М. Наумов

Было бы уже совсем темно, если бы не зеленоватые, высоко вознесенные ртутные фонари. Проползшая по заиндевелому стеклу тень пешеходного мостика подсказала Гуляеву, что они проехали станцию Сортировочная и сейчас будет поворот на последнюю прямую, на родимый Новочерниговский проспект. Он поерзал, стараясь расставить ноги пошире, но куда там! Не то что ногу переставить, а и вздохнуть поглубже не было простора. Но все же к этому крутому и тряскому повороту следовало как-то подготовиться. Гуляев нежнейшим движением, чуть-чуть поддергивая, стал сгибать левую руку, обремененную портфелем. Портфель, раздутый будто бы обожравшийся уличный пес, еле-еле слабыми толчками пополз вверх. Но как ни сторожился Гуляев, он все же поколебал равновесие, едва-едва установившееся в автобусе. Недовольно заворочался сосед слева. Гуляев скосил глаза. Здоровенный парнище лет семнадцати-восемнадцати, на голову выше его, патлатый и прыщавый, с крошечной шапкой на затылке, в замызганной нейлоновой куртке, крепко попахивающий вином. У Гуляева даже дыхание перехватило, он поспешно опустил голову, лишь бы не встретиться взглядами. Он было прекратил свои попытки, но деваться все же было некуда, надо было что-то делать. Он снова потянул портфель вверх и почувствовал нежданную свободу и легкость, как если бы из портфеля дорогой вытащили все его выстраданные в очередях предпраздничные покупки. Он было так и подумал, опустил глаза и увидел, что сосед его как-то неловко избочась подталкивает портфель снизу. Гуляев благодарно покивал, перехватил портфель в правую руку и, выпростав левую, зацепился ею за поручень. Теперь возмущенно заверещал Колюнька, потому что Гуляев отяжелевшей правой рукой больно прижал его под коленками к себе.

– Потерпи, потерпи, сынок,– выдохнул Гуляев,– вот мы сейчас повернем на нашу улицу и уже почти приехали.

– Очень долго! – хмыкнул для порядка Колюнька, но, вообще-то, ему было не до того, он набирался впечатлений, поворачивая голову почти вкруговую, по-совиному.

Гуляев был занят своим. Он, морща нос, пытался вернуть очки на вспотевшую переносицу, но без толку. Наконец Колюнька небрежно-великодушным движением водрузил очки на место.

– Спасибо, сынок,– шепнул Гуляев,– выручил.

– Спорим, еще сильнее выручу! – запальчиво выкрикнул Колюнька.

И прежде чем Гуляев нашелся что ответить, Колюнька подался вперед и, как бы вставая в стреминах, ухватился за поручень рядом с отцом. Гуляев открыл было рот заругаться, но так ни слова и не вымолвил, пораженный. Он впервые увидел рядом со своей рукой руку сына. Они повторяли друг друга, как подобные фигуры, как разноформатные отпечатки, с одного негатива. «Боже,– подумал Гуляев,– как это все-таки получается? Нет, я все понимаю, гены там, двойная спираль ДНК... Но каким образом я все же повторяюсь? Чудо... Я действительно не исчезну совсем...»

– А где твои варежки? – тихо спросил Гуляев. – Почему ты в такой мороз без варежек?

– Они высохли,– спокойно ответил Колюнька.

– Как высохли? – не понял Гуляев.

– В сушилке,– терпеливо объяснил Колюнька,– после гуляния.

– Как же это так?! – возмутился Гуляев.

– Как-как! – в свою очередь потерял терпение Колюнька.– А вот так!

– Гражданин, вы портфель ваш грязный мне на колени не ставьте.

– А ты бы взяла да встала, уступила бы место с ребенком-то.

– Сама и уступай, раз такая умная.

– Могла бы уступить, так уступила бы, твоего приказа не дожидаясь. Да мне не подняться, сверху прижали.

– Ну и сиди тогда, помалкивай. А он ничего, молодой еще, постоять может. Мы в его годы с дитями сутками за хлебом выстаивали.

– Ты-то стояла, видно! До сих пор все с голодухи пухнешь, остановиться не можешь!

– У меня обмен, а ты дура старая, потатчица, дети поди из тюрьмы не вылазят!

– Спекулянтка!

Гуляев заметался глазами, ища, куда бы спрятаться, но свара утихла сама собой, да и свободы у него было не больше, чем у гвоздя, вбитого в вязкое дерево.

– Давай мне,– безнадежно меж людей тыкала руки доброжелательница, сидевшая за спиной у Гуляева,– у этой злыдни совести нету.

– Где уж! Вся у тебя! – тоном ниже отозвалась задетая Гуляевым бабка.– Давай мне дитё. Иди, милый, к бабе на ручки, в окошко посмотрим, к водителю заглянем, как он там руль крутит... Портфель-то давай сюда, господи! – раздраженно прикрикнула она на Гуляева.

