Призыв апостола Иоанна «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин. 2,15) кажется несовместимым с проповедью о любви к Богу и ближнему, с евангельским откровением: «Бог — есть Любовь». Смысл этой мудрой «нелюбви» позволяет уяснить значение слова «мир» в исходном греческом тексте (κόσμος — «мироздание, мир, небесный свод, земля»), в переносном смысле, который и предполагает Евангелие («свет, люди, народ»), оно относится к сообществу людей к суетливо-светской жизни.

В «начале-начал» мир был иным. Исходя из религиозного понимания эволюции, библейский шестой день творения увенчал совершенное мироздание: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1,31). Адам и земные существа были наделены дыханием жизни, «всякое дыхание» было призвано «хвалить Господа» (Пс. 150, 6), и потому весь природный мир, включая «зелень травную», должен восприниматься христианством подобно «ближнему», требующему любви. Тварное вещество не противостоит духу, как издавна утверждается в гностико-манихейских учениях, и не является в отношении к нему «вторичным», вопреки марксисткой схоластике. Касаясь «православного монизма», Владимир Лосский уточняет: «Благодать — это божественная сущность, которая выходит за свои пределы, выявляя себя, это природа Божества, к которой становятся причастны с помощью божественных энергий» ¹. Тайна действия благодатных энергий остаётся тайной, хотя очевидно, что каждый миг они пронизывают мельчайшую каплю мироздания. Творец не может лишить творение благодати.

Православная экология (от греч. οἶκος «дом, жилище») восходит к библейским, общечеловеческим основаниям, соединяет научную мысль с религиозным долгом служения. Врачебное правило «не навреди!» должно сопровождать все усилия по преобразованию природы — её «регуляции» (Николай Фёдоров). Мнение о том, что православию в России всегда были чужды экологические устремления, глубоко неверно. Лишь в исторически недолгую советскую эпоху многовековой опыт мироустройства, свойственный русской цивилизации, был отброшен под лозунгом «покорения природы».

Представления восточных славян о мироздании складывались на протяжении нескольких тысячелетий, наиболее стойкие из них восходят к периоду индоевропейской культурной общности. Таковым являлось почитание небесного света, создавшего всё и вся. Его сменило поклонение «сияющему небу» *deiṷo. Но уже в хеттской культуре (IV-III тысячелетий до н.э.) возникло раздвоение священной первоосновы жизни на противоборствующие силы неба (бог грозы Тешшуб) и земли (змей Иллуянка) ². В I тысячелетии до н.э. грек Эмпедокл выдвинул идею четырёх творящих мировых стихий: огня, воздуха, воды, земли.

Неизменной оставалась лишь древнерусская картина мира. Она возникала в сознании подобно вспышке — от слова свет, за которым скрывался ослепительный лик небесного божества. Лишь в русском и близкородственных языках это слово-понятие по сей день сохранило поразительную многозначность и несомненную сакральную основу. В расширительном смысле свет вбирает в себя значения древнегреческих κόσμος «небесный свод; мир, земля», οἰκουμένη «заселенная земля», τò σύμπαν «всё», латинских universum «вселенная», mundus «мироздание, вселенная» и orbis «небесный свод; человечество». Праславянскому *svĕtъ соответствовали древнеиндийские çvāntás «светлый, белый» и çvétate «светит, светлеет», а также древнеиранские spaēta — с теми же значениями и spǝnta «свет, светлый; святой». Для хеттов siwatt значило «день», а у литовцев индоевропейская основа осталась в глаголе švitéti — «блестеть», «сверкать». О почитании обожествленного света свидетельствует множество древнерусских разнокоренных синонимов этого слова и их производных³. В русских диалектах корень *свет- породил более двухсот производных, а *свят- — более пятидесяти⁴. Все вместе они могли бы составить целое священное мироописание⁵. Его сердцевиной являлось имя бога Свáрога — солнцевидного светоподателя. Древние индийцы родственными словами svárga, svárgos называли небо, а s(u)var — солнце.

К праславянскому *svĕtъ восходят слова светлый и светать, светоч и светило, свеча и светлица, светилен (церковный стих) и свéчень (февраль), светляк и светлынь, рассвет и просветление, а также святой и святить, святки и святцы, святыня и святилище, святитель, священник…⁶ Опосредованно с этой основой связаны слова звезда и цветок⁷. Необычайно выразительны созданные с её помощью имена собственные Светослав, Светислав, Световид, Светолик, Светлан, Светозар, Пересвет, Радосвет, родственные им или близкие по смыслу Святополк, Святомир, Святогор, Святобор, Велизар, Лучезар, прилагательные светозарный, светоносный, светлоликий, всесветный… Слова с отрицательными значениями святотатство, святоша, пустосвят и тому подобные лишь подчеркивали важность ограждаемых самим языком духовных ценностей. Единственным земным воплощением света считался огонь, который именовали сварожичем — происходящим от небесного божества, одного корня с ним хеттское agniš, древнеиндийское agníṣ, латинское ignis, литовское ugnìs.

Возможно, в слове ирий, родственном с греческим αέρος и латинским aēr «воздух» сохранилась смутная память о самоназванием ариев (авестийским airyā и древнеиндийскому ā́rya) и об их мифической небесной прародине. Иной образ — лучащегося света — вызывало слово рай. Оно соответствует авестийскому rā́у- «богатство, счастье, дар» и древнеиндийскому rāy «сокровище, богатство», латинскому radius «луч солнца и света, молния» и французскому rayon «луч». Тот же корень входил в название Израй-реки («текущей из рая») народных стихов и в слово радуга, рай-дуга. Многоцветный небесный полукруг, возникавший от соединения солнечного света и дождя, считался знаком благодати, вызывал ликование.

Воздух почитали духоносным и животворным началом, объединяющим землю с небом, с ним роднились слова дух и вздох. Священной, происходящей от света считалась небесная влага — живительное благо древних славян. Влагодателями (благодетелями) являлись роса и дождь. Первое слово восходит к индоевропейскому *rōsa «роса, влага, сырость, сок», а второе дождь (с неясной этимологией) звучит подобно мольбе: даждь, по-даждь, по-дай! Восприятие благодати как светлой небесной воды, питающей землю, было переосмыслено после принятия христианства.

