Л.П. Комаровский
Михаил Иванович – конструктор.
Солидный человек, многим не чета. Михаил Иванович в конструкторском бюро работает, у окна сидит, и кульман у Михаила Ивановича новый, чехословацкий.
На работу он рано приходит, открывает окно и с четвертого этажа внимательно смотрит вниз, на сослуживцев. Они же, рассеянные после короткого сна, не замечая за тонкой решеткой Михаила Ивановича, спешат, лезут в узенькую щель «вертушки», застревают, поругиваются, торопясь до звонка попасть на рабочее место.
Вот на желтеньких «Жигулях» начальник отдела подъехал, и Михаил Иванович закрывает окно и принимается оттачивать карандаши, готовясь к длинному рабочему дню.
Запыхавшись, вбегают коллеги Михаила Ивановича – успели! Такая радость! Гремят ящиками столов, шуршат халатами, во весь голос переговариваются.
Звенит звонок, и появляется сам Никита Петрович – начальник. Торопливо подходит он к каждому, пожимает потные руки, отдавая дань демократическим порядкам, заведенным в былые, молодые времена. Подходит он и к Михаилу Ивановичу, протягивает ему свою тонкую руку, и Михаил Иванович с удивлением и каким-то трепетом дотрагивается до теплой ладони.
– Как дела, Михаил Иванович? – интересуется Никита Петрович.
– Нормально, то есть хорошо, хорошо,– кивает головой Михаил Иванович, испытывая каждый раз невысказанное чувство благодарности к такому вот действительно прекрасному человеку.
– Очень хорошо!
И конечно, с чего бы плохо? Например, нынче получка, правда небольшая, рублей пятьдесят пять, не более того, но Михаилу Ивановичу более и тратить некуда. Он человек положительный во всех отношениях: пить – не пьет, курить – не курит, холост, но за женщинами не приударяет. Боже сохрани! Да и посторонних страстишек у него не имеется, никаких коллекций не собирает: ни марок, ни значков, ни, тем более, каких часов старинных или там колокольцев. Единственная его слабость – это любовь к миндальным орешкам, да чаю он слишком много расходует, вот и все.
На прожитье Михаилу Ивановичу хватает – экономно жить приходится, ну так все экономят, нынче век такой, для того чтобы ошибки, просчета не вышло, у него заведен специальный блокнот, где все до копеечки помечено: приход – расход, своя собственная, домашняя бухгалтерия, и строг тут к себе Михаил Иванович до последней крайности.
Получает он чистыми сто два рубля. За квартиру, электричество, профсоюз, на разные неожиданные мероприятия уходит у него десять рублей, и выделяет себе Михаил Иванович по два пятьдесят в сутки, а на субботы и воскресенья получается у него пять, почти шесть рублей. И в эти дни он шикует: то в кино сходит, миндаля купит, а то пару бутылочек пива принесет, и так приятно лежать на тахте да потягивать свежее «Жигулевское». А особое удовольствие доставляет ему игра в картишки с соседями, не по крупной, так, по мелочишке, но до чего ж хорошо выигрывать!
А порой он и в выходные дни живет на свои два пятьдесят, а остаток заносит в специальную графу на последней странице блокнота да деньги прячет во второй том «Истории дипломатии», очень полюбившуюся ему книгу. Но это до поры. Когда накопится у Михаила Ивановича десять рублей, то он, прежде обменяв рубли на «красненькую», несет ее в сберегательную кассу, и в сберегательной книжке отмечают ему новое денежное поступление.
Он, Михаил Иванович,– человек солидный, рачительный, и поэтому денежки у него на месте, при деле. Вот и процент нарастает, не ахти какой, да растет. А жизнь – она вредная штука: там носки, там рубашки – все изнашивается, никакой вещицы на человеческий век не хватает. То костюм менять пора, а уж ботинки совсем никудышные стали и года не держатся.
Но, правду сказать, на вещи Михаил Иванович тратит премиальные. Раз в квартал получает он долгожданное вознаграждение: когда двадцать, когда сорок, а бывает, и шестьдесят рублей – вот тебе и обувь и рубашки, а премии сложить – то и хороший костюм, рублей за восемьдесят. Можно и финский или шведский костюм приобрести, накопить, но такого костюма и Никита Петрович не носит, а Михаил Иванович к себе строг и в такой роскоши пользы не видит.
Михаил Иванович проработал за кульманом двадцать два года, начинал мальчишкой, в другом здании, а теперь он ветеран труда, опытнейший, старейший, хотя еще и молод, всего сорок два, и до пенсии ему далеко.
Единственно, о чем сожалел Михаил Иванович, так это о том, что доучиться не смог. Техникум закончил, до второго курса института дошел, но тут сталось с ним непонятное, замучили боли в голове, такие страшные боли, что выл он, словно пес на луну. Долго в больнице пролежал, проходил всякие процедуры, исследования, и запретили ему врачи продолжать учение. Сильные боли прошли, может, лекарства помогли, а может, сами по себе, да остался Михаил Иванович без диплома, без высшего образования. Работал на заводе техником, а потом уж перевели его на инженерную должность.
И теперь нет-нет, а дает себя знать старая болезнь; если случается ему работать срочно да много или книгой зачитается, начинает у Михаила Ивановича звенеть в ушах. Сначала тихо, как будто комар пищит, а потом все сильней и сильней, и этот звон как предупреждение ему. Тут же бросает Михаил Иванович работу, книгу и идет на улицу, проветривается с полчасика, звон в голове стихает, слабости пропадает – и опять готов он к труду. Привязалась этакая: напасть, а то был бы с дипломом, на повышение пошел, сейчас бы старшим инженером стал, рублей сто пятьдесят получал и в премию рублей восемьдесят, ну и об этом тужить не приходится – здоровье, оно дороже.
