А.А. Андреева

Рукописи горят!

– Алла Александровна, вы познакомились с Даниилом Андреевым в тот самый год, 1937-й, когда он начал писать свой роман «Странники ночи». Я читал ваше изложение содержания этого романа с приложенными к нему фрагментами сохранившейся первой главы, и у меня сложилось впечатление, что если бы рукопись не была уничтожена на Лубянке после вашего с Даниилом ареста, то эта книга могла бы стать одним из самых значительных произведений русской литературы. Вы единственный живой свидетель погибшего текста. Как вы сами оцениваете значение этого романа?

– Я думаю, «Странники ночи» могли бы стать третьим романом в таком ряду, как «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита». Художественно он был на их уровне. И сила этой книги была не только в описываемых событиях 1937 года, которые могут, если хотите, потрясать, даже если их пересказать языком протокола, а в том, что «Странники...» были настоящей, если не великой литературой. Роман был написан удивительным, богатым и очень ритмичным языком. Его можно было бы даже назвать поэмой в прозе. И он был очень большим, в двух томах, почти как «Братья Карамазовы». С религиозной напряженностью не меньше, чем у Достоевского. И там была совершенно необыкновенная Москва. Такой Москвы больше нигде не описано. Это был живой, многоплановый и очень трагический город. Он был дан очень густо, очень плотно, со всем бытом конца 30-х годов, тяжелый, нищий, с ее трамваями, крысами и коммуналками. И, конечно, с ее ночными арестами. И эта реальная Москва как-то совсем незаметно переходила в какой-то странный, фантастический мир, как у Александра Грина в «Крысолове», когда реальный голодный Петроград 20-х годов переходит в город мистических видений. Помните, в «Крысолове» звонит испорченный телефон, который звонить не может? Этот эпизод удивительно точно передает дух и настроение «Странников ночи» и, конечно, самой Москвы. Если бы этот роман не погиб, то Москва Даниила могла бы стать для нас городом-образом, не менее значимым, чем, например, Петербург Достоевского.

– Вы уже дважды упомянули Достоевского, которого, как мне известно, Даниил очень любил, особенно роман «Бесы». Скажите, а влияние Федора Михайловича было сильным в «Странниках...»? Его герои были похожи на героев Достоевского?

– Пожалуй, нет. Герои «Странников ночи» ни в чем не повторяли образы Достоевского. Они вообще никого не повторяли. Но к Достоевскому они все же ближе, чем к другим писателям. Встреча, например, любого из героев «Странников...», например, с Евгением Онегиным, была бы просто невозможной. Они как будто в разных измерениях. А вот с Шатовым или Ставрогиным они могли бы встретиться, потому что они в одном измерении. Но у Даниила при этом была бы своя пронзительная, неповторимая нота. И эта нота звучала в романе везде, от первой до последней строки. Ну взять хотя бы эпизод, где один из героев, Лестовский, задумывает выдать органам тайный кружок молодых, религиозно настроенных людей. Не успев совершить задуманное, он сходит с ума и блуждает в помраченном рассудке по ночному городу. Далеко за полночь он звонит в дверь одной коммуналки, где живет его приятель. И на звонок из всех комнат начинают выглядывать бледные от ужаса лица соседей, ведь тогда все жили в атмосфере ночных арестов. Открывает дверь мать его приятеля, того нет дома, и Лестовский несет ей что-то бессвязное, какой-то поток больного сознания, и потом уходит в ночь, откуда и появился. Закрыв за ним входную дверь, она говорит все еще не могущим прийти в себя соседям: «Не волнуйтесь, ничего страшного, просто один из друзей моего сына сошел с ума». Вот такое мог придумать только Даниил.

– Да, эта фраза, где чей-то психический сдвиг уже ничто перед сумасшествием самой эпохи, не может не потрясать. Но меня не может не потрясать и другое – сам факт, что Даниил писал прозу о тех страшных годах как бы параллельно событиям и со всей силой осуществленной рефлексии. Это все равно что о чуме писать во дни чумы.

