ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Меж четырех морей-урманов хмурых море,
Забрала городов... Звонницы на юру...
Вдруг – розовая мгла от мальв на крутогоре,
И вновь дремучий лад болот и мхов в бору.
Меж шелестящих трав, в пологих, влажных долах,
Над кручами холмов, над тыном деревень,
Разносит ветер на крылах тяжелых
Полдневную медлительную лень.
Где принимал Перун дым жертв, костры и пенье,
Где месяц-ятаган червонел ввечеру,
Где половецких стрел цветные оперенья
Над грудью павшего дрожали на ветру –
Крутые крепости бугрятся в хмаре знойной,
Все чаще ест глаза трущоб сводимых дым, –
Отхлынул бранный шум татарских дней нестройных
И в пышных горницах тучнеет Третий Рим.
Притворов полумрак и усыпальниц слава,
Воителей, князей могущественный прах...
В тени монастырей, по благолепным лаврам
Прокимнов и стихир благоговейный страх.
Звон
мирный...
Звон
мерный...
Глас
клирный,
Час
первый,
Зык
мерный,
Зык
мощный,
Зов
медный
К Всенощной
Бесплотным
гудящим
столбом
В воздухе встал голубом.
Не о Милостивом,
не о Прощающем,
не о Царствующем
на небеси,
Но о властвующем
над народами
все суровее,
О величественнейшем,
христолюбивейшем,
самодержавнейшем
всея Руси
Перекатываются
золотокованые
славословия.
Ектинье высокоторжественной
многолетием вторит клир,
И возносятся
над пятиглавиями
да над палатами
Лишь моления о великодержавии, обнимающем целый мир,
О победах
и о ликовании
над супостатами.
И звон пурпурный,
Гулко-серебряный,
В простор безбурный,
Седыми дебрями,
По тихим плесам,
пустынным изволокам
Волною бронзовой
уходит вширь,
В поля, в суземья,
где сойки с иволгами
Да труд отшельников
в глухой глуши.
Но чуть умолкнет стройный благовест –
И, коль дух твой чист и скорбен,
Землю черную, сырую
Слушай, спешившись с коня:
То не боры дышат влагою,
Не в тальцах лепечут струи,
Не к младенческому корню
Льнет глубинный ключ, звеня, –
Это шепчет темный Муром,
Это молятся смольчане,
Это бают Псков и Туров,
Мглин и Пермь:
Это рдеет цветом хмурым
Скорбь народная в молчаньи,
Это чают смерд и схимник,
Знать и чернь.
– Ох, тяжка шуйца Борисова!
Ох, десница тяжела!
Грузом страшным тянут вниз его
Непрощенные дела.
Бают старцы, боль Руси' леча:
– Благодати в царстве – нет;
Тем, кто знал Иван Василича,
Ясен корень смут и бед!
Явен ход закона адского:
Взявший власть – прислужник злу;
Вторьем горя цареградского
Русь нисходит в мрак и мглу.
Над неправедным и правым
Меч повис
Кто безумствует? Кто правит?
Он, Борис.
Кто выходит в византийском
Блеске риз,
Зло – узорным скрыв витийством?
Он, Борис.
Только нет благословенья;
Только чей-то темный шорох
В самых недрах, у истоков
Дел царя:
Светлым думам нет свершенья,
Нету слуг мечте огромной,
И года в пустых просторах
Гаснут зря.
Слушай, люд! Народ в Архангельске
Видел, видел ясным днем:
Рдели стяги рати ангельской
В тучах сполохом-огнем.
Зрел ли кто при дедах-прадедах
Сих знамений и чудес,
Как ладья с Синклитом праведных,
Отходящих в глубь небес;
Слезы их – о неизведанной
Буре завтрашних годин,
О России, свыше преданной
Свисту вьюг и звону льдин?..
...Жгучей засухой, порошею, росой,
Бродит в ветошке бездомный да босой,
Слышит смехи в завихрившейся пыли,
Ловит хохоты во рвах из-под земли –
Вот, поймал: качает Велга
Чей-то облик неживой:
– Царевал ты, Ваня, долго
Над Москвой –
Поцарюй теперь со мной,
Поцарюй,
В снежуре моей шальной
Погорюй,
Повертись со мной кругом,
Полети,
Загляни-ка в новый дом
По пути!
...Ветер мечется ли, дождик ли косой –
Все юродствует на папертях босой,
Для ярыжек все одно и для старух –
Про пожары буйно рыжие да рух, –
Но лихие второсмыслы – не для всех,
И темно в косноязычных словесех,
И он сам лишь тихомолком повторит,
Что гасительница – Велга говорит:
– Хоть весь мир догорит –
Не умрем.
Хочешь, Ваня, – говорит, –
Вновь царем?
Понатужься! не робей!
Что нам суд?
Приготовила тебе я
Сосуд
Недородов да разрух
Круговой:
Плоть – приблудная, а дух
Будет твой.
Непотребное бормочут бесоблудные уста!
Прощелыгу дождик мочит –
ни молитвы, ни поста,
Лишь монах, дорогой в келью
Услыхав да рассудив –
Призадумывается,
Пригорюнивается, –
"Видно, Русь, крутое зелье
Нам заваривает див!"
Слышу тайну самозванца
Через бред кудес и хроник –
Тайну, хищную, как грай
Воронья:
То вились, не умирая,
Вкруг безвестного младенца,
Как свистящие воронки,
Сонмы "я", –
Проникали в ум и волю
Дымно-сумрачные клочья,
Волглым, теплым средоточьем
Плоть избрав,
И поверил отрок вольный,
Будто бьется в юном сердце
Кровь великих самодержцев,
Право прав.