Землю, подобно Океану древних греков, опоясывала светоносная Сиян-река (Окиян-море), угадываемая по утреннему и вечернему зареву над горизонтом. Точно так же небо и землю огибала упоминавшаяся в Ригведе река Rasā, её название в санскрите имело значения «роса, влага, сок растений, и всякий сок вообще», а в «Махабхарате» — «питье, жидкость, молоко». Источая молочно-белый свет, Расá стекала на снежные вершины гор и по их склонам устремлялась в долины. Древнеиранское название крупнейшей в Армении реки Раздан происходит от hrazdán «светлая вода». У древних славян небесная река, предположительно, называлась Рось, Росá, Ру́са. Однокоренные наименования сохранило до наших дней множество рек Восточной и Центральной Европы: Рось — притоки Немана, Оскола и Днепра, Росава — приток Роси, Русь — приток Нарева, Русса и Русца в Тверской области, Руса — приток Сéми, Порусье в Новгородской области, Руза в Московской области, Рашка и Расина в Сербии, Росица — приток Дуная в Болгарии, Prosna — приток Варты и озеро Roś в Польше, Roșia — приток Тисы в Румынии и др.

Днём Рось скрывалась в сияющей синеве, ночью полнилась звёздной «росой». Во время священных обрядов она незримо втекала в русла всех рек, которые становились её подобиями и продолжениями. Земные «реки-дочери» носили то же имя, что и звездная Река-Мать. Образ реки являлся одним из важнейших в мифопоэтическом сознании славян: берега берегли её воды, река прорекала вещие слова Сварога, её устье уподоблялось говорящим устам, речную губу сравнивали с человеческой губой.

Отголоски возвышенной древнерусской религии света сохранились в средневековых представлениях об окружающем мире. Безвестный автор рукописи «Слово о твари /…/ и о дне рѣкомом недѣля» (XII–XIII вв.) обличал: «…невѣрные написавше свѣт болваномъ и кланяютися ему»⁸. Трудно понять, какие изображения света в виде «болванов» имелись в виду. Возможно, они представляли собой заключённые в круг кресты или шести- и восьмилучевые звёзды, называемые спасами, которые относились к праотеческому Сварогу. Формой они напоминали снежинку и являлись древнейшими знаками «белого света» — наполненного небесным сиянием бескрайнего пространства.

Загробная жизнь, по древнерусским представлениям, продолжалась «на том свете», а не в подземном «гадесе» греков или «шеоле» древних евреев. Отношение к земле как прóклятой, противостоящей небу и таящей в недрах огненную «геенну», славянам было чуждо. Удивительное слово пре-ис-под-н-яя будто состоит из трех приставок, суффикса и окончания, намекает на отсутствие «ада». В русской средневековой книжности и народной поэзии землю величали «светлая», причастная небу. Земные реки притекали с неба и к нему восходили. Древнейшие верования основывались на представлении о единстве неба и земли, которые сходились «у края мира», источником всеобщего бытия являлась рождающая глубь небес и земли. Чтобы стать матерью, земля должна была усыриться небесной водой, омолодиться после зимнего умирания.

Не только небо источало животворную влагу. Земля «рождала» воду в подземных источниках. Их, как и молочные железы у коровы, называли родниками, а незаросшее темечко на голове младенца — родничком. «Ключи» Мать-сырой-земли «открывал» весною и «закрывал» осенью Сварог-Род. Следы его почитания сохранились в народном имени Родион, Родя, Родик (от греческого Иродион). Крестьянский календарь соединил дни памяти св. Иродиона-ледолома (8 апреля) и св. Иродиона-ледостава (10 ноября) с оживанием и оскудением подземных родников, со вскрытием рек и их замерзанием.

В понимании древних славян, Сварог-Род «природил» им весь живой мир — природу. Русский язык сохранил древнее, адамово восхищение божественным творением. Слова птица и петух производили от глагола петь, зверь — от корня зев «пасть», рыба, вероятно, — от рыпаться «метаться, прыгать». Гусеница — от слова ус «волосок» — напоминала в движении гусиную шею, кузнечик словно выстукивал молоточком по тончайшему металлу. Дуб считался «добрым деревом» (откуда производное дубрава), слово берёза сродни глаголу брезжить «слабо светиться во тьме», калина и клён казались «раскаленными» от спелых ягод и осенней листвы, название папоротника, напоминавшего огромное птичье перо, происходило от старинного папороть «крыло».

Со всеми живыми существами, даже самыми опасными, стремились установить отношения родства. Наиболее почитаемым среди обитателей природного мира являлся медведь. На Руси веками сохранялось убеждение, что «медведь — от Бога». «Медвежьим» по происхождению являлось древнерусское название Плеяд Волосыни. Жилище древнейших славян (землянка с плоской или насыпной крышей) воспроизводило образ берлоги или ещё более архаичный — погребального кургана и разительно отличалось от более позднего бревенчатого дома. Об этом свидетельствует название хата, родственное авестийскому kata «дом, яма» и нижненемецкому kate «хижина». В противоположность хате надмогильные сооружения называли дом, домовина.

Славяне высоко чтили существа способные, подобно священному медведю, «обмирать» на зиму и «оживать» весной — змею (ужа, угря) и лягушку. Её пятипалые лапки походили на ручки и ножки крохотного человека. В лягушке видели перевоплощение умершего предка, менявшего облик и «обращавшегося» в существо-двойника. В сказке «Царевна-лягушка» она, сбрасывая кожу (меняя обличье), превращается в девицу и наоборот. После того, как Иван-царевич сжигает «кожу» лягушки (её новое тело) на погребальном костре, та «оборачивается лебедем» и улетает в небо — превращается в клуб дыма. Отныне её душу можно отыскать лишь в потустороннем мире: «за тридевять земель, за тридевять морей, в тридесятом царстве, в подсолнечном государстве /…/»⁹.

Среди «воскресающих» весною существ медведь и змей неизменно противостояли друг другу. Медведь, покровитель людей, воплощал добро, а кусающий и «искушающий» змей — зло. Их вечное противостояние явилось основой мифа о небесном медведе-змееборце, защитнике от злых духов. Оживали после зимы и «нечистые» животные, вроде ежей, или вредные для посевов и хозяйства грызуны (хомяки, сурки, суслики, кроты, мыши, крысы). Всей этой «нечисти» славяне сторонились. У зверей перенимали зоркость и чуткость в восприятии звуков и запахов. Глаголы чуяти, ухáти (откуда производное «благоухать») объединяли слух и нюх, способность одновременно слышать звук и чуять запах. В древнюю эпоху слова ухо, слоухъ, духъ «запах; душа, ветер», въздоухъ «вздох, воздух, то, чем дышат» казались родственными. Они связывали все, что незримо, но ощутимо, что доносится с дуновением ветра — слышится и чувствуется.

