Сергей Сычёв

Разговор с Михаилом Афанасьевичем в саду на скамейке

Он пришёл ко мне утром, часа через два после восхода солнца. Я сидел на скамейке в своём саду и читал что-то из Льва Гумилёва. На самом деле у меня нет никакого сада и скамейки даже своей нет, но, в описании данной истории без скамейки и сада мне никак не обойтись, так что, пусть будут.

Деланно непринуждённо он опустился на скамейку рядом со мной и закурил папиросу.

– Ну что, прочитал, наконец?

– Прочитал. – Ответил я, откладывая своё чтение в сторону.

– Ну и как?

– Тоскливо.

– Почему? – Преувеличенно удивлённо спросил он.

– Потому, что тоскливо. – Туманно, но, вместе с тем, веско ответил я.

Он как-то сразу сделался меньше в размерах, съёжился и заскучал. Его папироска потухла и торчала в уголке рта навроде былинки.

– Я честно пытался осилить с первого раза, но не смог. И со второго не смог. Мне понадобились для этого третья попытка и новый экземпляр книги. Понимаешь теперь моё состояние? Ну, хоть немножко?

– Понимаю. Бог любит троицу. – Задумчиво произнёс он банальную, на первый взгляд, фразу.

– Бог любит.

Он вздрогнул.

Мы сидели и молчали, глядя каждый куда-то перед собой.

– Знаешь, вот они все орут, восторгаются, пытаются разглядеть в каждой строчке откровение, ниспосланное свыше. Весь текст растащили на цитаты и лелеют себя тем, что ощущают принадлежность к числу избранных, которым доступно понимание чего-то большого и важного. Мне становится страшно от всего этого. Неужели они ничего не понимают? Никто?!

– А ты сам понимал, когда писал? – Уколол я его упрёком.

– Вначале думал, что понимаю.

– Ну и?..

– А потом уже было поздно…

– Ну так и они. Им уже тоже поздно. Теперь они твои пленники, как ты стал когда-то его пленником.

Мы опять замолчали.

– А знаешь, я нахожу твоё признание смелым. – Заговорил он первым. – Редко повстречаешь человека, который не побоится сознательно оказаться в роли непосвящённого олуха.

– Я-то, что. – Ухмыльнулся я. – Я вот знаком с девушкой, которой понадобилось четыре попытки.

– И что? – Спросил он почти без надежды.

– Сам знаешь – тоска. Её даже тошнило.

Снова помолчали.

– Вот что я по этому поводу думаю. – Вновь заговорил я. – (Только не сочти это за попытку самовозвеличивания).  Я вот думаю, что может статься и так, что посвящёнными здесь окажутся не те, цитирующие и орущие, а самые, что ни на есть, непосвящённые, профаны, те, у которых – тоска. И это может оказаться посвящением совсем иного рода.

Долгим алчущим взглядом я посмотрел в небо.

– Я согласен на это. И моя знакомая, знаю, согласится. И другие найдутся. Надо же как-то бороться с тем, что ты натворил.

Он зябко поёжился и вжал голову в плечи, хотя на дворе стоял душный июль.

– Творил, творил и натворил. – Хохотнул я.

Он больно передёрнулся.

– Извини. Я увлёкся…

– Ничего. Я привык. – Тусклым голосом ответил он.

– Недавно повстречал литератора, который тридцать три года из своих пятидесяти читает твой роман, а в перерывах между чтениями строчит пространные исследования, посвященные этому творению рук твоих.

– И что?..

– По-моему, он свихнулся. По крайней мере, нетерпимость, безапелляционность суждений и склонность к агрессии в нём явно нечеловеческие.

– Я не хотел…

– Знаю…

Мы опять помолчали.

– Но ведь я же хотел этим романом сказать…

– Знаю и это. Да, пожалуй, все знают… Только не все понимают, что не следовало этого тебе делать.

– Да, но вот возьмём, к примеру «Мелкого беса» Фёдора Кузьмича. Эко там наверчено бесовщины. И скрытые пороки, и тайные вожделения, и дьявольские пляски – всего там через край понаписано, ни одного намёка на возможное грядущее просветление. И ничего, никаких последствий, никакой мистики ни при жизни его, ни в посмертии.

– То-то и оно, что всего там именно через край. Ошибиться невозможно. Да и романец, прямо скажем, слабоват. Не впечатляет романец.

– Не впечатляет. – Воздохнув согласился мой собеседник.

После недолгой паузы он встрепенулся и вскинул опущенную голову.

– Так у меня же надежда…

– Твоей  надеждой воспользовался другой, выкрал её у тебя и поманил ею страждущих и неокрепших, а ты и не заметил, как они пошли за ним, а не за тобой.

Он ничего не произнёс в возражение. Только ещё печальнее стало его лицо.

– В утешение тебе могу сказать только, что, не будь ты так талантлив, не стал бы он ничего у тебя красть. Да и вообще ты бы ему не понадобился.

– Но ведь они же все искренне верят в его незлую иронию и вера их вполне светла!

– Вот именно! Вопрос веры! Самый главный из всех вопросов. Кому они верят? В кого?.. Не оттого ли им удобнее следовать за ним, что он не задаёт им лишних вопросов, не требует от них никакой внутренней работы, ничего не требует, и готов принять их такими, каковы они есть сейчас? Не оттого ли, что видят в нём так много родственного себе? Не оттого ли, что думают они, будто готов он понимать и принимать всегда любые их слабости и недостатки и прощать их, как прощаются шалости малым детям? Да-да! Вопрос веры – самый главный вопрос! И его не спрячешь ни за какими литературными кривляньями в угоду мещанскому вкусу.