Спустив Колюньку и портфель на колени к дородной бабке, Гуляев все только повторял: «Спасибо, спасибо!», а сам весь обмяк и как-то растекся внутренне, потому что весь путь, длинный, нескладный, с двумя штурмовыми пересадками, был уже позади, и безумие предпраздничных магазинов было уже позади, и весь бестолковый день, когда все уже полны предвкушений, но еще вынуждены работать, был позади. Да и весь этот год, который охотнее оправдывал опасения, чем надежды, тоже был позади. Впереди была коротенькая спокойная прогулка по хрустящему снегу вдоль приютно освещенных домов, под черным небом с ярко-белой морозной луной. Впереди был самый желанный вечер недели, вечер перед выходным. Шли последние минуты еженедельной гонки, когда он особенно неприятен был самому себе, в липнущей рубашке, с гудящими подпухшими ступнями, нечистой, зудящей кожей лица и ладоней. Сейчас казалось, что для счастья нужно всего ничего: горсть холодной воды в лицо, мягкая, просторная обувь, горячий ужин.

– Пап, пап, а это что? – на весь автобус спросил Колюнька, который вполне освоился на коленях у старухи и ползал по ней, будто имел на это право.– Почему гинлярды на заборе?

– Глирянды, деточка,– придушенным шепотом поправила бабка, пытаясь погладить его по головке.– Ты посунься чуток, милый, а то мне не дыхнуть.

– Коля! – покраснев, прошипел Гуляев.– Коля!

Но Коля не обращал внимания.

– Это базар такой, там елочки продают,– прохрипела старуха. – У тебя есть елочка?

Колюнька покивал, потом повернулся к Гуляеву и уставился на него безмятежным взглядом.

– Большая? – спросил он.

– Что? – не понял Гуляев.

– Елочка у меня большая? Как в саду?

– А-а-а...– протянул Гуляев.

Елки дома не было. Ирина напоминала несколько раз, но как-то не настойчиво. Он пытался достать, но тоже, видно, не очень настойчиво, ничего не вышло. А тут еще как назло в автобусе стало на момент тихо и отвечать приходилось как бы для всех.

– Идем, пора выходить, наша остановка,– Гуляев потянулся взять Колюньку, но тот забрыкался и закричал злым голосом: – Нету елки, нету, вези меня обратно! Вези сейчас же обратно в сад! Там у нас елка! Поехали в сад! В сад хочу!

Гуляев тянул бьющегося сына к себе и чувствовал, с какой упрямой неохотой выпускает его легкое, прикладистое тельце старуха.

– Папаши! – прошипела она дежурным голосом.– Ребеночка в чужие люди спихнул и рад, лишь бы на стороне таскаться. И было бы что путное,– она прищурилась на Гуляева, у того даже пальцы подобрались в войлочных ботинках,– а то ведь так, без слез не взглянешь...

Это ему уже доводилось слышать неоднократно, от разных людей и разными словами. Его жалели, и осуждали, в: пытались наставлять, и пошли бы они все куда подальше!..

Автобус затормозил наконец, скрипуче разжал двери и стал бурно извергать содержимое, будто бы на заключенных в нем людей действовали внешние, отдельно от них существующие силы. Кого выбрасывало боком, кого спиной, кого по нескольку раз поворачивало в потоке, и он вылетал на морозную волю с выпученными шальными глазами и судорожно разевающимся ртом. Кто-то, будто бы спасаясь, пытался зацепиться за поручень, но нелюдская сила потока отрывала и выбрасывала вовне и такого. Гуляев, обремененный своей ношей, не имел, конечно, возможности противиться натиску. Он, напротив, изо всех сил старался держаться стремнины и лишь подставлял ноги, приноравливаясь к общему ритму. Колюнька, удивленный и напуганный катавасией, на малое время потерял бдительность, перестал брыкаться и кричать и вновь спохватился уже на улице.

– Назад вези! – снова заплакал он.– В сад!

Гуляев слышал голос доверия, оскорбленного предательством. Гуляев вздохнул поглубже, и ноздри его слиплись. Мороз... Этот крик закончится ангиной в лучшем случае. Но как его успокоить? Объяснить, что сейчас он должен высиживать на службе от сих до сих, чтобы не дать зацепки Ермилову, который только и ищет, как бы не пропустить его в старшие, сохранить место для какого-нибудь своего шурика... А не урвав от рабочего дня, достать елку нет никакой возможности... Или рассказать, как нагло и грубо надул его тот же Ермилов, втянув в авантюру с покупкой елок в лесничестве. Записал, взял деньги, обнадежил, а потом привез пяток елок для лучших людей, а с остальных деньги собирали, как сам он сказал, для накладных расходов. Еще посмеялся: «В получку верну, а пока извини, праздник на носу, сам понимаешь!» Пришлось скосорылиться в сочувственно-понимающую улыбку... А что сделаешь? Не это же объяснять сыну. И, спуская его с рук, Гуляев сказал:

– Замолчи сейчас же! Как тебе не стыдно? Такой большой!

Но Колюнька лишь пуще залился, повторяя все свое про садик и про елку, и Гуляев поставил портфель на раскатанный, по-морозному чистый снег, присел на корточки, приблизил свое лицо к лицу сына, красному, зареванному, с раскрытым, по-младенчески еще квадратным ртом, на миг зашелся от жалости и от восторга перед этими ровными, белыми, необыкновенной красоты зубами. Через эти зубы по дрожащему языку в горло и дальше врывался ледяной холод, тут же принимаясь за свою злую работу. Надо было что-то делать. Вокруг, справа и слева, торопясь, шли, бежали, запинались, шаркали, скользили чужие ноги. Мужские и женские; в туфлях, ботинках, сапогах, валенках, все разные и все в одном схожие – они не останавливались.

– Сынок, ну что ты, ей-богу, что ты разревелся, мне слова не дал сказать. Есть у нас елка, просто я ее спрятал, чтобы подарок был на Новый год... Понимаешь? Подарок... Сюрприз...