Сам собой, непостижимо,
Вспоминался душный Углич,
Лица мамок – ожерелье –
Двор, клинок –
Взор, сверкнувший точно угли,
Смертный ужас – вихрь видений –
Годы в затхлой, скрытой келье
С псом у ног.
А потом – по ветрогону –
Путь, рубеж, Литва, блужданья, –
С каждым днем другой, безмерный,
Вихревой,
В оны дни причастный трону,
В ум вжигал воспоминанья,
В утлом сердце холил веру
В жребий свой.
Чует Русь, как волю, разум
Бьет озноб.
Нечисть выпрыгнула сразу
Вдоль всех троп.
Кычет, манит в яр да в топи,
В тряс и колч пустых арайн, –
По ночам – возня и топот
Вдоль посадов и окраин –
В дымы кутается,
В ногах путается,
Будто хляби меришь вброд, –
И приглядывается,
И прислушивается
К ее пОсулам народ.
Давит судьбы гнет острожный
На плечах.
От подмены невозможной
Зыбь в очах:
Он ли то – за рубежами
Ляшских рек
Уже плещется как пламя,
Уж полощется как знамя,
В склики бьет над городами, –
Демон? призрак? человек?
С каждым днем он шире, больше,
Он ползет в степи, как пал,
Он грядет из вражьей Польши –
Северск пал –
Годунову кровь из горла
Обагрянила парчу –
Кто-то тьму, как плащ, простерло,
Тихо дунув на свечу –
И развертывается,
И распахивается
Для пришельца вся страна,
До нехоженых
Тундр немереных
Вся насквозь врагу видна.
Вся!..
С царьградскими венцами,
С закомарами соборов,
С синим ладаном вечерень
Над Москвой,
С тихоструйными тальцами,
С непрохожим буйным бором –
Мхом дремучей сыроери
Вековой;
Мхом, русалочьим туманом,
С шумной песней своеволья,
С облаками, как святые
Души гор,
С травным плеском но курганам,
С синим, синим дикопольем, –
Всею ширью, обреченной
На разор.
И в тиши – победоносец –
Он идет.
Он – здесь!..
Со смиреньем дароносиц
Никнут грады, села, весь, –
Вот по лесу он идет
Темноствольному,
Вот проходит сквозь народ
К граду стольному, –
День безоблачный, – сверканье, – синева –
Закружилась у безумца голова.
Но свернулся град драконий,
Грудь кольчужную крестя, –
Казней, узней, беззаконий
И святых молитв дитя.
Одесную и ошую
Злыми зубьями возрос,
Расцветил вдоль стен чешуи,
Башни зоркие вознес,
И алмазы белых храмов
В самом сердце затаив,
Длит сторожко и упрямо
Свой, уму невнятный, миф.
Сам собою – польских конниц
Тише топ,
И невольно незнакомец
Обнажил высокий лоб.
– Гневный град, соперник Рима,
Вероломная Москва!
Кровью жертв ненасытима!
Верой двойственной жива!
Персть визжит от гнева-боли
Под конем.
Даже вихрь: невесть отколе,
Ясным днем,
Прах, осколки, щебень кинул,
Весть понес о пришлеце,
В Китай-городе низринул
Купол Спаса-на-Крестце...
Гневный город! грозный город!
С жалом аспида во рту!
Он змеей вползает в ворот,
Жалит исподволь в пяту...
Грозный город... Страшный город!
Он по гульбищам, мостам,
Губит первенцев, как Ирод,
Как Иуда, льнет к устам!..
Но тебе открыты настежь
Полукружья всех ворот –
Ты, что дивной сказкой застишь
Адских волн круговорот,
Человек, подобный тени,
С искрой Грозного в груди, –
Вверх! на тронные ступени
Мерной поступью всходи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Предоставлен демиургом
Силам собственной гордыни,
В страхе ищет дух державы,
Кем возглавить сверхнарод.
Но сердца открыты пургам,
Пусты древние святыни;
Дряблы волей, мыслью ржавы.
Копят гнев – на брата брат.
Затаил – и бит, и порот –
Смерд надежду – мзду за муки;
В думных кельях ум России
Дряхл и бел;
Гладят масляные руки
Душмы сивых, пышных бород,
И, как башни крепостные,
Мозг дремотный обомшел.
Не сойдет к мужам совета
Укрепить их мудрость даймон,
Не вручит сан родомысла
Никому!
Давний враг с латинской Вислы
Уж не шарит по окраинам:
Им протоптана дорога
К сердцу русских самому.
Шаркнет стихшей слободой,
Шайкой панскою;
Глянет бритой бородой,
Шапкой бусурманскою;
Вдруг блеснет из царских глаз
Сметкою
зоркою;
Двор царицын бросит в пляс
Звонкою
мазуркою;
Гордость княжью в рог согнет –
Шуйскую,
Бельскую...
Православных полоснет
Плеткой польскою.
– А засуха ширится...
– А степи-то хмарятся?..
– А тучи-то тОурятся...
– А солнце-то хмурится! –
Жди, Москва, раскатов грома,
Тьму да гарь:
Небывалые хоромы
Строит царь!
С рогом чудище на кровле
Щерит пасть...
Зверь такой, по вере древлей,
Должен царствовать и пасть.
