Моей возлюбленной, жене и другу,
Алле Андреевой, посвящаю эту вещь.
Даниил Андреев
Вторую вещь, посвященную ей,
"Плаванье к Небесному Кремлю"
я написать не успел.
28.02.59
Москва
Если бы
даже кудесник премудрый
Тогда погрузил,
размышляя про явь или небыль,
Пронзительный взор
в синекудрое небо –
Он бы Ее не заметил.
Прозрачен и светел
Был синий простор Ее глаз
И с синью сливался небесной.
Это – в высотах, доныне безвестных
Для нас,
Она, наклонясь, озирала
Пространства земные
И думала: где бы
Коснуться земного впервые.
Внизу простирались пустынные пади
Эфирного слоя.
На юге и на востоке вздымались
Медленно строившиеся громады
Старших метакультур.
Хмур
Запад был бурный. И мглою,
Как бурой оградой,
Скрывалось блистающее сооруженье
С вершиной из ясного фирна.
И крылья мышиные
Темно-эфирных циклонов
В бурливом движеньи
Взмывали по склонам:
Взмывали и реяли,
не досягая
До белого рая,
До правды Грааля,
Где рыцари в мантиях белых сверкали
Мечами духовными – вкруг средоточья
Великого Света
Над дольнею ночью.
Южнее –
Золотом, пурпуром, чернью,
Переливался и трепетал,
Как солнце вечернее
Над горизонтом истории рея,
Храм Византии.
Священный портал
был открыт,
и свет несказанный
Лился оттуда. Далекой осанной
Гремели глубины,
Как если бы сонм Златоустов
Колена склонял пред явившимся им Назареем.
Пространство же до Ледовитых морей
Было пусто.
Только прозрачные пряди и космы
Там пролетали, разводины кроя:
То – стихиали баюкали космос
Телесного слоя:
Над порожьями, реками,
Над речными излуками,
Над таежными звуками...
Так начался Ее спуск.
Глубже и глубже вникала, входила
В дикое лоно.
Диких озер голубое кадило
Мягко дымилось туманом...
По склонам
Духи Вайиты на крыльях тяжелых,
В мареве взмахивая, пролетали...
Ложе баюкали Ей стихиали
В поймах и долах.
Полночью пенились пазори в тучах,
В тучах над тихою, хвойною хмарью...
Хвойною хмарью, пустынною гарью
Пахло на кручах.
Бед неминучих
Запах – полынь!..
На лесных поворотах
Дятлы стучали... Ветры качали
Аир на дремных болотах.
Ложе баюкали ей стихиали:
Духи Вайиты, что, теплым дыханьем
Землю целуя, уносятся в дали;
Духи Фальторы, – благоуханьем
Луга цветущего; духи Лиурны –
Дивного мира, где льются безбурно
Души младенческих рек...
Духи Нивенны – в блаженном весельи
Зимами кроя Ее новоселье
В снег... в снег...
в снег...
И, проницая их собственной плотью
И на закатах, и утренней ранью,
Навна
журчащей их делала тканью:
Ризой своей и милотью.
* * *
А названья – не русские:
Узкие, странные –
В запредельные страны
Музыкой уводящие звуки.
Ведь наших горячих наречий излуки
Впадают в небесном Синклите Мира,
Где ни народностей нет, ни рас,
В общий духовный язык человечества –
В будущее Единство,
Отечество, –
И языку тому темная лира
Только откликнулась в этот час.
* * *
Грубою жизнью, грузной и косной,
Глухо ворочалась дикая Русь.
В эти лохматые, мутные космы
Даже наитьем едва проберусь:
Слишком начально...
Трудны, печальны
Игрища первонародного космоса...
Предкам, быть может-хмель повенчальный,
Нам же в том яростном зрелище-грусть.
Распрь и усобиц размах половодный.
Сердцу – ни радуги... ни гонца...
Страшная власть Афродиты Народной
Мощно сближала тела и сердца.
Рог рокотал, и неистовство браков
Утро сменяло неистовством битв,
Не просветив первородного мрака
Хищных разгулов
и хищных ловитв.
Руку поднимет
и опростает
Лютая Ольга –
и вот, к врагу
В небе летящих мстителей стая
Огненную прочертит дугу.
Но затоскует
и шевельнется
Собственному деянью укор,
Будто в кромешную глубь колодца
Чей-то опустится синий взор.
И затоскуют
о непостижимом,
Непримиримом с властью ума,
Из Цареграда ладанным дымом,
Тихо струящимся в хаты, в дома...
