Обсудить в интерактивной теме «Сказки как первые карты внутреннего мира»

Чудо-Кит

Моему не встреченному Другу —

Раисе Антоновне Коршуновой

«Сказка — это связь приходящих с уходящими».

М.М. Пришвин

Мы знакомы с Чудо-Китом уже много лет, только я долго не знала, что он Кит. Думала — это просто поросший травой пригорок, мыс, далеко вдающийся в озеро. Вот интересно, крестьяне, живущие на Чудо-юдо рыбе-ките знали, что они находятся на спине огромного морского животного или тоже не замечали, пока их не попросили убраться восвояси? В сказке про Конька-горбунка это как-то специально не оговорено. В общем, я не замечала, что пригорок необычный. Любила сидеть на нём одна, читать или просто смотреть на озеро и горы. Мысли здесь как-то сами собой настраивались на особенный лад: размеренный и неспешный. Как будто само время текло в этом месте иначе, приглашая к раздумьям и воспоминаниям. Кто сидел тут до меня? О чём думал? Как жил?..

Прекрасно было приходить сюда ранним летним утром. Народу почти никого, редко-редко одинокий прохожий совершает по берегу свой неспешный моцион. Солнце греет уже по-настоящему, без обмана. Пожаришься так часок, разомлеешь как следует, и — в прохладную воду купаться! Благодать!

Однажды, сидя как обычно в стороне от тропинки в густой траве, я вдруг осознала, что плыву. Это стало понятно по облакам, которые я в тот момент увлечённо рассматривала. Что-то неуловимо поменялось в траектории их движения, и вот уже не облака скользят мимо меня по небу, а я сама — вместе со всем пригорком, с одиноко стоящей на нём берёзой, с аллеей пушистых лиственниц, с петляющими тропинками и трескотнёй весёлых кузнечиков — медленно перемещаюсь всё дальше от берега на самую середину озера Иртяш. Я решила не оборачиваться, чтобы случайно не испугаться и не испортить только-только начавшееся приключение, просто подставила лицо набегающему ветру и доверилась новым ощущениям.

Я почему-то чувствовала, что движение моего «корабля» обеспечивается не искусственным двигателем и даже не природной стихией, а направленной волей живого существа. Это существо медленно и протяжно вздыхало теперь в глубине холма. Значит то, что я так долго принимала за безжизненные камни, покрытые слоем земли, на самом деле было гигантским сказочным Чудо-Китом, дремавшем у самого берега в своём далёком сказочном измерении.

Всё верно, ведь измерение — это мера для всего: и для времени, и для места, и для действия. И сказочная мера иногда совершенно не совпадает с нашей повседневной. То, что в сказке занимает минуту — у нас может длиться столетие. То, что в сказке «за тридевять земель» — у нас на соседней улице. И то, что в сказке само собой разумеется — для нас самое настоящее чудо. Так Чудо-Кит прикорнул, должно быть, на стыке двух миров, «где крестьянки лён прядут, прялки на небо кладут», а проснувшись, поплыл себе дальше по своим сказочным делам, прихватив, между делом, меня.

Конечно, в Озёрске мог случиться настоящий переполох, если бы кто-нибудь увидел со стороны, как огромный кусок берега отделился, изогнулся и, пыхтя, пошёл на глубину. К счастью, никого особо нервного в то утро рядом не оказалось, и наше путешествие осталось незамеченным. Может, просто повезло. А ещё бывает, что случайные свидетели чудес списывают увиденное на какие-то естественные причины: недомогание, летнее марево, сон наяву...

Вдоль гигантского китового бока заскользили минуты. Они всё набирали темп и стали сливаться в дни, месяцы, годы. Оказалось, что мой новый друг свободно плавает не только в водном пространстве, но и в бескрайнем океане времени… Уходя на глубину, Чудо-Кит одновременно погружался в прошлое. Я сидела, затаив дыхание, боясь разрушить чары. Куда он несёт меня? Точнее, «в когда»? Что хочет показать?