А уж сам-то: по посадам
Бродит пеш;
Ухо клонит к пересудам,
Смотрит – спишь ты или ешь;
Холит, холит думу злую...
Он ли то?
Царь ли то?
Кем проверено былое,
Сказом лживым залито?
Но пришлец не слышал подозрений.
Он был храбр: он шел по лезвею;
Но не даймон вел его, не гений
В злом краю.
Лишь порой, обуздывая тело,
Как захватчик утлого жилья,
Над беспечной волей тяготело
Непонятно-царственное "я".
Он был ветрен, добр и беспечален.
Жил для счастья, для потех дышал.
Никогда надгробья усыпален
Он о мудрости не вопрошал.
Что постиг он в царстве Мономаха?
Чем сумел упрочить торжество?
Он не знал спасительного страха
И не понял смысла своего.
– Ха-ха-ха!.. – От брызжущего смеха
Дребезжит булат его доспеха.
Кто его берег бы? Хитрый
Уицраор чванной Польши?
Но далек зубчатый Краков,
Замки Вислы и Двины.
Велга? Но исчадью мрака
Он давно не нужен больше:
Ведь теперь он – царь Димитрий,
Страж страны.
Но и демону державы –
Не опора, не орудье
Это перекати-поле,
Царь на час,
Сей безродный рыцарь славы,
Чьи немереные судьбы –
Точно праздных вьюг на воле
Бражный пляс.
А старуха-то столица –
Сто-рука, сто-лица,
Распластанна, огромна,
Сто-храмна,
сто-домна,
Сто-зуба, сто-брова,
Вся в шубах
бобровых,
В игре-голосиста,
Звончей,
чем монисто,
Бренчит бубенцами,
Ларцами, словцами,
Жемчужна, сапфирна...
В недужьи –
стихирна,
Келейна, иконна,
Елейна,
стозвонна...
В разбое ж да в бУести –
Клеймо ей на лбу нести!
Вот, в Кремле еще роятся до поры
Свадьбы, игры, состязания, пиры;
Малой пташкою со шляхтой щебеча,
Разрумянилась царица сгоряча –
Полонезом проплывает вдоль палат...
А на кровле, неподвижен и крылат,
Чудо-юдо с человеческим лицом
Щурит очи над дворцом.
Ночь. В царевом опокое –
Духота.
У царя душа тоскою
Залита.
Душат пышные перины,
Ковш у изголовья – сух...
Беспокоен сон Марины,
Зыбок, глух.
Еле-еле брезжит утро.
За окошком – взвизги ветра
Да багровый плат восхода.
Он очнулся. Худо! худо!
Чу:
Вон –
кажется –
Чуть
звон
слышится?
Бомм...
Бомм...
рушится...
Иль
сброд
тешится?.
Из заречных слобод дальних –
Медь трезвонов колокольных:
От Чертолья, от Кожевник,
С Разгуляя, с Рымн, с Хамовник –
Иль пожар?..
бунт?..
Где?
Не в Стрелецкой слободе?!
Но уже неразличимы
Голоса церквей, соборов,
Улиц, спавших вероломно
Час назад,
Нор, дрожащею лучиной
Озарившихся спросонья, –
Все в единый гул огромный
Слил набат.
Рух!
Рух!
Всей Руси
Глас, о Господи, спаси!..
Глас
Тьмы
Вздыбливающейся!
В штурм
стен
Взлизывающейся!
Час
свор
вламывающихся,
В паз
створ
Вваливающихся!..
А, мятеж?.. Ну, это рано!
Здесь – не Федор Годунов!
Он вскочил. В очах Марины –
Темень, ужас, блики снов...
Он – к окошку. Там – багрово,
За рекой – восход. Внизу –
Пухнет черная орава,
Плещет озером в грозу.
Вниз! во двор!.. Он колет, рубит
На крыльце орущий сброд –
Поздно! Меч как щепка выбит,
Ход по лестнице открыт.
Грозный город!.. страшный город!
С жалом аспида во рту!
Если он не может в ворот –
Жалит исподволь в пяту!..
Царь бросается от двери
К окнам внутренней стены:
Со двора под самый терем
Там леса подведены.
Тщетно! поздно!.. Рок разъемлет
Скрепы досок, связь углов,
Тес подламывается,
Мост проваливается –
И беглец на злую землю
Пять сажон летит стремглав.
На коне въезжает Шуйский
В Кремль, сарынью окружен:
Крест горит в подъятой шуйце,
Меч – в деснице, без ножон.
Топот толп по доскам пола,
Будто всплески полых вод:
– Бей! ищи!!
иль все пропало!!
– Где он? где он?
– Вот! вот!
– Он, угретый в папском Риме!
Слатель бед!..
– Кто ты, падаль? Имя! имя! –
И в ответ
Из предсмертного тумана
Шепот, слышимый едва:
– Я – от рода Иоанна...
Твой законный царь, Москва!
Так владелец части Грозного в груди
Исповедовался, Бог его суди;
Так, в загробное страдалище влеком,
Еле вымолвил косневшим языком.
Потащили его – по горючим
Злым кремлевским камням,
По кровавым, по мстительным, жгучим
Сорока ступеням.
Одолел он весь путь без усилий –
Все царево крыльцо;
В зубы втиснули дудку; укрыли
Черной маской лицо;
Жгут стянули на горле... И прямо
У порогов Кремля
Распростерли, для горшего срама
Белый труп оголя.
