогнула слегка.

Но только откачнула тело…

«Я думала, ты далека.

Тебя я встретить не хотела.

Твою поспешность извиня,

Я ухожу. – Следят за нами…»

Она смотрела на меня

Совсем прозрачными глазами.

Переливали тихий свет

Две голубеющие раны…

«Мне только восемнадцать лет.

Послушай! Это слишком рано.

Приди потом. Лишь горсть себя

В твои века позволь забросить.

Ты видишь: горький след скрепя,

Поэт не требует, а просит».

И я ждала, что вспыхнет в ней

Еще не виданное благо.

Печальнее и холодней

Сквозила голубая влага.

И кто-то ей еще сказал:

«Пусти меня. Другое имя –

Девятый вал, десятый вал –

С глазами справится твоими.

Их захлестнет, затопит их…»

Но этот голос дрогнул странно

И, коченеющий, затих,

И повалился бездыханный…

Она прошла. Ушла совсем.

Лишь холодком в лицо пахнуло.

Рванулась я навстречу всем,

Со всеми вместе повернула.

И снова день скользит за днем.

И снова я скольжу за днями.

Мы никогда не отдохнем,

Пока не поскользнемся к яме.

Я уважаю смерть и чту

Ее бессмертные владенья.

Но я забыла встречу ту

С прозрачной голубою тенью.

А люди от меня бегут…

Бегущим от меня не верьте,

Что у меня в глазах, вот тут,

Запечатлелся облик смерти.

И что мой голос обожгло

Ее дыханье ледяное…

Я знаю, людям тяжело,

Им тяжело дышать со мною…

И мне как будто бы опять…

Мне тоже начало казаться…

…Немного страшно засыпать

И очень страшно… просыпаться.

1927

        Отрывок

В движенье хаоса немом,

В безмолвном волн соревнованье

Сперва расплывчатым пятном

Скользнуло первое сознанье.

Уж волны тяжкие сошлись

Втоптать в себя чужую силу.

Но хаос молнией пронзила

Никем не сказанная мысль.

И побежденный – коченел.

Громады волн (громады тел!)

Покрылись немотою плотной,

Землей, в зачатьях многоплодной:

Начала не было. Поверь

Грядущему – конца не будет.

Но по ночам голодный зверь

Нам чудится в подземном гуде.

Когда дерзали – на века

Терзать непрожитые дали, –

Он выползал издалека,

И в жерлах гор его видали.

Он всё подслушал. Он отмстить

Горячим клокотом поклялся.

Кто ныне смеет вопросить –

Умолк? Умаялся? Умялся?

В ком страха нет? Прильни, внемли,

Вмолчись в таинственное лоно

И сквозь дыхание земли

Прослышь ворчание и стоны.

Там тугосжатые дрожат.

Сквозь плен (сквозь тлен!) внемли очами

Самосжиранию громад

Безумных волн, голодных нами.

1928

                            Приходил по ночам…

                                         Пастернак

За одиночество, за ночь,

Простертую во днях,

За то, что ты не смог помочь,

За то, что я лишь прах,

За то, что ты не смог любить,

За грохот пустоты…

Довольно! Этому не быть.

За всё ответишь ты.

Ты мне являлся по ночам,

Мгновенно озарив.

Ты был началом всех начал,

Звучаньем первых рифм.

Являлся, чтоб дрожала мгла

Световращеньем строф,

Чтоб насмерть я изнемогла

От щедрости даров.

Ты был безгласен, и незрим,

И полон тайных сил,

Как темнокрылый Серафим,

Что Бога оскорбил.

Ты кровь мою наполнил тьмой,

Гуденьем диких сфер,

Любовью (ты был только мой!),

Любовью свыше мер.

Ты позабыл меня давно,

Но я тебя найду.

Не знаю где. Не знаю. Но

В полуночном бреду

Возможно всё…

                     По склонам скал

Наверх (а эхо – вниз).

Ты здесь, наверно, тосковал –

Здесь мрак плотней навис,

Здесь бесноватых молний пляс,

И треск сухих комет,

И близость беззакатных глаз,

Дающих тьму и свет.

Ты близок. Путь смертельных круч

Окончен. Вперебой

Толкутся звезды. Залежь туч.

И бредится тобой.

Ты здесь. Но звездная стена

Увидеть не дает.

Я прошибаю брешь. Она

Надтреснута, и вот

Я в брызгах радости, в лучах,

В лохмотьях темноты,

И, распростертая во прах,

Смотреть не смею: Ты!

Клубится мгла твоих волос,

И мрачен мрамор лба.

Твои глаза – предвестье гроз,

Мой рок, моя судьба…

Глаза! – Разросшаяся ночь,

Хранилище зарниц…

Ветрищу двигаться невмочь

Сквозь душный шум ресниц.

За одиночество… Не верь!

О, мне ли мстить – зови…

Иду, мой демон, – в счастье, в смерть

В предел земной любви.

1929

          Море

Тебя, двуполое, таким, –

Люблю. Как воздух твой прозрачен!