Я успела подумать, что путешествие во времени, оказывается, тоже занимает какое-то время, только оно, видимо, движется с ускорением, положительным или отрицательным. Значит ли это, что привычный ход дней сродни равномерному и прямолинейному ньютоновскому движению? Или в сказочном измерении эти понятия не имеют смысла? В общем, лучше подумать обо всём этом после, в более подходящей обстановке. Тем более, что движение наше стало замедляться, и мы достигли временнóй гавани. Интересно, назад или вперёд мы переместились? И насколько: на год или на сто лет? А может быть, на целую тысячу!?

Внимательно оглядываюсь вокруг. Безусловно, я нахожусь на том же самом месте, откуда уплыла. Однако на пляже, который начинается прямо у левого бока моего Чудо-Кита, ещё нет скамеек и «грибков», еле заметная тропинка вьётся вдоль густых кустов акации, зато чуть дальше вместо зарослей ольхи и американского клёна, которые привычны в моём «сейчас», стоит длинный деревянный дом. Узнаю его — это бывший парткабинет. Ага, вот куда мы приплыли! Не так уж и «далеко». Это здание, насколько мне известно, снесли лет 25 назад. Всматриваюсь. Дом выглядит новым, но хорошо обжитым. Красивая клумба у входа, высокий штакетник, утоптанные тропинки. Прикидываю. Если здание построили в конце сороковых, то теперь ему лет десять, может, чуть больше. Начало шестидесятых? А ведь когда-то в этом здании работала моя бабушка…

По тропинке от дома кто-то идёт. Женщина. Задумавшись, она не замечает моего Кита и смело ступает на плавник (кстати, у китов плавники называются ластами). Женщина продолжает взбираться по крутому боку, проходит мимо хитро прищуренного глаза. Не мудрено, что глаз можно не заметить и принять за пень от старого тополя, ведь у китов и так очень маленькие глазки относительно их огромных размеров, а тут ещё глаз намеренно прикрыт, чтобы не возбуждать подозрений. Про себя отмечаю, что Чудо-Кит ведёт себя крайне осмотрительно.

Конечно, женщине кажется, что она просто поднимается на пригорок. Кит дышит тихо, не возражает. Возможно, он специально приплыл сюда ради этой женщины. Вот она подходит ближе, замечает меня и... широко улыбается:

— Тусенька! Как я рада повидаться с тобой, моя дорогая деточка! Какая же ты стала красавица!

Я знаю этот голос! Только он звучит как-то непривычно: радостно, энергично, сильно. Я помню его надломленным и болезненно пронзительным, иногда как будто требовательным, но чаще просящим: «Тусенька! На минуточку!»

Да! Не может быть никаких сомнений! Передо мной бабушка Рая...

Сейчас она выглядит моей ровесницей, хотя должна быть моложе. В начале шестидесятых ей нет ещё и сорока. Не могу оторвать глаз от этой полной, улыбчивой женщины в тёмном платье с кружевным воротником, буквально сошедшей с фотографии из семейного альбома. Она чуть-чуть задохнулась от подъёма в гору, но уже готова затискать меня в объятьях,  забросать бесконечными вопросами. Бабушка Рая! А мне тоже так о многом хочется тебя расспросить, так много нужно тебе сказать…

Бабушка Рая — мама моей мамы — была директором университета марксизма-ленинизма, который в тот период как раз находился в здании парткабинета на берегу. Ещё она преподавала в институте на той самой кафедре, где сейчас работаю я. Только сегодня — это кафедра гуманитарных дисциплин, а в те годы называлась кафедрой марксизма-ленинизма.

В конце сороковых бабушку с дедушкой — фронтовиков и выпускников истфака МГУ — привезли в наш строящийся город, чтобы создавать на стратегическом объекте атмосферу идеологической сознательности. Они создавали. Изо всех сил стараясь превратить сознательность в осознанность. А где осознанность, там и человечность. Удивительно, что многие в их партийном окружении разделяли такой подход. А ещё удивительнее, что государство не особенно возражало. Слишком грандиозная задача стояла перед создателями «атомного проекта». Когда на карту поставлено будущее страны и всего мира, нельзя запретить людям быть людьми — иначе неоткуда родиться подвигу. Это понимали в Великую Отечественную войну, и понимали в нашем городе в период его создания. В общем, бабушка Рая читала лекции о роли партии, писала роман о своём поколении и о своей фронтовой молодости, руководила только что созданным поэтическим объединением «Синегорье», ведь у неё за плечами, кроме МГУ, были ещё неоконченные из-за войны курсы знаменитого ИФЛИ — Московского института философии, литературы и истории. Работала, преподавала, писала и как-то незаметно для себя… устала.

