ИРИНА РАТУШИНСКАЯ
Избранные стихотворения
«Есть далекая планета…»
Письмо в 21-й год
«И вот я лечу по ступеням…»
«Я твердь сложу, и обведу зубцами…»
«Эта осень пахнет кострами…»
«От застолья выйти на холод…»
«Государь-император играет в солдатики – браво…»
«Мы словесно непереводимы…»
«Блажен Василий петушиным храмом…»
«Мне как-то снилось: кони и попоны…»
«Если выйти из вечера прямо в траву…»
«Ни сына не оставивший, ни дома…»
«Что ты помнишь о нас, мой печальный…»
«Помню брошенный храм под Москвою…»
«Вот и снова декабрь…»
«Мне в лицо перегаром дышит моя страна…»
«И в вечерний полет, по-ребячьи раскинувши руки…»
«А в этом году подуло весной…»
«Их пророки обратятся в ветер…»
«Мандельштамовской ласточкой…»
«И за крик из колодца «мама!..»
«Когда-нибудь, когда-нибудь…»
Призвание
«Лукавый старец, здесь ты не солгал…»
«Словам – огня, и крепости – вину…»
«Время складками ложится…»
«В Италии барочны облака…»
«Так просто, так просто создать нашу землю…»
«За блаженные вопли цикады…»
«Вот и печка нагрета, и мать не корит…»
Город Китеж
Есть далекая планета.
Там зеленая вода.
Над водою кем-то где-то
Позабыты города.
Между белыми домами
Чутко дремлет тишина.
Смыты мягкими дождями
С древних башен письмена.
В мелких трещинах – колонны,
Теплый камень – как живой,
Оплетенный полусонной
Дерзко пахнущей травой.
А планета всё забыла,
Всё травою поросло.
Ветер шепчет: что-то было,
Что-то было, да прошло.
А весна поет ветрами,
Плачет медленно вода
И дрожит над городами
Небывалая звезда.
Умудренно и тревожно
Смотрят рыбы из реки,
В темных травах осторожно
Пробираются жуки,
Птицы счастливы полетом,
Вечно светел белый свет…
Может, снова будет что-то
Через много-много лет?
1971
Письмо в 21-й год
Николаю Гумилеву
Оставь по эту сторону земли
Посмертный суд и приговор неправый.
Тебя стократ корнями оплели
Жестокой родины забывчивые травы.
Из той земли, которой больше нет,
Которая с одной собой боролась,
Из омута российских смут и бед –
Я различаю твой спокойный голос.
Мне время – полночь – четко бьет в висок.
Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий!
В твоей России больше нету строк –
Но есть язык свинцовых многоточий.
Тебе ль не знать?
Так научи меня
В отчаяньи последней баррикады,
Когда уже хрипят:
– Огня, огня! –
Понять, простить – но не принять пощады!
И пусть обрядно кружится трава –
Она привыкла, ей труда немного.
Но, может, мне тогда придут слова,
С которыми я стану перед Богом.
1979
И вот я лечу по ступеням
Почти кувырком, как во сне.
А день до безумья весенний,
И двор с простынями – весенний,
И сор под ногами – весенний!
И нет никакого спасенья
От буйного беса во мне.
О, как мне немедленно нужно
Туда, где всего голубей:
У крана расплескивать лужи,
С карниза пугать голубей!
Как быстро меняются местом –
Шажок, перебежка, прыжок –
Холодная гулкость подъезда
И неба внезапный ожог!
И пахнет котами и хмелем
От сохнущих каменных плит.
А я задыхаюсь апрелем
И брату кричу: «Ты убит!»
1979
Я твердь сложу, и обведу зубцами,
И купол выращу светлее облаков,
И буквицы глубоко врежу в камень,
И не сорвусь с расшатанных мостков.
Шагну назад, но разучусь паденью
И, не расслышав снизу голоса,
Намечу контуры – невидимые зренью,
Но ясные, когда закрыть глаза.
А для незрячих – краску разведу,
Которую ни страх, ни тлен не тронет.
И напишу такую красоту,
Что проклянут меня и похоронят.
1980
Эта осень пахнет кострами.
Там на небе пекут картошку,
Разгребают золу и дуют,
Вспоминая старые песни.
И грустят по мне вечерами,
И стараются хоть в окошко
Разглядеть,
а когда взойду я
На хрустальнейшую из лестниц –
Как там встретят меня: заждались!
Мол, не вечно же в колыбели…
А потом, с оттенком печали:
– Мы ведь тоже не всё успели.