– Я не угождал. Я хотел быть более понятным.

Он в сердцах швырнул давно потухшую папироску в кусты.

Мы снова  помолчали.

– Извини, что у меня не нашлось для тебя слов утешения. Как-то всё по-дурацки. Глупо всё, понимаешь?

Мой лоб прорезала морщина страдания.

После этих моих слов лицо его внезапно просветлело, и взгляд приобрёл удивительную ясность. Поднявшись со скамейки, он вдруг заходил взад-вперёд перед ней, а потом скорым шагом  устремился вглубь сада.

Я удивлённо и молча наблюдал за ним.

Удалившись от скамьи на десяток шагов, он резко развернулся и пошёл обратно.

– Ничего не глупо! Всё имеет свой смысл! Всё подобно своему отражению. Вот и эта скамейка, эта самая скамейка! Она тоже глубоко символична в своём обратном смысле! Спасибо тебе, что помог мне это понять! Большое тебе спасибо!

Он схватил мою руку и стал горячо её трясти. Я смотрел на него ничего не понимающим и немного испуганным взглядом.

Потом он подхватил свою упавшую от бурного изъявления чувств в траву кепку и, ни разу не обернувшись, ушёл в глубину сада.

– Извини, спешу! Неотложные дела зовут! – Крикнул он мне не оборачиваясь. – Рукописи не горят! Конечно, рукописи не горят! Рукописи п…авятся!..

Налетевший порывистый ветер выхватил последнее произнесённое им слово и закружил его обрывки над садом, навсегда унося от меня смысл только что произнесённого…

Он скрылся из виду, а я ещё некоторое время ощущал его присутствие рядом с собой. Потом небо померкло и на землю обрушился очищающий ливень, в котором я увидел немалый символический смысл.

Подхватив книгу, я бросился под защиту беседки. Там я, поддавшись внезапно нахлынувшему на меня творческому зуду, положил перед собой листы бумаги, взял в руку карандаш и написал следующее:

Опять пошёл дождь. Холодный осенний дождь. Застучал, забарабанил по крышам домов и автомобилей, по земле. Зашуршал по траве и кронам деревьев, побежал по дорогам маленькими ручейками-змейками. Загнал прохожих в укрытия и, радуясь этому  как ребёнок, ударил с большей силой.

Воздух наполнился шелестящей свежестью и ощущением великолепия природы. Улицы обезлюдели и преисполнились надменного торжества холодной архитектуры. А дождь всё не унимался, наслаждаясь своей властью над людьми.

Смолкли птицы. Небо, дома, деревья, дороги – всё стало серым. Даже автомобили, безраздельные хозяева дорог, поспешили убраться с промокших улиц. А дождь всё лил и лил, но уже не радостно и игриво, как раньше, а совсем по-иному – дождь плакал. Плакал от одиночества и вызванной им грусти, осыпая землю шумными потоками слёз, плакал, не зная, с кем разделить свою печаль.

Дождь! Вечный символ одиночества и вечный спутник одиноких людей!

Я вышел на улицу и поднял кверху лицо, подставив его под холодные капли дождя.

– Здравствуй! – Звонко полетело в небо.

Дождь ответил мне раскатистым громом. Мы улыбнулись друг другу и долго говорили о том, как давно не виделись, хоть было это вчера, как скучали друг без друга. Шёпот дождя нежно струился по кронам деревьев, доверяя мне тайную грусть одиночества, навеянную печалью тысячелетних странствий.

А потом мы бегали наперегонки, поднимая в лужах фонтаны брызг, и забавлялись, разглядывая в окнах хмурые лица людей, в нетерпении ожидавших конца нашей встречи.

Счастье! Крохотное мимолётное счастье спустилось на землю! Слишком маленькое, чтобы сделать жизнь человека счастливой, но такое огромное, чтобы сделать счастливым мгновенье. Целое мгновенье суетной и быстротечной человеческой жизни.

Нам было хорошо вдвоём, и не было одиночества. Время вышло из своих границ и разлилось в бесконечности, унося с собой ощущение пространства и реальности…

Вдруг, с запада, из-за гор, налетел косматый ветер, размахивая гривой седых туч. Он надувал щёки и натужно гудел, выговаривая дождю:

– Нельзя же быть таким беспечным! Я слишком стар, чтобы уследить за тобой.

Дождь весело засмеялся в ответ, вынул из-за горы дремавшую радугу и перекинул её через реку, а затем, бросив на прощанье горсть крупных бриллиантовых капель, умчался вдаль, догоняемый ветром.

В воздухе повисла тишина, окутанная бодрящей прохладой…

Я помахал им вслед рукой и улыбнулся, наблюдая за тем, как люди торопливо покидали дома, а вскоре и сам быстро и легко зашагал вперёд, унося с собой нашу маленькую тайну.».

Поставив точку, я увидел, что ливень прекратился и небо опять прояснилось.

Я вышел из беседки и помахал рукой вслед убегающему дождю, а потом заспешил в дом.

Прохладный ветерок ласково трепал забытые мною в беседке и уже никому не нужные коряво исписанные листы…