Впрочем, начальство Михаила Ивановича и так уважает. Человек он исправный, точный. Никаких «номеров» ожидать от него нельзя. Другому поручи работу важную, срочную, он пока лист к доске приколет, пока анекдот послушает, пока в затылке почешет, покурит – и день прошел. А насчет общественной работы – вообще ни к кому подступиться невозможно, все через поблажки и увольнительные. А Михаилу Ивановичу поручат доклад о международном положении сделать, пожалуйста, к сроку отчитается, все расскажет: где ультраправые, где ультралевые, где переворот, где подорожание, да еще обязательно принесет кипу вырезок из журналов и газет – иностранный юмор.
Каждый день простаивает Михаил Иванович положенные восемь часов у новенького кульмана, ведет по чистому ватману остро заточенным карандашом: осевые – очень твердым, штриховку делает просто твердым, а обводит – мягким, поминутно подтачивая его на мелкой шкурке. И чертежи у него как тушью вычерчены – загляденье, а про почерк и говорить не стоит, ни у кого в отделе, да что там в отделе, во всем конструкторском бюро такого почерка нет. Старательно и со знанием дела выполняет Михаил Иванович порученную работу. Изредка прошмыгивает в туалет и обратно, не задерживается в курилке, где молодые дипломированные инженеры, длинноволосые, а иные бородатые, покатываются в дружном хохоте, рассказывая друг другу неприличные анекдоты и случаи из жизни.
Дождавшись обеденного перерыва, Михаил Иванович медленно и тщательно насыщается, а в оставшееся время прогуливается по набережной Москвы-реки, наблюдая ее спокойное течение и прикидывая себе занятие на вечер.
Вечер – он длинный, и, честно говоря, Михаил Иванович полностью занять его не может. Вот скоро, совсем скоро, он приобретет телевизор и уж тогда будет спешить домой к продолжению какого-нибудь многосерийного фильма и будет переживать происходящее на экране, спокойно попивая чаек. А затем он купит мягкое кресло, мягкое кресло обязательно надо купить, к телевизору просто полагается мягкое кресло.
«Надо набором все продавать»,– думает Михаил Иванович.
Он и сейчас не пропускает мало-мальски интересный фильм, но приходится беспокоить соседей. Конечно же Катерина Афанасьевна дозволяет ему смотреть все, чего он пожелает, и не стесняет он ее очень, но все же не то! К ней и сын, бывает, зайдет, и сожитель Николай Иванович под мухой иной раз заявится. Там футбол, хоккей – чем Михаил Иванович никогда не интересовался. Свой телевизор – он свой, что хочешь, то и смотри. И поэтому телевизор стоит у Михаила Ивановича в ряду самых необходимых покупок, он даже зимнее пальто отложил покупать до следующего года.
Возвращается с работы Михаил Иванович несколько усталый и до Арбатской площади не доезжает, а выходит на Кропоткинской. Идет, прогуливаясь, не спеша, по Гоголевскому бульвару, восстанавливая свежесть в голове, давая размяться застоявшемуся организму. По дороге он заходит в булочную, покупает калорийную булочку, заходит в магазин «Молоко», берет немного масла и творога на вечер. В магазинах его знают и всегда с ним здороваются, как с хорошим знакомым, и порой отпускают вне очереди.
Михаил Иванович выбирается на шумный Арбат, останавливается у светящихся витрин, внимательно рассматривает их и наконец сворачивает в свой родной тихий Староконюшенный переулок. Правда, последнее время и он не очень тих; поломали, понастроили в арбатских переулках, людей прибавилось, машин много. Ходили слухи, что дом Михаила Ивановича подлежит сносу и будут всем давать отдельные квартиры в дальних районах, но слухи ходят по пять лет, а к ним никто не приходил, официально никто ничего не говорил, так что слухами Москва полнится.
Соседей у Михаила Ивановича шестеро, и все, за исключением Марьи Павловны, пристойные и солидные, а Марья Павловна законченный человек, и ничего с этим поделать нельзя – алкоголичка. Ни милиция, ни лекарства, ни уговоры, ни угрозы – ничего не помогает. Но на работе ее держат, не выгоняют. Она машинистка, и первоклассная, а хороших машинисток днем с огнем не найдешь, вот ей и прощают загулы да запои. Но баба она безвредная, а когда трезвая, все норовит кому услужить, на Михаила Ивановича возьмется постирать. Зайдет к нему и говорит:
– Ну, Михаил Иванович, бобыль ты этакий-разэтакий. Давай-ка свои шмотки, нынче я стирку большую задумала.
Михаил Иванович, конечно, сопротивляется, дескать, не надо, я сам, я умею, я привык, но Марья Павловна, как привяжется, так и не отстанет. Сама в шифоньер залезет и все носки да рубашки из ящика для грязного белья вынет и унесет. Неудобно Михаилу Ивановичу от этого вмешательства, но и отказать тоже неудобно.
А все остальные очень приличные люди: Катерина Афанасьевна – мороженым торгует на переходе в метро, пожилая, очень приятная женщина. У нее по пятницам да субботам Михаил Иванович в картишки перекидывается, в «петуха». Собираются они часов в семь: Михаил Иванович, Катерина Афанасьевна, сожитель ее Николай Иванович да супруги Кочетовы – их дверь как раз напротив двери Михаила Ивановича,– и играют часов до одиннадцати. Выигрывать, конечно, приятно, а проиграет Михаил Иванович, тоже особо не расстраивается, за всякое удовольствие платить надо, это он себе давно определил.