Над развенчанным призраком в маске
Измывался народ
Целый день – меж Никольских и Спасских,
Двух великих ворот.
И вершитель безумств и насилий,
Новый призрак кромешных времен,
Был у Лобного места Василий
В тяжесть барм облачен.
Вот, смеркается. Отблески зарев
Кремль и Красную тускло багрят,
Кровеня белый столп государев
И церквей беззащитный наряд.
Над качнувшейся русской твердыней
Уицраор вчерашних годин
Битву с хищной сестрой и врагиней
Начинает – один на один.
И над трупом ночные дозоры
Ставит царский указ:
"Не сводить с богохульника-вора
Зорких глаз!"
Сумрак площади пуст.
Голк бУнта
Смолк в посадах. Ночной
град –
нем.
Поздний отсвет зари
лег
лентой...
Чу, вверху-голоса...
кто?
с кем?..
Взад-вперед, взад-вперед
бдит
стража,
Чуть белеет в сырой
мгле
труп...
Синеватый огонь –
знак
вражий
Вдруг под маской мелькнул,
у губ.
И откуда невесть –
гром
рога
Разметал
будкий сон
Москвы,
Будто с ветром ночным
рать Гога
И Магога пришла,
Как львы.
Зарыдала сопель,
взвыл
бубен,
Чей-то, выше крестов,
взмыл
визг...
Разухабистый пляс –
дик,
дробен –
Вверх и вниз загудел,
Вверх-вниз.
Понеслись, гогоча,
вскачь
бесы
Через площадь –
из ям,
из рвов,
И на миг разошлась
завеса
Вековая
меж двух
миров.
И, подхвачен смерчем
в край
Велги,
В край гасительницы
Всех душ.
Он понесся к ней вдаль,
в дождь
мелкий,
В дождь нездешний,
вдоль ям
и луж.
Но такой
Мрак
веял оттуда,
Что, завыв, закричав, моля,
Вновь рванулось
в мертвую груду
И забилось к ней в щели
"я".
Пусть его, приказом царевым,
На туманной, мутной заре
Волны черни
с похмельным ревом
Провлачили к смрадной дыре.
Но едва
царь утром из храма
Шаг ступил – уж гремела весть,
Что, ожив,
труп вышел из ямы
И что синих огней – не счесть!
Доводя до безумств
немилость,
Свирепея, как дух чумы,
Жгучим гневом воспламенилось
В уицраоре
семя тьмы.
Страхом, ненавистью и злобой,
Той, что всё сокрушает зря,
Преисполнил он
узколобый,
Едко-мстительный
ум царя.
Еще рдел меж зубцов
край
солнца,
Еще издали в Кремль
шла
ночь,
А приказ уж был – самозванца
Сжечь,
кромсать,
истерзать,
толочь.
И когда многоногий топот,
Довершив это дело, стих –
Пушка ухнула в мрак
на запад,
У ворот
у Серпуховских.
Залп развеялся, пепел сея,
Лжевоскресшего,
лжецаря...
Залп развеялся.
Плачь, Россия,
Плачь, безумную казнь творя!
И под лунным знаком двурогим
Он понесся,
быстрей совы,
По дорогам,
хмурым дорогам,
На безмолвный
рубеж
Литвы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Велги бедный скоморох,
Горстка пепла,
Рыщет, ищет вдоль дорог
Души-дупла:
В кабаке под гам и крик
С бранью райкой,
В сердце праздное проник,
Вьется струйкой;
Льется, в дьявольской алчбе,
С током крови,
Плоть горячую себе
Холит внове.
– Ой, царя Димитрия хранил,
знать,
бес:
Спас уловкой хитрою, укрыл
в яр,
в лес;
Жив, здоров, целехонек, – тучней,
чем
встарь,
Сатанин помазанник, упырь!
бич!
царь!
Скрыл ли бес его меж сов,
Спрятал ли средь чащ его –
Только вышел из лесов
Образ шни гулящего.
Сам забыл вчерашний тать,
Плут без племени,
Как дерзнул вождем он стать
В этой темени;
Сам не знал, пургой гоним –
Кто он, где он,
Только чует, будто с ним
Чей-то демон
Веет вкруг калужских стен,
Кличет вольных –
Рать сметает в его стан
С троп крамольных.
Ох ты, Ох ты,
эх ты, эх ты,
Сын боярского раба,
Судьбокрутень! скоморох ты!
В пальцах беса тарнаба!
Эх ты, эх ты – ах ты, ах ты,
Ух! горлан ватаг и свор!
Царь татар, казаков, шляхты
И дворян – Тушинский вор!
Нечто лютое вошло
В сердце каждое:
Обнажает дно и тло,
Бесит жаждою;
Колобродит напролом
В сонмах душ оно,
И боярство – бить челом
Едет в Тушино.
Что грозишься, Русь-земля,
Волчье зарево,
В щуры смолкшего Кремля
Государева?
Иль под нудный звяк цепей
Жизнь наскучила?
Иль вольней –
взамен царей
Холить чучела?..
Вьюга-матушка! закрой
Даль безлицую:
Вон, сереет кремль второй
Под столицею:
Весь в палатках – город-стан,
Город-марево, –
Там с Мариной атаман –
Бражный царь его.
От дракона, от колосса
Умирающей державы
Тени детищ стоголосных
Рвутся вширь:
Каждый – алчный, многоглавый,
Каждый – хочет, жаждет, нудит
Пить – упав к народной груди,
Как упырь.