После «воскресающих» существ славяне более всего почитали птиц. Они знали дорогу в ирий, приносили на землю вести от обитавших там душ родителей, а от живых несли их на небо. Слово «птица», вероятно, значило «крылатая» и восходило к индоевропейской основе *pt- (откуда греческое πτερόν «крыло»). Связь небесной глуби и голубизны породило в языке обозначение оттенка синего цвета голубой, голубец и название «небесной птицы» голубя. Этой паре слов соответствуют латинские columba «голубь» и caelum «небеса», их символическое единство прослеживается и дальше: двускатный покровец намогильного креста на Руси называли гόлбец, считали знаком небесного покрова и увенчивали изображением голубя, а древние римляне словом сolumbarium именовали «голубятню» и «подземную усыпальницу» предков. Одной самых почитаемых, рано приручённых птиц являлся пѣтух (петел, петка или звукоподражательное кόкошь). Его первоназвание куръ родственно предполагаемой индоевропейской основе *sur- «солнце». Петуха с древности почитали как птицу, воспевающую восход дневного светила, славяне величали его будимир.

Пробуждавшихся весною насекомых называли буки (букашки), среди которых более всего чтили бабочек — их ласково именовали душка, душечка — и мотыльков, носивших множество прозвищ: метелóк, мятлик, мятлиш, ночник, а из-за кратковременности жизни — денница, измеречник (от измирать «умирать»). Исключительное место занимало почитание пчёл, которые на зиму засыпали в дуплах и ульях, а весною просыпались одновременно с медведем. Пчелу считали особенно близкой к человеку, о ней, в отличие от других насекомых и от животных, говорили не «сдохла», а «умерла». Так же говорили и о голубе, полагая, что у него и у пчелы «один дух». Одним из прозвищ пчелы являлось «божья коровка», поскольку она доила «отдавала» собранный мёд, как корова давала молоко. Впоследствии так стали называть красноватого жучка из-за сходства с кровкой «капелькой крови», будто упавшей из поднебесья.

Почти родственные отношения возникли между людьми и приручёнными, домашними животными, дающими безубыльное пропитание: коровами, овцами, козами, курами и пр. Мясо даже в начале ХХ века шло на сельский стол лишь по воскресеньям и праздникам, ему издревле предпочитали дичь, которой изобиловал окружающий мир. Всех домашних обитателей считали домочадцами и доморостками. Всем им полагались особые обереги, обо всех возносили молитвы. Жизнь каждого существа, живущего в доме, включая клеть и подклетье, ограждалась заботой. Повседневную пищу восточных славян составляли хлеб, крупы, еда на основе молока, яйца и рыба, северные овощи и плоды, ягоды, грибы, мёд и травы: лебеда — от лебединая (белая) трава, сныть — от сънедь, щавель — от щи, борщевик (дягиль), прежде называвшийся попросту борщ и многие другие.

В древних представлениях об ирии «райском мире» важное место занимало почитание цветов. Их названия во многом объяснялись родством слов цвет, свет, звезда. Цветущие луга казались созвездиями. В неярком северном мире эти россыпи живых огней вызывали восхищение: горицвет, зорька, яснотка, перýница. Цветам давали звучные, красноречивые названия: медуница, одуванчик, погремок, дрёма, незабудка...¹⁰

После принятия православия многие черты древней «естественной» веры получили сверхприродное истолкование: свет стал восприниматься нетварным и незримым, благодать — невещественной, родство — духовным, а не только кровным. На Русь вместе с переводами сочинений византийских авторов проникли христианские представления о природе и её священном прообразе — рае. Описания девственной природы, Божьего мира в церковной литературе являлись «словесной иконописью» и потому были лишены природных черт. Растительные воплощения изобилия и вечности имели мало общего со скромной красотой русских земель. О созерцаемом лишь умом вечнозеленом небесном саде («вертограде»), о «кринах сельных», «цветах сладкоуханных», «виноградьях» и «смоквах» можно было прочесть в излюбленных русскими книжниками сочинениях св. Иоанна Дамаскина «Слово на Рождество Христово», св. Григория Богослова «Слово на новую неделю и на весну», св. Кирилла «Слово на Антипасху и на новую неделю» и пр. В «Шестодневе» св. Иоанна Экзарха Болгарского — одном из ранних произведений православной космологии — воспевалась земная природа, воздающая вместе с человеком хвалы Богу-Творцу. В сербской редакции «Александрии» (XV в.) описывался сказочный Макаринский остров, где лето не кончается, где растения «едина зреяху, друзии же цветяху, инии перезреваху, плода же их множества на земли лежаху»¹¹. Переводные сочинения удивляли сказочными описаниями неведомых «индийских стран» и «рахманских земель», их обитателей и диковинных животных. Многочисленные списки «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова сопровождались изображениями тельчеслонов, мравольвов, ноздрерогов...

Красота особо почитаемых мест отразилась в названиях урочищ, займищ, пустошей, рек, озёр, древних поселений. Они подобны россыпям крохотных сокровищ языка: Звенигород, Изборск, Лебедянь, Гори́цы, Медынь, Обоянь, Хвалынск, озера Диво, Святец, Плещеево (беспокойное от ветра), Светлояр (ослепительно светлое), Ти́хмень (тихое), реки Молога (с белёсой водой), Непрядва (с водой тихой, без ряби), дремлющая Пьяна, быстрая Торопа, звонкая Кова, бездонная Тьма, таинственная Уводь.

Образы великой холмистой равнины под необъятным сияющим небом глубоко запечатлелись в русском сознании. Неведомое, неисследимое влекло поколения её обитателей. Где-то «за тридевять земель» бескрайняя лесная даль соединялась с небесным простором. Различие их значений очевидно: первое в родстве древнерусскими долъ, дольний «низина, долина; нижний», второе происходит от праславянского корня *str-, с ним связано имя Стрибог «стремительный, властелин пространства» — молитвенное величание Сварога.

Немногие дошедшие до наших дней светские произведения средневековой литературы наполнены восторгом перед окружающим миром. Киевский князь Владимир Мономах в «Поучении» (XII в.) восклицал: «Кто не похваляет, не прославляет силы Твоея и Твоих великих чудес и доброт, устроенных на семь свете: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и там и свет, и земля на водах положена, Господи, Твоим промыслом! Зверье разноличнии, и птица и рыбы украшено Твоим промыслом. Господи! /…/ И сему ся подивуемы, како птица небесныя изъ ирья идут, и первое, в наше руце, и не ставятся на одной земли, но и сильныя и худыя идут по всемъ землямъ Божиимъ повелениемь, да пополнятся леси и поля»¹². Св. Кирилл Туровский в «Слове на Антипасху» (XII в.) писал о «богоплодных деревах», которыми питались святые.