Еще живет в квартире старушка – Божий одуванчик, никому не мешает, живет себе да живет, из комнаты почти не выходит. Единственная от нее неприятность – так это клопы. Клопов у нее миллион, что называется – пешком ходят, и поэтому супруги Кочетовы в три дня один раз дверь тиофосом опрыскивают, чтоб проклятые насекомые по квартире не распространялись.
Комната у Михаила Ивановича большая, только неудобная. Очень длинная и узкая. Причем у двери шире на много, чем у окна. Сужается она, сужается, словно художник перспективу нарисовал, поэтому вся мебель стоит по стенкам, как в мебельном магазине. Но и мебели у Михаила Ивановича немного: шифоньер, стол, четыре стула да старое трюмо с мраморной доской. Нынче такое трюмо в моде и должно дорого стоит, но не продавать же! Это сначала продай, потом купи – одна кутерьма.
Есть у Михаила Ивановича и торшер, сменивший старую настольную лампу. Когда совсем нечего делать, берет Михаил Иванович в руки книгу, ложится на тахту, подвигает поближе торшер, зажигает лампочку, но только одну, вторая выкручена – для экономии – и читает.
Особенно он любит читать «Историю дипломатии жаль, что у него только второй том, вот если бы как оказией первый попался, то Михаил Иванович денег бы не пожалел. А хорошо бы всю ее полностью купить, ведь второй том заканчивается на тысяча девятьсот девятнадцатом году, на деле англичанина Локкарта, как он заговоры против Советской власти устраивал, очень интересно узнать Михаилу Ивановичу, что же дальше получилось. До того интересно, что одно время искал он эти тома в библиотеках, но их не оказалось. Издания они были сорок пятого года, видно, списали давно.
Склад ума у Михаила Ивановича такой, что он любит исторические книги, жизнеописания великих людей. Эти книги он читает, перечитывает и даже делает для памяти некоторые выписки, например:
«Суворов – родился в 1720, умер в 1800 г.– генералиссимус, князь Италийский, граф Рымникский».
«Наполеон – родился в 1769, умер в 1821 г.– император французский. “Мальта или война!” – вскричал Наполеон в конце тягостной аудиенции, данной английскому послу».
И так далее и тому подобное. Многие, очень многие знаменитости отмечены в тетрадке Михаила Ивановича.
У него есть еще одно приятное занятие, а именно: из каждого журнала, газеты аккуратно вырезает он иностранные юморески, приклеивает квадратики к тонким листкам папиросной бумаги, а затем подкладывает эти листки в скоросшиватель. У него уже три толстые папки, а сейчас он начал четвертую. Радостно Михаилу Ивановичу глядеть на эти пухлые тома, созданные его терпением.
Хорошо, когда тебя все уважают, все к тебе благосклонны. От хорошего отношения такая тихая, неприметная жизнь, как жизнь Михаила Ивановича, приобретает прекрасную завершенность и стройность. Все у него по полочкам разложено, все на своем месте, душа ни о чем не болит, а это самое главное! Если душа не тревожится, то здоровье всегда при тебе и никакая болезнь не возьмет!
Но болезни человеком все-таки не властвуют. Истинным его властителем оказывается случай, а он от настроения души никак не зависит, и даже наоборот, случай случается именно тогда, когда человек наиболее в себе уверен и спокоен во всех отношениях, когда случая ему и не надо.
Случай заставляет человека взволноваться, изменить жизненный уклад или хотя бы распорядок. Идет человек домой и встречает случайно, скажем, друга – глядишь, они вместе в магазин завернули, потом в столовую, весь день нарушен, весь распорядок сломан. Или еще хуже – встречает недруга, так и до драки дойти может, а если и миром кончится такая встреча, то человек весь остаток дня, да и следующий день, все переживает, мучается, все думает – этого он не сказал, это сказал не так, и работа ему не работа, и отдых ему не отдых.
Это мелочи, конечно, а настоящий случай – он жизнь человеческую переворачивает. От ракеты можно спастись, от радиации можно защититься, от чего угодно; только от случая не придумало защиты великое человечество, и продолжает он обрушиваться на слабые человеческие головы и распоряжается людской судьбой.
Собственно, случай и есть сама судьба, только сконцентрированная или, еще лучше, сфокусированная на данного индивидуума, в данное время, в данной точке пространства.
Не пойди человек этой дорогой да в это время – не случилось бы с ним ТОГО-ТО, а не случись ТОГО-ТО, стало быть, не произошло ЭТОГО, а из ЭТОГО вытекает ТО-ТО, и далее, далее до самой смерти. И конечно, ни один человек случая избежать не может, в жизни каждого рано или поздно произойдет случай.
Однажды, после работы, Михаил Иванович, следуя заведенному распорядку, шел с кулечком творога, калорийной булочкой и маленьким кусочком масла по Арбату. Было это в пятницу, и Михаил Иванович предчувствовал легкий азарт карточной игры, тем более что в прошлый рал он проиграл Катерине Афанасьевне пятьдесят три копейки и поэтому поставил себе нынешней пятницей отыграть проигранное, а в субботу и выиграть полтинник на бутылку пива.