– Да, он писал буквально о том, что делается за окнами. В одной из глав под названием «Мартиролог» даже был список реально существующих арестованных и погибших людей. Но Даниил не только писал, он еще и читал главу за главой из своего романа друзьям и знакомым. И мы, тогдашние его друзья, жили как бы в двойном мире – в реальном 37-м и в мире его романа об этом же времени. И нашим «пиром во время чумы» был, конечно, его роман.

– Но этот «пир во время чумы» завершился вашим арестом и еще многих людей, читавших или слушавших эту книгу.

– Ну, это произошло много лет позже. А до этого были совсем другие события, была война, на которую Даниил был призван, он даже прошел со своей частью Дорогой жизни по Ладожскому озеру в осажденный и замерзающий насквозь Ленинград. И потом была первая гибель романа. Ведь «Странники...» были почти закончены перед войной, и в первое же военное лето Даниил, понимая, что его скоро мобилизуют, закопал написанную от руки рукопись на даче у одной родственницы. Когда же он вернулся в конце войны, то, вырыв рукопись, обнаружил, что чернила расплылись от проникшей сырости и почти ничего не сохранилось. Она оказалась безнадежно испорченной. И весь роман тогда пришлось начинать заново. Мы были уже женаты, и у нас была маленькая комнатка, метров четырнадцать в коммуналке, и там стоял большой письменный стол. Я ложилась спать, а Даниил садился за этот стол и на машинке, которая принадлежала его отцу Леониду Андрееву, главу за главой воссоздавал роман. Каждый следующий вечер он читал мне, что было написано накануне, и не просто читал – мы вместе переживали каждую строчку. «Странники...» были почти завершены к 47-му году, не хватало всего лишь двух предпоследних глав, а последняя была уже написана. И роман заканчивался очень красиво – описанием восходившей на небе утренней звезды. И вот тогда-то нас и арестовали.

– А у вас было предчувствие приближающегося ареста?

– Нет, захваченные романом, мы почти ничего не замечали, хотя вокруг нас, как я сейчас вижу, происходили странные вещи. Неожиданно и неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и стал убеждать нас обменять нашу комнату на какую-то другую. Потом пришел телефонный мастер, которого мы не вызывали. Он сказал, что надо починить телефон, хотя я точно помню, что тот был исправен. Очень часто по ночам, засыпая, я слышала звонки в дверь, но никто из соседей не шел ее открывать. Перед арестом эти звонки уже слышались мне почти каждую ночь. В это же время произошел один странный телефонный разговор. Кто-то позвонил Даниилу и предложил ему полететь в Харьков, прочесть там лекцию о русских путешественниках в Африке. Даниил как раз написал о них книгу, и она уже была в наборе в Географгизе. Даня сразу согласился, и на том конце телефонного провода пообещали прислать за ним машину. Очень скоро приехала эта машина, и в ней сидели двое: один очень любезный «устроитель лекции» и шофер с каким-то безликим лицом. Я вышла его проводить, и когда Даниил сел в автомобиль, то обернулся и посмотрел на меня сквозь заднее стекло. И меня будто кольнуло. Точно так же во время ареста герой «Странников ночи» Леонид Глинский – на его квартире проходили тайные встречи участников кружка – обернулся, чтобы взглянуть на сестру Ирину, которая стояла, провожая его, у двери дома. Я еще не знала о другом совпадении: что Даниила повезут по тем же улицам, по тому же маршруту, по которому везли Глинского на Лубянку.

– Вас арестовали в тот же день, что и Даниила?

– Нет, в тот день только пришла телеграмма от его имени, написанная каким-то нелепым, ну, в общем, не его стилем. В ней сообщалось, что он благополучно долетел. За мной же пришли только через два дня, поздним вечером, и когда раздался звонок в дверь, я сразу поняла – это тот самый, который будил меня по ночам. С тех пор я не выношу электрических звонков. Арестовывавших было трое, и ночной визит возглавлял молоденький, очень корректный капитан. Но меня увезли на Лубянку не сразу, только на следующий день, потому что всю ночь шел обыск. В поисках крамольного романа они просматривали всю нашу библиотеку, а там было более 2 тысяч книг – им пришлось лазить по стеллажам, снимать книги с полок, сбрасывать все это на пол. И они увезли с собой несколько мешков рукописей: там были, кроме романа, еще стихи Даниила, его дневники, наши письма и письма его отца. Все это было потом сожжено во внутренней тюрьме на Лубянке.