Истоки русского литературного пейзажа восходили к «Слову о Полку Игореве» (XII в.), «Молению Даниила Заточника» (XIII в.), «Сказанию о Мамаевом побоище» (XIV в.). С самого возникновения он являлся по преимуществу весенним, пасхальным: живая природа воскресала со Христом, наполняла радостью и целила душу. С необычайной духовной силой мотив торжества над смертью и всеобщего воскресения зазвучал в страшную эпоху монгольского нашествия. В «Слове о погибели Русской земли» (XIII в.) родина была увидена словно взорами её вознёссшихся в небеса защитников и ангелов-хранителей: «О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубравами чистыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещисленными»; возвышенное описание распространялось на весь мир, сотворённый людьми: «городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковными, и князьями грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси исполнена земля Руская, о правоверная вера християнъская!»¹³.

Глубины языка, народная словесность, литература Средневековья свидетельствуют о радостно-благоговейном отношении к «Божьему свету», к Мать-сырой-земле, о почтении ко всем, даже опасным, живым существам. Природный мир воспринимался как непрестанно воскресающий, в нём стремились разглядеть следы первозданного, божественного творения. Странники, отшельники, землепроходцы, искатели «Беловодья» шли вдаль с «похвалой пустыне». В лесное безлюдье уходили «спасаться» пустынники. В отличие от западного или византийского христианства такие места не считались проклятыми (ибо ещё не были «отвоёваны у дьявола»). Напротив, уподоблялись нерукотворному храму, в котором душа искала «Божье присутствие», дышала тишиной, открывала вечное в преходящем. Нетронутая природа рождала неизреченные образы «рая мысленного».

Великое безмолвие простиралось от озёрных зеркал к недвижным облакам, восхищало ум. Исчезали птичьи крики, шорохи, шелест ветра. Благоухал цветущий луг, звенела после дождя летняя, золотая капель, горела багряно-жёлтая листва, искрился под звёздами снег... Несказуемая живая красота завораживала, меняла облики, неслышно проповедовала: закат сменится восходом, за увяданием наступит расцвет, каждая праведная душа воскреснет. Отношение к природе и человеку основывалось на противостоянии смерти, «многие красоты» побеждали небытие, возрождали жизнь.

В поучительном слове главы Русской Церкви митрополита Даниила (начало XVI в.) благоговейное созерцание природного мира почиталось истинным «богомудрием» и «любомудрием»: «И аще хошеши прохладитися, изыди на предверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака ови высоци, ови же нижайше, и в сих прохлаждайся, смотря их доброту, и прослави тех творца Христа Бога. Ибо есть истинное любомудрие»¹⁴. За пределами дома или монашеской обители человек продолжал молитву трудом: «аще не достало ти есть, изыди на поле селъ твоих, и виждь нивы твоя, умножающе плоды ово пшеницею, ово ячъмень и прочаа, и траву зеленеющуся, и цветы красныа, горы же и холми, и удолиа, и озера, и источники, и реки, и сими прохлаждайся, и прославляй Бога, иже тебе ради вся сиа сътворшаго»¹⁵.

Епифаний Премудрый, писатель рубежа XIV-XV веков, в «Житии преподобного Сергия Радонежского» упоминал «великий лес», окружавший святого: «Ни пути людского ниоткуду же, и не мимоходящего, ни посещающего, но округ места того, все лес, все пустыня»¹⁶. По убеждению и простецов, и многомудрых книжников, дикая природа или дикие звери не могли быть опасны праведнику, живущему, подобно окружающему его миру, по Божьему закону. Любовь к ближнему в «пустыне» превращалась для него в любовь к тварям божиим. Епифаний так писал о жизни великого подвижника: «Мнози бо тогда зверие часто нахождаху на нь, не токмо въ нощи, но и въ дни; бяху же зверие — стада влъков, выюще и ревуще, иногда же и медведи. Преподобный же Сергий, аще и въмале устрашашеся, яко человекъ, но обаче молитву прилежно к Богу простироше /…/ и тако милостию Божею пребысть от них невреженъ: зверие убо отхожаху от него, а пакости ему ни единыа не сотворше /…/ благодать бо Божиа съблюдаше его. /…/ И вся ему покаряются, яко же древле Адаму прьвозданному преже преступлениа Заповеди Господня»¹⁷.

От средневековой эпохи почитание «пустыни» перешло в Новое время и в среде старообрядцев сохранилось до XX столетия. В заповедных местах, где природа не искажена человеческим грехом, воздвигались пу́стыни «скиты, отдалённые монастыри». Земли, леса, луга, озера могли быть «заповеданы», завещаны их владельцами, монастырю или храму. В этих оберегаемых монашеским тщанием уголках природы можно видеть отдаленный прообраз современных заповедников. Для церковных сооружений по обычаю избиралось место «лепообразное» или «зело красное». От очагов молитвенного труда расширялась по округе преобразовательная деятельность русского монашества и крестьянства — «умное устроение» земель. «Житие преподобного Сергия» повествует об усилиях человека по возведению обители и обживанию окрестностей: «Дивъно бо поистине бе тогда у них бываемом видети: не сущу от них далече лесу /…/, но иде же келиам зиждемым стояти поставленым, ту же под ними и древеса яко осеняющи обретахуся, шумяще стояху. Окресть же церкви часто колоды и пение повсюду обреташеся, ту же и различная сеахуся семена, яко на устроение ограднымъ земелиемь» ¹⁸.

Хозяйственная деятельность, основой которой был молитвенный труд, являлась природоохранной по своей сути, продолжала акт божественного творения. Премудрость Божия властвовала над тварным миром, а человек был призван в сотворчестве с Богом довлеть над «вещью» — над земной «природой» и «стихиями». Монастырь и храм зрительно завершали вид окрестности, располагавшейся «окрест», под сенью вознесённого в небо надкупольного креста, и таким образом увенчивали «оцерковлённое» пространство. Монастырская ограда и прилежащие возделанные земли словно «софийные сферы» иконописи расходились по округе, соединяли культуру и природу. Многочисленные часовни, божницы с иконами и придорожные кресты отмечали границы христианского мира¹⁹. По замыслу строителей, и в сельской местности, и в городе зодческий образ церкви неизменно составлял неразрывное целое с живой природой, менялся вместе с ней в течение года, на протяжении десятилетий. Утвердившаяся в средневековой Руси мысль о единстве человеческого и божественного творения привела к появлению златоглавых «зелёных городов», растворённых в «воцерковлённой» природе²⁰.

Русские подвижники стремились не только проповедовать Евангелие «всякой твари», но «истолковывать» его созидательным трудом. Они почитали животных как своих сомолитвенников, дыханием «хвалящих Бога», и соработников в служении Богу трудом. Преподобный Сергий Радонежский, в соответствии с церковным преданием, не только мирно уживался с дикими зверями, он вместе с медведем возводил монастырскую обитель. При этом зверь служил не ему, а вместе с ним служил Богу. Эта черта из жизни святого был особенно любима народом, выражала суть народного трудового благочестия — деятельного единения со всем живым миром.