Но долгий сон невыносим, –

Твой норов требует: иначе!

Наскучил сизый, и любой

Рождаешь ты из мглы глубокой, –

Лиловый, или голубой,

Или зеленый с поволокой.

Днем – солнце плавает по дну,

Пугая встречного дельфина.

Разрезать крепкую волну –

В ней солнечная сердцевина!

Но отступают от скалы,

Почуя тишину ночную,

Темно-зеленые валы

И замыкаются вплотную,

И поднимается луна

Над горизонтом напряженным,

Сквозь море спящее она

Проходит трепетом бессонным.

Одной на свете жить нельзя:

В воде дрожит луна другая,

А волны блещут, голося,

О черный берег ударяя…

Один, второй, мильонный вал,

А человек смятенья полон:

Он вспомнил и затосковал

О безначальном, о двуполом.

1929

       Соловей

Там, где хвои да листвы

Изобилие слепое, –

Соловей плескал во рвы

Серебром… От перепоя

Папоротник изнемог,

Он к земле приник, дрожащий…

Зря крадется ветерок

В разгремевшиеся чащи.

Он – к своим. Но где свои?

Я молчу, спастись не чая:

Беспощадны соловьи,

Пламень сердца расточая.

Прерывающийся плач

Оскорбленной насмерть страсти

Так беспомощно горяч

И невольной полон власти.

Он взмывает, он парит,

А потом одно и то же:

Заикающийся ритм,

Пробегающий по коже…

В заколдованную сеть

Соловей скликает звезды,

Чтобы лучше рассмотреть,

Чтоб друзьям дарить под гнезда.

То ли праздная игра,

То ли это труд бессонный, –

Трепетанье серебра,

Вопли, выплески и стоны,

Ночь с наклеванной луной,

Бор, что стал внезапно молод,

И, просвистанный, сквозной,

Надо всем царящий – холод.

1929

             Муза

 Болдинская осень

Что может быть грустней и проще

Обобранной ветрами рощи,

Исхлестанных дождем осин…

Ты оставался здесь один

И слушал стонущие скрипы

Помешанной столетней липы.

Осенний лед, сковавший лужи,

Так ослепительно сверкал

Зарей вечернею… Бокал –

Огонь внутри и лед снаружи –

Ты вспомнил… (Он последним был

Соединившим хлам и пыл.)

Той рощи нет. Она едва

Успела подружиться с тенью,

И та училась вдохновенью, –

Сгубили рощу на дрова.

Для радости чужих дорог

Три дерева Господь сберег.

Их память крепко заросла

Корой, дремотой и годами,

Но в гулкой глубине дупла

Таят, не понимая сами, –

Свет глаз твоих, тепло руки

И слов неясных ветерки.

Несчастные! Какая участь!

Но пред тобой не утаю –

Завидую, ревную, мучусь…

Я отдала бы жизнь мою,

Чтоб только слышать под корой

Неповторимый голос твой.

Летучим шагом Аполлона

Подходит вечер. Он вчерне

Луну, светящую влюбленно,

Уже наметил, – быть луне

Под легкой дымкою тумана

Печальной, как твоя Татьяна.

Дорогой наизусть одной

Ты возвращаешься домой.

Поля пустынны и туманны,

И воздух как дыханье Анны,

Но вспыхнул ветер сквозь туман –

Бессмертно дерзкий Дон Жуан.

В бревенчатой теплыни дома

Тебя обволокла истома

Усталости… Но вносят свет,

Вино, дымящийся обед.

Огнем наполнили камин,

Прибрали стол, и ты – один.

Ты в плотном облаке халата,

Но проникает сквозь халат –

Тяжелый холод ржавых лат

И жар, струящийся от злата…

Ты снова грезишь наяву,

А надо бы писать в Москву.

Но сколько душу не двои, –

Что письма нежные твои,

Прелестные пустые вести,

И что – влечение к невесте,

И это ль властвует тобой,

Твоей душой, твоей судьбой!..

Во влажном серебре стволов

Троились отраженья слов,

Еще не виданных доныне,

И вот в разгневанном камине –

Внутри огня – ты видишь их

И пламя воплощаешь в стих.

С тех пор сто лет прошло. Никто

Тебе откликнуться не в силах…

1930

Из ненаписанной поэмы

Когда из рук моих весло

Волною выбило, меня

Крутило, мучило, несло

Безумие водоогня.

Я душу предала волнам

Я сил небесных не звала,

Не знаю, как возникли там –

Вздымая небо – два крыла.

По волнам тени пронеслись,

И замер разъяренный хор…

Очнулась я.

                     Медузья слизь,

Песок да пена… До сих пор

Я в жизнь поверить не могу,

В моей груди кипела смерть,

И вдруг на тихом берегу

Я пробудилась, чтоб узреть

Черты пленительной земли,

Залив, объятый тишиной,

Одни гробницы гор вдали

Напоминали край иной.

Направо – мыс: глубоко врыт

В золото-серые пески.

Священный ящер, будто скрыт

От тягостной людской тоски.

