M. W.

Часы на башне распевали

над зыбью ртутною реки,

и в безднах улиц возникали,

как капли крови, огоньки.

Я ждал. Мерцали безучастно

скучающие небеса.

Надежды пели ясно-ясно,

как золотые голоса.

Я ждал, по улицам блуждая,

и на колесах корабли,

зрачками красными вращая,

в тумане с грохотом ползли.

И ты пришла, необычайна,

меня приметила впотьмах,

и встала бархатная тайна

в твоих языческих глазах.

И наши взгляды, наши тени

как бы сцепились на лету,

и как ты вздрогнула в смятенье,

мою предчувствуя мечту!

И в миг стремительно-горящий,

и отгоняя, и маня,

с какой-то жалобой звенящей

оторвалась ты от меня.

Исчезла, струнно улетела…

На плен ласкающей любви

ты променять не захотела

пустыни вольные свои.

И снова жду я, беспокойный,

каких чудес, какой тиши?

И мечется твой ветер знойный

в гудящих впадинах души.

Звон, и радугой росистой

малый купол окаймлен…

Капай, частый, капай, чистый,

серебристый перезвон…

Никого не забывая,

жемчуг выплесни живой…

Плачет свечка восковая,

голубь дымно-голубой…

И ясны глаза иконок,

и я счастлив, потому

что церковенка-ребенок

распевает на холму…

Да над нею, беспорочной,

уплывает на восток

тучка вогнутая, точно

мокрый белый лепесток…

       У камина

Ночь. И с тонким чешуйчатым шумом

зацветающие угольки

расправляют в камине угрюмом

огневые свои лепестки.

И гляжу я, виски зажимая,

в золотые глаза угольков,

я гляжу, изумленно внимая

голосам моих первых стихов.

Серафимом незримым согреты,

оживают слова, как цветы:

узнаю понемногу приметы

вдохновившей меня красоты;

воскрешаю я всё, что, бывало,

хоть на миг умилило меня:

ствол сосны пламенеющий, алый

на закате июльского дня…

1920

             Весна

Взволнован мир весенним дуновеньем,

вернулись птицы, и звенят ручьи

бубенчиками влаги. С умиленьем

я разбираю мелочи любви

на пыльных полках памяти. Прохладно

в полях, и весело в лесу, куда

ни ступишь – крупный ландыш. Как вода,

дрожит лазурь – и жалобно, и жадно

глядит на мир. Березы у реки –

там, на поляне, сердцем не забытой,

столпились и так просто, деловито

развертывают липкие листки,

как будто это вовсе и не чудо,

а в синеве два тонких журавля

колеблются, и может быть, оттуда

им кажется зеленая земля

неспелым, мокрым яблоком…

1920

           В раю

Здравствуй, смерть! – и спутник крылатый,

объясняя, в рай уведет,

но внезапно зеленый, зубчатый,

нежный лес предо мною мелькнет.

И немой, в лучистой одежде,

я рванусь и в чаще найду

прежний дом мой земной, и, как прежде,

дверь заплачет, когда я войду.

Одуванчик тучки апрельской

в голубом окошке моем,

да диван из березы карельской,

да семья мотыльков под стеклом.

Буду снова земным поэтом:

на столе открыта тетрадь…

Если Богу расскажут об этом,

Он не станет меня укорять.

1920

           Возвращение

Я всем вам говорю, о странники! – нежданный

глубокий благовест прольется над туманной

землей, и, полный птиц, волнистый встанет лес,

черемухой пахнет из влажного оврага,

и ветру вешнему неведомый бродяга

ответит радостно «воистину воскрес».

В полях, на площадях, в толпе иноплеменной,

на палубе, где пыль толпы неугомонной

бессонного кропит, – да, где бы ни был он, –

как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметит

любимый лик в окне – так встанет он и встретит

свой день, свет ласковый и свежий, свет и звон.

И будет радостно и страшно возвращенье.

Могилы голые найдем мы – разрушенье,

неузнаваемы дороги, – всё смела

гроза глумливая, пустынен край, печален…

О чудо. Средь глухих, дымящихся развалин,

раскрывшись, радуга пугливая легла.

И строить мы начнем, и сердце будет строго,

и ясен будет ум… Да, мучились мы много,

нас обнимала ночь, как плачущая мать,

и зори над землей печальные лучились, –

и в дальних городах мы, странники, учились

отчизну чистую любить и понимать.

1920

                   Пир

Так лучезарна жизнь, и радостей так много.

От неба звездного чуть слышный веет звон:

бесчисленных гостей полны чертоги Бога,

          в один из них я приглашен.

Как нищий, я пришел, но дали мне у двери

одежды светлые, и распахнулся мир:

со стен расписанных глядят цветы и звери,

          и звучен многолюдный пир.

Сижу я и дивлюсь… По временам бесшумно

дверь открывается в мерцающую тьму.

Порою хмурится сосед мой неразумный,

          а я – я радуюсь всему:

и смоквам розовым, и сморщенным орехам,

и чаше бражистой, и дани желтых пчел;

и часто на меня со светлым, тихим смехом

          хозяин смотрит через стол.

 1921

   Белый рай

Рай – широкая, пустая

оснеженная страна:

призрак неба голубого,

тишь и белизна…

Там над озером пушистым,

сладким холодом дыша,

светит леса молодого

белая душа…

Там блаженствовать я буду

в блеске сети ледяной,

пробираться, опьяненный

вечной белизной,

и, стрелою из-под веток

вылетая на простор,

на лучистых, легких лыжах

реять с белых гор.

