Обсудить эссе в интерактивной теме «Роза Мира как отношение»
Рубрика автора в Сборной Замка

Ярослав Таран

Философия-наука и философия-искусство в конце безрелигиозной эры

Возобновившиеся после двухлетнего перерыва дискуссии в разделе «Философия синтеза» вновь меня натолкнули на размышления о смысле этого синтеза, его культурных и социальных плодах, его духовном векторе. Но на этот раз я оттолкнулся от своего субъективного читательского восприятия; от того, как, какими органами души я воспринимаю сам стиль и сам язык философствования – именно не что, а как.

Помнится, несколько лет назад я сообщил Михаилу Вороткову¹, что нам на сайт прислал статью о Теории Времени один автор, а в статье много формул, помоги, пожалуйста, как физик, разобраться… Реакция была следующая: «Если формулы, даже читать не буду, сто процентов ерунда». Странная реакция для человека, закончившего физфак университета и всю жизнь, начиная с лаборатории Н.А. Козырева, проработавшего в Пулковской обсерватории…

Общемировая тенденция к универсализму, к стиранию границ между извечно разделёнными автономными мировоззренческими системами объективна, вне зависимости от степени осознанности, приятия или неприятия её людьми. Хотя откуда, казалось бы, могло родиться неприятие? Любому вменяемому человеку ясно, что дружба лучше вражды, примирение лучше войны, общение лучше отчуждения, единый мир лучше расколотого на антагонистические части. Более того, и в религиозном сознании стало уже почти общим местом понимание, что Бог един, что не только моя, но и другие религии с тысячелетними традициями являются хранительницами и проводниками Божественного духа. Отрицать это и объявлять, как в прежние времена, иные соборные религиозные лики ложными и бесовскими стало практически дурным тоном, признаком дремучести. Тенденция к мировому единству налицо даже в таких от века почти не способных к диалогу друг с другом системах, как религии. Так откуда же возникает во многих душах глухое неприятие синтеза, духовное отторжение от универсализма? Списать всё на косность и мракобесие?

В своей статье «Богочеловеческий и человекобожеский синтез» (тоже зародившейся в ходе дискуссий раздела «Философия синтеза») я попытался ответить на эти вопросы с позиций религиозно-философских и рассмотрел два духовно противоположных пути синтеза.

Странная всё же реакция Вороткова: «если формулы, значит ерунда»…

А теперь я хочу описать причину неприятия одного из этих путей с позиций простого человеческого чувства, с позиций читателя. Такой ракурс зрения позволил мне лучше понять иррациональную причину отторжения от универсализма, всё сильнее проявляющую себя не только в культурной, но и в социальной, и в политической, и в экономической сферах. По мере нарастания интегральной тенденции растёт и её отторжение. Суть духовной полярности двух путей объединения человечества ещё мало осмыслена философски, но чувствуется всё большим числом душ. И один из путей отдаёт такой смертной тоской, таким духовным мраком в своём конце, что кажется лучше вообще отказаться от универсалистской тенденции, вернуться в традиционное состояние автономно-культурного бытия, чем рисковать спутать один путь с другим. А спутать их очень легко в конце безрелигиозной эры, когда кроме науки не осталось ни одного авторитетного критерия истины, способного стать общепризнанным и универсальным. Трагедия же наша в том, что отказаться от универсализма не под силу человеческой воле, эта тенденция как наступление космического цикла, как времена года. В ней придётся жить, но жить можно по-разному, за счёт разных источников духа.

А реакция Вороткова была обусловлена самою сутью козыревского Опыта. Теория Времени Н.А. Козырева и есть осуществлённый синтез науки и религии, научного и религиозного познания. И синтез этот рождён отношением к Природе как к Живому. И строился козыревский эксперимент как диалог живого с живым…

Я дилетант со стажем и по первым нотам различаю два стиля, два жанра философии. Один – наукообразный, систематический. Другой – поэзия мысли. Или эссеистика (так спокойнее: мол, жанр такой литературный, и взятки гладки). Или – по словам Бердяева: «Философия есть искусство, а не наука… …Философия – искусство, потому что она предполагает особый дар свыше и призвание, потому что на ней запечатлевается личность творца не менее, чем на поэзии и живописи.» (Бердяев H.A. Смысл творчества.)

В козыревском эксперименте важен тот, кто спрашивает, как спрашивает, каковы мотивы, с каким чувством, с какой целью. От этого зависит ответ. Важна не только постановка вопроса, но и его деликатность. Личность вопрошающего, обстановка диалога делают козыревский опыт принципиально неповторимым. А критерий истинности классического научного эксперимента и его чистоты – это повторяемость результата, вне зависимости от личности экспериментатора, от побочных шумов, случайностей и т.п. Козырев имеет дело с живой составляющей Природы, а классическая наука – с мёртвой, дающей один и тот же ответ на один и тот же вопрос бесконечное число раз.