То – пращур тишины земной,

Прищуренных на небо глаз.

Он как бы вымолвит: «За мной –

я уведу обратно вас!»

Солнцебиенье синих волн,

Хоть на мгновенье остынь,

Чтоб мир был тишиною полн

И жил движением пустынь.

Долина далее… Такой

Я не видала никогда, –

Здесь в еле зыблемый покой

Переплавляются года,

И времени над нею нет,

Лишь небо древней синевы

Да золотой весенний свет

В косматой седине травы…

1931

                                          Иная высшая награда

                                          Была мне роком суждена...

                                                                    Пушкин

Меня оброс дремучий воздух,

С душой смешался, втек в зрачки,

В запекшихся на сердце звездах

Мерцают мерные толчки.

Как страшно мне кишенье жизни,

Ужели это наяву? – 

В иной утраченной отчизне

Мечтой мучительной живу.

И в сходном с нею крае милом,

Где рдеют огненные мхи,

Я скалам, волнам и светилам

Люблю подсказывать стихи,

Не знавшие журнальной пыли,

Надменные в шуменье дня,

Но здесь их тучи полюбили,

Сплываясь около меня.

И вас, души моей созвучья,

С трудом порою узнаю:

Вы и просторней и могучей,

И радостней в родном краю.

Наполненные плотью новой,

Им накрепко окрылены,

Иль гром, то синий, то багровый

Иль лунный свет внутри волны,

Иль струны –  вкручены до дрожи

От солнца в хладный камень скал,

И звук даете вы похожий

На тот, что тщетно мир искал.

Он – счастье. И ему всё радо –

И свет небес, и темень дна…

О, нестерпимая награда.

Ты свыше подвига дана.

1931

В угоду гордости моей

Отвергнула друзей,

Но этих – ветер, ночь, перрон –

Не вымарать пером.

Они дрожат в сиянье слез,

А плачут оттого,

Что слышны возгласы колес

Из сердца моего.

Но током грозной тишины

Меня пронзает вдруг,

И тело – первый звук струны,

И мысль – ответный звук.

Я узнаю мой древний мир –

Младенчество земли,

И ребра, струны диких лир,

Звучанье обрели.

Певуче движется душа

Сплетениями вен,

И пульсы плещут не спеша

Пленительный рефрен.

Во тьме растет неясный гуд,

Во тьме растут слова,

И лгут они или не лгут,

Но я опять жива.

И вновь иду с мечтою в рост,

В созвучиях по грудь.

Заливистая свора звезд

Указывает путь.

1931

Неукротимою тревогой

Переполняется душа.

Тетради жаждущей не трогай,

Но вслушивайся не дыша:

Тебя заставит чья-то воля

Ходить от стула до стены,

Ты будешь чувствовать до боли

Пятно в луне и плеск волны,

Ты будешь любоваться тенью,

Отброшенною от стихов, –

Не человек и не смятенье:

Бог, повергающий богов.

Но за величие такое,

За счастье музыкою быть,

Ты не найдешь себе покоя,

Не сможешь ничего любить, –

Ладони взвешивали слово,

Глаза следили смену строк…

С отчаяньем ты ждешь былого

В негаданный нежданный срок,

А новый день беззвучен будет, –

Для сердца чужд, постыл для глаз,

И ночь наставшая забудет,

Что говорила в прошлый раз.

1931

        Лесное дно

О, чаща трепещущей чешуи,

Мильоннозеленое шелестенье,

Мне в сердце – сребристые бризы твои,

В лицо мне – твои беспокойные тени.

Я зыбко иду под крылатой водой,

Едва колыхаюсь волнами прохлады.

Мне сел на ладонь соловей молодой,

И дрожью откликнулись в листьях рулады.

Я вижу сосны неподвижной коралл,

Увенчанный темноигольчатой тучей…

Кто мутным огнем этот ствол покрывал?

Кто сучья одел в этот сумрак колючий?

Я знаю, под грубой корою берез

Сокрыта прозрачнейшая сердцевина.

Их ветки склонило обилие слез,

Зеленых, как листья, дрожащих невинно,

И памяти черные шрамы свежи

На белых стволах… Это – летопись леса.

Прочесть лишь начало – и схлынет с души

Невидимая вековая завеса.

И вдруг засветился мгновенным дождем

Весь лес, затененный дремучими снами…

Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем

Того, кто всегда и везде перед нами!

1932

          Заклинание

Я не хочу, чтоб тебя сгорбило горе.

Я не позволю болезням тебя узнать.

Тело твое и сиянье в твоем взоре

Я заклинаю на молодость и благодать.

Там, за углами годов, бродят невзгоды.

Я им навстречу пойду и нападут на меня.

Жизнь обесстрашу твою на неведомые годы,

Жилы свои разорву, чтобы слышал ты пенье огня.

Я призываю на тело свое усталость.

Старость подходит к тебе, – я ей предстану взамен.

Помнишь мое лицо? Посмотри, что со мною сталось.

О, как я счастлива, чувствуя медленный тлен!