Вышла на пенсию. И, казалось бы, тут-то самое время посвятить себя любимой дочке и ненаглядному зятю, нянчить подрастающих внучек, печь по субботам пироги! Но в момент этого длинного выдоха — вся тяжесть выпавших лет, вся недосказанность государственной идеологии, все накопившиеся вопросы и все неразрешённые обиды как-то разом сказались. Это бывает, когда после интенсивной работы, заболеваешь в первый день отпуска, потому что сменился темп, потому что расслабился и почувствовал вдруг, сколько всего приходилось на себе тащить… Случился инсульт. Всю левую сторону тела парализовало.

Остались речь, подвижная правая рука да истерзанное пережитым ударом сознание. Именно оно — это затуманенное быстро развивающейся душевной болезнью сознание — помешало противостоять болезни, собрать в кулак волю, привыкшую преодолевать жизненные невзгоды, волю, столько раз выручавшую на фронте. Под Сталинградом и на Курской дуге эта воля помогала ей, хрупкой девятнадцатилетней девочке-санинструктору, выволакивать прямо с поля боя раненых бойцов, мужчин иногда вдвое тяжелее её самой. И вдруг бабушка Рая сдалась. А ведь ей было всего 56 лет!

Только такой я её знала — больной, парализованной, сдавшейся. Мне ещё не исполнилось трёх лет, когда случилась беда. Память не сохранила ни одного кадра той — «другой» — бабушки. Целых десять лет мы жили в одной квартире. Я росла с пониманием, что так устроено: в соседней комнате лежит моя бабушка, которая читает помятые «роман-газеты», не может самостоятельно с кровати пересесть за стол, ест диабетические батончики, которые мне нельзя (они специально для бабушки!), и зовёт кого-нибудь из нас, если ей нужно в туалет, хочется попить воды или требуется ещё какая-то помощь. Со временем я научилась бабушку кормить, пересаживать за стол, ставить судно, отвечать на её немногочисленные вопросы, жалеть. Не научилась только видеть в ней «бабушку Раю» — узнавать ту весёлую полную женщину с причёской киноактрисы, которая подмигивала мне с фотографий её предпенсионной поры. Тем более, не видела я в маленьком сгорбленном теле красивую длинноволосую девушку, чуть настороженно глядящую с пожелтевших фронтовых снимков.

Иногда мама говорила, вздыхая: «Какая бы у тебя была бабушка — настоящий друг! Как она любила бы с тобой гулять, играть, читать, беседовать! А какой болельщицей она была бы на твоих соревнованиях по фигурному катанию! Да она часами не отходила бы от катка!» Мне было очень жаль и себя, что у меня нет такой бабушки; и бабушку, что она не может за меня порадоваться; и маму, что ей так жаль нас обоих. Но представить себе то, о чём мама говорила, у меня всё равно не получалось.

А потом бабушка умерла. Совершенно для меня неожиданно. Ведь взрослея вместе с ней, я бессознательно считала её вечной. Действительно, для меня она будто и не менялась. Как обязательная часть мира: больная бабушка вздыхает за тонкой стенкой детской комнаты. Мне уже исполнилось двенадцать лет, и это было моё первое близкое знакомство со смертью.

… А всего через четыре года я зачитывалась бабушкиной фронтовой повестью. Передо мной открывался глубокий, умный, красивый, полный отваги, доброты и преданности мир. Я поняла, что совсем не знала своей бабушки. Словно сказочная Жар-Птица ворвалась она запоздало в мою юность, озарив её отблесками далёкой воинской славы и сиянием непреходящей женственности.  С какой нежностью я теперь стала бы поддерживать её слабое худенькое тело, которое я в десять лет уже легко могла переносить с кровати на стул! Как осторожно гладила бы её жиденькие поседевшие волосы! Как бережно подавала бы ей обед! Но моя любовь родилась слишком поздно. Мы разминулись во времени. Мне осталось от бабушки Раи только ласковое имя — Тусенька…