– Что больше всего поразило вас на первом допросе?

– Что поразило? Ну, наверное, когда следователь прочитал мне список людей, которых предполагалось арестовать вслед за нами. Там числился буквально каждый, кто когда-либо переступал порог нашего дома. Среди них была женщина, приходившая к нам помочь по хозяйству, врач, у которого мы лечились, сапожник, которому я что-то отдавала чинить, няня, воспитывавшая Даниила, и другие. Там были люди, совсем мне не известные. Я стала кричать, что все они невиновны, но это не вызвало никакой эмоции у следователя. Потом на каком-то из допросов уже прокурор, то есть блюститель закона, процедил сквозь зубы, что в арбатских переулках можно брать всех подряд, дом за домом, оцепив квартал.

– Когда вы все это рассказываете, мне почему-то вспоминается глава «Нехорошая квартира» из «Мастера и Маргариты». Там один за другим исчезают жильцы квартиры № 50. За первым приходит корректный милиционер, вызывает жильца на минуту, и тот навсегда исчезает, потом бесследно пропадает второй жилец, дальше – третий. За ним утром приезжает машина, чтобы отвезти на службу, а назад уже никого не привозит. А дальше куда-то девается хозяйка квартиры, ее домработница Анфиса. А потом вообще исчезают все подряд, кто заходит хотя бы на минутку.

– Эта глава в романе Булгакова, на мой взгляд, просто замечательна. Конечно, об арестах и исчезновениях людей писали и говорили многие, но все это было на каком-то реально-бытовом уровне. В булгаковском же романе это носит, я бы сказала, какой-то художественно-потусторонний характер. Мне кажется, он глубоко чувствовал инфернальную природу зла.

– В вашем аресте не меньше художественно-потустороннего, чем у Булгакова. Ведь вас даже допрашивали о героях романа как о реальных людях?

– Да, нам предъявляли обвинения на основе диалогов литературных героев, а самих персонажей рассматривали как реальных людей. Особенно их интересовал Серпуховской, выведенный в рукописи как человек действия, внутренне готовый к борьбе с существующей властью, даже к террору. Всех арестованных по нашему делу они непременно спрашивали: «Где и когда вы познакомились с Серпуховским?» С какой-то поразительной невменяемостью они никак не могли понять, что речь идет о литературном персонаже, и убедить их в обратном было невозможно. А между тем Серпуховской даже не имел прототипа в окружении Даниила, он был целиком создан его воображением. И вот по поводу этого литературного персонажа меня и других допрашивали много ночей подряд. При этом удивительно, но следователи с удовольствием читали сам роман, я бы даже сказала, передавали из рук в руки. Я помню, как кто-то из другого отдела пришел к моему допрашивателю и спросил: «Ну что, есть что почитать интересного?» Как спрашивают в библиотеке. И тот, выдвинув ящик стола, интригующе указал глазами на рукопись Даниила, сильно уже затрепанную.

– Не повлиял ли образ Серпуховского на ход вашего дела, когда вам сменили статью 58/11 на 58/8 – подготовка террористического акта? Вас же просто объединили с литературным персонажем в одну организацию!