В эпоху гегемонии науки философия тоже захотела быть наукой, или даже «царицей наук». И стала овладевать стилем научности. Эмоциональное восприятие учеником научной формулы никого не волнует, главное, чтобы решалась задача и получался правильный ответ. Формула может носить имя учёного, но его личность так же никого не трогает при использовании открытой им формулы, как и чувства учеников. Формула на то и формула, что даёт один и тот же результат при одинаковых вводных, не зависящий от того, кто эту формулу открыл и кто, и с какой целью, и где использовал. Независимость от личности и повторяемость результата – главный критерий истинности научной формулы.

Наукообразная философия, сам её язык, сам её стиль, сводит до минимума личностное начало. Читая такую философию, я воспринимаю её исключительно разумом, сфера чувств почти не задействована. Встречи с личностью философа у меня, читателя, не происходит. В идеале, все читатели такой философии должны одинаково понимать её формулы, приходить к одним и тем же выводам.

А есть другая философия. Другой жанр. Философия – искусство. И вновь приведу афоризмы мыслителя, которого я открыл для себя в юности одним из первых и читал так же на одном дыхании, как любимых писателей и поэтов; с которым вёл потом  внутренний диалог всю жизнь и имею смелость называть своим Другом:

«В основе мистико-символического знания лежит не философема, а мифологема. Понятие порождает философему, символ порождает мифологему. На высоких ступенях гнозиса философское и религиозное познание освобождается от власти понятий и обращается к мифу. Религиозная философия всегда насыщена мифом и не может себя от мифа очистить, не упразднив себя и своей задачи. Религиозная философия сама по себе есть мифотворчество… …Человек в большей степени познает эмоционально, чем интеллектуально… …Встреча Бога с человеком есть мифологема, а не философема…» (Бердяев H.A. Философия свободного духа.)

Встреча с Богом в наукообразной философии так же ущербна, если не сказать невозможна, как и встреча с личностью самого философа. С каким бы чувством и с какою бы целью ученик ни подходил к формуле и что бы ни думал о личности её создателя, при правильном соблюдении алгоритмов он получит тот же ответ, что и любящее сердце. А Бог не отвечает одинаково любящему и корыстному, Авелю и Каину. Не отвечает одинаково и Природа.

Наукообразная философия, зародившаяся в безрелигиозную эру и в её конце уловившая тенденцию ко всемирному синтезу, пытается синтезировать различные области познания по аналогии с наукой. Должна быть разработана такая же единая метафизическая методология, способная осуществлять синтез различных философских парадигм и школ, как осуществляется синтез научных дисциплин, не зависящий от культурной и религиозной принадлежности учёного. Как универсальна наука, так универсальна должна стать и философия, царица наук. Это главная установка воли наукообразной философии. Но, как и наука, такая философия может состояться всемирной только за счёт вынесения за скобки религиозной тематики и религиозных вопросов. И как для научного продукта безразличны чувства его потребителей, так и для наукообразной философии её потребители представляют интерес в лучшем случае как «мнение», а в основном – как «количественный фактор», дополнительно подтверждающий состоятельность теории. Всякие «кажимости», как и «читательское творчество» (никому неизвестное), никакого влияния на такой философский продукт не имеют. Формула остаётся неизменной, если она верна и даёт нужный практический результат, что бы о ней ни думали и как бы её ни представляли себе ученики.

Разделение философии на два жанра (философии-науки и философии-искусства) стало явным в конце безрелигиозной эры, в зените гегемонии научного познания; и тем более явным, чем сильнее проявляла себя в мире универсалистская тенденция, стремящаяся к интеграции автономных систем. Я правда сомневаюсь, что продолжать обе называть одним именем «философия» это правильно. Можно было бы только констатировать наличие двух жанров и стилей философии, отдавать должное каждому, если бы это разделение не было следствием двух противоположных путей духа, ведущих к полярным полюсам не только философской, но культурной, социальной и нравственной жизни: к угасанию бытия или к его полноте. Стиль в данном случае, как стрелка на приборе, показывает отношение не только к читателю философского текста, но и отношение к живому вообще, во всех сферах бытия.

Теория Времени Н.А. Козырева есть состоявшийся синтез науки и религии. И этот синтез, как и опыты Козырева, принципиально неповторим, никакими формулами описан быть не может. Диалог живого с живым всегда уникален и конкретен. Теорию Времени Козырева – как новую парадигму науки – породило новое отношение человека к Природе. Время у Козырева творчески активно и является инструментом в руках Творца. И диалог со Временем неповторим для каждой личности. Синтез Козырева – это синтез творческой памяти и творческого замысла будущего.