Труды молитвенные и телесные не разделялись, духовное делание соединялось с вещественным. В евангельских притчах апостольское служение уподобляется деятельности пахарей, сеятелей, жнецов, виноградарей, пастухов. Крестьянская и монашеская жизнь преодолевала ветхозаветное проклятие «тяжанию», считавшемуся уделом «невегласов» и грешников — «людей земли». Неизвестный автор «Летописной книги» (1621) замечательно выразил ощущения весеннего, пасхального труда на воскресающей земле: «Юже зиме прошедши /…/ весна празднуется, время начинает веселити смертныхъ, на воздухе светлостию блистаяся. Растаявшу снегу и тиху веющу ветру, и во пространные потокы источницы протекаютъ, тогда ратий раломъ погружаеть и сладкую брозду прочертаетъ и плододателя Бога на помощь призывает; растуть желды (жатвы), и зеленеютца поля, и новымъ лествиемъ облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладким воспеваниемъ...»²¹.

Радостный, «сладкий» труд земледельца понимался на Руси как благовестие и проповедь, на которую благодарно «откликается» неразумная, но живая природа. Такая деятельность почиталась в высшей степени богоугодной, поскольку преображала дикие земли, более того — приобщала их жителей к православию. Об этом свидетельствует история русского освоения Севера, таёжной и лесостепной Сибири, Дальнего Востока, Аляски. Мирному стяжанию новых земель способствовали вовсе не военные орудия, а орудия труда. Русские крестьяне и охранные казачьи отряды не захватывали колоний, никого не превращали в рабов, не заставляли работать на себя. Преподобный Герман, проповедник православной веры на Аляске, говорил об алеутах: «Я ничтожнейший слуга здешних народов и нянька» ²². Его житие повествует о неустанной работе на земле и бережном отношении к живому миру: «Здесь он прожил более сорока лет. /…/ сам копал он гряды, садил картофель и капусту, сеял разные овощи. К зиме запасал грибы, солил и сушил их; соль приготовлял сам из морской воды /…/»²³. Запасами он делился со своими «ближними»: «Сушёною рыбою кормил отец Герман птиц, и они во множестве обитали около его келии. Под келией у него жили горностаи. Этот маленький зверёк, когда ощенится, недоступен, а отец Герман кормил его из рук. /…/ Видели также, что отец Герман кормил медведей. Со смертью старца и птицы, и звери удалились /…/»²⁴. Труд «во славу Божию» являлся краеугольным камнем русской православной цивилизации²⁵.

Открытие для русской культуры Нового времени пейзажного «образа мира», лишённого религиозно-мистических аллегорий и философической фантастики, произошло в художественной прозе последних десятилетий XVIII века. Писатель Николай Карамзин ввёл в литературу новый жанр — лирический пейзаж, который под его пером приобрёл небесно-земной размах. Перед читателями повести «Бедная Лиза» (1792) впервые открылся необъятный, панорамный вид: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река /…/. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы».

С каждым десятилетием в русской культуре расширялось восприятие мира. Пушкин пророчески внимал и «неба содроганье... и гад морских подводный ход» («Пророк», 1826). Гоголь восклицал: «Вдруг стало видимо далеко во все концы света» («Страшная месть», 1832). Тютчевский образ «пылающей бездны» захватывал воображение, «волшебный чёлн» творчества уносился в «неизмеримый» простор:

      Настанет ночь — и звучными волнами

      Стихия бьет о берег свой.

      То глас ее: он нудит нас и просит...

      Уж в пристани волшебный ожил челн;

      Прилив растет и быстро нас уносит

      В неизмеримость темных волн.

      Небесный свод, горящий славой звездной,

      Таинственно глядит из глубины, —

      И мы плывем, пылающею бездной

      Со всех сторон окружены.

                                    Сны, 1829

Это неостановимое и непостижимое вселенское движение вбирало в себя человеческие жизни и ход небесных светил. Поэту дано было постичь его смысл, вглядеться в высокую тьму, ощутить связь с вечностью в «некий час всемирного молчанья», когда, увлекая душу,

      Живая колесница мирозданья

      Открыто катится в святилище небес.

                                    Видение, 1829

Поэзия Тютчева отзывалась и на «созвучье полное в природе», и на «древний родимый хаос». Сияющая звёздная «пустыня» Лермонтова «внимала Богу», представала необъятным храмом, в котором душе «торжественно и чудно», где светила, как в древности, «говорят» друг с другом и с Землёй, «спящей в тумане голубом». Вселенскость художественного восприятия наполняла лирику Афанасия Фета. Его, как и Лермонтова, тяготила «голубая тюрьма» поднебесья. Звёздными ночами ему открывалась иная, окрыляющая реальность. Поэтическое созерцание неба рождало ощущение восторженного падения в «райскую» бездну:

      Земля, как смутный сон немая,

      Безвестно уносилась прочь,

      И я, как первый житель рая,

      Один в лицо увидел ночь.

      Я ль нёсся к бездне полуночной,

      Иль сонмы звёзд ко мне неслись?

      Казалось, будто в длани мощной

      Над этой бездной я повис.

      И с замираньем и смятеньем

      Я взором мерил глубину,

      В которой с каждым я мгновеньем

      Всё невозвратнее тону.

                                    На стоге сена ночью южной, 1857

Под пером Афанасия Фета возникло одно из самых пронзительных откровений о вечности, столь близкое «русскому любомудрию» разных столетий — мысль о глубоком родстве души с мирозданием:

      Что такое день иль век

      Перед тем, что бесконечно?

      Хоть не вечен человек,

      То, что вечно – человечно.

                                    Целый мир от красоты, между 1874 и 1886

Религиозно осмысленная философия цельности воодушевляла творчество Фёдора Достоевского. Её ярким выражением явилось описание в романе «Братья Карамазовы» (1880) восторга главного героя, вдруг ощутившего единство с мирозданием: «Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”».

В последние десятилетия XIX века философ Николай Страхов выразил эстетический и нравственный идеалы зарождающегося в русской культуре «космизма»: осмыслить «мир как одно целое, как гармоническую сферу». Духовным исповеданием множества поэтов и художников «Серебряного века» явилась «философия всеединства» Владимира Соловьева и его религиозно-философская лирика. Она звала к «сочетанью земной души со светом неземным», к «неподвижному солнцу любви» — прочь от «злого пламени земного огня». Столькие из поклонников поэта жаждали, чтобы сознание навсегда затопила мистическая «лазурь»: «Лазурь кругом, лазурь в душе моей». Золотистая или серебряная «лазурь» являлась знаком присутствия возлюбленной поэта, мистической Софии — «души мира». Она обитала «в высоте», среди звёзд. Поэт призывал:

      Вверх погляди на недвижно-могучий

      С небом сходящийся берег любви.