– Только отчасти. Хотя думаю, что мысль дать нам такую же статью возникла от самого факта, что такой роман вообще кто-то осмелился написать. Тем более что там был выведен такой человек, как Серпуховской. Не сумев арестовать этого вымышленного террориста, они решили сделать им самого автора. По их следовательской фантазии, Даниил должен был обстрелять машину со Сталиным на правительственной трассе, как раз там, где она проходила через Арбат. Не сходилось, правда, несколько вещей: никто не знал, в какое время и в какой машине Сталин поедет по Арбату, а потом у «террориста» не было оружия. И следователь стал меня допрашивать: «Где у вас оружие?» И я, которой по нескольку недель не давали спать, а человек через все это сходит с ума, но не до конца, начала думать в каком-то бреду: значит, у нас было оружие, а Даня от меня это скрыл. Меня будут мучить, а я даже не знаю, где оно. В поисках оружия в нашей комнате был устроен повторный обыск. И что самое удивительное, простукиванием они обнаружили в одной из стен какую-то пустоту. Разобрав стену, они нашли замурованное в ней окно, в котором ничего не было. Ведь дом был очень старинный, еще с донаполеоновских времен, и, видимо, это окно заложили еще в прошлом веке.

– В своих воспоминаниях вы пишете, что вас допрашивал лично министр МВД Абакумов.

– Да, это было, когда меня перевели в Лефортово, и мне пришлось снова пройти весь конвейер допросов. И тогда меня допрашивал Абакумов. Меня повели к нему по длинному коридору с множеством поворотов, в котором через каждые два метра стояли застывшие, как изваяния, солдаты. Я помню, как оказалась в большом кабинете, где были темные кожаные кресла, и в одном из них сидел в темном костюме вальяжный человек восточного вида. И он тоже спрашивал меня об оружии: «Где у вас оружие? Почему вы не хотите сказать, где оно?» Впрочем, спустя какое-то время его самого арестовали и расстреляли. Нас тоже должны были расстрелять, но Сталин, на минуту пресытившись кровью, неожиданно отменил смертную казнь, и мы с Даниилом будто проскочили щель между двумя черными сходящимися безднами. Нам вместо смерти дали по 25 лет, приговором ОСО – тройкой, вне всякого суда. Меня отправили в мордовские лагеря, Даниила же, как более опасного преступника – во Владимирский централ, очень страшную тюрьму. Рукопись же романа, я уже говорила об этом, была сожжена вместе со всеми стихами.

– Вас приговорили к расстрелу (заменив на 25 лет), а роман – к сожжению? То есть герои тоже получали свое наказание. Они должны были навсегда исчезнуть в пламени печи. Так что все, что случилось со «Странниками ночи», – это антитеза булгаковской фразы «Рукописи не горят»?

– Я думаю, что тогда рукописи горели, как никогда, и история их гибели еще не написана. Но я все же согласна и с булгаковской фразой. Образ рукописи сохраняется в более тонких мирах. Я думаю, есть такие слои реальности, где ничего не исчезает. Там и находится сожженный второй том «Мертвых душ», и потерянный роман Платонова «Путешествие из Москвы в Ленинград», и множество других неведомых нам текстов. Это целая загробная библиотека.

– Что представлял собой лагерь, в котором вы оказались после приговора?

– Обыкновенный концлагерь, каких по стране были тысячи. Все зоны были огорожены тремя рядами колючей проволоки, потом – очень высокий частокол, и снаружи – еще три ряда проволоки под током. По углам лагеря, как положено – вышки, в которых сидели вертухаи. И вокруг лагеря на много километров леса. Поразительна была и какая-то мрачная, почти дантовская символика всей окрестной топонимики: Тем-ников, По-тьма, Явас и река, протекающая недалеко от лагеря: В-ад.

– А в лагере вы переписывались с Даниилом?

– Конечно, нет. Переписка между двумя заключенными, обвиненными по статье УК о терроризме, была строжайше запрещена. Несколько лет мы просто ничего не знали о судьбе друг друга. Я просила маму как-то написать про Даниила, но она боялась это сделать, так как это была бы для нее уже готовая 58-я статья – она связала двух опасных преступников. Но надо понять ту степень страха, который тогда царил, если даже мой отец, когда писал мне в лагерь, изменял свой почерк и подписывался «твоя мама», потому что он работал, а мама нет. О Данииле я узнала только в 1951 году, когда от мамы пришло письмо с конспиративной припиской: «Дядя Даня жив». А в 1953 году, уже после смерти Сталина, я получила от Даниила первое письмо. Потом наступила хрущевская оттепель, и нас с Даниилом освободили – меня в 56-м, а его на год позже, весной 57-го, умирающим от последствий обширного инфаркта. И за эти два оставшихся ему жить года он практически дописал все основные произведения, созданные в заключении, – «Розу Мира», «Железную мистерию» и «Русские боги».