1921 

      Моя весна

Всё загудело, всё блеснуло,

так стало шумно и светло!

В лазури облако блеснуло,

как лебединое крыло.

И лоснится, и пахнет пряно

стволов березовых кора,

и вся в подснежниках поляна,

и роща солнечно-пестра.

Вот серые, сырые сучья,

вот блестки свернутых листков…

Как спутываются созвучья

гремящих птичьих голосов!

И, многозвучный, пьяный, вольный,

гуляет ветер, сам не свой.

И ухает звон колокольный

над темно-синею рекой!

Ах, припади к земле дрожащей,

губами крепко припади,

к ее взволнованно звенящей,

благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,

божественно озарена,

пусть остановится родная,

неизъяснимая весна!

1921 

Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей.

Уж полдень. Рощицы березовой опушка

и солнце мокрое.

                                   Задумчиво кукушка

считает золото, что капает с ветвей,

и рада сырости пятнистая лягушка,

и тонет в капельке уродик-муравей,

и скромно гриб стоит, как толстый человечек,

под красным зонтиком, и зыблется везде

под плачущей листвой сеть огненных колечек,

а в плачущей траве – серебряной звезде

ромашки – молится неистово кузнечик,

и, по небу скользя, как будто по воде,

блистает облако…

1921 

      Знаешь веру мою?

Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?

Голубою весной облака я люблю,

райский сахар на блюдце блестящем;

и люблю я, как льются под осень дожди,

и под пестрыми кленами пеструю слякоть.

Есть такие закаты, что хочется плакать,

а иному шепнешь: подожди.

Если ветер ты любишь и ветки сырые,

Божьи звезды и Божьих зверьков,

если видишь при сладостном слове «Россия»

только даль и дожди золотые, косые

и в колосьях лазурь васильков, –

я тебя полюблю, как люблю я могучий,

пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,

и мохнатых цветных червяков;

полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.

1921 

                 Поэт

Являюсь в черный день родной моей земли,

поблекшие сердца, в пыли поникли долу...

Но, с детства преданный глубокому глаголу,

нам данному затем, чтоб мыслить мы могли,

как мыслят яркие клубящиеся воды, –

я всё же, в этот век поветренных скорбей,

молюсь величию и нежности природы,

в земную верю жизнь, угадывая в ней

дыханье Божие, лазурные просветы,

и славлю радостно творенье и Творца,

да будут злобные, пустынные сердца

моими песнями лучистыми согреты…

1921 

Мы столпились в туманной церковенке,

вспоминали, молились и плакали,

как нечаянно двери бесшумные

распахнулись, и тенью лазоревой

ты вошла, о весна милосердная!

Разогнулись колена покорные,

прояснились глаза углубленные…

Что за чудо случилось отрадное!

Заливаются птицы на клиросе,

плещут воды живые под сводами,

вдоль по ризам колеблются радуги,

и не свечи мы держим, а ландыши,

влажной зеленью веет – не ладаном,

и, расставя ладони лучистые,

окруженная сумраком радостным,

на иконе Весна улыбается.

          Русь

Пока в тумане странных дней

еще грядущего не видно,

пока здесь говорят о ней

красноречиво и обидно –

сторонкой, молча проберусь

и, уповая неизменно,

мою неведомую Русь

пойду отыскивать смиренно, –

по черным сказочным лесам,

вдоль рек да по болотам сонным,

по темным пашням, к небесам

бесплодной грудью обращенным.

Так побываю я везде,

в деревню каждую войду я…

Где ж цель заветная, о, где –

непостижимую – найду я?

В лесу ли – сумраком глухим

сырого ельника сокрытой –

нагой, разбойником лихим

поруганною и убитой?

Иль поутру, в селе пустом,

о, жданная! – пройдешь ты мимо,

с улыбкой на лице простом

задумчиво-неуловимой?

Или старушкой станешь ты

и в голубой струе кадильной,

кладя дрожащие кресты,

к иконе припадешь бессильно?

Где ж просияет берег мой?

В чем угадаю лик любимый?

Русь! иль во мне, в душе самой

уж расцветаешь ты незримо?

         Жизнь

Шла мимо Жизнь, но ни лохмотий,

ни ран ее, ни пыльных ног

не видел я… Как бы в дремоте,

как бы сквозь душу звездной ночи, –

одно я только видеть мог:

ее ликующие очи

и губы, шепчущие: Бог!

Придавлен душною дремотой,

я задыхался в черном сне.

Как птица, вздрагивало что-то

непостижимое во мне.

И возжелал я в буйном блеске

свободно взмыть, – и в сердце был

тяжелый шорох, угол резкий

каких-то исполинских крыл.

И жизнь мучительно и чудно

вся напряглась и не могла

освободить их трепет трудный –

крутые распахнуть крыла.

Как будто каменная сила –

неизмеримая ладонь –

с холодным хрустом придавила

их тяжкий шелковый огонь.

Ах, если б звучно их раскинуть,

исконный камень превозмочь,

громаду черную содвинуть,

прорвать глухонемую ночь, –

с каким бы громом я воспрянул,

огромен, светел и могуч!

Какой бы гром в ответ мне грянул

из глубины багряных туч!