– Подарок? – Колюнька сразу успокоился.– Как Дед Мороз? Ты ее в лесу спрятал?

– В лесу, в лесу, чтоб одна не скучала. Вот мы сейчас с тобой придем домой, попьем чаю, и я за ней поеду. Ты проснешься, а елка уже дома, все вместе наряжать будем.

Дальше все было, как мечталось – черное тихое небо, приютные огни жилья, тишина, чистый воздух.

– А правда?

– Что?

– Елку спрятал?

– Правда сынок. Ты проснешься, а она дома. Колюнька взглянул на него и замолчал.

– А мы вас уже заждались,– приветствовала их Ирина,– где это вы гуляете, товарищи Гуляевы? Мы ждем, спать не ложимся,– приговаривала она, подтаскивая к себе Колюньку. Сашенька, оттопырив губы, деловито ловила мамины волосы и наматывала их себе на ладошку.

– Молока привез? А то кормить ее уже нечем. Что так долго? Господи, почему он без варежек? Виталий, почему он без варежек? Он что у тебя, ревел на морозе?

– Нет! – угрюмо заявил Колюнька.– А чего она тебя за волосы дерет? Тебе же больно!

На этих словах Ирина наконец дотянулась до Колюньки и стала целовать его в лоб, в нос, в щеки, он только пофыркивал.

– Раздевайтесь же наконец, что вы как на вокзале! Слава богу, наконец все дома. Почему все-таки так поздно, Виталий? В чем дело? Наверно, его последнего забрал?

– Очереди,– сказал Гуляев,– да еще пришлось на работе немного задержаться. Вдруг заглянул Храмов, попросил показать материал.

– Храмовы, Ермиловы, Рубцовы... Каждый день у тебя дела да случаи... Господи, кончалось бы уж все это хоть как-нибудь, только поскорей!

– Кончится, кончится, не переживай. Так дальше будет идти, вместе со мной кончится и вскорости.

Ирина молча отмахнулась, прижала Колюнькнну голову к своему бедру, перехватила поудобнее Сашеньку, пошла с ними в комнату. В дверях она обернулась:

– Ну пусть ты не врешь, ну, скажи, зачем тебе какой-то Храмов, да чтобы он еще предпраздничный вечер стал тратить на твой... твою... твои труды?

– Храмов имеет прямой выход на Рубцова,– начал Гуляев,– а тот председатель совета, где мне защищаться, если доживу... Да не лезь ты не в свои дела! – взорвался он.– Сколько просить? За такой случай благодарить надо, не знаю как... А, ладно! Может, ты дашь мне поесть?

– Сначала я накормлю детей, а потом мы с тобой поедим, если ты принес что-нибудь съедобное, а то в доме ничего... Он действительно не плакал на улице? Господи, целую неделю не видишь ребенка и в первый же вечер доводишь его до слез! А почему ты не переодеваешься?

– Я сейчас ухожу.

– Уходишь? – Ирина подняла брови.– Куда же?

– По делу.

– Ну, ладно,– Ирина скрылась в комнате, стала тихонько уговаривать Сашеньку, чтобы та посидела в кроватке, потом бегом бросилась собирать ужин для Кол юн ь-ки, поминутно возвращаясь в комнату. – Уходишь и уходи. Без тебя даже спокойнее. Коленька, милый, иди мой ручки и садись!

В ответ из комнаты донесся грохот рассыпающихся кубиков и недовольный голос:

– Сейчас!

– Не сейчас, а сейчас же,– в гневе закричала Ира.– Ты еще у меня здесь будешь!..

– Мама старалась, всего наготовила, а ты «сейчас»! – подхватил Гуляев.– В садике, наверное, не фокусничаешь, делаешь, что велят, без всяких разговоров...

– Не делаю,– так же угрюмо откликнулся Колюнька.

Тут Гуляевы-старшие переглянулись и прыснули.

– Так куда ты теперь наладился, на ночь глядя? – спросила Ира, засовывая Колюньку под кран.

– За елкой.

– За чем, за чем?

– За елкой же, господи боже мой!

– Я не слышу, вода шумит.

– За ел-кой!

– Ну чего ты кричишь? За елкой... Где ты сейчас ее возьмешь? Раньше надо было чесаться, а не ждать, когда тебе всякие твои дружки предоставят.

– Возьму, где все люди берут...

– Ты возьмешь,– Ира вывела из ванной сына, глянула на мужа, у него опять подобрались пальцы,– взял один такой... Жаль, я с коляской не достала, вот было бы смеху-Деньги сначала у своего Ермилова выручи, которые на елку отложили. Доставала еще нашелся...

– Все? – очень тихо спросил Гуляев.

Жена не ответила, села за стол слева от Колюньки, забыла про елку, про деньги да и про все иное тоже, погрузилась в созерцание того, как насыщается сын. Лицо ее стало спокойным и мудрым.

Ни слова больше не говоря, Гуляев вышел из кухни в коридор, сел на табуретку под вешалкой, стал переобуваться для улицы.

– Когда ждать? – не оборачиваясь, спросила Ирина.

– Помнишь, где спрятал? – набитым ртом проговорил Колюнька.

Гуляев задержался в дверях:

– Помню.

Он совершенно не представлял, куда ему идти. Но деваться было некуда, надо было что-то делать.