– Если бы Даниилу были бы даны еще годы жизни, он стал бы писать «Странники...» в третий раз?

– Я думаю, он вернулся бы к роману, сразу после завершения «Розы Мира». Но эта великая мистическая книга забрала все его последние силы. Он умер почти сразу, когда ее закончил. С последней страницей «Розы Мира» ангел, поддерживавший его жизнь, разжал руки, и все понеслось навстречу смерти.

– Вы писали, что брат Даниила, Вадим Андреев, и его дочь Ольга Карлайл вывезли за границу рукопись «Розы Мира» еще в 1962 году. Но Карлайл вывезла и другую книгу – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Получается, что через ее руки мистическим образом прошли два крупнейших произведения русской литературы, но ни то, ни другое не было ею напечатано. Почему, в чем загадка этого?

– Я не хочу говорить на эту тему. Я не могу говорить о ней плохо, но я не знаю, что говорить. Ведь у нее на руках была не только «Роза Мира», но и все рукописи, все черновики Даниила в копиях. Я ничего не понимаю, почему не было опубликовано ни строчки, все так и утонуло. Но, может, вам покажется странным, но и не хочу знать. У меня есть чувство, что за этим стоит что-то, в чем я не хочу разбираться.

– Раз уж мы заговорили о Солженицыне, то хотел бы вас спросить об отношении к «Архипелагу ГУЛАГ». Ведь «Роза Мира» и «Архипелаг...» – это две книги, за которыми незримо стоит тень Данте. И там, и здесь мы видим круги ада, в которые спускаются авторы, не только метафорически, но и вполне реально. И все это дано через религиозное мироощущение, через глубокую антитезу царства Тьмы и Света.

– Да, это очень верно замечено. Поразительно, что эти два Дантовских по духу произведения созданы почти в одно и то же время. Видимо, России надо было пережить такую тяжелую историю в ХХ веке, чтобы она услышала дыхание Данте за своей спиной. Я очень высоко ставлю творчество Солженицына и считаю, что его «Архипелаг...» находится на одной литературной оси с «Илиадой» Гомера и «Божественной комедией» Данте. Это величайший и бесконечно трагический русский эпос. Но мне читать эту книгу тяжело, и я могу объяснить почему. Там все – истинная правда, но мне тяжело. Представьте, что я один из троянцев и на моих глазах произошло убийство Гектора, настолько реальное, что у меня нет сил читать об этом в «Илиаде».

– Это сравнение слишком красиво, чтобы быть верным. Ведь у Гомера все-таки там дается возвышенно-идеализированный образ войны. Если б Солженицын описывал Троянскую войну, то мы бы узнали о ней совсем другое – об изнуряющей жаре, от которой раскаляются доспехи воинов, о зимних дождях, заливающих лагерь осажденных, о дизентерии, мучающих солдат Агамемнона, и о многом другом – крысах, ссорах солдат, ужасных ранах и т.д.

– Я не совсем с вами согласна. В «Илиаде» на самом деле очень много реальных деталей войны. Вспомните хотя бы эпизод, когда убитого Гектора Ахилл, привязав к колеснице, волочет по земле на глазах всего троянского воинства. И Андромаха все это видит. Но эти реалии в какой-то степени заслоняет сама красота и мощь гомеровского стиха. Мы не очень внимательные читатели этой поэмы.

– Многое из того, что вы мне рассказываете, не вошло в книгу ваших мемуаров «Плаванье к Небесному Кремлю». Там о многом упоминается как-то вскользь, почти на бегу, а иногда такое ощущение, что слишком разные события сброшены в одну корзину. Хотелось бы увидеть ваши воспоминания более подробными.