                                    Иматра, 1895

Было нечто завораживающее в образе мироздания, созданном Максимилианом Волошиным:

      И мир — как море пред зарею,

      И я иду по лону вод.

      И подо мной и надо мною

      Трепещет звездный небосвод.

Это написанное в 1902 году четверостишие — поэтическая картина движения души в беспредельных пространствах — один из впечатляющих художественных символов эпохи символизма. Волошин острее многих чувствовал древний horror vacui — «жгучую пустоту вечности». Временами человеческая жизнь казалась ему «угасшим метеором в пустынях мирозданья». Но, борясь с отчаянием, он неизменно находил силы для восторженных, «тютчевских» прозрений:

      Моя душа как небо звездна,

      Кругом поет родная бездна.

                                    Письмо, 1904

Волошину дано было постичь мудрое равновесие земного и небесного начал, неизбежность возвращения «космического» сознания человека к земному «началу начал»:

      Быть черною землей.

      Раскрыв покорно грудь.

      Ослепнуть в пламени сверкающего ока

      И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко

      В живую плоть, ведет священный путь.

      Под серым бременем небесного покрова

      Пить всеми ранами потоки темных вод.

      Быть вспаханной землей...

      И долго ждать, что вот

      В меня сойдет, во мне распнётся Слово.

      Быть Матерью-Землей

      Внимать, как ночью рожь

      Шуршит про таинства возврата и возмездья…

                                    Быть черною землей…, 1906

За отказом от такого возврата следует неизбежное «возмездье», разрушение сложной гармонии бытия, итогом которого становится самоуничтожение человечества. Накануне жестоких сражений Первой мировой войны, известный ученый-физик Николай Умов, призывая современников «подняться на следующую ступень», к «сокровищницам небесных пространств — космоса» ²⁶, сформулировал важнейший завет того, уже весьма явственного духовного устремления, которое в современной культурологии принято называть «русским космизмом»: «С несомненностью открывается смысл нашего существования, logos нашей жизни, величественная задача человеческого гения: охранение, утверждение жизни на Земле» ²⁷.

В то время были вполне отчётливо осознаны основы православной экологии. Мысли о необходимости союза науки и техники с религиозной верой вызревали в трудах Михаила Ломоносова и Андрея Болотова, Василия Докучаева и Дмитрия Менделеева, священника Павла Флоренского и Владимира Вернадского. Священник Сергий Булгаков в «Философии хозяйства» (1912) дал им глубокое богословское обоснование. Ярким воплощением преобразовательных идей православного «космизма» стала деятельность крупнейших монастырей: Троице-Сергиевой Лавры, Кирилло-Белозерского, Валаамского и, в особенности, Соловецкого. Уже в XVI веке он достиг расцвета и за 400 лет преобразил огромную область на побережьях Белого моря. Монахи занимались ловлей рыбы и заготовкой сельди. Им удалось приручить северных оленей и начать разведение за Полярным кругом домашнего скота, сохранить от истребления многих диких животных и значительно увеличить население прежде пустынного края. Монастырь прокладывал дороги, создавал порты, с его помощью было налажено судоходство по Белому морю и прилегающим реках. На Соловецком архипелаге возникли образцовая ирригационная система, невиданные на Севере фруктовые сады и цветники, тепличное хозяйство. Во второй половине XIX века монастырь приступил к развитию современной промышленности. Была построена самая северная в мире железная дорога, в 1912 году заработала первая в России электростанции, вслед за ними — радиотелеграф и сухой док для ремонта морских судов. Хозяйственная деятельность монастыря неизменно оставалась экологичной. В северной твердыне русского православия возник удивительный прообраз «зелёной экономики» будущего. Сутью развития являлся молитвенный труд сотен монахов и тысяч их сотрудников — рабочих разных специальностей, изобретателей, инженеров, учёных. Этот замечательный пример вполне мог быть распространён на деятельность множества иных русских монастырей. В начале ХХ столетия их насчитывалось около 1250-ти. Возникла возможность создания в России цивилизации особого типа, чуждой безудержному потреблению-истреблению.

В эпохи социальных потрясений мотивы всемирного «разлада», «вселенского неблагополучия» выступали на первый план. Прежнее, доверительно-восторженное восприятие мира, как единой «живой вселенной», сменялось ощущениями безмерного одиночества человека в пространствах и временах, страха от соприкосновения со взглядом бесстрастной «космической бездны»:

      Мира летят. Года летят. Пустая

      Вселенная глядит в нас мраком глаз...

В этих строках Блока 1912 года слышалось отчаяние. «Мировая гармония», из которой исключен человек, теряла смысл, поскольку высшей целью бытия является разумная и одухотворённая жизнь. Русская литература эпохи символизма уже предчувствовала грядущий разрыв живительных связей человека с вековыми ценностями и с окружающим миром. Многообещающая и поистине спасительная возможность развития передовой промышленности и науки в нравственном единстве с религией, была насильственно прервана большевистской революцией. Ослепительная «вечная лазурь» христианского мироздания, мечты о всечеловечестве и о единстве с Матерью-Землёй были жестоко отброшены теми, кто называл себя «революционным авангардом». Они жаждали покорить мир, заново переделать человека, пересоздать землю и небо. Культуру они превратили в орудие власти над обезличенными «народными массами».

После 1917 года с помощью кровавого террора в России удалось насадить чудовищную экономику насилия — дьявольскую пародию на монастырскую систему хозяйства. «Трудовые армии» периода «военного коммунизма» вскоре сменились тысячами лагерей и ссыльных поселений с подневольным трудом. Коммунистический строй оказался одновременно богоборческим, человеконенавистническим и природоборческим. Репрессии уничтожили или обескровили целые слои населения — дворянство, священство, интеллигенцию, зажиточное крестьянство. Воинствующее безбожие властей привело к разрушению экологических основ человеческого и земного бытия. Утопия безграничной власти рождала безграничную власть утопий, уничтожавших всё живое. В 1920-е годы в Советском Союзе был создан мир тотального насилия над человеком, природой и смыслом существования²⁸.