Морозный сумрак охотно поглотил его. Гуляева познабливало, как это бывает после преждевременно и грубо прерванного сна. Вокруг не было и памяти о покое и безмятежности, которые сопровождали их с сыном от остановки до дома. Тонко и зло подвывал ветер, мятежно металась в облаках луна, одни окна гасли, а другие загорались, будто бы дома обменивались тайными знаками. Повсюду возникали непонятные тревожные звуки – вроде и свист, и пьяная ругань, и жалобные крики, хотя все это вполне могло быть пением ветра. Холод быстро пронял его, тем более что теперь нельзя было согреться предвкушением тепла. Действительно, куда же ему идти? Он прищурился, вглядываясь в бензиново-морозную дымку, висевшую над седой рекой проспекта. Гирлянды елочного базара вроде бы еще тлели. Он оглянулся. В противоположную сторону проспект был уже по-ночному пуст. Дожидаться автобуса теперь можно было неопределенно долго. Он быстро пошел в сторону базара. Сначала он шагал бодро и прямо, четко отмахивая руками, будто перед строем. Но затем плечи пошли вперед, лицо вниз, руки в карманы, и он стал похож на всякого человека, бегущего от холода.

По времени базар уже закрылся, но калитка была распахнута, вокруг забора чернели, местами еще дымились, кострища с непрогоревшими остатками ящиков. Снег был вытоптан, засыпан хвоей, обломанными хлыстами верхушек. И ни одного человека вокруг. Гуляев заглянул внутрь. Две черные, непомерно толстые фигуры мыкались в дальнем от входа углу. В свете сильного прожектора было видно, что они передают с рук на руки что-то мелкое. Гуляев пошел к ним. Базар был завален еловыми лапами, голыми стволами, почти сплошь засыпан хвоей, и, конечно, ни одной елки.

– Простите, пожалуйста...

Ему не ответили. Он откашлялся и почти крикнул:

– Простите, пожалуйста!

– Райка,– прохрипела одна из фигур,– ты чего калитку не запираешь?

– Да разве ждешь, что в этакое время кто припремся,– пробормотала Райка, оправдываясь.

Обе женщины обернулись к Гуляеву. На обеих поверх меховых безрукавок были надеты просторные телогрейки, а сверх натянуты черные халаты, сверх меховых шапок накручены платки, обе в огромных валенках, а лица у обеих были не то что красные, а черно-фиолетовые, распухшие и даже на взгляд шершавые. Обе враз зарычали на Гуляева:

– Чего вам?

– Мне бы елку...– начал Гуляев, с ненавистью в себе ощущая, как неотвратимо сползает на жалостно-молящее, виноватое поскуливание,– елочку бы мне. Детишек двое, с работы никак не вырваться, начальство лютует...

– Нету елок,– стараясь придать своему хриплому рыку человеческое звучание, сказала старшая, та, что пеняла за открытую калитку,– сами видите, все расторговали. Вам часика два пораньше, тут еще валялось кое-что...

– Да не мог я пораньше,– заныл Гуляев,– сынишку с пятидневки вез, куда же с ним на руках... Ну, может, случайно какая завалялась, плохонькая какая-нибудь... Я это, я не бесплатно...– пролепетал он.

Обе тетки снисходительно заулыбались.

– Конечное дело, не бесплатно, а за деньги,– сказала старшая,– да нету у нас, не видите, что ли? Хоть сам весь двор обыщи, нету! Вы, может, намекаете, что мы себе оставили? Так нам не надо, у нас уж наряжены...

– Так ни одной и нету? – совсем уж упавшим голосом долдонил свое Гуляев. Он видел, что дело безнадежное, есть елки, нету их – ему все равно не достанется, но деваться ему было некуда. – А может, подскажете, где есть? – он почему-то стал подмигивать, но, по счастью, продавщицы этого не заметили, потому что он стоял спиной к прожектору.

– Ну-у, гражданин, где ж теперь, ночь ведь... Вы уж завтра, может, повезет...

– Нет,– сказал Гуляев,– мне не повезет. И мне сегодня надо.

– Мало кому чего надо. Нету!

– Надо. Сыну обещал.

– Плохо твое дело. Слушай, Рай, может, ему попробовать на Лесную?

– Точно! – подхватила Рая. – Верно, подруга. На Лесной всегда ханыги отираются...

– Это улица, что ли, Лесная? – спросил Гуляев.

– Ну нет! –засмеялась, как прокаркала, Рая. – Больно просто жить хочешь! Это станция Лесная! Знаешь где? Сейчас автобусом до Сортировочной, а там на электричке через две на третью. Понял? Да что это тебя так перекосило, милый? Все-таки не край света...

– Так время сколько! Пока доберусь, а как обратно?

– Ничего,– махнула рукой старшая,– электрички, они до двух. А дело воровское: чем позже, тем лучше...

– Воровское,– удивился Гуляев,– почему?

– Как же не воровское? Ханыги, они что же, по лицензиям рубят? Квитком они тебя не снабдят.

«Действительно, как же без квитанции? – подумал Гуляев.– А, елки-то еще нет... Но все же...»

– Ну что? – с недобрым интересом спросила женщина.– Нужна елка или уже не очень-то и нужна, сынок перебьется?

Гуляев вздохнул:

– А где это... Ну, эти, с елками?