Я призываю на душу свою унынье,

Чтобы тебе совсем не осталось его,

Чтобы душа твоя знала одно отныне

Неомраченное торжество.

Я не отдам тебя смерти. Встану пред нею,

Сердце твое заслоню сердцем своим.

Если увидишь, как я вдруг побледнею –

Это не боль, – это радость, что ты невредим.

1933

Без оглядки не ступить ни шагу.

Хватит ли отваги на отвагу?

Диво ль, что не громки мы, не прытки,

Нас кругом подстерегали пытки,

Снится ворон с карканьем вороньим.

Диво ль, что словечка не пророним,

Диво ль, что на сердце стынет наледь

И ничем уж нас не опечалить.

А отрада лишь в небесной сини,

Да зимой на ветках белый иней,

Да зеленые весною листья…

Мы ль виновны в жалком бескорыстье!

Мы живем не мудрствуя лукаво,

И не так уж мы преступны, право…

Прокляты, не только что преступны!

Велика ли честь, что неподкупны.

Как бы не страшились, не дрожали –

Веки опустили, губы сжали

В грозовом молчании могильном,

Вековом, беспомощном, всесильном,

И ни нам, и ни от нас прощенья,

Только завещанье на отмщенье.

1939

Есть очень много страшного на свете, 

Хотя бы сумасшедшие дома,

Хотя бы искалеченные дети,

Иль в города забредшая чума,

Иль деревень пустые закрома,

Но ужасы ты затмеваешь эти –

Проклятье родины моей – тюрьма.

О, как ее росли и крепли стены –

В саду времен чудовищный побег,

Какие жертвы призраку измены

Ты приносить решался, человек!..

И нет стекла, чтобы разрезать вены,

Ни бритвы, ни надежды на побег,

Ни веры – для того, кто верит слепо,

Упорствуя судьбе наперекор,

Кто счастлив тем, что за стенами склепа

Родной степной колышется простор,

Скупой водой, сухою коркой хлеба

Он счастлив – не убийца и не вор,

Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,

Оправдывая ложный приговор.

Конечно, страшны вопли дикой боли

Из окон госпиталя – день и ночь.

Конечно, страшны мертвецы на поле,

Их с поля битвы не уносят прочь.

Но ты страшней, безвинная неволя,

Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.

А нас еще ведь спросят – как могли вы

Терпеть такое, как молчать могли?

Как смели немоты удел счастливый

Заранее похитить у земли?..

И даже в смерти нам откажут дети,

И нам еще придется быть в ответе.

1938-1942

Не плачь, не жалуйся, не надо,

Слезами горю не помочь.

В рассвете кроется награда

За мученическую ночь.

Сбрось пламенное покрывало,

И платье наскоро надень,

И уходи куда попало

В разгорячающийся день.

Тобой овладевает солнце.

Его неодолимый жар

В зрачках блеснет на самом донце,

На сердце ляжет, как загар.

Когда в твоем сольется теле

Владычество его лучей,

Скажи по правде – неужели

Тебя ласкали горячей?

Поди к реке и кинься в воду

И, если можешь, – поплыви.

Какую всколыхнешь свободу,

Какой доверишься любви!

Про горе вспомнишь ты едва ли.

И ты не назовешь – когда

Тебя нежнее целовали

И сладостнее, чем вода.

Ты вновь желанна и прекрасна,

И ты опомнишься не вдруг

От этих ласково и властно

Струящихся по телу рук.

А воздух? Он с тобой до гроба,

Суровый или голубой,

Вы счастливы на зависть оба, –

Ты дышишь им, а он тобой.

И дождь придет к тебе по крыше,

Всё то же вразнобой долбя.

Он сердцем всех прямей и выше,

Всю ночь он плачет про тебя.

Ты видишь – сил влюбленных много.

Ты их своими назови.

Неправда, ты не одинока

В твоей отвергнутой любви.

Не плачь, не жалуйся, не надо,

Слезами горю не помочь.

В рассвете кроется награда

За мученическую ночь.

1942

Завтра день рожденья твоего.

Друг мой, чем же я его отмечу?

Если бы поверить в нашу встречу,

Больше мне не надо ничего.

Ночью здесь такая тишина,

Звезды опускаются на крышу,

Но, как все, я здесь оглушена

Грохотом, которого не слышу.

Ведь запевы смертоносных пуль

Нам доносит только сновиденье.

Милый мой, скажи, не потому ль

Мы – не мы, мы немы, словно тени?

Неужели мы свою судьбу

Обошли дорогою неправой?..

Кто же за меня лежит в гробу?

Кто, слабея, гложет снег кровавый?

Неужели от таких смертей

Откупились мы любовью к детям?

Неужели родине своей

За себя достойно не ответим?

Жить не дам нелепой клевете,

Выжгу лицемерное смиренье,

Но за что же мы уже не те?

Кто мы, в этом диком измереньи?

Завтра день рожденья твоего,

Друг мой, чем же я его отмечу?

Если бы поверить в нашу встречу,

Больше мне не надо ничего.