1981
От застолья выйти на холод,
Захлебнуться тьмой и услышать
Бой часов и плетенье нитей,
Чей-то шорох и голоса…
Черный с золотом космос
Громоздится над нашей крышей,
Гривы спутаны у созвездий
И горят восторгом глаза.
Как над шаром стеклянным дети,
Позабыв дышать от волненья,
Тесным кругом сойдясь, глазея
Из-за худенького плеча –
Те, над нами, толпятся в небе,
Очарованы представленьем,
Так несхожим со всем на свете –
От кулис до взмаха плаща!
Ах, серебряные трубы,
Злые кони да птица кочет,
Плач у стремени, смерть и слава –
Порван занавес, не спустить!
Ни пощады никто не примет.
Ни антракта никто не хочет.
Хорошо ль мы умеем падать
С порыжелой землей в горсти?
1981
Государь-император играет в солдатики – браво!
У коней по-драконьи колышется пар из ноздрей…
Как мне в сердце вкипела твоя оловянная слава,
Окаянная родина вечных моих декабрей!
Господа офицеры в каре индевеют – отменно!
А под следствием будут рыдать и валяться в ногах,
Назовут имена… Ты простишь им двойную измену,
Но замучишь их женщин в своих негашеных снегах.
Господа нигилисты свергают святыню… недурно!
Им не нужны златые кумиры – возьмут серебром.
Ты им дашь в феврале поиграть с избирательной урной
И за это научишь слова вырубать топором.
И сегодня, и завтра – всё то же, меняя обличья, –
Лишь бы к горлу поближе! – и медленно пить голоса,
А потом отвалиться в своем вурдалачьем величье
Да иудино дерево молча растить по лесам.
1982
Мы словесно непереводимы.
Что стихи? Это запах дыма –
Не тому, кто курит, а рядом.
Аромат, переставший быть ядом,
Синь-трава, невесомое дело!
А когда потянет горелым –
Так положено. Все это знают.
Неизодранное знамя
Существует до первого боя.
Выше!
Вот уже – в клочья!
С тобою –
Бог,
а кто за тобой – невредимы,
Только волосы пахнут дымом.
А другой судьбы просто нету.
На роду российским поэтам –
Быть простреленными, как знаменам.
А потом уже – поименно.
1982
Блажен Василий петушиным храмом,
Блажен солдат березовым крестом,
Блаженны дети маком и мечтами,
А дураки – исчерканным листом.
Сегодня снова голубиный вечер,
И дышит снег наивно и легко.
Как хорошо б лишиться дара речи
И пить зимы парное молоко!
И видеть свет – младенчески блаженно!
Но бьет глагол в гортани, но в тисках –
Дыханье, но в пылу самосожженья
Обуглен рот, и пепел на висках.
Обломки строк – мучительнее бритвы,
Истерзан лист на тысячи ладов…
И только бессловесная молитва
Уймет смятенье, как на лоб – ладонь.
1983
Моему другу
Валерию Сендерову
Мне как-то снилось: кони и попоны,
Рука с колючим перстнем на плече,
И горький лик коричневой иконы,
И твердый ропот тысячи мечей.
Потом не помню. Травы уставали
Оплакивать надломы, волки – выть,
И кто-то пел по мертвым на привале,
И сохли раны, и хотелось пить.
Был месяц август. Дозревали звезды
И падали в походные костры,
И родину спасти еще не поздно
Казалось нам. Мы дождались поры,
Мы встали, и в который раз, спасая,
Ушли в траву и перестали быть.
Юродивая девочка, босая
По нам бежала с криком. Не убить –
Так просто. Кажется, сейчас усвоит
Моя земля бесхитростный урок…
Но нет! Ржавеют воды, бабы воют.
А мы встаем, когда приходит срок.
1983
Если выйти из вечера прямо в траву,
По асфальтовым трещинам – в сумрак растений,
То исполнится завтра же – и наяву
Небывалое лето счастливых знамений.
Все приметы – к дождю,
Все дожди – на хлеба,
И у всех почтальонов – хорошие вести.
Всем кузнечикам – петь,
А творцам – погибать
От любви к сотворенным – красивым, как песни.
И тогда, и тогда –
Опадет пелена,
И восторженным зреньем – иначе, чем прежде, –
Недошедшие письма прочтем,
И сполна
Недоживших друзей оправдаем надежды.
И подымем из пепла
Наш радостный дом,
Чтобы встал вдохновенно и неколебимо.
Как мы счастливы будем – когда-то потом!
Как нам нужно дожить!