– Где, где! Поищешь. Конечное дело, под фонарями они не толкутся. Под платформой пошарь, за туалетом или вот еще вперед по ходу пройдешь, там усадебка обходчика заброшенная, так, бывает, за тем забором... Ищи, в общем. Кто ищет, тот всегда найдет! – пропела Райка под конец, и обе хрипло рассмеялись.

Гуляев побрел к выходу.

– Живей шевелись! – весело крикнули ему вслед.– До утра не обернешься!

«Всегда так,– думал Гуляев,– всегда я опаздываю к раздаче на чуть-чуть и после очень много унизительной и утомительной суеты. Почему я, к примеру, не защищался в срок, когда от меня этого ждали и все бы прошло как по маслу? А теперь я будто отставший от самолета – ни документов, ни денег и всем кланяюсь, чтобы помогли или хотя бы не мешали... Вот уж истинно, без слез не взглянешь...» Мысли его потекли по накатанной, езжеиной-переезженной колее: о несложившейся судьбе, о невнимании и непонимании, возможных и предполагаемых кознях снизу, сверху и сбоку. Он был способен неопределенно долго упиваться своими страданиями, если его не прерывали. И сейчас фары ярко полоснули дорогу впереди и накатанный снег блеснул, как хорошая полировка. Гуляев обернулся. Автобус медленно кивал светящимся трафаретом, сбавляя ход перед остановкой. Гуляев рванулся бежать наперегонки с ним, страшно боясь опоздать. Всего бежать-то было метров сто, и Гуляев мчался, не экономя сил, выкладываясь сполна. Автобус все-таки опередил его, и Гуляев неожиданно ловко, стремительно, прямо с разбега влетел через раскрывающиеся дверцы в салон. Он глубоко и мощно дышал, свежий воздух прокачал легкие, проветрил мозг, выдул оттуда застоявшуюся затхлость. Гуляев победно осмотрелся, но свидетелей его триумфа не оказалось – автобус шел почти пустой. Несколько подержанных, неопределенного облика мужичков дремали там и сям, одинаково привалившись к окнам. Гуляев сел боком, удобно вытянул ноги в проход. Начало было удачным. «Ничего,– думал он,– еще не вечер, у меня еще масса времени впереди, почти целая жизнь, я еще много успею, покажу, кто я такой... А Ермилов... У-у-у, Ермилов, ты у меня еще попляшешь! Надо же! Всего и дел что пробежал сто метров, а до чего стало хорошо! Надо немного заняться собой, зарядку делать, что ли, или, можете бегать по утрам... И завтра! Именно завтра, прямо сразу, никаких поблажек-оттяжек! А она-то чего скажет? Плечами пожмет... Ничего! Ей тоже придется немало пожимать плечами и разводить руками. Очень уж она точно про меня все знает... Пусть поудивляется...» Он уже отдышался, но приподнятость, легкость, даже легкомыслие какое-то не оставляли его. Если бы всегда так! Нет, непременно надо бегать по утрам. Так просто и такой эффект! Автобус, дребезжа и взрыкивая, несся по пустому шоссе, больше нигде не останавливаясь. «Станцию бы не проехать,– забеспокоился Гуляев,– что-то он больно лихо...» Он стал приглядываться. Но, странное дело, бессчетно наезженный путь сейчас, в неурочное для него время и по-иному начатый, был неузнаваем. Гуляев забеспокоился еще больше, уже не смог усидеть на месте, прошел вперед, через лобовое стекло вглядывался в набегающую улицу, хотя прекрасно понимал, что мимо не проедет. Это торжество пустого беспокойства было глубоко унизительно. «Не в том дело, что хорошо пробежался,– усмехнулся Гуляев,– а в том, что догнал». И снова перед ним возник пешеходный мостик через пути. Автобус подчалил к остановке.

На платформе Лесная фонари горели через два на третий, а то и реже. Платформа стояла между путей в глубокой выемке. Гуляев был совершенно один, лишь будочка кассы и щит расписания сиротски темнели посередине. Гуляев подумал, не спросить ли ему там, но не решился. Он прошел по платформе вперед от города, спрыгнул на землю, заглянул, слегка присев, под платформу. Там стояла уже вовсе кромешная тьма и, несмотря на мороз, пованивало. «Надули,– почему-то спокойно подумал Гуляев,– чтобы я без лишних слов отвязался. Так бы я еще канючил, время отнимал, а так по-быстрому ушел, еще и расшаркался». Он медленно, бесцельно пошел меж путей от города. Сзади завыло. Инстинкт горожанина требовал, чтобы он нашел стену, прижавшись к которой можно пропустить мимо себя опасность. Однако здесь стены не было. Он оглянулся. Треугольник слепящих прожекторов неподвижно висел над рельсами, но вдруг будто бы что-то взорвалось и пошли грохотать мимо почти невидимые, сгустками мрака в темноте вагоны и платформы. Гуляев отчетливо, через ступни всем телом ощущал тяжелое биение колес. Он почему-то остановился, пережидая, хотя пути их, поезда и человека, никак не пересекались. Когда товарняк кончился, истаял в темноте парой красных фонариков, Гуляев почувствовал, что оглох. Если раньше он -просто не прислушивался, считая, что находится в тишине, то теперь понял, что тишины не было, было сплошное переплетение приглушенных, далеких, невнятных звуков, будто бы рвалась очень тонкая, прозрачная, но все же осязаемая ткань. Теперь же стало действительно беззвучно, и это было очень неприятное ощущение. Он несколько раз сглотнул, и мир снова ожил, зашептал и зашелестел. Впереди него лежала тьма, проколотая редкими лучиками путевых огней. Он оглянулся. Тускло освещенная платформа казалась отсюда по-праздничному яркой, манящей, как избавление. «Конечно, накололи,– еще раз сказал Гуляев,– какие здесь к чертовой матери елки... Хватит,– твердо решил он,– нечего здесь высматривать, пора домой. Что же это, в самом деле! Все люди как люди, в тепле, у телевизоров... А я как последний пес! Мало ли, что обещал. Выше лба уши не растут...» Он твердо решил вернуться, но продолжал идти вперед, мелко и суетливо пробуя перед каждым шагом невидимую землю. Он очень боялся попасть в стрелку. В детстве он то ли слышал, то ли читал про обходчика, который попал в стрелку, был ею пойман, и потом через него прошел поезд. Сейчас эта прочно забытая история всплыла вместе со многими другими страхами. Он многократно уже в мыслях поворачивал назад, к свету, городу, дому, но продолжал медленно пробираться вперед в темноту и неприютную неизвестность. Впереди вдруг что-то изменилось, темнота сгустилась в облако вовсе уже непроглядного мрака. Гуляев выставил вперед руки и вовремя – ладони уткнулись в шершавые занозистые доски. «Забор, что ли? – сообразил Гуляев.– Может, это и есть обходчнко-ва усадьба?» Он пошел вдоль забора, осторожно перебирая по нему руками. Ноги запинались через доски, бревна, битый кирпич, обрезки балок. «Вот уж правда, черт ногу сломит»,– подумал Гуляев, и не успела завершиться эта мысль, как он зацепился брючиной за какой-то штырь, едва удержался на ногах и неожиданно для самого себя длинно и тоскливо выматерился.