Внятною станет Нагорная заповедь,
Луч Галилеи, тихий Фавор,
Если годами с душевной заводи
Навна не сводит лазурный взор.
И, шелестя от души к душе,
Серою цаплей в речном камыше,
Ласточкой быстрой,
лебедью вольной,
Легкою искрой,
сладко и больно
Перелетит,
перекинется,
Грустью певучей прикинется,
Жаждой любви означится,
Жаждой веры заплачется,
Жаждой правды проявится
Сказочная красавица.
* * *
Так, облачком на кручах Киева
Чуть-чуть белевшая вначале,
В прозрачной утренней печали
Росу творящую тая,
Из дум народа, из тоски его
Она свой облик очертила,
Она мерцала и светила
Над тысячью минутных я.
И стали нежною духовностью
Лучиться луг, поляны, ели,
Запели длинные свирели
Прозрачной трелью заревой,
А за полночною безмолвностью,
В любви, влюбленным открывалась
Та глубь добра, тепло и жалость,
В чем каждый слышал голос свой.
Он слышал свой, а все в гармонию
Она влекла, согласовала,
Она мерцала, волхвовала
И в каждом холила мечту,
И в Муроме прошла Феврония,
В Путивле пела Ярославна,
И Василиса в мгле дубравной
Искала ночью мудрость ту.
Искала ночью – всё искала...
Озера и скалы
Воочью ей делали знаки. Двуречьем,
Окою и Волгой, бродила, искала,
Леса говорили ей, небо сверкало
Звездным наречьем.
Там шелестела
над виром лоза,
Навна глядела
мирно в глаза,
И каждый прохожий
становился добрей
У небесных подножий,
у лесов и полей.
Семенили детишки
в лес по грибы,
Забирались от мишки
на ель, на дубы,
И, беспокоясь
о ближних, о детях,
Слышала совесть:
"Ласкай и приветь их!"
В избах и клетях
Стала любовь несказанна.
И ни осанна
Строгих стихир византийских,
Ни умудренный в витийствах
Разум церковный
Не находил ей словесной оправы.
Так шелестят бестелесно и ровно
Вешние травы.
Этою музыкой невыразимой
Все облекалось: лето и зимы,
Дни многодетной усадьбы,
Смерти и свадьбы,
Слово об Игоревом походе,
Сорокоусты притворов замгленных
И на туманном весеннем восходе
Песни влюбленных.
* * *
Навна вложила в горсть Яросвету
Пригоршню белых кристаллов.
И на пажитях талых,
На крутогорьях они засверкали –
Искры Завета,
Мощной рукою то ближе, то дале
Властно рассеяны...
Белые кубы
Гранью блистая, сосудами света
Гребни холмов увенчали.
И было вначале:
Пестрые крины смеющимся цветом
И колокольни, как райского дуба
Ствол величавый,
Их довершили.
Их окружили
Зубцы и забрала,
И над родными разливами
Встали кремли, города, городища,
Монастыри...
Князья и цари,
Схимники, смерды, гости и нищие
Видели, как на Руси разгоралось
Зарево странной зари.
И повторялось,
Удесятерялось,
Снова и снова,
От Камы до Пскова
Над половодьем бесчисленных рек
То отраженье Кремля Неземного
В бут, –
в плоть, –
в век.
* * *
Но громоздит державный демон
Свой грузный строй,
И моет Днепр, и лижет Неман
Его устой.
Мечта могущества ярится
В его очах.
Уже тесна Москва-царица:
Он в ней зачах.
От дня ко дню самодержавней,
Он – бич, палач...
О, русский стих! О пленной Навне
Тоскуй и плачь!
Плотными глыбами замуровал он
Сад Ее нежный внутри цитадели.
В крытых проходах вырыл провалы;
Чадные щели
Омраками дурманили разум,
Вкрадчивым газом
Едко дымясь...
В чем обнаружишь высокую связь
С духом Ее –
наших предков?
Вчитываешься в былые сказанья,
Вслушиваешься в монотонное пенье,
Вглядываешься в иконы и зданья,
В иноческие виденья –
Строгих и резких
крыльев и ликов
скупое убранство,
Ровное золото райских пространств,
Византийского Храма очерк великий, –
а дальше
Грозно сквозит
Трансмиф христианства
В сумрачных фресках.
Вглубь,
в стопудовую удаль былин
Мысль низведешь – и замедлишь на спуске:
Только бродяги пустынных равнин
Ухают там: богатырски, по-русски.