Ну не нам – так любимым.
1983
О. М.
Ни сына не оставивший, ни дома,
Во вьюгу поднятый среди строки,
Щербленою дорогою ведомый –
Нелепым дуновением руки,
Бессмертным птичьим взмахом –
Не меня ли
Благословил на этот мерзлый путь?
И правящему черными конями
Я не боюсь в глазницы заглянуть:
Ни странных птиц кружение и трепет,
Ни гул последней облачной черты –
Не преуспеют испугать, раз ты
Уже на берег вышел, чтобы встретить,
И ждешь у края сумрачной воды.
Я узнаю твой взмах – и рвутся звенья
Бессильных уз, и опадает тлен!
А ты сейчас шагнешь по неземле –
И руку мне подашь, чтобы забвенье
Не доплеснуло до моих колен.
1983
Что ты помнишь о нас, мой печальный,
Посылая мне легкие сны?
Чем ты бредишь пустыми ночами,
Когда стены дыханью тесны?
Вспоминаешь ли первые встречи,
Дальний стан, перекрестки веков?
Говорит ли неведомой речью
Голубое биенье висков?
Помнишь варваров дикое стадо,
И на гребне последней стены
Мы – последние – держим осаду,
И одною стрелой сражены?
Помнишь дерзкий побег на рассвете,
Вдохновенный озноб беглецов,
И кудрявый восточный ветер,
Мне закидывающий лицо?
Я не помню, была ли погоня,
Но наверно отстала вдали,
И морские веселые кони
Донесли нас до теплой земли.
Помнишь странное синее платье –
И ребенок под шалью затих...
В этот год исполнялось проклятье,
И кому-то кричали: «Мы – братья!»
А кого-то вздымали на штык…
Как тогда мы друг друга теряли –
В суматохе, в дорожной пыли –
И не знали: на день, навсегда ли?
И опять – узнаешь ли – нашли!
Через смерть, через годы и годы,
Через новых рождений черты,
Сквозь забвения темные воды,
Сквозь решетку шепчу: это ты!
1983
Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь, и купол разбит.
И, дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит –
Что у мальчика ножки босые,
А опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России –
Навсегда – неизвестно куда –
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе – распять…
– Не бросайте каменья, на надо!
Неужели опять и опять –
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд –
Здесь найдется российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
А у нас, у вошедших, – ни крика,
Ни дыхания – горло свело:
По ее материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И младенец глядит, как в расстрел:
– Ожидайте, Я скоро приду к вам!
В вашем северном декабре
Обожжет Мне лицо, но кровавый
Русский путь Я пройду до конца,
Но спрошу вас – из силы и славы:
Что вы сделали с домом Отца?
И стоим перед Ним изваянно,
По подобию сотворены,
И стучит нам в виски, окаянным,
Ощущение общей вины.
Сколько нам – на крестах и на плахах –
Сквозь пожар материнских тревог –
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ Его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилья и ото лжи?
Внемлешь, Господи? Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.
1983
Вот и снова декабрь
Расстилает холсты,
И узорчатым хрустом
Полны мостовые,
И напрасно хлопочут
Четыре стихии
Уберечь нас от смертной
Его чистоты.
Пустим наши планеты
По прежним кругам –
Видно, белая нам
Выпадает дорога.
Нашу линию жизни
Залижут снега –
Но еще нам осталось
Пройти эпилогом.
Но, упрямых следов
Оставляя печать,
Подыматься по мерзлым ступеням
До плахи –
И суровую холодность
Чистой рубахи
Ощутить благодатью
На слабых плечах.
1983
Мне в лицо перегаром дышит моя страна.
Так пришли мне книгу, где нет ничего про нас.
Чтобы мне гулять по векам завитых пажей,
Оловянных коньков на крышах и витражей,
Чтоб листать поединки, пирушки да веера,
Чтоб еще не пора – в костер, еще не пора…
И часовни еще звонят на семи ветрах,
И бессмертны души, и смеха достоин страх.
Короли еще молоды, графы еще верны,
И дерзят певцы. А женщины сотворены
Слабыми – и дозволено им таковыми быть,
И рожать сыновей, чтобы тем – берега судьбы
Раздвигать, и кольчуги рвать, и концом копья
Корм историкам добывать из небытия.
Чтоб шутам решать проблемы зла и добра,
Чтобы львы на знаменах и драконы в горах,
Да в полнеба любовь, да веселая смерть на плахе,
А уж если палач – пускай без красной рубахи.