– Это кто тут бога гневит? – продребезжал рядом, почти над ухом у него стариковский голос. Гуляев застыл, не то, чтобы испуганный, а растерявшийся, не понимая, что и откуда. Он, оказывается, уже успел привыкнуть к темноте и одиночеству.– Судя по выговору, вы человек интеллигентный, пристало ли вам осквернять себя подобным непотребством? – продолжал голос.

– А вам-то что? – нелепо во тьму вопросил Гуляев.

– Да нет, ништо, нам ништо,– ответила тьма. – Так мы просто...

– А... а... вы, простите, что здесь делаете?

– А вы?

Гуляев затоптался на месте, не зная, что ответить. Сказать про елку – а вдруг это милиционер. Поймал этого... ханыгу с елками и теперь задерживает покупателей… Хотя вряд ли... Понося себя за нелепые страхи, он продолжал молчком мяться и перетаптываться. В темноте слепяще вспыхнула спичка, осветила сухое, заросшее, морщинистое лицо, замаскированное глубокими черными тенями. Огонек съежился, потух, остался красным глазком тлеющей папиросы.

– За елкой небось?

Гуляев кивнул, а потом, спохватившись, ответил:

– Да. А вы не знаете случайно, где может быть?

– Где может, не знаю, а где есть – знаю. Ну, чего смолк? Радуйся! Берешь?

– Давайте,– сказал Гуляев. Радости он не испытал. Самым отчетливым чувством была тревога: а сколько с него запросят? Может, у него столько и нет. Ведь деньги, отложенные для этой цели, действительно ухнули в ермиловскую авантюру. С собой у него было три рубля с мелочью. Один юбилейный, которые он недавно решил откладывать, получил сегодня в гастрономе на сдачу, потом один бумажный, каждодневный, и он старался расходовать через раз, и мелочью рубль пятьдесят семь, сегодняшняя сдача и со вчерашнего рубля остаток. В общем, по меркам обычно дня он был просто богат. Однако сейчас это богатство поблекло. Вдруг этот запросит пятерку? Даже наверняка! На бутылку же небось. Тут трояком не обойтись.

– Ну, давайте,– сказал Гуляев.– Где она у вас тут?

– Один момент,– ответил старик. Все оттуда же, и тьмы, явилась елка, почти невидимая, на ощупь же ядреная, густая, тонко и нежно пахнущая.

– Сколько? – переглотнув, спросил Гуляев.

– Как это сколько? – неискренне удивился продавец. – Что ж ты за товаром идешь, а цен не знаешь? Как у государства, плюс сто процентов за рыск. – Он сказал «рыск», но чувствовалось, что нарочно так сказал, изгилялся. – Я полагаю, самое малое – красненькая.

Гуляев непроизвольно сжал в кулаке горсть меди. Он не умел торговаться, не имел к этому ни охоты, ни навыка, которому и неоткуда было взяться. Но деваться ему было некуда, надо было что-то делать. Открывая рот, он не знал, что скажет.

– Вы... Ты что? С крыши сорвался? Рубль – самая цена. Вы... ты же чем торгуешь? Она с квитанцией-то половину стоит, а так...

Старик, верно, не ожидал, что пойдет такой разговор, не готовился.

– Не нравится – не бери,– бормотнул он, но видно было, что это невсерьез. Он тоже живой человек, торчать на морозе для него тоже не составляло удовольствия.– Ладно,– сказал он,– раз ты такой, давай пятерку, и до свидания.

Гуляев попытался сообразить, что бы у него могло пойти за два рубля, но ничего не находил. Шапка? Часы? Чепуха... Может быть, шарф? Он пощупал свалявшуюся шерсть. Глупости все это...

– Три,– сказал он и сам услышал в своих словах мрачное упорство, почти угрозу.