Шел он как обычно – мерным пружинистым шагом, какой в себе вырабатывал после прочтения знаменитой статейки в журнале «Здоровье», оглядывал витрины, свернул в Староконюшенный. Прошел мимо деревянного дома, в котором жили не то три сестры по Чехову, не то еще какие другие сестры, по другому писателю, и около старого отделения ГАИ начал переходить на другую сторону переулка. А надо заметить, что Михаил Иванович, когда переходил улицу, бывал предельно внимателен и осторожен. Он всегда смотрел сначала налево, потом направо, как это было предписано правилами.
И на этот раз Михаил Иванович огляделся, пропустил старенькую «Победу» и, не увидев более ни одной машины, двинулся к своему дому. Он был на середине переулка, как услышал визг тормозов и увидел неизвестно откуда появившуюся «Чайку». Михаил Иванович бросился было назад, но водитель «Чайки» именно с этой стороны и пытался его объехать.
Все произошло так мгновенно, так непонятно, он почувствовал резкую боль в ноге, что-то хрустнуло, лопнуло. Силой удара оторвало его от земли, протащило по черному капоту и бросило перед дверцей автомобиля.
Михаил Иванович попытался вздохнуть, но не смог – словно сильной рукой обхватил его кто-то, сдавил грудь. Он стоял на коленях и широко разевал рот, но воздух не наполнял легкие. Перед глазами Михаила Ивановича пошли красные круги, они превратились в сплошное красное пятно, и он потерял сознание.
Из машины вышел военный, звания его в сумерках было не разобрать, но уж наверняка не полковник, а генерал или кто повыше. Военный приоткрыл заднюю дверцу машины и, бережно подняв Михаила Ивановича, устроил его на сиденье. Минутку он постоял на месте происшествия, покачал головой и вдруг, что-то сообразив, решительно сел за руль, и «Чайка» исчезла в арбатских переулках.
Несколько прохожих, молча наблюдавших за случившимся, тоже покачали головами и тихо растворились в наступившей темноте.
Михаил Иванович долго не мог проснуться. Он спал и чувствовал, что пора вставать, и вроде бы вставал, завтракал, смотрел телевизор, неизвестно откуда взявшийся в комнате, да к тому же цветной. Смотрел свои любимые передачи про Суворова, Наполеона, про великого математика Бируни, и вдруг они оказывались все рядом, на тахте, и тут Михаил Иванович понимал, что он спит. Он снова просыпался и видел, будто бы он на работе, и Никита Петрович пожимает ему руку и говорит:
– Тут вам, Михаил Иванович, премия полагается в четыре тысячи рублей, но старыми, конечно. – Михаил Иванович терялся в благодарности и долго тряс руку Никиты Петровича, а тот лез в карман и доставал целую пачку сторублевиков, больших, дореформенных. И опять понимает Михаил Иванович, что он спит, и опять просыпается, но уже маленьким, лет тринадцати, и взрывает он самодельную бомбу у бабки в Жихаревке, и, как тогда, в детстве, обдает его жаром, и летит он, проваливаясь в бездонную яму сна.
– Господи! – стонет Михаил Иванович.– Ну когда же я проснусь, когда?
И просыпается, видит над собой белое пятно потолка, видит приглушенный свет ночника и сморщенную старушку в кресле-качалке, посапывающую в чуткой старческой дремоте.
– Опять сон,– чуть не плачет Михаил Иванович.– Господи, пить! Пить! – И тут первое, явное, физическое ощущение доходит до него. Его губы чувствуют прохладное стекло стакана, и влага освежает неповоротливый, засохший язык и, журча, словно ручей, стекает по деревянной гортани, как по желобу, бьется о стенки желудка, будто о стенки жестяного таза.
«Где я? – думает Михаил Иванович.– Что со мной? Что за старуха такая? Почему я не на работе? Уже поздно, я проспал! Что же теперь будет? Господи, надо одеваться, надо спешить!»
И он рвется, силится подняться и опять видит красное зарево и удрученное лицо Никиты Петровича.
«Нехорошо, нехорошо, Михаил Иванович,– слышит он,– нехорошо опаздывать. Придется вас премии лишить. Так-то. Оно, конечно, раньше такого не бывало, но для острастки просто необходимо вас премии лишить. Совсем разбаловались! А на кого молодежь смотрит – на вас! Оттого они спустя рукава и работают, что вы, Михаил Иванович, опаздываете. Оттого и бороды поотпускали и разные неприличные и политические анекдоты рассказывают».
И опять просыпается Михаил Иванович, и опять видит бабку в кресле-качалке, слышит ее ровное дыхание. Все смешалось в голове бедного Михаила Ивановича, и никак не понять – где сон? где явь? То мелькнет перед глазами фигура в эполетах и при шпаге, и все низко склоняются, и Никита Петрович склоняется, и все шепчут, шепчут:
«Наполеон! Наполеон! Пришел Наполеон!» – Ан нет. вовсе не Наполеон, это я, Михаил Иванович, ловко я провел!
А Никита Петрович уже хмурится и сердится, и то Михаил Иванович уменьшается в размерах и открывает глаза и сразу видит человека в генеральской форме:
– Господи! – кричит Михаил Иванович.– Маршал ков, пожалейте меня! Катерина Афанасьевна – где вы? Мальчики у меня, мальчики красные и черные, да туз пиковый, так что извините-подвиньтесь, а пятьдесят три копейки назад возвращайте.– И видятся Михаилу Ивановичу, и видятся какие-то страшные, нелепые сны.