Миф Розы Мира Даниила Андреева – ещё один пример состоявшегося синтеза. Это синтез и философии, и мифологии, и богословия, и истории, и культурологии, и поэзии, и науки, и искусства, и мистики, и публицистики. И так же показательно полярное восприятие Розы Мира, причём как почитателями её мифа, так и критиками. Одни делают акцент на концепции, на мировоззренческой системе. И критикуют различные её составляющие (философскую, богословскую, политическую и т.д.) с точки зрения подобных же систем. А другие при посредстве вхождения в андреевский миф меняют своё отношение к различным системам, к культуре и религии, к природе, к миру, к человеческой истории, к мистике и мифам. Это изменение отношения глубоко личностно и неповторимо.

Все попытки развить андреевскую концепцию или создать альтернативную ей версию мировоззренческой системы показывают свою абсолютную безблагодатность. Той внутренней красоты и целостности, какою андреевский миф убедителен прежде всего, нет и близко. А есть лишь интеллектуальное построение схем, в разной степени логичное. Личность и её творческое начало в концептуальном подходе к мифу играют третьестепенную роль, как в отношении его создателя, так и у воспринимающего очередную схему-концепцию. Когда же речь заходит о выработке единой догматики для разных религий, тут уже в прямом смысле слова «хоть святых выноси».

Подмена интеллектуальным духовного, а творческого информационным – главная подмена безрелигиозной эры. Именно она и разводит по противоположным духовым путям философию-науку и философию-искусство.

Сами по себе интеллектуальные игры с мифом не имели бы отрицательных последствий, даже могли бы, как гимнастика ума, служить развитию личности и её восприимчивости. Если бы не универсалистская тенденция. Универсальной и общеобязательной может быть только одна мировоззренческая система, только одна картина мира. Нескольких универсальных и равноправных систем быть не может, как не может быть нескольких равноправных математик и физик, дающих разные ответы на одни и те же вводные и по одним и тем же формулам.

Универсалистская тенденция делает неизбежной вражду систем. Компромисс между ними возможен только как поглощение одной системой остальных, либо объявление их ложными. Методики поглощения могут быть различными, но суть их остаётся одной – волевая установка создать единую универсальную методологию и однозначную картину мира. Однозначность единой картины мира является необходимым условием синтеза и исключает существование альтернативных или паритетных картин. Такую установку воли «всё не-я должно стать мною» Даниил Андреев назвал главной установкой воли противобожеской, духовным вектором, противоположным любви. Но именно такая установка воли лежит в основе и всех без исключения форм родонизма, считающих все иные, кроме своей, трактовки андреевской концепции ложными.

Синтез любви всегда уникален, конкретен, неповторим. Для него нельзя прописать общих методологий, как нельзя создать «формулу любви» и «формулу творчества». Это синтез – диалог живого с живым, встреча личности с личностью, встреча с Богом Живым. Двух одинаковых встреч не бывает. Картины мира – как системы и как становящегося мифа – не могут быть согласованы так же, как не смогли найти общий язык законническая религия и религия любви в последних, экзистенциальных и эсхатологических вопросах.

Философия синтеза – это искусство общения и искусство перевода с языка одной системы на язык другой; это текучая субстанция, способная переливаться из системы в систему, принимать любые формы, не теряя своей сущности. Философия синтеза – это философия взаимопонимания. И она в первую очередь способствует открытости души и изменению внутри личности её отношения к иным системам и картинам мира, к человеческому творчеству, к природе, к космосу.

А усложнение и формализация языка наукообразной философии способствует прямо противоположным душевным свойствам – закрытости, обеднению сферы чувств, подавляемых интеллектом, не осознающим своих границ и вторгающимся не в свои области. И вместо искусства общения и искусства перевода мы получаем очередную закрытую систему, но претендующую на полноту универсальности.

К искусству общения и искусству перевода ведёт другой жанр философии – эссеистика. И такие неповторимые явления философского синтеза, как Теория Времени или Роза Мира. В их неповторимости и заключена их духовная сила. Она и генерирует новые феномены синтеза, такие же неповторимые и не укладывающиеся ни в какой общий алгоритм. Это другой путь, другой вектор, другое отношение к живому.

Человеческое лицо и есть синтез материи и духа – и нет одинаковых лиц. Хотя есть общие черты у всех, но манипуляция с ними может создать лишь имитацию живого, но никогда – само живое. Каждый феномен синтеза уникален. И каждый меняет отношение к миру и к людям, способствует росту любви. Стремление же к общему синтезу – это стремление к общему лицу (видимо, такое и будет у искусственного интеллекта или… упаси Боже, антихриста).