Из блеска в тень и в тень из блеска

с лазурных скал ручьи текли,

в бреду извилистых растений

овраги вешние цвели.

И в утро мира это было:

дикарь, еще полунемой,

с душой прозревшей, но бескрылой, –

косматый, легкий и прямой, –

заметил, взмахивая луком,

при взлете горного орла,

с каким густым и сладким звуком

освобождается стрела.

Забыв и шелесты оленьи,

и тигра бархат огневой, –

он шел, в блаженном удивленье

играя звучной тетивой.

Ее притягивал он резко

и с восклицаньем отпускал.

Из тени в блеск и в тень из блеска

ручьи текли с лазурных скал.

Янтарной жилы звон упругий

напоминал его душе

призывный смех чужой подруги

в чужом далеком шалаше.

Нас мало – юных, окрыленных,

не задохнувшихся в пыли,

еще простых, еще влюбленных

в улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках,

мы только птицы, мы живем

в очарованьи пятен ярких,

в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный,

мы только первопутный снег,

оттенок тонкий, отзвук дальний, –

но мы пришли в зловещий век.

Навис он, грубый и огромный,

но что нам гром его тревог?

Мы целомудренно бездомны,

и с нами звезды, ветер, Бог.

На смерть А. Блока

                 I

За туманами плыли туманы,

за луной расцветала луна…

Воспевал он лазурные страны,

где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дама

проплывала, звала вдалеке,

словно звон отдаленного храма,

словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетанье

розоватых вечерних теней

и в метелях, смятенье, молчанье

чародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно,

к ней тянулся он, строен и строг, –

но ладони ее белоснежной

бледный рыцарь коснуться не мог…

Слишком сумрачна, слишком коварна

одичалая стала земля,

и, склонившись на щит лучезарный,

оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказанной

и холодною мглой окружен,

он растаял, как месяц туманный,

как далекий молитвенный звон.

                     II

Пушкин – радуга по всей земле,

Лермонтов – путь млечный над горами,

Тютчев – ключ, струящийся во мгле,

Фет – румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от нас

в рай, благоухающий широко,

собрались, чтоб встретить в должный час

душу Александра Блока.

Выйдет он из спутанных цветов,

из ладьи, на белые ступени…

Подойдут божественных певцов

взволновавшиеся тени.

Пушкин – выпуклый и пышный свет,

Лермонтов – в венке из звезд прекрасных,

Тютчев – веющий росой, и Фет,

в ризе тонкой, в розах красных.

Подойдут с приветствием к нему,

возликуют, брата принимая

в мягкую цветную полутьму

вечно дышащего мая.

И войдет таинственный их брат,

перешедший вьюги и трясины,

в те сады, где в зелени стоят

Серафимы, как павлины.

Сядет он в тени ветвей живых,

в трепетно-лазоревых одеждах,

запоет о сбывшихся святых

сновиденьях и надеждах.

И о солнце Пушкин запоет,

Лермонтов – о звездах над горами,

Тютчев – о сверканьи звонких вод,

Фет – о розах в вечном храме.

И средь них прославит жданный друг

ширь весны нездешней, безмятежной,

и такой прольется свет вокруг,

будут петь они так нежно,

так безмерно нежно, что и мы,

в эти годы горестей и гнева,

может быть, услышим из тюрьмы

отзвук тайный их напева.

             Сонет

Весенний лес мне чудится… Постой,

прислушайся… На свой язык певучий

переведу я тысячи созвучий,

что плещут там под зеленью святой.

И ты поймешь, и слух прозрачный твой

всё различит: и солнца смех летучий,

и в небе вздох блестящей легкой тучи,

и песню пчел над шепчущей травой.

И ты войдешь тропинкою пятнистой

туда, в мой лес, и нежный и тенистый,

где сердце есть у каждого листка,

туда, где нет ни жалоб, ни желаний,

где азбуке душистой ветерка

учился я у ландыша и лани.

                  Глаза

Под тонкою луной, в стране далекой, древней,

так говорил поэт смеющейся царевне:

Напев сквозных цикад умрет в листве олив,

        погаснут светляки на гиацинтах смятых,

но сладостный разрез твоих продолговатых

        атласно-темных глаз, их ласка, и отлив

чуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,

        и складки нежные над верхнею, – навеки

останутся в моих сияющих стихах,

        и людям будет мил твой длинный взор счастливый,

пока есть на земле цикады и оливы

        и влажный гиацинт в алмазных светляках.

Так говорил поэт смеющейся царевне

под тонкою луной, в стране далекой, древней…

                   Бабочка

                     (Vanessa anfiopa)

Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,

вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой

сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен

вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.

Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,

то припадая к коре, то обращаясь к лучам…

О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:

голубоокая ночь в раме двух палевых зорь.

Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!

Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.

Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,

крылья узнаю твои, этот священный узор.

1917-1922

        Петербург

Он на трясине был построен

средь бури творческих времен:

он вырос – холоден и строен,

под вопли нищих похорон.

Он сонным грезам предавался,

но под гранитною пятой

до срока тайного скрывался

мир целый, – мстительно-живой.

Дышал он смертною отравой,

весь беззаконных полон сил.

А этот город величавый

главу так гордо возносил.

И оснеженный, в дымке синей

однажды спал он, – недвижим,

как что-то в сумрачной трясине

внезапно вздрогнуло под ним.