Одно из самых ранних детских воспоминаний. …Папа зовёт меня в комнату бабушки, и она спрашивает: «Деточка, как тебя зовут?» Я отвечаю: «Наташа». «Наташа? И мама у тебя Наташа. Хм? Как же мне тебя звать, чтобы не перепутать с твоей мамой? Наташа — это Натуся. Мы в детстве говорили — Туся. Да, я буду звать тебя Тусенькой». Мне не нравится это имя. Но я не спорю. Я уже знаю, что бабушка Рая болеет — поэтому пусть зовёт, как ей хочется… Много позже я узнала, что она звала меня Тусенькой с самого моего рождения. Возможно, память как-то исказила смысл того первого разговора, а может быть, бабушка и правда заново со мной познакомилась, когда сознание её стало немного проясняться.

И вот передо мной бабушка Рая — мой не встреченный в детстве Друг, такая знакомая и совсем новая,.. другая,.. невозможная,.. настоящая.

— Тусенька! Что ж ты стоишь, обними меня скорее! Расскажи мне, чем ты занимаешься? Как ты живёшь? Есть ли у тебя семья? Ведь я совсем-совсем ничего о тебе не знаю! Ты же ещё ребёнком была. Школьницей. Но уже тогда была умницей, помню, показывала мне как-то дневник с одними пятёрками! Ты непременно стала учёным! Папа с мамой говорили, что ты очень серьёзная девочка! Расскажи, Тусенька!

Боже мой, бабушка! Милая! Да как же тут можно хоть слово вставить, да и, если честно, слова все застревают в горле, не могу ничего произнести, и глаза постоянно туманятся набегающими слезами. Кит, милый дружок, подожди, дай опомниться, дай нам время побыть рядом, успокоиться, привыкнуть друг другу, дай нам только успеть спросить, успеть понять!..

Крепко обнимаю бабушку. Чувствую смутно знакомый из далёкого детства аромат (флакон её духов хранился у мамы в столе), узнаю ткань платья (такие лоскуты попадались в чемоданах, которые иногда доставали с антресолей). Бабушка Рая!

Начинаю быстро взахлёб говорить что да как, чтобы иметь право попросить: «Ну, теперь ты расскажи!» (Так хочется сказать именно «ты», хотя я всегда говорила бабушке «Вы», но теперь передо мной Друг, а всё остальное было в какой-то далёкой и как будто чужой жизни). После каждой моей фразы бабушка Рая восклицает, всплеснув короткими полными ручками: «Тусенька, ты гений!» Я знаю, что так она говорила всем начинающим авторам, всем молодым людям, приходившим к ней как к руководителю литобъединения. Но теперь, услышав её восклицание, и вдруг понимаю, что это не дежурная фраза. Бабушка говорила совершенно искренне. Ведь даже самый посредственный автор заслуживает похвалы хотя бы за то, что избрал тернистый путь творчества. На этом пути он ещё успеет услышать много «горькой правды» от своих цеховых коллег, так пусть хоть раз почувствует на себе восхищённый взгляд, услышит приветливое ободряющее слово.

По большому счёту, бабушка и сама ещё — молодой автор. Как раз сейчас она пишет свою военную повесть. Но в том-то и дело, что «сейчас» (или «тогда», я начинаю путаться во временах, и от этого чуть-чуть кружится голова) — это город молодых! Наверное, чуть больше пятнадцати лет прошло с тех пор, как первые бригады строителей приехали возводить дома и рыть котлован под реактор. И вот уже протянулись широкие зелёные улицы, вдоль них красивые дома с лепниной, над озером парк со скульптурами и фонтаном, театр, институт, школы, детские сады, а главное, работает комбинат «Маяк», всё дальше отодвигая тень Третьей мировой войны. И всё это сделала рано повзрослевшая молодёжь послевоенной поры. Молодёжь строит, молодёжь учит, молодёжь руководит. Вот и моя бабушка — директор!