Пришел он в себя только на третий день и не понял, и он. От слабости в голове все крутилось, и он с большим трудом остановил бегущее изображение действительности. Потолок остановился, и Михаил Иванович принялся его разглядывать. Это был не его потолок, совсем непохожий на его домашний потолок с вечными разводами, проступающими на второй день после побелки. Это был высокий потолок, чистый, с едва заметной голубинкой. Михаил Иванович полчаса смотрел на него и, наконец собравшись с силами, повернул голову и охватил взглядом всю комнату. Комната была просторна и до удивительности красива. Квадратная, в три окна, которые были занавешены тончайшими тюлевыми занавесками, чуть смягчавшими яркий утренний свет. Теплый цвет паркета, уложенного замысловатыми квадратами, напомнил ему посещение какой-то подмосковной усадьбы, а мебель... Мебель была воздушна и то же время, на взгляд, прочна и солидна. Все ножки – гнутые и отделаны украшениями, это не ножки стола – а львиные лапы, это не скважина для ключа – а львиная пасть.
Около его постели стояла маленькая тумбочка, покрытая белоснежной салфеткой, а на тумбочке – хрустальный графин с водой, блестел тонкого стекла стакан и валялись пачки каких-то таблеток. Рядом покачивалось кресло-качалка.
«Где же это я?» – подумал Михаил Иванович, и в ту же секунду дверь, красивая большая дверь с бронзовой ручкой, распахнулась, и к нему в комнату вошла маленькая, сухонькая старушка в длинном темном платье до полу, в белом переднике, в доморощенном чепце с кружевами.
Она уставилась на Михаила Ивановича круглыми глазами и запела:
– Никак, милок, очнулся, а я уж, грешным делом, думала, не вытянешь, доктор говорил, у тебя горячка приключилась, от ушиба...
– От какого ушиба? – спросил Михаил Иванович.
– А ты ничегошеньки не помнишь? Ай-я-яй, ох ты, го-ремычный человек!
– Где я? – воскликнул Михаил Иванович.
– Ох, милок, где ты? У моего генерала в гостях лежишь, поправляешься. Врачей он к тебе водит, да самых лучших, профессоров разных. Говорит, что, если помрешь, так неприятностей не оберешься. Уж целый полк вокруг тебя толкается. Да сам-то, Матвей Сидорович, все переживает, извелся через тебя, каждый час названивает, все справляется, как твое здоровьице...
– А как же я? как же я здесь? на работу мне...
– На работу он позвонил, уладил. Ведь как только привез он тебя, я тебя раздела, документы из кармана достала, и по справкам Матвей Сидорович и узнал, что ты за птица такая. И сразу твоему начальству на работу звонок сделал и все рассказал... Вот беда-то, вот уж действительно беда... Хорошо, в себя пришел, теперя на поправку пойдешь, помяни слово мое, пойдешь, глаз у меня верный...
– А по какому случаю я у генерала лежу? Что он мне, брат иль сват? – удивился Михаил Иванович.
–Да в том-то и дело, что брат не брат, а сосватались вы, так это точно. Ведь ты, милок, под самый его автомобиль угодил, под самые колеса. А уж автомобиль у него о-го какой большущий. Да ездит он на ем шибко, все спешит, спешит, а ты рот-то разинул и под колеса к нему и шмыгнул. Он-то, человек добрый, так взял тебя сюда, положил и говорит: «Ты, матушка Федосеевна, за ним пригляди, да хорошенько пригляди, а то, если помрет ненароком, большая мне неприятность выйдет»,– а сам начал по телефону крутить разным профессорам знакомым. Те понаехали и тебя лечить принялись, консилим называется. А ты три дня все метался, метался, все Никиту Петровича поминал, вот глаза-то разумные первый раз открыл.
Михаил Иванович попробовал пошевелиться и пошевелился.
– А что со мной? Что, сильно побит?
– Не, милок, не сильно, только одна нога у тебя битая, но кость цела. Вот горячка приключилась, видно, головой ушибся. Все доктора за горячку и беспокоились, так и говорили, если горячка пройдет – то ничего страшного, немного похромает, да и только. Вишь, и правы были, раз переборол внутри себя, раз на мир посмотрел, значит, все хорошо будет. Ты, милок, часом, покушать не хочешь? Так говори, не стесняйся.
– Я-то,– Михаил Иванович очень захотел чего-нибудь поесть и почему-то жутко застеснялся,– я-то, можно... можно и перекусить чего... немножко...
– Так я щас, щас мигом, яичко всмятку сварю да бутербродики сделаю,– и старушка, матушка Федосеевна, зашаркала из комнаты.
«Вот те на! – подумал Михаил Иванович.– Ну и угораздило! Под машину попасть! Да к кому! К генералу! К заслуженному человеку! А он меня не бросил, к себе домой привез, на койку уложил, профессоров ко мне вызвал, вот ведь какая оказия может в жизни случиться».
И стало Михаилу Ивановичу до того неудобно и чего-то стыдно, что он и день своего рождения проклинал, и жизни совестился, и так разволновался, что, когда вошла матушка Федосеевна с яичком и бутербродами, лежал он опять в горячке.
– Эх, незадача чертова,– ругалась матушка Федосеевна,– не дай Бог помрет.
Но к вечеру Михаил Иванович отошел, и видно было, что отошел окончательно. Даже румянец появился у него на щеках. Он с аппетитом съел много разных вкусных вещей, каких не пробовал или пробовал, но давным-давно, что и вкус позабыл: съел он бутерброд с красной икрой, потом съел два бутерброда с черной, потом Федосеевна принесла ему очищенные ананасные дольки да стакан гранатового сока.
– Пей, родимый, ешь поболее,– уговаривала Федосеевна,– поправляйся. Гранатовый сок – он силы восстанавливает, кровь от него чище становится. Пей, я еще принесу.
И несла еще стакан, еще порцию ананаса.