Умонастроения тех лет были таковы, что даже весьма даровитые представители русской науки и культуры признавали возможность уничтожения огромных природных комплексов. Александр Чаянов, известный экономист и талантливый писатель предлагал в 1928 году в работе «Возможное будущее сельского хозяйства» создавать искусственные оазисы в пустынях Средней Азии и утверждал: «Быть может для этого потребуется погубить Аральское море путём расходования на орошение всех вод питающих его рек…»²⁹. В 1940-х годах «вселенский утопист», почётный академик Николай Морозов принимал личное участие в осуществлении великих проектов «преобразования природы»: было создано чудовищное и бессмысленное «крупнейшее в мире искусственное озеро» — Рыбинское водохранилище. В его водах были затоплены древние города и знаменитые монастыри, десятки церквей, более шестисот старинных селений, а с ними плодородные земли, вековые леса…

Неслыханно жестокая война России с силами ада, собравшимися под знаком свастики, привела к глубокому мировоззренческому перевороту в стране. На смену разрушительным проектам «покорителей природы» пришёл послевоенный общегосударственный «план преобразования природы», невиданного в мире размаха. Он был создан на основе трудов выдающихся отечественных учёных Василия Докучаева, Павла Костычева, Василия Вильямса и рассчитан на 1949-1965 годы. Начались работы по восстановлению утраченных в ходе войны лесных массивов и повсеместному городскому озеленению, созданию в степных областях для борьбы с засухой и пыльными бурями защитных лесополос — вдоль рек и по их водоразделам, вокруг полей, по склонам оврагов и на песках. Происходило устройство прудов для разведения рыбы и мелких водохранилищ, производящих дешёвую электроэнергию. Осуществлялось орошение полей, осушение болот, введение севооборота на основе травополья и естественного плодородия (с разумным использованием органических и минеральных удобрений), отбор семян и растений высокоурожайных сортов, неуклонное обогащение флоры и фауны.

Русскую литературу наполнили образы «очеловеченного» живого мира. Не покорять природу, а жить с нею в родстве звала и научно-философская мысль, и творческое вдохновение. Поэт Леонид Мартынов убеждал:

      Влиянье есть у всех небесных тел,

      Я чувствую воздействие земное

      На судьбы солнц, на ход небесных дел.

                                    Забыто суеверие былое, 1956

Мирообъемлющая лирическая стихия пронизывала послевоенное творчество Николая Заболоцкого. Причину конфликта человека с природой поэт видел не в «вековечной давильне» лишённой разума, животной жизни, но в несовершенстве человеческого сознания:

      Я, как древний Коперник, разрушил

      Пифагорово пенье светил.

                                    Поздняя весна, 1948

Подхватывая поэтические размышления Максимилиана Волошина 1920-х годов, он писал о себе, сетуя по поводу юношеских увлечений утопией «покорения мира»:

      И боюсь я подумать,

      Что где-то у края природы

      Я такой же слепец

      С опрокинутым в небо лицом.

                                    Слепой, 1946

Мучительный «разлад» с окружающим миром Заболоцкий объяснял естественной, отнюдь не трагической противоположностью разума и материи. Увенчивая природную жизнь творящей мыслью, человек в состоянии обрести свой утерянный первообраз, преодолеть исчезающее, одинокое «я»,

      стать не душой, а частью мирозданья.

                                    Сон, 1953

В философской лирике Даниила Андреева раскрывалась иная сторона этого отношения: человеческая культура обретала вселенский размах, в ней снималось противоречие человеческого и космического начал. Будто повторяя мысли Вернадского о «ноосфере», в стихотворении «Библиотека» он призывал к восхождению в этот

      сущий над нами

      Выше стран и отечеств,

      Ярко-белый, как пламя,

      Ледяной, как зима,

      Обнимающий купно

      Смену всех человечеств,

      Мерно дышащий купол

      Мирового Ума.

Образы Родины и вечного неба сливались в сознании поэта, словно в текущем сквозь время небесно-речном зеркале:

      Вы, реки сонные

      Да шум сосны, –

      Душа бездонная

      Моей страны.

                                    Из цикла «Сквозь природу» , 1937-1950

«Моя страна» Даниила Андреева начиналась в России, но обнимала всю Вселенную. «Планетарное сознание» неизменно одушевляло прозу Михаила Пришвина. В книгах «Календарь природы» (1930-е годы), «Лесная капель» (1940), «Глаза Земли» (1951) описание природы разворачивалось в целостную картину мира: «Ведь если вникнуть в жизнь одного весеннего ручья, то окажется, что понять её в совершенстве можно только, если понять жизнь вселенной, проведенной через самого себя» ³⁰. Надо было перечесть страницы «Русского леса» Леонида Леонова или «Мещерскую сторону» Константина Паустовского, поздние стихи Заболоцкого, философскую лирику Луговского и Мартынова, чтобы почувствовать красоту и величие Земли, хранящей жизнь человечества. Утерянное в предыдущую эпоху просветленное восприятие природы выражалось у Бориса Пастернака ощущением её возвышенной связи с человеком:

      Как будто внутренность собора —

      Простор Земли, и чрез окно

      Далекий отголосок хора

      Мне слышать иногда дано.

      Природа, мир, тайник вселенной,

      Я службу долгую твою,

      Объятый дрожью сокровенной,

      В слезах от счастья отстою.

                                    Когда разгуляется, 1956

Важнейшая природоохранная деятельность государства прекратилась с началом правления Хрущёва. При нём в СССР возник «Гулаг для природы», не имеющий границ. Развитие страны было резко повёрнуто вспять, в «светлое революционное прошлое». В течение нескольких десятилетий завершилось преступное затопление Волги и Камы. В ходе «всесоюзных ударных строек» и военных учений, при прокладке гигантских железных дорог и каналов безжалостно, на огромных пространствах вырубалась и сжигалась тайга, одновременно опустынивались и заболачивались земли, пересыхали реки, уничтожалась хрупкая природа тундры. Отходами промышленности была отравлена атмосфера, реки, озера, почвы и подпочвенные воды. Вместе с природой умирала почвенная, крестьянская Россия, названная «нечерноземьем». В борьбу с «пламенными революционерами» нового призыва осмелилась вступить лишь горстка именитых писателей: Фёдор Абрамов, Сергей Залыгин, Владимир Солоухин, Виктор Астафьев. О столь необходимом для потерянного человека вековечном «ладе» деревенской и природной жизни писал Василий Белов. Валентин Распутин взывал к покаянному «прощанию с Матёрой» — отвергнутой, но оставшейся спасительной «материнской землёй». У Анатолия Кима «отец-лес» становился образом великой стихии, творящей земную жизнь из небесного света, человеческая душа уподоблялась мудрому дереву, ветвилась к небу…

В 1970-1980-х годах окрепли голоса страны в защиту природного мира. Возникло студенческое экологическое движение «дружин охраны природы», на его основе сложился молодёжный Социально-Экологический Союз. В борьбе против загрязнения Байкала, вырубки вековых лесов, разрушительной «мелиорации» и губительного поворота сибирских рек в азиатские пустыни объединились учёные во главе с академиком Александром Яншиным: Георгий Голицын, Никита Глазовский, Владимир Котляков, Борис Соколов и их многочисленные последователи. «Экологический императив» развития, сформулированный в 1980-х годах академиком Никитой Моисеевым, был внутренне связан с «нравственным императивом» Александра Солженицына — с призывом к «раскаянию и самоограничению».