И всё кругом затрепетало,

и стоглагольный грянул зов:

раскрывшись, бездна отдавала

зaвopoженныx мертвецов.

И пошатнулся всадник медный,

и помрачился свод небес,

и раздавался крик победный:

«Да здравствует болотный бес».

1922

          Весна

Ты снишься миру снова, снова, –

весна! – я душу распахнул;

в потоках воздуха ночного

я слушал, слушал горний гул!

Блаженный блеск мне веял в очи.

Лазурь торжественная ночи

текла над городом, и там,

как чудо, плавал купол смуглый,

и гул тяжелый, гул округлый

всходил к пасхальным высотам!

Клубились бронзовые волны,

и каждый звук, как будто полный

густого меда, оставлял

в лазури звездной след пахучий,

и Дух стоокий, Дух могучий

восторг земли благословлял.

Восторг земли, дрожащей дивно

от бури, бури беспрерывной

еще сокрытых, гулких вод…

Я слушал, в райский блеск влюбленный,

и в душу мне дышал бездонный

золотозвонный небосвод!

И ты с весною мне приснилась,

ты, буйнокудрая любовь,

и в сердце радостном забилась

глубоким колоколом кровь.

Я встал, крылатый и высокий,

и ты, воздушная, со мной…

Весны божественные соки

о солнце бредят под землей!

И будут утром отраженья,

и световая пестрота,

и звон, и тени, и движенье,

и ты, о, звучная мечта!

И в день видений, в вихре синем,

когда блеснут все купола, –

мы, обнаженные, раскинем

четыре огненных крыла!

1922

Я где-то за городом, в поле,

и звезды гулом неземным

плывут, и сердце вздулось к ним,

как темный купол гулкой боли.

И в некий напряженный свод –

и всё труднее, всё суровей –

в моих бессонных жилах бьет

глухое всхлипыванье крови.

Но в этой пустоте ночной,

при этом голом звездном гуле,

вложу ли в барабан резной

тугой и тусклый жемчуг пули,

и, дула кисловатый лед

прижав о высохшее небо,

в бесплотный ринусь ли полет

из разорвавшегося гроба?

Или достойно дар приму

великолепный и тяжелый –

всю полнозвучность ночи голой

и горя творческую тьму?

1923

            Узор

День за днем, цветущий и летучий,

мчится в ночь, и вот уже мертво

царство исполинское, дремучий

папоротник счастья моего.

Но хранится, под землей беспечной,

в сердце сокровенного пласта

отпечаток веерный и вечный,

призрак стрекозы, узор листа.

1923

           Петербург

Мне чудится в Рождественское утро

мой легкий, мой воздушный Петербург…

Я странствую по набережной… Солнце

взошло туманной розой. Пухлым слоем

снег тянется по выпуклым перилам.

И рысаки под сетками цветными

проносятся, как сказочные птицы;

а вдалеке, за ширью снежной, тают

в лазури сизой розовые струи

над кровлями: как призрак золотистый,

мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:

сперва дымок, потом раскат звенящий);

и на снегу зеленой бирюзою

горят квадраты вырезанных льдин.

Приземистый вагончик темно-синий,

пером скользя по проволоке тонкой,

через Неву пушистую по рельсам

игрушечным бежит себе, а рядом

расчищенная искрится дорожка

меж елочек, повоткнутых в сугробы:

бывало, сядешь в кресло на сосновых

полозьях, – парень в желтых рукавицах

за спинку хвать, – и вот по голубому

гудящему ледку толкает, крепко

отбрасывая ноги, косо ставя

ножи коньков, веревкой кое-как

прикрученные к валенкам, тупые,

такие же, как в пушкинские зимы…

Я странствую по городу родному,

по улицам таинственно-широким,

гляжу с мостов на белые каналы,

на пристани и рыбные садки.

Катки, катки, – на Мойке, на Фонтанке,

в юсуповском серебряном раю:

кто учится, смешно раскинув руки,

кто плавные описывает дуги, –

и бегуны в рейтузах шерстяных

гоняются по кругу, перегнувшись,

сжав за спиной футляр от этих длинных

коньков своих, сверкающих как бритвы,

по звучному лоснящемуся льду.

А в городском саду – моем любимом –

между Невой и дымчатым собором,

сияющие, легкие виденья

сквозных ветвей склоняются над снегом,

над будками, над каменным верблюдом

Пржевальского, над скованным бассейном, –

и дети с гор катаются, гремят,

ложась ничком на бархатные санки.

Я помню всё: Сенат охряный, тумбы

и цепи их чугунные вокруг

седой скалы, откуда рвется в небо

крутой восторг зеленоватой бронзы.

А там, вдали, над сетью серебристой,

над кружевами дивными деревьев –

там величаво плавает в лазури

морозом очарованный Исакий:

воздушный луч на куполе туманном,

подернутые инеем колонны…

Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки

в душе моей, как чудо, сохранится

твой легкий лик, твой воздух несравненный,

твои сады, и дали, и каналы,

твоя зима, высокая, как сон

о стройности нездешней…

                                     Ты растаял,

ты отлетел, а я влачу виденья

в иных краях, – на площадях зеркальных,

на палубах скользящих… Трудно мне…

Но иногда во сне я слышу звуки

далекие, я слышу, как в раю

о Петербурге Пушкин ясноглазый

беседует с другим поэтом, поздно

пришедшим в мир и скорбно отошедшим,

любившим город свой непостижимый

рыдающей и реющей любовью.