— Я частенько прихожу сюда посидеть, — тем временем рассказывает бабушка. — Смотрю на всю эту красоту безмерную и мечтаю, как тут будет через пятьдесят лет — при коммунизме — когда люди внутри, по самой своей глубинной сути, будут соответствовать этой красоте! В восьмидесятый год я не верю, это Никита Сергеич загнул! Не могут люди так быстро измениться. Ведь коммунизм — это не дороги и реакторы, коммунизм — это обновлённые души! А вот теперь смотрю на тебя и вижу, что коммунизм уже наступил…

Тут она смеётся и даже хлопает в ладоши. Я не поняла, то ли это шутка, то ли ирония, то ли комплимент.

— Тусенька! А какой у вас сейчас год? Я по тебе никак не могу понять… Ух ты! 2020! Не может быть! Это же какая-то научная фантастика! Вы уже были на Марсе? Познакомились с Аэлитой!? Миша Анчаров, знаешь, как писал: «Мужики, ищите Аэлиту, Аэлита — лучшая из баб!» Она действительно такая красивая!? А все болезни лечить научились? А мою будущую болезнь?.. Вот послушай, я однажды сидела тут на лавочке (здесь лавочка раньше стояла, сейчас убрали её почему-то), сижу, смотрю на горы и думаю, а что тут было раньше. Возможно стоянки древних людей, а ещё раньше мамонты ходили, и некому даже было подумать о том, что когда-то на этом самом берегу появится прекрасный город. А потом знаешь, что случилось? Мне вдруг показалось, что я плыву то ли на корабле, то ли на спине огромного кита!.. Даже голова закружилась. И сердце рванулось куда-то вперёд, прямо в будущее! Как будто я уже сейчас увижу землю через много-много лет. Прекрасную счастливую землю, ту самую, о которой в окопах мечталось...

Бабушка замолчала, словно вспоминая что-то очень дорогое. Какое-то видение прошло у неё перед глазами. Она вздохнула.

— Жалею, мой Тусёночек, — продолжала она задумчиво, нащупывая прерванную нить разговора, — что не читала тебе книжек, когда ты была маленькая! А ведь как я мечтала об этом, специально подбирала сказки — так чтоб самые интересные, с самыми красивыми картинками! Уж так я радовалась, когда купила «Конька-горбунка» с рисунками Дмитриева! Царская книжка! Помню, принесла её на твой День рождения, а тебе всего-то годик исполнился. Держишь в руках подарок, а глазёнки такие прозрачные, чистые, доверчивые. Мол-де, что мне такое дали? Это едят? Или в него гремят? Уморительно просто было на тебя смотреть! Чудо какое-то! Потом с Мариночкой сели мы книжку про Конька-горбунка читать, а ты тут как тут, тоже пристраиваешься рядом со своей старшей сестрёнкой. И больше всего тебя чудо-юдо рыба-кит забавляет. Смотришь на картинку, пальчиком водишь и гудишь: «У-у-у-и-и-и», это значит «чу-удо-ки-ит». Ох, о чём это я всё говорю, моя хорошая! Какой-то детский лепет! Ты же философ, тебе, наверное, про Гегеля интереснее?!..

И опять заливается! Да такой у неё смех заразительный — у моей бабушки Раи — что начинаю смеяться вместе с ней — просто так, потому что сердцу как-то нужно справиться и с этой радостью, и с этой мукой нестерпимой. Никогда я не слышала, как бабушка смеётся. Никогда! За десять долгих лет…

А в голове почему-то сами собой звучат знакомые с детства строки: «Мы приедем на поляну — прямо к морю-окияну; поперёк его лежит чудо-юдо рыба-кит; ДЕСЯТЬ ЛЕТ уж он страдает, а доселева не знает, чем прощенье получить; он учнёт тебя просить...» И словно в унисон с ершовским ритмом забилось в глубине холма живое китовое сердце.