1983
И в вечерний полет, по-ребячьи раскинувши руки,
Словно в бездну, роняя затылок в крахмальную стынь –
Пронесемся по снам, ни в одном не уставшие круге,
В обомлевших ветрах наводя грозовые мосты!
Мы узнаем там тех, кого вспомнить пытались, но меркла
У границы сознанья прозрачная память веков.
Мы в нее свою жизнь наводили, как встречное зеркало,
Но глаза ослеплял свет неведомых нам берегов.
В озареньи полета мы будем бесстрашны и мудры,
И придут к нам крылатые звери с небесных ворот…
А в кого превратимся, ударившись оземь, наутро –
Нам еще не известно, и стоит ли знать наперед?
1984
А в этом году подуло весной
Четвертого февраля.
И на вспененной лошади вестовой
В нелепом мундире старинных войн
Промчал по мерзлым полям.
Прокатили мускулы облаков
По всем горизонтам гром,
И запели трубы былых полков
Смертью и серебром.
И по грудь в весне провели коней,
И намокли весной плащи,
А что там могло так странно звенеть
Мне было не различить.
Но рвануло сердце на этот звон,
И усталость крылом смело.
И это был никакой не сон:
Было уже светло.
1984
Их пророки обратятся в ветер,
В пепел обратятся их поэты,
Им не будет ни дневного света,
Ни воды, и не наступит лето.
О, конечно, это справедливо:
Как земля их носит, окаянных!
Грянут в толпы огненные ливни,
Города обуглятся краями…
Что поделать – сами виноваты!
Но сложу я договор с судьбою,
Чтобы быть мне здесь
И в день расплаты
Хоть кого-то заслонить собою.
1984
Мандельштамовской ласточкой
Падает к сердцу разлука,
Пастернак посылает дожди,
А Цветаева – ветер.
Чтоб вершилось вращенье вселенной
Без ложного звука,
Нужно слово – и только поэты
За это в ответе.
И раскаты весны пролетают
По тютчевским водам,
И сбывается классика осени
Снова и снова.
Но ничей еще голос
Крылом не достал до свободы,
Не исполнил свободу,
Хоть это и русское слово.
1984
И за крик из колодца «мама!»
И за сшибленный с храма крест,
И за ложь твою «телеграмма»,
Когда с ордером на арест, –
Буду сниться тебе, Россия!
В окаянстве твоих побед,
В маяте твоего бессилья,
В похвальбе твоей и гульбе.
В тошноте твоего похмелья –
Отчего прошибет испуг?
Всё отплакали, всех отпели –
От кого ж отшатнешься вдруг?
Отопрись, открутись обманом,
На убитых свали вину –
Всё равно приду и предстану,
И в глаза твои загляну!
1984
Когда-нибудь, когда-нибудь
Мы молча завершим свой путь
И сбросим в донник рюкзаки и годы.
И, невесомо распрямясь,
Порвем мучительную связь
Между собой и дальним поворотом.
И мы увидим, что пришли
К такому берегу Земли,
Что нет безмолвней, выжженней и чище.
За степью сливы расцветут,
Но наше сердце дрогнет тут:
Как это грустно – находить, что ищем!
Нам будет странно без долгов,
Доброжелателей, врагов,
Чумных пиров, осатанелых скачек.
Мы расседлаем день – пастись,
Мы удержать песок в горсти
Не попытаемся – теперь ведь всё иначе.
Пускай победам нашим счет
Другая летопись ведет,
А мы свободны – будто после школы.
Жара спадает, стынет шлях,
Но на оставленных полях
Еще звенят медлительные пчелы.
Ручей нам на руки польет,
И можно будет смыть налет
Дорожной пыли – ласковой и горькой.
И в предвечерней синеве
Конь переступит по траве
К моей руке – с последней хлебной коркой.
1984
Призвание
Сегодня Господу облака
Вылепил Микеланджело.
Ты видишь – это его рука
Над брошенными пляжами.
Над морем и городом их несет
И над шкурой дальнего леса,
И – слышишь – уже грохочет с высот
Торжественная месса!
Сегодня строгую ткань надень
И подставь библейскому ветру.
Смотри, какой невиданный день –
Первый от сотворенья света!
Исполнится всё – лишь посмей желать,
Тебе – и резец, и право!
Ликуют тяжелые колокола,
И рвется дыханье, и вечность мала:
Безмерна твоя держава!
Отныне ты – мастер своих небес:
Назначишь ли путь планетам?
Изо всех чудес – поверить себе –
Труднейшее чудо света!