Михаил Иванович насытился и откинулся на подушки. Им овладело чувство полного удовлетворения, а стало быть безразличия к дальнейшей своей судьбе. Единственно, он предполагал, что платить за лакомства он не будет, а трудовая копеечка у него есть. Потом он задремал, задремал сладко и как-то счастливо, спокойно и проснулся от боя больших настенных часов. В комнату заглянула матушка Федосеевна и исчезла. В сей же момент Михаил Иванович услышал постукивание каблуков, дверь распахнулась, и комнату при полном мундире вошел генерал Матвей Сидорович.
– Здравствуй, Михаил Иванович, орел ты мой! – протягивал ему руку генерал.
У Михаила Ивановича сердце забилось, кровь залила щеки, и он, как школьник, попытался было вскочить.
– Ну, братец мой, не суетись, не вскакивай, не на параде, а, можно сказать, в госпитале. – Генерал нашел руку Михаила Ивановича, осторожно пожал ее, представился: – Генерал-полковник Носков Матвей Сидорович. Будем знакомы.
Матвей Сидорович придвинул стул и сел у кровати.
– Такие вот дела, Михаил Иванович, немного я тебя того, подбил. Но ты не волнуйся, ничего страшного нет, полный порядок. Да ты молодцом выглядишь, орлом! В каком звании находишься?
– Э... то есть,– Михаил Иванович от смущения потерял все слова,– я... это... не имел возможности, потому необученный, рядовой...
– Штатский, значит.
– Да, штатский, штатский,– закивал Михаил Иванович,– но... это...
– Что «это»? Ты меня не стесняйся, я хоть генерал, да человек простой, из Рязанской губернии.
– Это... я... работаю я по военному делу...
– Знаю, знаю. Твоему начальству звонил, лично предупреждал. Хорошую характеристику тебе начальник дал, как его?
– Никита Петрович.
– Да, да! Никита Петрович. Очень хорошо о тебе отзывался. Я ему сказал, что лично в этом случае участие принимаю. Подобрали, мол, тебя около госпиталя, навещать, мол, тебя нельзя, но состояние отличное. Так что ты не беспокойся, все будет улажено миром, по-хорошему. Ты в обиде не останешься, а мне все это очень неприятно. Служба есть служба, и друзей много и врагов, сам понимаешь, из мухи слона сделают, все с ног на голову поставят, а мы наше дело полюбовно решим, понимаешь?
– Да, конечно, конечно... понимаю... как не понять,– кивал Михаил Иванович, хотя ровным счетом ничего не понимал, волновался, да и голова после горячки была слаба, и он никак не мог в толк взять, что за дела у него с генералом, что за враги, что за друзья.
– Ну вот и хорошо, Михаил Иванович, поправляйся. Я тебе надоедать не буду. Родственников близких, как я выяснил, у тебя нет...
– Нет.
– И хорошо, поправляйся, ни о чем не думай. Я завтра на Дальний Восток улетаю с инспекцией, служба! Но через недельку прилечу, прилечу... Тогда мы с тобой поговорим как следует, за рюмочкой армянского, а?
– Это... это...– лепетал Михаил Иванович,– это, конечно... служба...
– А за тобой тут Федосеевна посмотрит, все тебе подаст, что душе угодно. Ты не стесняйся, заказывай ей завтраки, обеды, по собственному меню. Да ешь побольше, поплотнее, тогда и здоровье быстро в форму войдет. Лекарства лекарствами, а когда в животе пусто, так никакие лекарства не помогут, так ведь?
– Так точно, товарищ генерал! – начал обретать голос Михаил Иванович.
– Ну уж, товарищ генерал, зови меня Матвеем Сидоровичем, будь проще, считай, что к родственнику на отдых приехал, к старому другу. Я к тебе врача приставил, хорошего врача, полковника Замойского. Так ты его слушай и все предписания выполняй. Он мужик башковитый, он тебя на ноги быстро поставит. Ну, поправляйся, Михаил Иванович, не волнуйся, мне перед дорогой выспаться надо, да и тебя сильно беспокоить рановато,– и генерал опять нашел руку Михаила Ивановича и опять осторожно пожал ее.
– Спокойных снов, штатский человек,– подмигнул генерал.
– До свидания, товарищ... э... э... Матвей Сидорович. – отвечал Михаил Иванович,– до свидания.
Генерал поднялся, поставил стул на место и затопал каблуками по блестящему паркету.
Когда генерал ушел, Михаила Ивановича пот прошиб с волнения и тоски.
– И чего же я такой глупый,– ругал он себя,– и двух слов по-русски выговорить не могу. Какой-нибудь негр австралийский и тот, наверно, лучше меня разговор ведет. Прямо стыдно – русский человек, а по-русски не кумекаю,– так ругал он себя долго, кряхтел, постанывал, не от боли, а от своих собственных на себя ругательств, да и заснул; сном тревожным, больным.
На следующий день пришел врач – полковник Замойский. Долго осматривал Михаила Ивановича, щупал ногу, интересовался головными болями, успокоил насчет бюллетеня, оставил Михаилу Ивановичу таблетки и, вообще, поговорил на разные темы. Сразу видно было, что человек он: и впрямь башковитый и образованный.
Федосеевна носила Михаилу Ивановичу разные закуски. Сварила ему куриный бульон, нажарила котлет, и Михаил Иванович, живший всегда один, прямо-таки растаял от заботы, которой он никогда не имел, от человеческой ласки и внимания.
Все желания его были предупреждены, всего он получал в избытке и самого лучшего качества. И мысли его, как всякого больного человека, были адресованы к Богу.