— Знаешь, Тусик! Мы всё-таки хорошо жили! Дружили по-настоящему, прощали, жалели друг друга. «Прикрывали» по возможности… Помню у меня был рукописный сборник Ахматовой «Вечер» (переписала его себе ещё в Москве с издания дореволюционного с «ятями», в архиве нашла почти случайно), читать его открыто на нашем литературном кружке я не решалась (Ахматову после войны очень уж ругали сильно), но тетрадку давала тем, кто интересовался. Между собой обсуждали. Стихи хорошие, хоть и безыдейные. Но ведь в поэзии всё-таки важнее чувства. И, знаешь, никто не «сдал». И даже как-то не думала всерьёз об этом, хотя меня пару раз предупреждали более «осторожные» приятели… А ты, Тусенька, пишешь стихи, как твоя мама? Наташа с детства писала, серьёзно к этому относилась. И одновременно боялась своё отношение показать — мол-де, это так, баловство! Вообще, она часто «на публику» играла, уж такой характер, хотя чувствовала мир верно и глубоко. Смотрю на тебя сейчас и голову ломаю, ты какая-то другая, хоть и на маму свою очень похожа. Вроде бы и моя Наташка, и не моя! Чудеса! Скажи, как ты всё это устроила? Или нет, не говори лучше — пусть так. Сон есть сон, такой хороший, главное не спугнуть!..

Я внутри улыбаюсь. Ах, вот в чем дело! Вот почему ты так спокойно всё воспринимаешь, бабушка моя ненаглядная, вот почему ничему не удивляешься! Говоришь о своём будущем, как будто оно уже прошло. Думаешь, что просто видишь хороший сон! Ну что ж, так даже лучше. Да и кто знает, где и когда мы реальные? Как у Чжуан-цзы: «я бабочка, которой приснилось, что она мудрец, или я мудрец, который просто видит себя во сне бабочкой…»

Вспоминаю бабушкину повесть. Тонкие, почти кружевные, девичьи стихи фронтовой поры незаметно вкраплённые в грубоватую на ощупь ткань трагических и радостных событий, осмысленных уже зрелой сознательной женщиной. Автобиография вперемежку с литературным вымыслом. Даже фамилия лирической героини — Орлович — отсылка на фамилию Коршунова, только на родной белорусский манер. Пытаюсь представить, как бабушка пишет. По вечерам? Когда мама-школьница делает уроки за соседним столом? Интересно, они обсуждают те события, о которых идёт рассказ? У неё, кроме стихов, есть какие-то фронтовые наброски, или она пишет по памяти? Где грань между героиней повести и самой бабушкой?.. Можно обо всём этом спросить, но так ли это важно?

А что важно? Что сейчас главное? Я боюсь задать этот мучительный для меня вопрос: как она перенесла десять лет своего заточения!? Как вообще человек, привыкший созидать и строить, человек, устремлённый в будущее, может в одночасье смириться со своим бездействием!? Ведь я помню, как первые годы папа с мамой старались организовать для бабушки какие-то прогулки, как они придумывал тренажёры, а папа пытался с бабушкой заниматься, уговаривал её разрабатывать тело. Но бабушка только кричала и причитала, просила не беспокоить её, положить в кровать, не хотела покидать свою комнату. Как будто дала «обет неподвижности», постепенно превращающий её в «живые мощи». Кстати, когда я читала рассказ Тургенева, то совсем не думала про бабушку, а сейчас вдруг представила, как много общего в положении девушки Лукерьи и моей бабушки Раи. Как текли её дни? Чем был занят некогда острый и пытливый ум, заточённый в почти неподвижное тело? Только история Лукерьи — это история духовного спасения, а история бабушки? О чём она? О духовном поражении? Можно ли судить об этом, не побывав на её месте?

Спрашиваю тихо:

— Бабушка, как же ты..?

Она понимает, о чём я.