И слышу я, как Пушкин вспоминает

все мелочи крылатые, оттенки

и отзвуки: «Я помню, – говорит, –

летучий снег, и Летний Сад, и лепет

Олениной… Я помню, как, женатый,

я возвращался с медленных балов

в карете дребезжащей по Мильонной,

и радуги по стеклам проходили,

но, веришь ли, всего живее помню

тот легкий мост, где встретил я Данзаса

в январский день, пред самою дуэлью…»

1923

И утро будет: песни, песни,

каких не слышно и в раю,

и огненный промчится вестник,

взвив тонкую трубу свою.

Распахивая двери наши,

он пронесется, протрубит,

дыханьем расправляя чаши

неупиваемых обид.

Весь мир, извилистый и гулкий,

неслыханные острова,

немыслимые закоулки,

как пламя, облетит молва.

Тогда-то, с плавностью блаженной,

как ясновидящие, все

поднимемся и в путь священный

по первой утренней росе.

1923

      Из цикла «Гексаметры»

                      Чудо

В жизни чудес не ищи; есть мелочи – родинки жизни;

мелочь такую заметь, – чудо возникнет само.

Так мореход, при луне увидавший моржа на утесе,

внуков своих опьянит сказкой о деве морской.

                   Очки Иосифа

Слезы отри и послушай: в солнечный полдень, старый

плотник очки позабыл на своем верстаке. Со смехом

мальчик вбежал в мастерскую, замер, заметил, подкрался,

тронул легкие стекла, и только он тронул, – мгновенно

по миру солнечный зайчик стрельнул, заиграл по далеким

пасмурным странам, слепых согревая и радуя зрячих.

                      Сердце

Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,

скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,

кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.

1923

О, как ты рвешься в путь крылатый,

безумная душа моя,

из самой солнечной палаты

в больнице светлой бытия!

И, бредя о крутом полете,

как топчешься, как бьешься ты

в горячечной рубашке плоти,

в тоске телесной тесноты!

Иль, тихая, в безумье тонком

гудишь-звенишь сама с собой,

вообразив себя ребенком,

сосною, соловьем, совой.

Поверь же соловьям и совам,

терпи, самообман любя, –

смерть громыхнет тугим засовом

и в вечность выпустит тебя.

1923

Живи, звучи, не поминай о чуде, –

но будет день: войду в твой скромный дом,

твой смех замрет, ты встанешь: стены, люди

всё поплывет, – и будем мы вдвоем…

Прозреешь ты в тот миг невыразимый,

спадут с тебя, рассыплются, звеня,

стеклом поблескивая дутым, зимы

и весны, прожитые без меня…

Я пламенем моих бессонниц, хладом

моих смятений творческих прильну,

взгляну в тебя – и ты ответишь взглядом

покорным и крылатым в вышину.

Твои плеча закутав в плащ шумящий,

я по небу, сквозь звездную росу,

как через луг некошеный, дымящий,

тебя в свое бессмертье унесу…

1923

         Родина

Когда из родины звенит нам

сладчайший, но лукавый слух,

не празднословно, не молитвам

мой предается скорбный дух.

Нет, не из сердца, вот отсюда,

где боль неукротима, вот –

крылом, окровавленной грудой,

обрубком костяным – встает

мой клекот, клокотанье: Боже,

Ты, отдыхающий в раю,

на смертном, на проклятом ложе

тронь, воскреси – ее… мою!..

1923

Как затаю, что искони кочую,

что, с виду радостен и прост,

в душе своей невыносимо чую

громады, гул, кишенье звезд?

Я, жадный и дивящийся ребенок,

я, скрученный из гулких жил,

жемчужных дуг и алых перепонок, –

я ведаю, что вечно жил.

И за бессонные эоны странствий,

на всех звездах, где боль и Бог,

в горящем, оглушительном пространстве

я многое постигнуть мог.

И трудно мне свой чудно-бесполезный

огонь сдержать, крыло согнуть,

чтоб невзначай дыханьем звездной бездны

земного счастья не спугнуть.

1923

           Окно

При луне, когда косую крышу

лижет металлический пожар,

из окна случайного я слышу

сладкий и пронзительный удар

музыки; и чувствую, как холод

счастия мне душу обдает;

кем-то ослепительно расколот

лунный мрак; и медленно в полет

собираюсь, вынимая руки

из карманов, трепещу, лечу,

но в окне мгновенно гаснут звуки,

и меня спокойно по плечу

хлопает прохожий: «Вы забыли», –

говорит, – «летать запрещено».

И, застыв, в венце из лунной пыли,

я гляжу на смолкшее окно.

1924

          Утро

Шум зари мне чудился, кипучий

муравейник отблесков за тучей.

На ограду мрака и огня,

на ограду реющего рая

облокачивался Зодчий Дня,

думал и глядел, не раскрывая

своего туманного плаща,

как толпа работников крылатых,

крыльями блестящими треща,

солнце поднимает на канатах.

Выше, выше… выше! Впопыхах

просыпаюсь. Купол занавески,

полный ветра, в синеватом блеске

дышит и спадает. Во дворах

по коврам уже стучат служанки,

и пальбою плоской окружен,

медяки вымаливает стон

старой, удивительной шарманки…

1924

        Видение

В снегах полуночной пустыни

мне снилась матерь всех берез,

и кто-то – движущийся иней –

к ней тихо шел и что-то нес.