1942

Глубокий, будто темно-золотой,

Похожий тоном на твои глаза,

Божественною жизнью налитой,

Прозрачный, точно детская слеза,

Огромный, как заоблаченный гром,

Непогрешимо-ровный, как прибой,

Не запечатлеваемый пером –

Звук сердца, ставшего моей судьбой.

1942

Мы смыслом юности влекомы 

В простор надземной высоты –

С любой зарницею знакомы,

Со всеми звездами на «ты».

Земля нам кажется химерой

И родиною – небеса.

Доходит к сердцу полной мерой

Их запредельная краса.

Но на сердце ложится время,

И каждый к тридцати годам

Не скажет ли: я это бремя

За бесконечность не отдам.

Мы узнаем как бы впервые

Леса, и реки, и поля,

Сквозь переливы луговые

Нам улыбается земля.

Она влечет неодолимо,

И с каждым годом всё сильней.

Как женщина неутолима

В жестокой нежности своей.

И в ней мы любим что попало,

Забыв надземную страну, –

На море грохотанье шквала,

Лесов дремучих тишину,

Равно и грозы и морозы,

Равно и розы и шипы,

Весь шум разгоряченной прозы,

Разноголосый гул толпы.

Мы любим лето, осень, зиму,

Еще томительней – весну,

Затем, что с ней невыносимо

Земля влечет к себе, ко сну.

Она отяжеляет належь

Опавших на сердце годов

И успокоится тогда лишь

От обольщающих трудов,

Когда в себя возьмет всецело.

Пусть мертвыми – ей всё равно.

Пускай не душу – только тело…

(Зачем душа, когда темно!)

И вот, с единственною, с нею,

С землей, и только с ней вдвоем

Срастаться будем всё теснее,

Пока травой не изойдем.

1942

Какое уж тут вдохновение, – просто
Подходит тоска и за горло берет.
И сердце сгорает от быстрого роста,
И грозных минут наступает черед,
Решающих разом – петля или пуля,
Река или бритва, но наперекор
Неясное нечто, тебя карауля,
Приблизится произнести приговор.
Читает – то гневно, то нежно, то глухо,
То явственно, то пропуская слова,
И лишь при сплошном напряжении слуха
Ты их различаешь едва-едва,
Пером неумелым дословно, построчно,
Едва поспевая, ты запись ведешь,
Боясь пропустить иль запомнить неточно…
(Петля или пуля, река или нож?..)
И дальше ты пишешь, – не слыша, не видя,
В блаженном бреду не страшась чепухи,
Не помня о боли, не веря обиде,
И вдруг понимаешь, что это стихи.

1943

– Но в сердце твоем я была ведь? – Была:

Блаженный избыток, бесценный излишек…

– И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..

– Дотла, дорогая, дотла.

– Неправда. Нельзя истребить без следа.

Неясною тенью, но я же с тобою.

Сквозь горе любое и счастье любое

Невольно с тобою – всегда.

1943

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имен.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон.

Я думаю о тех, которым

Раздоры ль вечные с собой

Иль нелюбовь к признаньям скорым

Мешали овладеть судьбой.

Не в расточительном ли детстве

Мы жили раньше? Не во сне ль?

Лишь в грозный год народных бедствий

Мы осознали нашу цель.

И можем быть сполна в ответе

За счастье встреч и боль потерь…

Мы тридцать лет росли как дети,

Но стали взрослыми теперь.

И яростную жажду славы

Всей жизнью утолить должны,

Когда Россия пишет главы

Освобождающей войны, –

Без колебаний, без помарок –

Страницы горя и побед,

А на полях широких ярок

Пожаров исступленный свет…

Живи же, сердце, полной мерой,

Не прячь на бедность ничего

И непоколебимо веруй

В звезду народа твоего.

Теперь спокойно и сурово

Ты можешь дать на всё ответ,

И скажешь ты два кратких слова,

Два крайних слова: да и нет.

А я скажу: она со мною,

Свобода грозная моя!

Совсем моей, совсем иною

Жизнь начинается, друзья!

1943

     Чистополь

Город Чистополь на Каме…

Нас дарил ты, чем богат.

Золотыми облаками

Рдел над Камою закат.

Сквозь тебя четыре ветра

Насмерть бились день и ночь.

Нежный снег ложился щедро,

А сиял – глазам невмочь.

Сверхъестественная сила

Небу здешнему дана:

Прямо в душу мне светила

Чистопольская луна.

И казалось, в мире целом

Навсегда исчезла тьма.

Сердце становилось белым,

Сладостно сходя с ума.

Отчужденностью окраски

Живо всё и всё мертво –

Спит в непобедимой сказке

Город сердца моего.

Если б не росли могилы

В дальнем грохоте войны,

Как бы я тебя любила,

Город, поневоле милый,

Город грозной тишины!

Годы чудятся веками,

Но нельзя расстаться нам –

Город Чистополь на Каме,

На сердце горящий шрам.

1943

Из цикла «Осенние леса»

Боже, как светло одеты,

В разном – в красном, в золотом!