— Как я жила? Да как в сказке почти, — грустно улыбается одними губами. — Лежала и лежала, точно камень на дороге пылится. Дышала и дышала, точно кошка на окошке спит весь день. Смотрела и смотрела, точно зеркало на стене отражает всё подряд. Трудно это объяснить. Читала иногда, но как-то уже ничего меня не трогало. Всё перечитывала знакомое, скорее, для вида, по привычке. Дневник вела, ведь правая рука осталась рабочей — записывала в нём меню. Завтрак, обед, ужин. Вкусно или не очень. Так, чтоб совсем невкусно — не было, вы же все старались, заботились. Дневник этот — как зарубки на дереве, чтобы хоть какой-то был счёт дням. А тревожный вопрос «зачем?» остался «по ту сторону» болезни, никогда его себе так и не задала? Видимо, в этом и заключалось моё психическое расстройство. И проклятье, и спасенье одновременно. Ведь, если бы вопрос остался, что я, убеждённая атеистка, могла бы на него ответить? Страдала бы сильно, но тогда и боролась бы. И, кто знает, возможно, победила бы болезнь. Нет. Вопроса «зачем» не было. Я помнила свою жизнь, но как бы со стороны, как чужую. Вот почему все доводы твоих родителей не трогали меня, они уже ко мне не относились. Словно меня заколдовали, как Марью-искусницу, помнишь? «Что воля, что неволя — всё равно!» Недавно фильм замечательный вышел по этой шварцевской сказке… Думаешь, меня расколдовала смерть? Нет. Но, может быть, я «возвращаюсь» сейчас? Вдруг всё это не совсем сон? Как-будто кто-то зовёт меня, и я иду. Это ты меня зовёшь, Тусенька?..

Нет, бабуленька, милая, не я! Это Чудо-Кит за тобой приплыл. Однажды ты так сильно, почти как в детстве, захотела увидеть будущее, что пригорок под твоими ногами ожил и стал НАСТОЯЩИМ ВОЛШЕБНЫМ ЧУДО-КИТОМ.

Если бы я сочиняла эту сказку, то написала вот о чём. «Предчувствуя свою болезнь (заклятье злого колдуна), ты подарила своей годовалой внучке волшебный талисман — красивую книжку про Конька-горбунка, оставив в этой книжке послание, как спасти тебя от злых чар. «Дорогая моя внучка Тусенька! — написала ты, — Будь такой же умной и удачливой, как герой этой замечательной сказки — найди в жизни свою Жар-птицу. Целую крепко, твоя бабушка Рая». Талисман был такой прекрасный, что внучка не могла не полюбить его. Действительно, в девять лет она уже знала всю сказку наизусть. А когда совсем выросла, то догадалась, как разбудить Чудо-Кита, отправилась на нём в путешествие и сняла злое заклятье. Теперь ты вновь стала сказочной Жар-птицей, и как в старые добрые времена будешь дарить людям свой волшебный свет!»

Но я не сочиняю эту сказку. Сказка «долго ли, коротко ли» всегда сказывается сама. Может быть, Чудо-Кит существует только для нас с тобой, а может быть, его знают и любят многие. Может быть, ты, как Иванушка со своим верным Горбунком, спасла его когда-то, а может быть, он впервые возник благодаря твоему всегда чуть-чуть детскому воображению. А ещё может быть, что сотворить чудо способен каждый, если вспомнит, как легко это делается в сказке…

Долго ещё мы в тот день разговаривали с бабушкой. Перебирали как великие драгоценности наши редкие общие воспоминания — случайные просветы в печальном полузабытьи её долгой болезни. Но всё-таки больше говорили не о болезни, а о любимых книгах, о её прекрасной библиотеке, которую она всю жизнь для нас собирала, о поэзии, о маме, о знакомых нам людях, о далёкой войне и, конечно, о мире, который очень медленно, но всё-таки неутомимо тянется к свету и добру. Пока не пришла пора прощаться. Жди нас, милая бабушка Рая, мы с Китом ещё не раз приплывём к тебе!

… Больше года прошло с нашей памятной встречи. Я снова собираюсь навестить бабушку Раю, ведь накопилось столько вопросов по изданию её военной повести. Я знаю, что Чудо-Кит всегда готов отвезти меня к ней. Вот и сейчас, стоя на своём любимом пригорке, я чувствую, как глубоко под землёй мерно стучит его доброе и преданное сердце. Иногда я пытаюсь представить, сколько же лет он спит, припав спиной к берегу? Может быть, в те времена здесь ещё не было никакого озера, а Кит заснул прямо на дне первородного океана?.. И ловлю себя на том, что снова рассуждаю в привычных координатах: как будто Чудо-Кит — это какое-то бесконечно древнее ископаемое животное. Трудно помнить о сказочном измерении, даже если окунулась в него с головой. «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»… Какие же сны видит мой Чудо-Кит под шёпот неторопливых волн океана сказочного времени?..

Октябрь-ноябрь 2020 г.