Миф Розы Мира – это миф о мире, в котором всё живое, в котором действуют не безликие философские сущности и понятия, а живые личности различных планов бытия. Миф о духовной первореальности не может быть описан ни одной из картин и систем материального мира. Хотя каждая из картин может содержать полноту истины, но эта полнота на Небе, а не на Земле. В духе, а не в букве. Общение систем в нашем мире и даёт это чувство полноты. История философии и история религий и есть их творящийся в человеческой памяти синтез – как становящийся миф. Если останется одна система, одна философия, одна религия, она неизбежно утратит свою полноту истины, ибо схлопнется как система на Земле. Классическая наука и является такой системой, полностью принадлежащей миру сему и потому достигающей универсальной полноты в этом мире.

История сообщества читателей Розы Мира даёт наглядную иллюстрацию, подтверждающую неизбежность бесконечной вражды правильных и неправильных концепций. Сам подход к Розе Мира как системе и концепции неизбывно порождает такую вражду, ибо это универсальная система, а она может быть только одной, иначе не будет универсальной. Спроецировать тот же исход для любых философских систем, имеющих универсалистскую тенденцию, не представляет труда. Это либо бесконечные споры, борьба систем, исключающая их гармоническое сосуществование. Либо победа одной из систем, превратившейся в абсолютную духовную тиранию. Вот возможность такого исхода и отторгает на иррациональном уровне человеческую душу от благих намерений философского синтеза. Этими намерениями выстлана дорога либо к возрастающей вражде интегральных систем, либо к духовной тирании, смерти второй.

Не нужно сильно напрягать фантазию, чтобы продлить уже обозначивший себя вектор наукообразной философии, имеющей волю к синтезу. Язык этой философии при росте её интеллектуального тела всё более будет усложняться, всё менее станет понятен непосвящённым. Отношение небожителей философского синтеза друг к другу и к профанам всё более будет различаться качественно, просто в силу усложнения языка. И если такой синтез состоится, то идеальное государство Платона будет лишь его первой стадией. Высший синклит философов станет спускать вниз готовые формулы (эгоургии, софиургии, поэзиса, эрайгниса и т.п.) Эти формулы должны быть приняты профанами, как принимаются формулы научные. Всё, не укладывающее в формулы, будет в лучшем случае игнорироваться, а в худшем – подавляться интеллектуальной элитой. Искусственный интеллект будет исполнять функцию старинных спецслужб и не давать сбоев, как те из-за проклятого человеческого фактора. «Мы сделаем вас счастливыми» – невольно вспоминается детский советский фильм… Это и есть то отношение к людям у Великого инквизитора, что определило его отречение от Христа. Это и есть предельное осуществление человекобожеского пути синтеза.

И такое отношение к себе чувствует читатель в самом стиле наукообразной философии. Стиль языка и есть твоё отношение к тому живому существу, с которым ты хочешь найти взаимопонимание при помощи этого языка. Формула не предполагает ответного чувства и потому не должна вторгаться в те области, где ответ может дать только живая душа живой душе. Вопросы о смысле жизни и смерти, о творческом призвании, о вере и любви – это вопросы, имеющие смысл только в контексте индивидуальной судьбы. Сама их постановка в виде формул, имеющих равное значение для любого сознания, блокирует живой отклик души, делает его формальным. Я всем нутром чувствую, читая наукообразные философские выкладки: это всё что угодно, но не отношение живого к живому, не путь любви. Если это и путь к счастью единения, то только за счёт отказа от неповторимости встречи. Самое главное, самое сокровенное на этом пути становится кажимостью. Это не шёпот любящей души, не шелест листвы в лесу, это синтез-гербарий.

Инквизитор у Достоевского говорит о Тайне, в которую посвящена элита. Если состоится философский синтез в мире, его Тайна будет в том, что высшая каста в храме царицы наук никакого синтеза так и не создала, но малым сим для их же счастья того знать не нужно. Иначе снова мир погрузится в войны. Это наш грех, но мы несём его как Тайну ради счастья профанов. Мудрый хранит молчание, он понимает, что не по силам людям вынести ношу его мудрости и открывшегося ему знания. И горе тому профану, который усомнится в истинности отведённого ему логарифма. Такого ретрограда вычислит искусственный интеллект и вычистит автоматически. Великий инквизитор такой же защитник Христова дела на словах, как и наукообразная философия – поборник истины.

Кто же заступится в эру гегемонии науки за философию-поэзию, философию-искусство, как не наш Пушкин: «Нет истины, где нет любви». Пушкину веришь, с ним можно дружить даже в подполье. Пушкин добрый, он поймёт…

6 июля 2019