На лесах сказалось лето

В пламени пережитом.

Солнце душу в них вложило –

Летней радуги красу.

Семицветное светило

Рдеет листьями в лесу.

Отрешившийся от зноя,

Воздух сразу стал чужим.

Отстранивший всё земное,

Он высок и недвижим.

А в лесах – за дивом диво.

Им не надо никого,

Как молитва, молчаливо

Легких листьев торжество.

Что красе их вдохновенной

Близкий смертный снежный мрак…

До чего самозабвенны

Как бесстрашны – мне бы так!

1943

Не наглядеться, не налюбоваться

На эту пламенную тишь,

Столь властную, что некуда податься,

И вместе с ней стоишь, горишь, молчишь.

Как памятник, надгробье страстотерпцам,

Что отстояли этот день большой

Единственным неповторимым сердцем,

Таинственной единственной душой,

Как жертвенник, неистово горящий

Во имя тех, которых молим жить, –

Высокая и пламенная чаща,

Ее огня вовек не потушить.

Здесь прошлые, здесь будущие годы,

И чудится – впервые жизнь полна

Столь просветленным воздухом свободы

От звезд небесных до морского дна.

И беззаветно жить бы мне отныне,

Самозабвенным воздухом дыша,

Чтоб сердце стало крепче этой сини

И чище этой осени душа.

1943

Люби меня. Я тьма кромешная.

Слепая, путанная, грешная.

Но ведь кому, как не тебе,

Любить меня? Судьба к судьбе.

Гляди, как в темном небе звезды

Вдруг проступают. Так же просто

Люби меня, люби меня,

Как любит ночь сиянье дня.

Тебе и выбора-то нет:

Ведь я лишь тьма, а ты лишь свет.

За окном шумит листва густая –

И благоуханна и легка,

Трепеща, темнея и блистая

От прикосновенья ветерка.

И за нею – для меня незримы,

Рядом, но как будто вдалеке, –

Люди, что всегда проходят мимо,

Дети, что играют на песке,

И шоссе в движенье непрестанном,

И ваганьковская тишина.

Я от них волненьем и блистаньем,

Трепетом живым отрешена…

Вянет лето, превращаясь в осень.

Август отошел, и вот, спеша,

Ветер листья рвет, швыряет оземь,

Откровенным холодом дыша.

И в окне, наполнившемся светом, –

Всё, что близко, всё, что далеко,

Всё как есть, что было скрыто летом,

Вдруг возникло четко и легко.

Если чудо – говори о чуде,

Сочетавшем радость и печаль.

Вот они – невидимые люди!

Вот она – неведомая даль!

1955

Смертный страх перед бумагой белой…

Как его рассеять, превозмочь?

Как же ты с душою оробелой

Безоглядно углубишься в ночь?

Ни дымка, ни звука – тьма и снег.

Только тьма и снег в степи бескрайной.

Ни звезды, ни вехи – только тайна,

Только ночь и только человек.

Он идет один, еще не зная,

Встретится ль в дороге огонек.

Впереди лишь белизна сплошная,

И сплошная тьма, и путь далек.

Он идет, перемогая вьюгу,

И безлюдье, и ночную жуть,

И нельзя пожаловаться другу,

И нельзя в пути передохнуть.

Впереди ночной простор широкий,

И пускай в снегах дороги нет,

Он идет сквозь вьюгу без дороги

И другому пролагает след.

Здесь, быть может, голову он сложит.

Может быть, идущий без пути,

Заплутает, сгинет, но не может,

Он уже не может не идти.

Где-то ждет его душа живая.

Чтоб ее от горя отогреть,

Он идет, себя позабывая…

Выйди на крыльцо и друга встреть.

1956

Не за то ли, что только гроза

Нам на мир открывает глаза,

И пред нами, хорош или плох,

Предстает он, застигнут врасплох,

Озарен то вверху, то внизу –

Не за это ль мы любим грозу?

Что при свете дневном разберешь,

Примиряющем с правдою ложь?

Безучастный равно ко всему,

Он легко переходит во тьму.

Что увидишь во мраке ночном?

Он смешал, одурманенный сном,

Всё, что живо, и всё, что мертво,

Он не видит себя самого.

Но случится лишь ветру начать

Вековые деревья качать, –

Встрепенется, очнется листва,

Зашумит: я жива, я жива!

Редкий дождь пробежит вперебой

По траве, от зарниц голубой,

В чаще туч острие топора

Полыхнет белизной серебра,

Громыхающий рухнет удар

С поднебесья в глухой крутояр,

Взвоет ветер на все голоса,

Раскачаются шумно леса…

Не затем ли мы жаждем грозы,

Что гроза повторяет азы

Неоглядной свободы, и гром

Бескорыстным гремит серебром,

И, прозрачной прохладой дыша,

Оживает, мужает душа…

1957

Пылает отсвет красноватый

На летней пашне в час заката.

До фиолетового цвета

Земля засохшая прогрета.