«Господи,– думал он,– до чего ж хорошо у добрых людей! Слава Богу, что на свете остались добрые люди».
Через три дня Михаил Иванович начал подниматься и с клюшкой ходить по квартире. Квартира была двухкомнатная, но комнаты были большие – прямо залы. Одна служила кабинетом Матвею Сндоровнчу, в ней стояли стеллажи, книжные шкафы, большой письменный стол да канцелярский кожаный диван; другая, которую занимал Михаил Иванович, служила спальней. Была еще одна маленькая комнатка, около кухни, в ней жила Федосеевна.
Михаил Иванович слонялся по комнатам, присаживался на кожаный диван с книжкой, парил в ванной ушибленную ногу, обедал, гулял на балконе, предварительно закутавшись в теплый салоп, болтал с Федосеевной, а по вечерам они устраивались переброситься в «подкидного» да смотрели телевизор. В общем, проводил он неделю, как в санатории, как в доме отдыха, по самому что ни на есть первейшему классу.
Федосеевна рассказала ему, что эта квартира генералу для работы дана, а живет он на Кутузовском проспекте, там у него жена и младшая дочь. А сыновья уже оперились, что вот сама она, Федосеевна, их выпестовала. Один нынче полковник, а другой тоже большой чин занимает. И что она с ними уже лет сорок живет, из одной деревни они с Матвеем Сидоровичем, он ее выписал, как детки у него пошли, еще до войны. А как эту квартиру он взял, так ее сюда определил, говорит: «Была ты, Федосеевна, нянькой, а теперь экономкой будешь».
– Стало быть, и я на повышение пошла к старости,– говорила Федосеевна.
«До чего ж хорошо быть великим человеком,– думал Михаил Иванович,– иметь перед обществом заслуги». Вот ведь как! А он ничегошеньки в жизни не успел и все по робости своей, застенчивости. Быть бы ему сейчас на месте хотя бы Никиты Петровича, но раз уж на роду не уготовано, значит, старайся не старайся, а толку не будет. Не дано быть великим, и все тут. Помрешь, никому не нужный, разве помянут за карточным столом Катерина Афанасьевна да супруги Кочетовы: вот, дескать, был хороший человек, был да умер.
А через неделю Михаил Иванович уже совсем поправился. Клюшку он оставил, и, хотя нога побаливала и была цвета фиолетового, он мог даже промаршировать перед Матвеем Сидоровичем, который должен был приехать со дня на день.
Матвей Сидорович приехал вечером восьмого дня, как и обещал, и, обнимая Михаила Ивановича и похлопывая его по спине, гудел:
– Ну молодец, орел! Уже и ходишь без клюшки, ну молодец! Федосеевна,– приказывал он,– тащи закуски, сейчас мы с Михаилом Ивановичем по маленькой пропустим.
Федосеевна накрыла письменный стол крахмальной скатертью, уставила его закусками, а Матвей Сидорович вытащил из портфеля бутылку коньяку и разлил его в два фужера.
– Я... это, не пью ведь,– сказал Михаил Иванович.
– Это хорошо,– ответил Матвей Сидорович,– пить не нужно, а выпить не грех, особенно коньячку, да не какого-нибудь, а самого лучшего, из Еревана, из подвалов.
Он поднял фужер, и зазвенел хрусталь.
– Давай, давай,– приободрял генерал.
Михаил Иванович, давясь, проглотил полбокала красно-коричневого крепкого напитка, а остальное не смог, судорога перехватывала непривычное горло.
– А ты запей,– советовал генерал,– или лимончиком, лимончиком – очень хорошо.
Они прекрасно поужинали, приятная дремота начала овладевать Михаилом Ивановичем, голова легко кружилась, генерал рассказывал ему военные истории и под свои рассказы выпил вторую бутылку коньяку и наконец сказал:
– Значит, так, Михаил Иванович, вижу, что ты совсем на поправку пошел, да и Замойский мне это же говорил, стало быть, пора тебя из госпиталя выписывать.
До Михаила Ивановича смысл сказанных слов дошел не сразу, а когда дошел, он суетливо вскочил и начал благодарить Матвея Сидоровича за оказанную помощь.
– Это, конечно, что же я,– толковал Михаил Иванович,– пора, пора, уж здоров я. Пора мне и честь знать, что называется. Пора домой к своим делам, хоть пустяшные, конечно, дела, а все-таки дела.
И Михаил Иванович прямо выпрыгнул из-за стола.
– Да ты постой,– говорил Матвей Сидорович,– не суетись. И что ж ты, братец, такой суетливый, ты сегодня ночку поспи, а уж завтра и того, соберешься. Чин чином. Завтра и пойдешь. Вот тебе, во-первых, бумажка с адресом,– Матвей Сидорович покопался в бумажнике и протянул Михаилу Ивановичу листок,– в госпиталь зайдешь к Замойскому, он тебе бюллетень оформит по всем правилам да осмотрит в последний раз. Да, вот тебе от меня лично,– тут Матвей Сидорович достал из внутреннего кармана пачку денег.
– Да... это... что вы, Матвей Сидорович, не надо... я и так должником... благодарен за лечение... – отказывался Михаил Иванович.
– Бери, бери,– гудел генерал,– дают – бери, бьют беги, понял? Так-то. Тут триста рублей, это тебе вроде б как помощь от профсоюза на отдых, лечение. Ведь виноват, не спорю, и деньгами, конечно, дела не решишь, но и деньги не помеха, так-то.
И Матвей Сидорович всунул в руку растерявшегося Михаила Ивановича бумажки.