– Да, я сейчас над ними и работаю. И я согласна с вами, что в мемуарах слишком много сделано наспех. Но дело в том, что Татьяна Антонян, которая помогала мне в работе над воспоминаниями (она была председателем Фонда имени Даниила Андреева), очень торопила меня со сроками. Мы заканчивали книгу в Вельгоже, что напротив Тарусы, где жили у одной моей старой подруги. Я обычно сидела на ступеньках террасы и писала своими каракулями. Вы же знаете, что я слепая. Из-за слепоты я писала, конечно, очень крупно, размашисто, чтобы можно было мой почерк разобрать. Потом Татьяна Борисовна считывала текст, переписывала, делала стилистическую правку, потом читала мне, и затем я вносила окончательные исправления. Поэтому, когда мы завершили всю работу, остались ворохи исписанной бумаги и мой текст, от руки переписанный Татьяной Борисовной. Она меня тогда спросила как о чем-то не очень значимом: «А куда девать все это?» – имея в виду мои бумажки. И я сказала: «Сколько же может быть на свете бумажек? Вон печь». И, естественно, моя рукопись тут же в этой печи исчезла. Я, конечно, не понимала из-за моей юридической безграмотности, что этого делать нельзя, что это исходный текст. Но Татьяна Борисовна, как главный редактор журнала «Урания», конечно, все это знала, но не сделала никакой попытки меня остановить.

– А что, вы думаете, это было сделано сознательно?

– Я думаю, что да. Потому что сознательно было сделано многое другое, из-за чего в результате и произошел мой полный разрыв с фондом Даниила Андреева. И вообще вся история с фондом – это печальная история.

– Мне казалось, что фонд немало делал для памяти Даниила. Все эти поезда и пароходы с Андреевскими чтениями. А потом, ведь Татьяна Антонян издала четыре тома сочинений Андреева.

– На первый взгляд это так. Да, она на самом деле очень помогла мне в издании книг Даниила и во многом другом. В 1995 году я узнала, что полностью ослепну и останусь с его произведениями совершенно одна. Мне нужна была хоть чья-то помощь, чтобы продолжить издание собрания его сочинений. Ведь был издан всего лишь первый том, и то издательство, которое взялось за это дело, прекратило работу. Вот в это время я и познакомилась с Татьяной Антонян, которая предложила отдать уже существующему Фонду «Урания» все права на издание собрания сочинений Андреева. Я согласилась, полностью поверив, что встретила порядочных людей, для которых имя Даниила так же дорого, как и для меня. Нужно было составить договор: я предупредила с самого начала, и вполне наивно, что очень плохо разбираюсь в юридических вопросах. На это мне ответили ласково и внимательно, что мы берем это на себя. Но как оказалось, они взяли не на себя, а себе.

В 98-м году накануне моего отлета в Германию Татьяна Борисовна позвонила мне и попросила приехать к ней, чтобы в договоре, именно так и было сказано, внести некоторые уточнения. А к тому времени она была уже очень больна, перенесла тяжелую онкологическую операцию. Меня привезли к ней, и я увидела, что она сидит, согнувшись от боли, и все время шепотом умоляет: «Быстрее, быстрее». И меня это, конечно, сильно шарахнуло, я очень любила этого человека. Потом появился нотариус, и я до сих пор не могу сказать, знала ли она, что я слепая, или нет, по крайней мере, она меня об этом ни разу не спросила. Мне зачитали новый текст договора, но я его, что называется, не слышала. Я слышала только эти слова – «быстрее, быстрее». Но если бы я даже внимала тексту договора, возьмите его в руки, там встречаются такие юридические обороты, такое «барокко», что понять все это сразу, да еще на слух просто нельзя. Конечно, если бы я была трезвым, практическим человеком, то должна была бы просто сказать: «Нет. Без своего юриста я ничего не стану подписывать». Но поймите, мне-то все это было представлено так, что речь идет о некоторых уточнениях. И потом, я сижу рядом с человеком, которого считала своим другом. Кругом ее подруги и близкие, люди, которых я давно знаю. И я, конечно, подписываю договор и уезжаю в Германию. Вернувшись через месяц, я узнаю, что Татьяна Борисовна умерла, а фондом руководит уже ее дочь. И отношение ко мне сразу резко меняется. В декабре 1999 года правление «Урании» во главе с Ириной Антонян, не ставя меня в известность, переписывает устав фонда, снимает с него имя Даниила, упраздняет попечительский совет и исключает меня из фонда вообще. На всех подлинниках рукописей Даниила, которые я давала фонду, чтобы по архивным правилам с них были сняты копии, они без моего разрешения ставят штамп «Урания», будто это уже их собственность.