Здесь каждый пласт огнем окован –

Лиловым, розовым, багровым,

И этот крепкий цвет не сразу

Становится привычен глазу,

Но приглядишься понемногу,

На алый пласт поставишь ногу,

И с каждым шагом всё бесстрашней

Идешь малиновою пашней.

1957

 В минуту отчаянья

Весь век лишь слова ищешь ты,

Единственного слова.

Оно блеснет из темноты

И вдруг погаснет снова.

Ты не найдешь путей к нему

И не жалей об этом:

Оно не пересилит тьму,

Оно не станет светом.

Так позабудь о нем, пойми,

Что поиски напрасны,

Что всё равно людей с людьми

Оно сроднить не властно.

Зачем весь век в борьбе с собой

Ты расточаешь силы,

Когда замолкнет звук любой

Пред немотой могилы.

1958

Ты думаешь – правда проста?
Попробуй, скажи.
И вдруг онемеют уста,
Тоскуя о лжи.

Какая во лжи простота,
Как с нею легко,
А правда совсем не проста,
Она далеко.

Ее ведь не проще достать,
Чем жемчуг со дна.
Она никому не под стать,
Любому трудна.

Ее неподатливый нрав
Пойми, улови.
Попробуй хоть раз, не солгав,
Сказать о любви.

Как будто дознался, достиг,
Добился, и что ж? –
Опять говоришь напрямик
Привычную ложь.

Тоскуешь до старости лет,
Терзаясь, горя…
А может быть, правды и нет –
И мучишься зря?

Дождешься ль ее благостынь?
Природа ль не лжет?
Ты вспомни миражи пустынь,
Коварство болот,

Где травы над гиблой водой
Густы и свежи…
Как справиться с горькой бедой
Без сладостной лжи?

Но бьешься не день и не час,
Твердыни круша,
И значит, таится же в нас
Живая душа.

То выхода ищет она,
То прячется вглубь.
Но чашу осушишь до дна,
Лишь только пригубь.

Доколе живешь ты, дотоль
Мятешься в борьбе,
И только вседневная боль
Наградой тебе.

Бескрайна душа и страшна,
Как эхо в горах.
Чуть ближе подступит она,
Ты чувствуешь страх.

Когда же настанет черед
Ей выйти на свет, –
Не выдержит сердце: умрет,
Тебя уже нет.

Но заживо слышал ты весть
Из тайной глуши,
И значит, воистину есть
Бессмертье души.

1958

Хоть не лелей, хоть не голубь,
Хоть позабудь о нем –
Оно пускает корни в глубь,
И это день за днем.

То, что запало нам в сердца,
Как хочешь назови,
Но только нет ему конца,
Оно у нас в крови.

Всё больше мы боимся слов
И верим немоте.
И путь жесток, и век суров,
И все слова не те.

А то, о чем молчим вдвоем,
Дано лишь нам двоим.
Его никак не назовем,
Но неразлучны с ним.

 Плач китежанки

Боже правый, ты видишь

Эту злую невзгоду.

Ненаглядный мой Китеж

Погружается в воду.

Затонул, златоглавый,

От судьбы подневольной.

Давней силой и славой –

Дальний звон колокольный.

Затонул, белостенный,

Лишь волна задрожала,

И жемчужная пена

К берегам отбежала.

Затонул, мой великий.

Стало оглядь безмолвно,

Только жаркие блики

Набегают на волны…

Начало 60-х

Подумай, разве в этом дело,

Что ты судьбы не одолела,

Не воплотилась до конца,

Иль будто и не воплотилась,

Звездой падучею скатилась,

Пропав без вести, без венца?

Не верь, что ты в служеньи щедром

Развеялась, как пыль под ветром.

Не пыль – цветочная пыльца!

Не зря, не даром всё прошло.

Не зря, не даром ты сгорела,

Коль сердца твоего тепло

Чужую боль превозмогло,

Чужое сердце отогрело.

Вообрази – тебя уж нет,

Как бы и вовсе не бывало,

Но светится твой тайный след

В иных сердцах… Иль это мало –

В живых сердцах оставить свет?

1967

О, какие мне снились моря!

Шелестели полынью предгория…

Полно, друг. Ты об этом зря,

Это всё реквизит, бутафория.

Но ведь снилось! И я не пойму –

Почему они что-то значили?

Полно, друг. Это всё ни к чему.

Мироздание переиначили.

Эта сказочка стала стара,

Потускнели видения ранние,

И давно уж настала пора

Зренья, слуха и понимания.

1967

                                       Всеобщее

Даже в дорогой моей обители

За стеной живут… иные жители.

Тише, тише, милые друзья!

В нашей не участвуя беседе,

Любознательнейшие соседи

Слушают, дыханье затая…

Хоть бы раз промолвить слово резкое,

Хоть бы знать – робею или брезгую?

Страшно или мерзко тронуть грязь?

Но обходишь эту слякоть липкую

С жалкою прощающей улыбкою,

Сердцем негодующим крепясь.

Тихие воды, глубокие воды,

Самозащита немой свободы…

Хуже ли те, что бесстрашно мчатся,

Смеют начаться, смеют кончаться,

Память несут о далеком истоке.