– Отпочковываются...
– Отклочковываются...
И все явственней
в тучах восстаний
Эти ядра вихрящейся тьмы,
Все безумней
их схватки, их танец
И мелькание
их бахромы.
И уже не понять: то ли Велга
Грает в небе, черней воронья,
То ль по руслам, широким как Волга,
Льются призраки
небытия;
То ли к нивам земли скудоплодной
С поля Дикого мчит суховей,
То ли
Матери многонародной
Плач
о гибели
сыновей.
Взвыла осень.
Крепчает кручина,
Оторочится сумраком день,
И в поля замигает лучина
Из-под низкого лба деревень.
Ах, сырые поля! дождевые!
Голос баб
на юру:
Это – мать; не поднять головы ей
С трав сырых
ввечеру.
– Уходил ты за Черную Рамень,
Пал от ран –
я жива –
Размозжись о горюч-белый-камень,
Голова!
Ах, сырые поля, дождевые!
Прель и прах...
Горький дух...
Ворот шитый растерзан на вые
Молодух.
– Где могилка твоя неукрашенная,
Далека ли? близка ли?
Сбились с ног ребятеночки наши,
Твое тело искали.
Лег в степи ли потоптанной, помер ли
Под секирой, в тюрьме ли –
Только вышла жена твоя по миру,
Куда очи глядели.
Ах, сырые поля, грозовые поля,
Да полынь, да бурьян, да репей,
Вероломство чарус, да лихая земля
Неумилостивленных
степей!
Ах, сырые поля, дождевые!
Вопли баб...
Хохот баб:
Уж кругом – кудеса вихревые,
Смерд и поп –
дьяк и раб –
То зипун, то юшман, то бродяжья милоть,
Чмур и чад полюбовных забав, –
Кто-то наземь швыряет, внедряется в плоть,
Перегаром лицо одышав.
Вижу мутный разлив половодный,
Слышу древние, лютые сны –
Плач защитницы плоти народной
О погибели
всей страны.
Уж не демону бурной России –
Нет, любому исчадью его
Расточает она огневые
Ласки, жалобы – все существо:
Лишь восполнить страшную убыль,
Лишь народную плоть умножать, –
Отогнать всероссийскую гибель,
Как от детищ – безумная мать!..
Не в Кремле, на царственном ложе –
Но в оврагах, во рву, в грязи,
С незнакомым, злым, мимохожим
Ее скрещиваются
стези.
И уже не поймешь: то ль – в блеске
От костров,
она мчится
в пляс,
То ль – другая, без черт,
лишь
в маске,
Торжествует свой день,
свой час.
В пламенеющих тканях –
в тучах
От развеиваемых
городов,
Две богини борются, муча
Матерей,
и невест,
и вдов.
Две богини – два существа,
А под ними – страна,
Москва.
И последней судорогой воли
Уицраор творит слугу,
Кто б сумел на древнем престоле
Русь поднять
на отпор врагу.
Светлонравен, могуч, дороден,
Мудр и храбр Михаил Скопин:
Ток любви народной восходит
К искупителю древних вин.
Взмах на юг – и рваною мглою
Расточится кромешник Вор;
Взмах на запад – и мощь удалая
Бьет об панцири польских свор...
Богатырь!..
Золотым трезвонам
Всех московских соборов внемль!
Уж гудит хвалой по амвонам
И на стогнах широких
Кремль.
Только – поздно!
Белые пурги
Все укроют
бронею
льда,
Но вовек не вернут демиурги,
Раз отняв уже,
свое ДА.
Стужей, изморосью, в ростепель, росой
Бродит бебенем бездомный да босой,
Слышит смехи в завихрившейся пыли,
Ловит хохоты во рвах из-под земли –
Вот – поймал:
пересвистом,
перегромом
Кычит Велга над судьбой богатыря:
Не спасут его бояре по хоромам,
Ни – святители
в стенах
алтаря!
Пир. Пылающие свечи. Смех и гам.
Мнится – близок упокой
всем врагам.
Лишь боярыня-хозяйка
бледна,
На подносе поднося
ковш вина.
Взор змеиный, а как пава
плывет,
Гостю-витязю,
склонясь,
подает:
– Выпей зелена-вина, сударь-князь! –
И он кубок берет, не хранясь.
Взвыла горькая Москва – сирота.
Плачем плачут города
всей Руси.
В топких улицах
от толп
чернота,
А от Велги чернота
в небеси.
От Успенских святынь
до застав –
Вопль, рыданья,
топот ног,
визг колес;
Царь Василий, перед троном упав,
Рвет кафтан,
задыхаясь от слез.
Не ввели вас ангелы благие
Под святой покров,
Вы, надежда, светочи России,
Скопин-Шуйский! Федор Годунов!
Ибо кубок смерти и бесславья
Осужден был выпить в этот час
Первый Демон Великодержавья,
Перед смертью пестовавший вас.
Там, за гробом,
вам – всё море света,
В жизни ж – яд, петля, да в ближний ров.
Не прибудет помощь Яросвета:
Рок суров.
В круг последнего мытарства,
Всё дымясь, клубясь, горя,
Распадаясь, никнет царство
Всероссийского царя.
Уицраоров подкидыш,
Буйных бесов бедный кум,
Всё ты, Шуйский, черту выдашь,
Бесталанный узкодум!..
День за днем пустей в палатах...
Ветер крышей дребезжит...