– А что же было во втором договоре, что позволило им так действовать?

– А этот договор отбирал у меня все, что так или иначе касалось наследия Даниила. При этом в него был вписан совершенно фантастический пункт. Договор не может быть расторгнут ни при каких обстоятельствах ни одной из сторон. Этот пункт, конечно, полностью обращен против меня, так как мне уже далеко за 80. Фонду «Урании» остается только ждать, надеясь, что я умру как можно скорее, и тогда рукописи окончательно окажутся у них. Так что фонд напоминает сегодня что-то вроде застывшей ящерицы в ожидании добычи. Но я и сама согласилась бы лишиться всех прав на наследие моего покойного мужа, если бы знала, что рукописи окажутся в достойных руках. Но мне просто больно видеть, в какое опасное болото под названием «Урания» они попали по моей вине.

– Получается, что Т. Антонян посредством этого договора через Фонд «Урания» захотела передать принадлежащие вам рукописи как бы «в наследство» своей дочери?

– Что-то вроде этого. Иначе не было бы смысла в изменении договора. Только для того, чтобы всем этим завладеть, он и подсовывается слепой вдове Даниила. Фактически то, что мне принадлежит по праву, за что я, как жена и свидетель творчества моего мужа, была фактически приговорена к расстрелу, теперь с помощью лукавства, обмана и юридических уловок у меня забирается.

– А если бы была жива Татьяна Борисовна, все так же бы произошло?

– Скорее всего, нет. Она была человеком более тонким, культурным и умным и сумела бы, по крайней мере при моей жизни, сохранить какие-то правила приличия, какое-то равновесие. И многое для меня так и осталось бы неизвестным. Но после ее смерти фонд, оказавшись в других руках, стремительно и безнадежно деградировал. Там просто все рассматривается с точки зрения денег, как, за что и сколько получить с имени Даниила. И все эти люди, которые хотят все захватить и держать, при этом еще совершенно некомпетентны. Это если бы комментарий к Платону предоставить писать продавщицам галантерейного магазина. И я скажу вам такую грубую вещь: если бы в Москве открыли публичный дом с названием «Роза Мира» и Ирина Антонян могла бы получать от этого какие-то отчисления, ее бы это вполне устроило.

– Эти события с фондом сильно выбивают вас из колеи?

– Я много что в жизни пережила и стараюсь смотреть на все более спокойно. Раньше я, например, раздражалась от вечного гвалта ворон у меня под окнами, а теперь отношусь к этому вполне равнодушно.

– Да, у вас во дворе их какое-то невероятное количество. Откуда их здесь столько?

– Тучи ворон прилетают сюда из Кремля, когда на них, как говорят, там ведется соколиная охота. Одно время они даже перевели всех синичек. У меня вообще особые отношения с птицами. Зная, что я слепая, ко мне домой часто залетают голуби и садятся на стол. Но они не летят дальше кухни, а только клюют крошки со стола. А вот какой-то воробей давно освоился во всей моей квартире и обнаруживается в самых неожиданных местах. Птицы как будто заставляют меня вспомнить слова Евангелия о том, что мы должны не заботиться о дне завтрашнем, а жить, как птицы небесные, «которые не жнут, не сеют, и Отец наш Небесный питает их». Но не буду лукавить, я живу еще и днем завтрашним. Мне надо успеть сделать все, что я могу сделать для Даниила.