– Черт с тобой,– неожиданно засмеялся старик.– Снизойдем, тем более ты мне почин сделал.

Гуляев выпростал из кармана сжатый кулак и пересыпал степлившиеся монеты и смятую бумажку в ладонь продавца. Тот, не считая, сунул их себе в карман.

– Держи.

Гуляев протянул руку, накололся сквозь шерстяную перчатку, обхватил липкий ствол, ощутил заметный вес. Видно, крепкая попалась елочка, с твердым, налитым силой стволом, обильной сочной хвоей. Гуляев молча повернулся п пошел обратно, на станцию, приноравливаясь к ноше.

– Эй,– окликнул его старик,– ты на электричке бы не ехал!

Гуляев приостановился. Действительно, как же он теперь будет добираться, с елкой и без квитанции? Он ощутил себя беспомощным, отовсюду видным невидимому врагу.

– А как?

– Ладно,– засмеялся старик,– научу уж тебя в качестве бесплатного приложения. Ты платформу пройди скрозь, дуй через пути налево, поднимайся из выемки и там в заборе пролом. Туда вылезешь, вперед пройдешь мимо пакгауза и за него направо. Там, значит, слева автохозяйство, ia6op такой приметный, бетонный, а справа склады лесные– забор деревянный и поверху проволока. Вот меж теми наборами вперед до шоссе. А на шоссе-то по левой руке там увидишь, автостанция, городских маршрутов два, не то три. Бог даст, застанешь еще какой-нибудь.

– Спасибо,– буркнул Гуляев и пошел.

– Счастливо добраться,– донеслось до него.

«Счастливый путь,– думал Гуляев,– очень-очень счастливый путь». Он не заметил, как дошагал до платформы, опершись свободной рукой, вспрыгнул на нее и крепко, звонко зацокал твердыми каблуками по обледенелому бетону. Елку он нес за середину ствола в опущенной правой руке, как винтовку без ремня. Она приятно отягощала. Он чувствовал себя тугим и легким, каждый шаг был как взлет. Пустая прежде платформа ожила, на ней маячило несколько, не более десятка, черных, клубящихся паром дыхания, сутулящихся фигур. «Электричка, должно быть,– подумал Гуляев,– зря не соберутся. Да чего я буду добираться, плутать, ждать какого-то автобуса. Сел на электричку, р-раз – и дома. От Сортировочной я хоть пешком доберусь. Сяду! Бог не выдаст, свинья не съест...» Он оглянулся – не видно ли электрички, но там ничего внятного не просматривалось. С другой стороны, от города, что-то забрезжило над путями. Гуляев подошел к кассе. Привалившись спинами к доске расписания, стояли двое ребят. Они мирно, вяло и исключительно матом переговаривались между собой. Гуляев хотел уже пройти мимо, но то чувство, которое обычно вело его по жизни между острыми и сомнительными ситуациями, отказало или притупилось на какое-то малое время, побежденное непривычным ощущением силы и уверенности. Что-то неуловимое и неназываемое во взгляде, повороте головы, постановке плеч, походке, что-то незаметное и не могущее быть сокрытым вызвало контакт, разность потенциалов между Гуляевым и теми двумя. Сразу установились ясные всем троим отношения преследователей и жертвы. Один из парней, помладше и помельче, не отлепляясь от доски oкликнул его:

– Слышь, мужик, где елку взял?

Гуляев показал свободной рукой через плечо назад и пошел мимо, глядя под ноги, сдерживая дыхание и шаг, чтобы не вызвать немедленного нападения. Впереди, у остановки первого к городу вагона роилось несколько человек. Но туда было не успеть, да и без толку. Ребята шли за ним и в полный голос спорили, к кому они сейчас завалятся с этой елкой – к Вальке на Старофабричную или к Людке в Калабашино. Теперь они пререкались между собою зло, обсуждая достоинства и недостатки самих девиц, хат и подруг. Во главе угла стояло, какая, чего и сколько может выставить. Видимо, появление на их горизонте елки пробудило новые намерения, которых не было минуту назад. Вообще, они очень оживились, происходящее их развлекало. «Бросить,– подумал Гуляев,– отвяжутся, псы». Но это было невозможно, надо было что-то делать. Впереди неясный свет оконтурился, отвердел, превратился в созвездие-треугольник, зависшее над путями. Гуляев еще не понимал, что будет делать, но, когда платформа задрожала и тепловоз поравнялся с ее краем, не своим, звериным точным прыжком Гуляев слетел с платформы и пересек рельсы перед оскаленной мордой ревущего локомотива. Он круто наискось взлетел по снежному склону выемки, а сзади со стонущим грохотом проходил бесконечный товарняк и запоздало и гневно выл тепловоз. Гуляев добрался до забора над выемкой и оглянулся. Платформа была хорошо видна, луч зрения на нее шел над мелькающими крышами вагонов. Те двое стояли над местом, откуда Гуляев спрыгнул и, видимо, орали друг на друга, нелепо размахивая руками. Обостренное ненавистью зрение доводило до Гуляева их глупые, пьяные, прыщавые морды с гнилозубыми провалами ртов, через оглушающий говор поезда слух доносил бессмысленную матерщину. «Автомат бы»,– мелькнуло у него. Он побежал вдоль бетонного, вертикально решетчатого забора.