С красных век подслеповатых
Сон бежит.
Звездочет, взревев на дыбе,
Видно, злую правду рек:
Знаки звезд вещают гибель,
Близкий мрак...
Адский брег...
Дряхлым ртом, в чаду моленной
Пол целуя, в блеске свеч
Молит царь Судью вселенной
Жизнь сберечь.
Но суров закон созвездий,
Прав их путь,
И железное возмездье
Изменяет вид – не суть:
Да, не казнь. Не смерть. Но скоро
Вступит он на путь ко дну –
В дни, позорней всех позоров,
В польской крепости, в плену.
Как: в плену?!
Да, в плену;
Но и там не снять вину:
Там, коленопреклоненно,
Срам с холопом разделя.
Он приникнет в зале тронной
К белым
пальцам
короля.
В города, в скиты глухие –
Шепот уст:
– Совершилось! Трон России
Пуст.
И еще – страшней всех страхов
И измен:
В башне пыточной, у ляхов
Гермоген.
Патриарх, надежда мира,
Столп Руси...
Господи! От злой секиры
Света-пастыря спаси...
А на воле – ветер, ветер,
А на воле ропщет люд;
Запад, юг, восток и север
Самозванцев новых шлют.
Уж в очах рябит... и тяжко
Явь колышется, как сон:
Царь Ерошка... царь Ивашка...
Тришка... Тишка... Агафон...
В поле дикое
Мчатся, гикая,
Чехардой,
за бесом бес,
Лают оборотни,
Кувыркнулся – и исчез,
Сгинул опрометью;
Сдох один на правеже –
Встречай горшего!
Не орлы уже –
Только коршуны;
Ни добра, ни зла,
Ни отечества,
Не щадят ни ремесла,
Ни купечества...
Орды ханские!
Морды хамские!
Только слышно: – Й-их!! –
В хмельной удали...
То ли Каин в них?
Сам Иуда ли?..
Ржанье конское!
Степь задонская!
С дьяком, смердом, стражником
в гульбе
слив
чернь,
Вьются судьбы страшные,
крутясь,
Как зернь.
В буйные снеговища,
сквозь рев,
всхлип,
плач,
Конники-чудовища
во мгле
мчат
вскачь.
Ветер с ледоходов...
Слеза...
Резь
глаз...
Черти с непогодою
длят
свой
пляс:
Сивой снегокрутицей
шуршат
вдоль
троп,
Черною распутицей
глушат
Галоп.
Хмель туманит головы.
В метель
И в таль
Вскачь!.. Пылают головни...
В кострах
вся
даль...
У костров – шумиголовы.
Вкруг –
ни зги.
– Не ковшами – пригоршнями:
– Пой!
– Режь!
– Жги!
Не понять: ночь? день? вечер ли?..
Что за год? век?.. Из ума
Взмахи битв, бурь, бед
вытерли
Все, что Бог...
что не есть
тьма.
Не персты
рук
в рот
вложены,
Не лихой
встал
вверх
свист:
Сам собой
смерк
свет
в хижинах
И с дубов
пал
в грязь
лист.
Звук крепчал,
рос,
выл
в сумерках,
Как буран,
как
злой
рух,
Как ночной
рог,
вопль
умерших,
И пред ним
луч
звезд
тух.
Трепетал
нимб
свеч
в храмах,
По домам
люд
тряс
зноб;
У кладбищ,
рвов,
пней,
в ямах
Мелкой дрожью
дрожал
гроб.
Так встречал свой конец
смертный
Уицраор – сам раб
тьмы;
Так кричал он –
слепой
жертвой
Сил, которых не зрим
мы.
Раздираем на рой
дымов
Сворой детищ своих,
к тлу
Он низвергся, удел
вынув
Тот, что вечно сужден
Злу.
И толпа его чад
свищущих,
Улюлюкая вновь,
вновь,
Устремилась – пожрать
хищное
Сердце отчее, и пить
кровь.
Так обрушились
врозь
плиты,
Возраставшие семь веков;
Захлестнула Речь Посполита
И Москву,
и ее богов.
И слились – пурговой
Яик,
Волга, Волхов – в один
шквал
Вольниц Велги, ватаг,
шаек,
Где сам дьявол
рать волн
гнал.
А над ними, к небосводу,
Из твердынь былого царства,
Дальним блеском тьму России
С туч надмирных пороша,
Светлой мглою воспаряла,
Чашей света возносилась,
Отрываясь от народа,
Ввысь, Соборная Душа.
Струны смутные звучали,
Струи капали святые,
И, не смея досверкать
До земли,
В поднебесьи меркли, тая:
То ли – плач самой печали,
То ль – прощанье Навны с миром
Там, вдали.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Хмелея – в дни счастья,
плача – в разлуку
И чувства влагая в размер,
в звон
строф,
Что ведать мы властны про боль,
страсть,
муку
Гигантов – не наших,
смежных
миров?
Превысив безмерно наш жар,
наш холод,
Знакомых нам бурь
размах и разбег,
Их гнев сокрушает
бут царств,
как молот,
Их скорбь необъятна, как шум
ста
рек.
И если бы в камне словесном высечь
Сумел я подобья тех слов,
тех чувств –
Расплавился б разум
тысяч и тысяч
От прикосновенья
к чуду искусств.
Но не с чем сравнить мне жар состраданья,
Тоску за народ,
порыв к высоте,
Что сам демиург
бушующей данью
Принес перед Богом
в годины те.