Нес на плече, в тоске высокой,

мою Россию, детский гроб;

и под березой одинокой

в бледно-пылящийся сугроб

склонился в трепетанье белом,

склонился, как под ветром дым.

Был предан гробик с легким телом

снегам невинным и немым.

И вся пустыня снеговая,

молясь, глядела в вышину,

где плыли тучи, задевая

крылами тонкими луну.

В просвете лунного мороза

то колебалась, то в дугу

сгибалась голая береза,

и были тени на снегу

там, на могиле этой снежной,

сжимались, разгибались вдруг,

заламывались безнадежно,

как будто тени Божьих рук.

И поднялся, и по равнине

в ночь удалился навсегда

лик Божества, виденье, иней,

не оставляющий следа…

1924

      Скитальцы

За громадные годы изгнанья,

вся колючим жаром дыша,

исходила ты мирозданья,

о, косматая наша душа.

Семимильных сапог не обула,

и не мчал тебя чародей,

но от пыльных зловоний Стамбула

до парижских литых площадей,

от полярной губы до Бискры,

где с арабом прильнула к ручью,

ты прошла и сыпала искры,

если трогали шерсть твою.

Мы, быть может, преступнее, краше,

голодней всех племен мирских.

От языческой нежности нашей

умирают девушки их.

Слишком вольно душе на свете.

Встанет ветер всея Руси,

и душа скитальцев ответит,

и ей ветер скажет: неси.

И по ребрам дубовых лестниц

мы прикатим с собой на пир

бочки солнца, тугие песни

и в рогожу завернутый мир.

1924

           Стихи

Блуждая по запущенному саду,

я видел, в полдень, в воздухе слепом,

двух бабочек глазастых, до упаду

хохочущих над бархатным пупом

подсолнуха. А в городе однажды

я видел дом: был у него такой

вид, словно он смех сдерживает; дважды

прошел я мимо и потом рукой

махнул и рассмеялся сам; а дом, нет,

не прыснул: только в окнах огонек

лукавый промелькнул. Всё это помнит

моя душа, всё это ей намек,

что на небе по-детски Бог хохочет,

смотря, как босоногий серафим

вниз перегнулся и наш мир щекочет

одним лазурным перышком своим.

1924

       Смерть

Утихнет жизни рокот жадный,

и станет музыкою тишь,

гость босоногий, гость прохладный,

ты и за мною прилетишь.

И душу из земного мрака

поднимешь, как письмо, на свет,

ища в ней водяного знака

сквозь тени суетные лет.

И просияет то, что сонно

в себе я чую и таю,

знак нестираемый, исконный,

узор, придуманный в раю.

О, смерть моя! С землей уснувшей

разлука плавная светла:

полет страницы, соскользнувшей

при дуновенье со стола.

1924

           Молитва

Пыланье свеч то выявит морщины,

то по белку блестящему скользнет.

В звездах шумят древесные вершины,

и замирает крестный ход.

Со мною ждет ночь темно-голубая,

и вот, из мрака, церковь огибая,

пасхальный вопль опять растет.

Пылай, свеча, и трепетные пальцы

жемчужинами воска ороси.

О милых мертвых думают скитальцы,

о дальней молятся Руси.

А я молюсь о нашем дивьем диве,

о русской речи, плавной, как по ниве

движенье ветра… Воскреси!

О, воскреси душистую, родную,

косноязычный сон ее гнетет.

Искажена, искромсана, но чую

ее невидимый полет.

И ждет со мной ночь темно-голубая,

и вот, из мрака, церковь огибая,

пасхальный вопль опять растет.

Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,

вся жизнь моя, огонь несметных свеч.

Ты станешь вновь, как воды, полногласной,

и чистой, как на солнце меч,

и величавой, как волненье нивы.

Так молится ремесленник ревнивый

и рыцарь твой, родная речь.

1924

          Исход

Муза, с возгласом, со вздохом шумным,

у меня забилась на руках.

В звездном небе тихом и безумном

снежный поднимающийся прах

очертанья принимал, как если

долго вглядываться в облака:

образы гранитные воскресли,

смуглый купол плыл издалека.

Через Млечный Путь бледно-туманный

перекинулись из темноты

в темноту – о, муза, как нежданно! –

явственные невские мосты.

И, задев в седом и синем мраке

исполинским куполом луну,

скрипнувшую как сугроб, Исакий

медленно пронесся в вышину.

Словно ангел на носу фрегата,

бронзовым протянутым перстом

рассекая звезды, плыл куда-то

Всадник, в изумленье неземном.

И по тверди поднимался тучей,

тускло озаренной изнутри,

дом; и вереницею текучей

статуи, колонны, фонари

таяли в просторах ночи синей,

и, неспешно догоняя их,

к Господу несли свой чистый иней

призраки деревьев неживых.

Так проплыл мой город непорочный,

дивно оторвавшись от земли.

И опять в гармонии полночной

только звезды тихие текли.

И тогда моя полуживая

маленькая муза, трепеща,

высунулась робко из-за края

нашего широкого плаща.

1924

         Великан

Я вылепил из снега великана,

дал жизнь ему и в ночь на Рождество

к тебе, в поля, через моря тумана,

я, грозный мастер, выпустил его.