Старик браконьер объяснил все наглядно и толково. За проломом Гуляев очутился в начале неширокого, очень прямого проезда между двумя высокими глухими заборами. Поверху у них шла проволока в две нитки, накатом наружу и цепочка неярких ламп под жестяными тарельчатыми отражателями. Цепочки фонарей сходились вдали, и это создавало ощущение бесконечного глухого коридора. Снег в проезде был зализан и до зеркального блеска раскатан машинами. Вдоль бетонного забора он грудился сугробами по пояс и выше, согнанный, очевидно, грейдером.

Гуляев шел нога за ногу, ему казалось, что он поднимается по эскалатору, работающему вниз,– так безнадежно-неподвижно было вокруг. Больше всего ему хотелось присесть в такой мягкий, удобный, заманчивый сугроб, привалиться, подобрать ноги, прикрыть глаза. Он знал, разумеется, что этого делать нельзя и что он этого не сделает, но это было единственное, чего ему хотелось теперь по-настоящему. Наконец впереди, но еще далеко, затлели разноцветные окна высоких жилых домов. Он пошел веселей по своему коридору, начиная чувствовать невнятные, неотдельные еще звуки, поле звуков, которое окружает и пронизывает жилое место, даже когда оно спит. Но вот звуки оформились, он различил поющие голоса, сначала высокие женские, потом грубые мужские, не в лад забренчали гитары. Гуляев остановился, осмотрелся. Заборы были глухи и высоки, путь назад замыкался такими же сходящимися цепочками фонарей, как и впереди. Его обложили. Он прятался, убегал, увиливал, не становился поперек дороги, уступал, помалкивал, опускал голову, не поднимал глаз, бывал незаметен до полного отсутствия себя, но они все-таки нашли и обложили его. Неожиданно близко и сразу возникли эти, с хоровым пением. Он не поднимал на них глаз, он видел юные, пьяные, бессмысленные лица в окладе сальных волос. Его не успокаивало присутствие девушек. Боевые подруги... Валька-дешевка и Людка-шалашовка... Они были уже близко, их было много, они перегораживали весь проезд. «Господи! – взмолился он.– Не надо! Не боли я боюсь, но глумления». Деваться было некуда, но что-то ведь надо же было делать. Он пошарил глазами по земле и увидел витой арматурный прут, проклюнувшийся из-под прибитого снега. И тогда он взмолился еще раз, прося, чтобы этот прут не был ни вцементирован, ни вморожен, а дался бы ему в руки. Потом он сделал шаг к нему, переложив елку в левую руку.

– Елка! – ломая песню, завизжала одна из девиц.

– Ой, правда, елка! – подхватила другая.

Гитары сразу перестроились, и вся компания повела в необщем, своем ритме «В лесу родилась елочка, в лесу она росла...»

Гуляев увидел себя в середине хоровода. Они плясали, будто бы совершали некий важный, желанный обряд. Лица их были сосредоточены, они были красивы и значительны сейчас, и никакое зло не могло от них исходить. Одна из девушек уронила шапку, и вокруг ее головы вилось пышное облако по-праздничному ухоженных блестящих волос. Гуляев встал в рост, опершись на елку, и долго еще стоял после того, как они все со смехом и гитарным перезвоном пошли дальше, оставив ему запах вина и косметики.

– Поторапливайся, дядя! – долетел до него басовиты окрик. – Автобус сейчас тронется, бегом давай.

Он тихо-тихо открыл дверь и, пока раздевался, слышал, как жена в комнате шепотом бормотала самодельную песенку: «Почему человечата все глупее, чем котята, чем щенята, чем телята и все прочие зверята...» – Она перекладывала Сашеньку на сухое, стараясь ее не разбудить.

Гуляев подумал, что этот мир ласки и тепла и тот мир суеты, смятения и холода не соприкасаются, они разномерны и разнопространственны, а он что-то ни здесь, ни там…

– Принес,– громко шепнул он, открыв дверь в комнату.

– Закрой,– ответила ему жена,– тут ребенок голенький, а от тебя холодом, как с улицы.

Потом она вышла в коридор:

– Как же ты добрался, ведь уже часа два, наверное? – Она поежилась, запахнула плотнее халат.– А елка хороша! Только вот однобокая какая-то.

Гуляев пригляделся. Точно! Наколол все-таки, старый мерзавец! Подсунул в темноте пышной, разлапистой стороной, а другая почти совсем без веток. Придется ее в угол, что ли, пристраивать. Надо же что-то делать...

– Уж какая есть,– сказал он, чувствуя, что снова заводится, еще немного – сорвется или заплачет.– Спасибо такую достал. Она мне далась...

– Ты герой! Это надо же, подвиг – отец детям елку принес! Памятник тебе за это! Есть будешь? – спросила она после молчания.

Гуляев не ответил, пошел в ванну отогреваться под горячим душем.

– Правда, елка! – кричал Колюнька, прыгая по квартире под «Пионерскую зорьку».– Правда, елка, правда, елка! Будем наряжать! Новый год завтра? – уточнил он.– Мы до вечера успеем?

– Успеем,– тихо сказал Гуляев.– А ты вчера мне не поверил, что сегодня будет елка? Колюнька насупился и замолчал. Было ясно, что он не ответит.

1978

Рассказ опубликован в книге: Зеркала. Альманах. Вып. 1 / Сост. А.П. Лаврин. – М.: Моск. рабочий, 1989. – 336 с. – Обл. 50.000 экз. – С. 142-162. В Сети размещается впервые.