Вы же молчите, недвижны, глубоки, –

Не о чем вспомнить, не о чем грезить…

Вам повидать бы Арагву и Бесядь –

Их обреченность, самозабвенье,

Самоубийство, саморожденье…

Вашей судьбою, стоячие воды,

Только глухие, незрячие годы,

Намертво сомкнутые уста,

Холод, и темень, и немота.

1967

Одна на свете благодать –

Отдать себя, забыть, отдать

И уничтожиться бесследно.

Один на свете путь победный –

Жить как бегущая вода:

Светла, беспечна, молода,

Она теснит волну волною

И пребывает без труда

Всё той же и всегда иною,

Животворящею всегда.

1967

Я живу, озираясь,

Что-то вспомнить стараюсь –

И невмочь, как во сне.

Эта злая работа

До холодного пота,

Видно, впрямь не по мне.

Но пора ведь, пора ведь

Что-то разом исправить

Распрямить, разогнуть…

Голос тихий и грозный

Отвечает мне: поздно,

Никого не вернуть.

Я живу, озираясь,

Я припомнить стараюсь

Мой неведомый век.

Всё забыла, что было,

Может, я и любила

Только лес, только снег.

Снег – за таинство света

И за то, что безгласен

И со мною согласен

Тишиною пути,

Ну а лес – не за это:

За смятенье, за гомон

И за то, что кругом он,

Стоит в рощу войти…

1969

Сказать бы, слов своих не слыша,

Дыханья, дуновенья тише,

Беззвучно, как дымок под крышей

Иль тень его (по снегу тень

Скользит, но спящий снег не будит),

Сказать тебе, что счастье – будет,

Сказать в безмолвствующий день.

1971

Идешь и думаешь так громко,

Что и оглянешься не раз,

И – молча: «Это не для вас,

А для далекого потомка,

Не бойтесь, это не сейчас».

И – молча: «Неужели слышно?»

Давно бы надо запретить,

Столь громко думая, ходить.

Живем не по доходам пышно,

Ходящих время усадить

Иль уложить, поя снотворным, –

Пусть в омуте утонут черном,

В глухом беспамятном бреду,

Назло их мыслям непокорным.

Но я пока еще иду.

1971

  Превращения

                1

Поутру нынешней весной,

С окна отдернув занавески,

Я ахнула: передо мной

Толпятся в двухсотлетнем блеске –

В кудрявых белых париках,

В зеленых шелковых камзолах

Вельможи… (Заблудясь в веках,

Искали, видно, дней веселых

И не туда пришли впотьмах.)

Им что не скажешь – всё не то,

И я поэтому молчала.

Хоть не узнал бы их никто!

Роскошество их обличало –

Их пудреные парики,

Темно-зеленые камзолы,

Всему на свете вопреки,

Как возле царского престола,

Красуются перед окном,

И думать ни о чем ином

Я не могу. На миг забуду,

И снова погляжу в окно,

И снова изумляюсь чуду,

Но в том окне уже темно.

                  2

В новолунье, в полнолунье

Правит миром ночь-колдунья.

Утром всё в окне иное,

Нет чудес вчерашних там,

Но распахнут предо мною

Монастырский древний храм…

Не разбитый, не спаленный.

На стене густо-зеленой

Мутно-белых свеч ряды.

(Чье раденье? Чьи труды?)

Отступаю в тайном страхе –

За окном стоят монахи.

Видно, служба отошла:

Ни одной свечи зажженной,

Не звонят колокола,

Слышен шепот приглушенный:

«Вседержателю хвала».

                          3

И вновь превращенья совершаются ночью,

А утром прибой темно-белые клочья

Швыряет мне с моря, стоящего дыбом,

Дрожащего каждым зеленым изгибом.

Влетает в окошко тенистая пена

И вот затихает в углах постепенно

Густой пеленой тополиного пуха, –

В нем плоти, пожалуй, не больше, чем духа.

1972

Когда молчанье перешло предел –

Кто гибели моей не захотел?..

Подходит и трясет меня за плечи:

«Опамятуйся, пробудись, очнись,

Верни себе свой облик человечий,

Почувствуй глубину свою и высь,

Верни себе великое наследство,

Сознание твоих врожденных прав,

И безоглядное любвеобилье детства,

И юности непримиримый нрав».

1975

Вот так и живем,

Любимейших схоронили

И в горьком бессилье

Дрожим друг над другом,

Незримым очерчены кругом.

Проснусь, оглянусь –

Живые? Ну, слава Богу!

Господь, озари их дорогу,

Продли их бесценный век,

Как длишь ты теченье великих рек

И ручьи устремляешь к ним отовсюду.

Боже, прости мой презренный грех,

Немощь мою и робость,

И то, что глянула в пропасть,

Увидела ад кромешный,

Услышала плач безутешный

И не сказала ни слова,

Удалилась от злого,

И рот мой намертво сжат,

И ноги мои дрожат…

Боже, прости мне грешной!