Над ним кружились вороны, как мухи

над головою белого быка.

Его не вьюги создали, не духи,

а только огрубелая тоска.

Слепой, как мрамор, близился он к цели,

шагал, неотразимый, как зима.

Охотники, плутавшие в метели,

его видали и сошли с ума.

Но вот достиг он твоего предела

и замер вдруг: цвела твоя страна,

ты счастлива была, дышала, рдела,

в твоей стране всем правила весна.

Легка, проста, с душою шелковистой,

ты в солнечной скользила тишине

и новому попутчику так чисто,

так гордо говорила обо мне.

И перед этим солнцем отступая,

поняв, что с ним соперничать нельзя,

растаяла тоска моя слепая,

вся синевой весеннею сквозя.

1924

       Изгнанье

Я занят странными мечтами

в часы рассветной полутьмы:

что, если б Пушкин был меж нами –

простой изгнанник, как и мы?

Так, удалясь в края чужие,

он вправду был бы обречен

«вздыхать о сумрачной России»,

как пожелал однажды он.

Быть может, нежностью и гневом –

как бы широким шумом крыл, –

еще неслыханным напевом

он мир бы ныне огласил.

А может быть и то: в изгнанье

свершая страннический путь,

на жарком сердце плащ молчанья

он предпочел бы запахнуть, –

боясь унизить даже песней,

высокой песнею своей,

тоску, которой нет чудесней,

тоску невозвратимых дней…

Но знал бы он: в усадьбе дальней

одна душа ему верна,

одна лампада тлеет в спальне,

старуха вяжет у окна.

Голубка дряхлая дождется!

Ворота настежь… Шум живой…

Вбежит он, глянет, к ней прижмется

и всё расскажет – ей одной…

1925

Пускай всё горестней и глуше

уходит мир в стальные сны…

Мы здесь одни, и наши души

одной весной убелены.

И вместе, вместе, и навеки,

построим мир – незримый, наш;

я в нем создал леса и реки,

ты звезды и цветы создашь.

И в этот век огня и гнева

мы будем жить в веках иных –

в прохладах моего напева,

в долинах ландышей твоих.

И только внуки наших внуков –

мой стих весенний полюбя –

сквозь тень и свет воздушных звуков

увидят – белую – тебя…

Молчи, не вспенивай души,

не расточай свои печали, –

чтоб слезы душу расцвечали

в ненарушаемой тиши.

Слезу – бесценный самоцвет –

таи в сокровищнице черной…

В порыве скорби непокорной

ты погасил бы тайный свет.

Блаженно-бережно таи

дар лучезарный, дар страданья, –

живую радугу, рыданья

неизречимые твои…

Чтоб в этот час твои уста,

как бездыханные, молчали…

Вот – целомудрие печали,

глубин священных чистота.

      Вершина

Люблю я гору в шубе черной

лесов еловых, потому

что в темноте чужбины горной

я ближе к дому моему.

Как не узнать той хвои плотной

и как с ума мне не сойти

хотя б от ягоды болотной,

заголубевшей на пути.

Чем выше темные, сырые

тропинки вьются, тем ясней

приметы с детства дорогие

равнины северной моей.

Не так ли мы по склонам рая

взбираться будем в смертный час,

всё то любимое встречая,

что в жизни возвышало нас?

1925

        Годовщина

В те дни, дай Бог, от краю и до краю

гражданская повеет благодать:

всё сбудется, о чем за чашкой чаю

мы на чужбине любим погадать.

И вот последний человек на свете,

кто будет помнить наши времена,

в те дни на оглушительном банкете,

шалея от волненья и вина,

дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье

поднимется… Но нет, он слишком стар:

черта изгнанья тает в отдаленье,

и ничего не помнит юбиляр.

Мы будем спать, минутные поэты;

я, в частности, прекрасно буду спать,

в бою случайном ангелом задетый,

в родимый прах вернувшийся опять.

Библиофил какой-нибудь, я чую,

найдет в былых, не нужных никому

журналах, отпечатанных вслепую

нерусскими наборщиками, тьму

статей, стихов, чувствительных романов

о том, как Русь была нам дорога,

как жил Петров, как странствовал Иванов

и как любил покорный ваш слуга.

Но подписи моей он не отметит:

забыто всё. И, Муза, не беда.

Давай блуждать, давай глазеть, как дети,

на проносящиеся поезда,

на всякий блеск, на всякое движенье,

предоставляя выспренним глупцам

бранить наш век, пенять на сновиденье,

единый раз дарованное нам.

1926

     Сновиденье

Будильнику на утро задаю

урок, и в сумрак отпускаю,

как шар воздушный, комнату мою,

и облегченно в сон вступаю.

Меня берет – уже во сне самом –

как бы вторичная дремота.

Туманный стол. Сидящих за столом

не вижу. Все мы ждем кого-то.

Фонарь карманный кто-то из гостей

на дверь, как пистолет, наводит.

И, ростом выше и лицом светлей,

убитый друг со смехом входит.

Я говорю без удивленья с ним,

живым, и знаю, нет обмана.

Со лба его сошла, как легкий грим,

смертельная когда-то рана.

Мы говорим. Мне весело. Но вдруг –

заминка, странное стесненье.

Меня отводит в сторону мой друг

и что-то шепчет в объясненье.