– Вот и останется все между нами, понял?
– Понимаю, понимаю,– говорил Михаил Иванович.
– И никому об этом не рассказывай. Замойский сделает тебе бюллетень как несчастный случай, а что, чего да как – этого ты никому не говори. Мол, сбила машина около военного госпиталя, тебя в него положили, а какая машина – да черт ее знает какая, много их на улице, машин-то, понял?
– Понял, Матвей Сидорович,– улыбался Михаил Иванович, улыбался, радовался от причастности к тайне, от довольства, что ему доверяет такой человек, уважает его, простого Михаила Ивановича, надеется на его порядочность, верит его слову.
– Так-то браток, такие, выходит, пироги,– сказал, поднимаясь, Матвей Сидорович,– значит, все мы с тобой уладили, а мне пора, дома заждались, сам понимаешь – семья! А ты ко мне заходи, по-свойски, по-приятельски. Как-нибудь выпьем еще, поговорим о том о сем.
После того случая прошло пять лет. За такое долгое время в жизни Михаила Ивановича особенного ничего не случилось. Тайну свою он хранил, а к Матвею Сидоровичу заходить постеснялся.
Прогуливаясь, не раз он подходил к его дому, глядел на свет в широких окнах, да тут понимал, что просто права не имеет отрывать важного человека от важных, может быть государственной важности, дел. Однажды, проходя мимо, он увидел, как к подъезду подкатила «Чайка», и увидел самого Матвея Сидоровича, выходящего из машины в окружении каких-то дам, видимо жены и дочери.
Однажды встретил он Федосеевну в магазине «Молоко», но та еле узнала его.
И наконец, все это осталось где-то за пределами реального, и Михаилу Ивановичу все случившееся начало представляться если не сказкой, то и не былью. И единственным вещественным напоминанием о прекрасных днях, проведенных в генеральской квартире, был телевизор, купленный сразу же после выздоровления.
Михаил Иванович свой жизненный уклад не изменил: вставал рано, спешил на работу, откладывал деньги на новый костюм или ботинки. По-прежнему его уважали и к двадцатипятилетию работы в конструкторском бюро прибавили пять рублей к окладу. Начальником у него был тот же Никита Петрович, давший такую хорошую характеристику Матвею Сидоровичу.
Дома у Михаила Ивановича было одинаково нормально. В картишки он поигрывал по пятницам и субботам, и, надо сказать, весьма успешно, так успешно, что язвительный Николай Иванович, сожитель Катерины Афанасьевны, прилепил ему кличку Германн. За карточным столом все так и звали его – Германн.
– Ну, Германну прет сегодня!.. Ты посмотри, у Германна опять красные мальчики!
Но Михаил Иванович не обижался, а только потихоньку, про себя, посмеивался.
«Германн так Германн,– думал он,– а главное, гоните сорок восемь копеечек, вот и все тут».
Скоросшивателей с вырезками иностранного юмора у Михаила Ивановича было уже шесть.
Тетрадку за девяносто копеек о великих личностях он исписал и завел новую.
И еще он завел специальную папку, в которую заносил все, что писали в газете «Красная звезда» о Матвее Сидоровиче, и все то, что печатал в газетах сам Матвей Сидорович. И совсем недавно он узнал, что ему присвоили очередное воинское звание – генерала армии.
А еще через год Михаил Иванович начал чувствовать страшную слабость и потливость. Он приобрел специальное заграничное средство от пота, но ему оно не помогало.
Потом у него начали трястись руки, да так сильно, как у Марии Павловны с перепоя. А однажды произошел полный конфуз. Он, не знамо как, не ведая, что творит, нарисовал на листе ватмана странную химеру и тем испортил почти годовой чертеж.
Приблизительно через неделю после этого странного поступка Михаил Иванович стал понимать, что весь мир – это его собственная выдумка и все, что происходит, есть просто пустая затея воображения. Далее его болезнь прогрессировала в том направлении, что полностью отсутствует мировое движение, а все вроде бы как в телевизоре: и движется, но стоит на месте. Он перестал ходить на работу, заперся в комнате, не отвечая на призывы Катерины Афанасьевны и супругов Кочетовых. И так Михаил Иванович просидел в комнате еще неделю, пока не пришли к нему по поручению начальства молодые инженеры проведать да истратить профсоюзные три рубля. Но Михаил Иванович в комнату их не пустил, но зато подал голос, ослабевший за время добровольного голодания. Он тоненько прокричал им:
– Пойдите прочь. Я вас не звал. Вы все есть обман, воробьи вы проклятые.
Тогда молодые инженеры переглянулись, посоветовались с Катериной Афанасьевной, многозначительно повертели пальцами у висков и вызвали скорую психиатрическую помощь.
Психоперевозка приехала. Три здоровых санитара осторожно взломали замок, боясь, что Михаил Иванович выскочит в окно, и в одно мгновение впрыгнули в комнату и ухватили Михаила Ивановича за руки. Но он не сопротивлялся, он стоял такой маленький, щупленький, в чуть желтоватых кальсонах и безудержно смеялся. Потом посерьезнел, самостоятельно оделся и, не принуждаемый никем, вышел из квартиры. По бокам, ограждая его от строя любопытных, вышагивали санитары.
Михаил Иванович дошел до машины и перед тем, как исчезнуть в медицинской карете, весь выпрямился, приподнялся на цыпочки и крикнул через головы собравшейся толпы, крикнул куда-то вдаль, в переулок или, может быть, вообще всему миру крикнул:
– Да здравствует Матвей Сидорович!