Взыскуемый храм Вселенского Братства
Едва различался вдали,
в дыму;
Излучины бедствий, подмен, святотатства,
Столетья соблазнов
вели к нему.
– И пал Яросвет, и коленосклоненно
Лобзал кровавую персть
страны,
Себя наказуя
мукой бездонной
За плод своей давней, жгучей вины.
И, чтоб охранить
от развоплощенья
Соборную Душу,
на старый престол
Он нового демона
царство-строенья
Избрал,
благословил
и возвел.
Полночь ударила в тучах. И звук
Смолк, зачиная невиданный круг:
Новые тропы и новую кровь
Дню народившемуся приготовь!
Вот, в средоточьи
церкви Востока,
Строгое сердце горит за страну.
Отче святой! К благодатным истокам
Творчеством,
думой
и верой льну.
Серые своды.
Серая плесень.
В близком грядущем – смерть за народ.
И Яросветом
Посланный Вестник
Над патриархом России встает.
Стража у двери. Стужа. Зима.
Голоду-брату –
сестра-тюрьма.
Солнце не обольет на заре
Келейку в Чудовом монастыре.
Но непреклонный пленник привык
К лютым угрозам польских владык,
И безответно здесь замирал
Месс католических мерный хорал.
Грозные очи.
Скорбь и нужда
Лик сей ваяли года и года.
Тихая речь
тверда, как гранит.
Взор обжигает – и леденит.
Чуждые помыслы в облике том
Вытравлены беспощадным постом,
И полыхание странной зари
Светится в дряхлых чертах изнутри.
В четком ли бденьи вечернем,
В зыби ли тонкого сна,
Пурпуром, синью и чернью
Плещет над ним вышина:
В разум по лестнице узкой
Властно спускаясь во мгле,
Правит Синклит святорусский
Узником в пленном Кремле.
Быстро, в чуть скошенных строках,
Буквы рябят на бегу:
Северу, югу, востоку,
Градам в золе и в снегу,
Селам в отребьях убогих,
Хатам без крыш и без стен –
Клич единящий: – За Бога! –
Подпись одна: Гермоген.
А в поле дикое
Мчатся, гикая,
Мчатся все еще
Волны воль,
Рвань побоищ,
Пустая голь.
Но в ночи зимние
Тихие пазори
Встали по многострадальной земле:
Молятся схимники,
Молятся пастыри
Потом кровавым
за мир во зле:
– О, Матере Пренепорочная!
Заступница землям гонимым!
Ты светишь звездой полуночною,
Хранишь омофором незримым.
Утиши единством неложным
И буйство, и злое горение,
Конец положи непреложный
Конечному
разорению!
И над свечами
Духовных ковчегов
Тихо яснеет сходящий покров –
Кров от печали,
От ярых набегов,
От преисподних вьюг и ветров.
Звон
медный,
Звон
дальний,
Зов
медленный
В мир
дольний,
Всем
алчущим –
Клад
тайный,
Всем
плачущим –
Лад
стройный,
Чуть
брезжущий
В мрак
мира
С бесплотных вершин
дней,
Плывет по полям
сирым
Вдоль пустошей,
нив,
пней.
Наездник уронит поводья
В урочищах, сгибших дотла,
Заслышав сквозь гул половодья
Неспешные
колокола.
Рука поднимается,
Чело обнажается,
Во взоре затепливается
тихая боль,
И встречным молчанием,
И вечным знамением
Себя осеняет пропащая голь.
И скорбно, и тонко, и сладко
Поют перезвоны вдали
От Троицкой лавры, от Вятки,
От скал Соловецкой земли.
И зов к покаянию,
К забвенью розни,
Ни расстояния,
Ни шумы жизни
Не властны в плачущих
Сердцах ослабить, –
О, белый благовест!
Небесный лебедь!
Он тих был везде: по украйнам
У хаток, прижатых к бугру,
По жестким уральским арайнам,
В нехоженом Брынском бору,
По стогнам, дымящимся кровью,
Смолкала на миг у костра
Лихая сарынь Понизовья,
Казань, Запорожье, Югра.
Бродяга в избитой кольчуге
Задумывался
до зари
На торжищах пьяной Калуги,
На пепле скорбящей Твери.
Юдоль порывалась к сиянью,
Сквозь церковь сходившему в ад,
И огненный клич – К покаянью! –
Пошел по стране, как набат.
Келейно, народно, соборно,
Под кровом любого жилья,
Лен духа затепливая,
Воск воли растапливая,
Заискрились свечи, как зерна
Светящихся нив бытия.
Детища демона
тысячеглавого
Борются в схватках
орд и дружин;
Темные ядра грядущей державы
Щерятся в каждом,
Русь закружив.
Но обращается взор демиурга
Солнцеподобным лучом
в глубину:
Не к атаманам,
в чьих распрях и торгах
Исчадья геенны
рвут
страну;
Не к вольницам, чья удалая свобода
Закатывается
под карк воронья, –
Но к вечным устоям,
к корню народа,
К первичным пластам его бытия.
Туда, где лампаду веры и долга,
Тихо зажегшуюся в ответ,
Не угасят –
ни хищная Велга,
Ни те, кому знаков словесных нет.
В глубь сверхнарода, из пыточных стен
Зов демиурга шлет Гермоген.
Кличут на площади,
Кличут на паперти,
Кличут с амвонов, с камней пепелищ,
И толпы все гуще,
И новою мощью
Народ исполняется, темен и нищ.