Но я не слышу. Длительный звонок

на представленье созывает:

будильник повторяет свой урок,

и день мне веки прерывает.

Лишь миг один неправильный на вид

мир падает, как кошка, сразу

на все четыре лапы, и стоит,

знакомый разуму и глазу.

Но, Боже мой, – когда припомнишь сон,

случайно, днем, в чужой гостиной,

или, сверкнув, придет на память он

пред оружейною витриной,

как благодарен силам неземным,

что могут мертвые нам сниться.

Как этим сном, событием ночным,

душа смятенная гордится!

1927

От счастия влюбленному не спится

От счастия влюбленному не спится;

стучат часы; купцу седому снится

в червонном небе вычерченный кран,

спускающийся медленно над трюмом;

мерещится изгнанникам угрюмым

в цвет юности окрашенный туман.

В волненье повседневности прекрасной,

где б ни был я, одним я обуян,

одно зовет и мучит ежечасно:

на освещенном острове стола

граненый мрак чернильницы открытой,

и белый лист, и лампы свет, забытый

под куполом зеленого стекла.

И поперек листа полупустого

мое перо, как черная стрела,

и недописанное слово.

1928

      Кирпичи

Ища сокровищ позабытых

и фараоновых мощей,

ученый в тайниках разрытых

набрел на груду кирпичей,

среди которых был десяток

совсем особенных: они

хранили беглый отпечаток

босой младенческой ступни,

собачьей лапы и копытца

газели. Многое за них

лихому времени простится –

безрукий мрамор, темный стих,

обезображенные фрески…

Как это было? В синем блеске

я вижу красоту песков.

Жара. Полуденное время.

Еще одиннадцать веков

до звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичник спит, пока лучи

пекут, работают беззвучно.

Он спит, пока благополучно

на солнце сохнут кирпичи.

Но вот по ним дитя ступает,

отцовский позабыв запрет,

то скачет, то перебегает,

невольный вдавливая след,

меж тем как, вкруг него играя,

собака и газель ручная

пускаются вперегонки.

Внезапно – окрик, тень руки:

конец летучему веселью.

Дитя с собакой и газелью

скрывается. Всё горячей

синеет небо. Сохнут чинно

ряды лиловых кирпичей.

Улыбка вечности невинна.

Мир для слепцов необъясним,

но зрячим всё понятно в мире,

и ни одна звезда в эфире,

быть может, не сравнится с ним.

1928

     Тихий шум

Когда в приморском городке,

средь ночи пасмурной, со скуки

окно откроешь, вдалеке

прольются шепчущие звуки.

Прислушайся и различи

шум моря, дышащий на сушу,

оберегающий в ночи

ему внимающую душу.

Весь день невнятен шум морской,

но вот проходит день незванный,

позванивая, как пустой

стакан на полочке стеклянной.

И вновь в бессонной тишине

открой окно свое пошире,

и с морем ты наедине

в огромном и спокойном мире.

Не моря шум – в тиши ночной

иное слышно мне гуденье:

шум тихий родины моей,

ее дыханье и биенье.

В нем все оттенки голосов

мне милых, прерванных так скоро,

и пенье пушкинских стихов,

и ропот памятного бора.

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем.

Но тихий шум не слышен нам

за суетой и дребезжаньем.

Зато в полночной тишине

внимает долго слух неспящий

стране родной, ее шумящей,

ее бессмертной глубине.

1929

   Формула

Сутулится на стуле

беспалое пальто.

Потемки обманули,

почудилось не то.

Сквозняк прошел недавно,

и душу унесло

в раскрывшееся плавно

стеклянное число.

Сквозь отсветы пропущен

сосудов цифровых,

раздут или расплющен

в алембиках кривых,

мой дух преображался:

на тысячу колец,

вращаясь, размножался

и замер наконец

в хрустальнейшем застое,

в отличнейшем Ничто,

а в комнате пустое

сутулится пальто.

1931

      На закате

На закате, у той же скамьи,

как во дни молодые мои,

на закате, ты знаешь каком,

с яркой тучей и майским жуком,

у скамьи с полусгнившей доской

высоко над румяной рекой,

как тогда, в те далекие дни,

улыбнись и лицо отверни,

если душам умерших давно

иногда возвращаться дано.

1935

   Мы с тобою так верили

Мы с тобою так верили в связь бытия,

но теперь оглянулся я, и удивительно,

до чего ты мне кажешься, юность моя,

по цветам не моей, по чертам недействительной.

Если вдуматься, это как дымка волны

между мной и тобой, между мелью и тонущим;

или вижу столбы и тебя со спины,

как ты прямо в закат на своем полугоночном.

Ты давно уж не я, ты набросок, герой

всякой первой главы, а как долго нам верилось

в непрерывность пути от ложбины сырой

до нагорного вереска.

1938

       К России

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

от слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,

волен выть на вершинах о ней,

но теперь я спустился в долину,

и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

обескровить себя, искалечить,

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

всё, что есть у меня, – мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слезы,

сквозь траву двух несмежных могил,

сквозь дрожащие пятна березы,

сквозь всё то, чем я смолоду жил,

дорогими слепыми глазами

не смотри на меня, пожалей,

не ищи в этой угольной яме,

не нащупывай жизни моей!

Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд, –

поздно, поздно! – никто не ответит,

и душа никому не простит.

1939