Единственно возможный, нестяжательский, трудовой путь развития, опирающийся на тысячелетний опыт выживания русской цивилизации, был отвергнут «перестройщиками». В результате глобального нарушения климата, ядерных испытаний, преступного захоронения радиоактивных отходов на городских землях и в морских глубинах, хищнического истребления лесов, животных, полезных ископаемых СССР оказался накануне экологической катастрофы³¹. После чернобыльского взрыва крах советской системы стал необратимым.

В условиях разрухи двух последующих десятилетий горьким утешением явилось невольное вхождение России в экологически менее опасную фазу развития. Затем в глубочайший кризис стал погружаться западный мир, оказавшийся неспособным обуздать созданное им общество сверхпотребления. Давно обозначенные футурологами «пределы роста» и хрупкие границы самой жизни были перейдены в самых разных областях. Ответ на вопрос о дальнейшем развитии человечества не способны дать ни законы экономики, ни футурология, ни социология, ни точные науки, поскольку непрогнозируемым является самый главный элемент системы human factor — действия свободной, но извращённой человеческой воли. Государства и общества с повадками хищных эфемерид превратились в планетарное бедствие. Не изменение климата, а изменение души стало бичом всего живого. Воинствующая утопия «потребления без границ» стала медленным самоубийством западной цивилизации, почти покорившей планету.

Стремительный распад глобального мира даёт России возможность остановить уничтожение жизни, хотя бы на седьмой части земли, перейти к разумному и устойчивому развитию в согласии с высшим законом природной эволюции — законом органического роста и нравственного совершенствования. Надеяться на успех позволяет пример Соловецкого природно-промышленного комплекса, созданного в труднейших условиях Севера, и послевоенный, частично осуществлённый величественный «план преобразования природы».

В нынешней России экономическая роль Церкви ничтожна. Русское православие переживает труднейший период восстановления. Но уже сейчас необходимо выходить за стены храмов и монастырские ограды. Заветы русского старчества — «окормление народа словом и хлебом» — требует соединения келейных молитв с участием в общественной и хозяйственной деятельности. В 1920-х годах, до разгрома большевиками, крупнейшие монастырские коммуны деятельно участвовали в развитии местной экономики, вопреки всему продолжая прежние трудовые традиции Русской Церкви.

Важнейшей нравственной целью нынешнего православия является изменение отношения человека к труду. В советскую эпоху — насилия, воинствующего безбожия, лжи о «построении коммунизма» — работа являлась мучительной повинностью «вечных бедняков». Необходимо восстановить обычаи церковного и народного природопочитания, ввести их в повседневную жизнь. При решении этих задач неоценима роль монастырей. Сейчас в России их уже более пятисот. Многие находятся в плачевном состоянии, но среди наиболее крепких вполне возможен возврат к подлинно христианскому природопользованию, соединенному с трезвым представлением о современных нуждах.

Началом начал должно стать переосмысление церковных обычаев, больно ранящих и окружающую природу, и человеческую душу. До сих пор в день св. Троицы и на Рождество Христово в России губятся в угоду простонародным представлениям о «благолепии» целые леса молодых березок и елей. Еще в середине XIX века Священный Синод постановил всемерно противодействовать этому бездумному обычаю. Суть троицких и рождественских обрядов не в чрезмерном украшении храмов и создании под их сводами однодневных «зеленых театров», а в благословении природы и её «живых икон» — приносимых верующими веток и цветов. Мудрая простота этих символических действий издревле связывалась по смыслу с освящением в день св. Георгия Победоносца зёрен и семян перед весенними посевами, а в праздники Всемилостивого Спаса, Преображения Господня и Спаса Нерукотворного — мёда, плодов и хлеба нового урожая. В Рождество Христово важна проповедь милости ко всему Божьему миру, празднование Святой Троицы можно было бы соединить с молебнами и водосвятием в рощах и городских парках, с выставками цветов, ярмарками чистых продуктов, посещением ботанических садов, съездами и конференциями экологов. Достойны возрождения старинный праздник птиц в Благовещение, когда их отпускали на волю, после выхаживания в течение зимы, и сельский «скотий праздник» в день свв. Флора и Лавра.

Некоторые монастырские хозяйства могли бы выращивать в своих питомниках саженцы вербы, берёз, елей, вести предпраздничную торговлю веточками этих растений, поставлять лечебные травы и экологически чистые продукты в магазины детского питания и травные аптеки. При содействии Русской Церкви в стране может быть создана сеть очагов духовно-экологического оздоровления. Скверна душевная и бытовая неразделимы. Горы мусора одновременно накапливаются и внутри человека, и в мире, где он живёт.

В городах экологическая деятельность церквей и монастырей ограничена, но и здесь их роль может быть значительной. Естественной и необычайно важной явилась бы борьба против шумового загрязнения, за чистоту воздуха, городских водоёмов, почв, содействие обществам охраны природы в защите зелёных насаждений, птиц, бездомных животных. Монастыри могли бы оказывать поддержку добровольцам в благоустройстве старых и мемориальных кладбищ, в сохранении городских родников и деревьев-долгожителей. Русская Церковь может возвысить свой голос против использования генетически модифицированных продуктов питания и вредных добавок при производстве пищи и животных кормов.

Вполне естественно для монастырей создание образцовых пасек, прудовых хозяйств, содействие местным властям в развитии систем орошения и малых речных электростанций, в организации гужевых перевозок. Ближайшими союзниками в хозяйственной деятельности монастырей являются государственные заповедники и заказники. Общие цели охраны природы могут дать замечательные результаты.

Душа природы живёт в соборной душе народа. Их слитное дыхание неустанно «хвалит Господа». Словно в ответ «дух хлада тонок» наполняет силой и непрестанно возрождает всё живое. Горький опыт богоотступничества в минувшем столетии свидетельствует: человек рождён не для безудержного потребления, не для жизни за счёт угнетённых народов и порабощённой природы. Высший, спасительный завет русской цивилизации — проповедь молитвенного, радостного труда, неустанно созидающего «дом человечества». С подвижнической работой по мироустройству во все века соединялась молитва праведников о спасении земного творения.

Граница между бытием и небытием стремительно исчезает. Возвращается эпоха великой деятельной веры. Спасение души и спасение природы как никогда связаны. Без всеобщего противостояния насилию над жизнью экология неотвратимо превращается в эсхатологию.

1996, 2020