Зверин по-медвежьему,
Голоден, – где ж ему
Ратью босой опрокинуть врага?
С бесовского Тушина
Царство разрушено
И разнизались
все жемчуга.
Виновен – как русский,
но волей – невинен,
Подвигнут на бой
набатом души,
Выходит в народ
родомысл
Минин
Из Волжской богосохранной глуши.
Саженные плечи,
выя бычачья,
Лоб шишковат и бел, а глаза –
Озера в дремучей керженской чаще,
Где пляшет на солнышке стрекоза.
Истово и размеренно
годы
В набожном скопидомстве текли
У щедрых и горьких сосцов природы,
В суровом безбурье черной земли.
Но колокол потрясающей Правды
Ударил по совести,
и жена
Уже причитаньями красит проводы,
В сердце покорное поражена.
Он говорит на горланящем рынке –
Чудо: народ глядит, не дыша,
В смерде, в купце, в белодворце, в иноке
Настежь распахивается душа,
И золотые сокровища льются
В чашу восторга,
в один порыв,
Будни вседневной купли и торга
Праздником мученичества
покрыв.
Дедами купленное,
Годами копленное,
Лалы, парча, соболя, жемчуга –
К площади сносятся,
Грудою высятся, –
Отроки просятся
На врага.
В тесной усадьбе
К смерти готовится
Военачальник, – ранен в бою;
Но полководцу
Участь – прославиться
И довершить победу свою.
Раны залечиваются,
Мысли просвечиваются
Солнцем премудрости и добра,
И к многотрудному
Подвигу ратному
Избранный свыше
встает с одра.
Мир в тумане. Еле брезжится
День на дальнем берегу.
Рать безмолвной тучей движется
Чрез Оку.
Час священный пробил. Вот уже
Враг скудеет в естестве,
Боронясь сверх сил наотмашь
В обесчещенной Москве.
Изогнулся град драконий,
Не забыв и не простя, –
Казней, узней, беззаконий
И святых молитв дитя!
Размозжен, разбит, распорот,
Весь в крови, в золе, в поту,
Грозный город! Страшный город!
С жалом аспида во рту!
То ли древних темноверий,
То ли странной правды полн,
Кликнул он – и вот, у двери,
Гул и гром народных волн.
Рог гремит немолчной трелью.
А внизу – не пыль, не прах:
Будто женственные крылья
Плещут стягами в полках.
Высь развернута, как книга.
Жизни топятся, как воск.
Дышит страсть Архистратига
В рвеньи войск.
И, огромней правды царской
Правду выстрадав свою,
Родомысл ведет – Пожарский –
Рать к венчанию в бою.
И, окрестясь над родомыслом,
Блещут явно два луча,
Разнозначным, странным смыслом
В поднебесьи трепеща.
Слышно Господа. Но где Он?
Слит с ним чей суровый клич?
Царству избран новый демон,
Страж и бич.
Он рожден в круговороте,
В бурных, хлещущих ночах –
Кровь от крови, плоть от плоти
Двух начал.
Он отрубит в бранном поле
Велге правое крыло,
Чтоб чудовище, от боли
Взвыв,
в расщелье уползло;
Лучше он, чем смерть народа,
Лучше он;
Но темна его природа,
Лют закон.
И не он таит ответы
Стонам скорбной старины –
Внук невольный Яросвета
И исчадье сатаны.
Он грядет, бренча доспехом,
Он растет,
Он ведет победам – вехам –
Властный счет;
Зван на помощь демиургом,
Весь он – воля к власти, весь,
Он, кто богом Петербурга
Чрез столетье станет здесь.
И, покорство разрывая,
Волю к мощи разнуздав,
Плоть и жизнь родного края
Стиснет, стиснет, как удав.
Жестока его природа.
Лют закон,
Но не он – так смерть народа.
Лучше – он!
Вот зачем скрестились снова
Два луча: из них второй –
Уицраора Второго
Бурный, чермный, вихревой.
Звон
мерный,
Звон
медный
раскатывается,
как пурпур
Небесного коронования,
над родиной рокоча,
Всем слышащим возвещая
победу над Велгой бурной
Владыки двух ипостасей –
героя
и палача.
К Успенскому от Грановитой
пурпуровая дорога
Ложится, как память крови,
живая и в торжестве,
И выстраданная династия
смиренным слугою Бога
Таинственно помазуется
в склоняющейся
Москве.
О призванном ко владычеству
над миром огня и крови,
О праведнейшем,
христолюбивейшем,
самодержавнейшем
всей Руси
Вздымаются, веют, плещутся
молитвенные славословия
И тают златыми волнами
в Кремле, что на Небеси.
И вновь на родовых холодных пепелищах
Отстаивает жизнь исконные права:
Сквозь голый шум дерев и причитанья нищих –
Удары топоров и лай собак у рва.
Так Апокалипсис великой смуты духа
Дочитывает Русь, как свой начальный миф,
Небесный благовест прияв сквозь звоны руха
И адским пламенем свой образ опалив.
Меж четырех морей – урманов хмурых марево,
Мир шепчущих трущоб да волчьих пустырей...
Дымится кровью жертв притихший Кремль – алтарь
его,
Алтарь его богов меж четырех морей.
И, превзойдя венцом все башни монастырские,
Недвижен до небес весь белый исполин...
О, избранной страны просторы богатырские!
О, высота высот! О, глубина глубин!
1952
Владимир
|