Но какими ты вылепишь облака –
Таким и взойти над твердью…
Так встань перед миром!
Прямей!
Ну как?
Отважишься ли – в бессмертье?
1985
Лукавый старец, здесь ты не солгал.
Остановить высокое мгновенье
Нам не позволит вечное сомненье:
А может, выше будет перевал?
Ведь наш зенит еще не наступил,
И дымный запах будущей победы
Тревожит нас, и мы стремимся следом,
По-юному исполненные сил.
Но истинная наша высота
Неузнаваема, пока мгновенье длится:
Наполеон Аркольского моста
Прекраснее, чем под Аустерлицем!
И кто посмеет, будто птицу влет,
Стоп-кадром сбить пернатую минуту?
По счастью, мы и сами, в свой черед,
Безудержны в стремлениях и смутах.
Всегда на шаг за завтрашней чертой,
Во всех свершеньях наперед повинны!
И если время скажет нам «постой» –
Пройдем насквозь, плечом его раздвинув.
1985
Словам – огня, и крепости – вину,
И легкости – смычку, и дерзкой славы!
И прадеды с улыбкою лукавой
Из темных рам отпустят нам вину –
За то, что хоть на вечер, хоть на час
Мы оживим забытую эпоху.
А если натворим переполоху –
Вольно ж им было просыпаться в нас!
1986
Время складками ложится
И стекает по плечам.
Слышно: площадь веселится –
Ожидают палача.
Пьяны люди, сыты кони –
То ли хохот, то ли пляс…
В каждом доме на иконе
Беспощадно смотрит Спас.
Кто там в сумерках кружится?
Погоди, еще светло!
Время петлями ложится.
Глядь – под горло подошло.
1986
В Италии барочны облака,
И Тибр тугими петлями ложится,
А с выпуклых холмов слетают птицы,
И каждая дуга божественно легка.
Откуда мне известны наперед
Дождями полусмытая тропинка,
На солнечных часах проросшая травинка
И времени такой неспешный ход,
Как будто впереди все те века,
Что в эту землю врезали дороги.
И рано говорить об эпилоге,
Когда так бьется каждая строка
И хочет жить…
В горах смеются боги.
А смерть не видит нас издалека.
1987
Так просто, так просто создать нашу землю:
Пускай она странных сердец не приемлет –
Но в колоб тугой закатать, да покруче,
А то что осталась – пустить бы на тучи
Немыслимых форм, сумасшедших изгибов –
Чтоб помнились мальчикам, грянув и сгинув.
Да зябких ракит подпустить наважденье,
Да льдам обозначить ночное движенье,
Да перечной россыпью птиц – на полсвода,
Да детского плача, да смутного года.
1988
За блаженные вопли цикады,
За упорство каленых кремней –
Наши души вернутся в Элладу
Для прощального круга над ней.
На исходе оборванной пряжи,
Сдавши глине дыханье и вес,
Все леса и скалистые кряжи
Мы увидим с горячих небес.
А тогда засмеемся счастливо,
И возница коней охлестнет.
Перекрученной веткой олива
Нам небрежно по ветру плеснет.
1988
Вот и печка нагрета, и мать не корит,
И не нужно смертельной отваги.
Но зигзаг Ориона над нами горит,
Как устам – повторенье присяги.
Те же звезды внимательно смотрят на нас,
Те же сны, затаивши дыханье,
Наблюдают за нами: погас – не погас
В испытаньи бездонным скитаньем.
Те же струны печалят подросших гонцов,
Хоть иную узду обгрызают.
Лютый смерч декабря –
Не отыщешь концов! –
Обелить наши тени дерзает.
Как рискованно след по пороше вести:
Сразу видно, куда и откуда!
Ни слепец, ни певец не укажет пути,
И смеется с осины Иуда.
Многомерное эхо двухслойных словес
Ищет глотку с улыбкой волчицы.
Но всё те же огни с отдаленных небес
В нас глядят, как озябшие птицы.
1989
Город Китеж
Вначале появились купола.
Века воды крестов не затемнили,
И колокол из радуг влажной пыли
Нам просквозил несмелые тела.
И бил нещадно – от ребра к ребру,
Спасая наши замершие души,
Но находя лишь след великой суши –
Извилистую темную нору.
А мы стояли, странно онемев –
Ораторы, молчальники, блудницы –
Узнать не смея радостный напев.
Но первыми очнулись наши птицы.
И взмыли, и ушли, и далеки
Казались нам для самой меткой пули.
А китежане, их кормя с руки,
Забыли нас.
Уже потом взглянули.
1989