Сита и Радха, Гудруна и Фрэя,
Руфь, Антигона, Эсфирь, Галатея –
Где же их русские сестры?
Где Джиоконда?.. Где Маргарита?..
Нету ответа.
Грубые плиты,
Хищные, пышные ростры.
И с триумфальных ворот Петербурга
Цоком копыт и подъятой трубой
Трубит гонец –
не про власть демиурга,
Но про великодержавный разбой.
Глухо.
Лишь недомолвками, еле-еле,
Глянет порой из глубин цитадели
Отблеск вышнего духа:
Женственной жалости.
Женственной прелести.
Женственной милости.
* * *
И Демиург ударил в ярости
Жезлом по камню цитадели.
Эфирный камень дрогнул... В щели
Прорвался плещущий родник,
И стала звонкая струя расти,
Рыдая тысячью мелодий,
И чуткий слух внизу, в народе,
К ее журчащей влаге ник.
Текли меж белыми колоннами,
По тихим паркам и гостиным,
По антресолям паутинным
Ручьи романсов и сонат,
И в театральных залах – звонами
Гармоний, миру незнакомых,
В лицо пахнул, как цвет черемух,
Сам потаенный Русский Сад.
Неизъяснимые свечения
Над струнным ладом засквозили.
Затрепетав, их отразили
И ритм стихов, и красок гладь,
Как будто к нам из заключения
В час мимолетный, в миг кристальный,
Могла отныне взор печальный
Душа народная послать.
Где над Невою дремлют строгие
Владыки царственного Нила,
Богиня русская склонила
Глаза крылатые к Неве –
И встали месяцы двурогие,
И, овеваем мглой воздушной,
Прислушивался бледный Пушкин
К хрустальным звукам в синеве.
Там, за дворцовыми аллеями –
Фонтанов звонкая глиссада,
А дальше – мгла глухого сада,
Где даже оклик музы тих,
Где нисходил и тек, лелеемый
Всей лаской пушкинских мечтаний,
Нерукотворный образ Тани,
Чтоб веять в ямбах колдовских.
И образ девственный за образом,
Все полновластнее, все выше,
Как изваянья в темной нише,
Светлели в замыслах творцов,
Но в провозвестьях слова доброго
Еще не вняли вести главной:
Что горек плен пресветлой Навны,
Сад – замурован,
рок – свинцов.
* * *
– Друг мой! Жених мой! Вспомни былое:
Родину демиургов благую,
Как мы спускались вот к этому слою
В пустошь нагую.
Друг мой, жених мой!.. Ветер геенны
Треплет одежду мою, разрывая,
Клочья уносит – слоями вселенной
С края до края...
Друг мой! Жених мой!
Знаю: в бою ты
С темным хранителем, с лютым титаном,
Лишь согревает
мирным приютом
Сердце мечта нам.
Жданная всем человечеством
снидет
К нашему браку
с солнечных сводов;
Дочь нерожденную нашу сновидят
Души народов.
Видишь – я в людях гонцов обретаю,
Шлю вдохновенья им полночью тихой,
Вею над судьбами,
в душах витаю...
Свет мой! Жених мой!
И замирает
голос звенящий
В море далеком, в нехоженой чаще,
Те ж, кто доносят
отзвуки
людям,
Молча клянутся: – Верными будем!
Шумную славу, мишурные лавры
Этим гонцам раздавала не Ты, –
Что Тебе – дребезжанье в литавры
Ложно-торжественной
суеты?
Но и творцам, и безвестным героям
Вход раскрывая в светлицу Твою,
Всех, кто стремится, кто любит и строит,
Ты облекаешь в посмертном краю.
Ты облекаешь – лазурью просторной,
Сердцем Твоим, о благая, – Тобой, –
Ты, что веками Душою Соборной
Стала для русской земли снеговой!
Не триумфальная песнь, не баллада –
Мирный акафист излиться готов
Нежной Садовнице русского сада,
Светлой виновнице светлых стихов.
В каждом наитии, в каждом искусстве
Этой ночной, этой снежной страны
Только заря Твоих дальних предчувствий
Чуть золотит наши скорбные сны.
И над Февронией, кроткою Соней,
Лизою, Марфой, Наташей, – везде
Льется хрусталь Твоих дивных гармоний
И серебрится, как луч на воде.
Но еще застят громоздкие глыбы
Твой заколдованный сад, и во тьму
Лики тех звезд, что родиться могли бы,
Гаснут, незримы еще никому.
В небе России, в лазури бездонной
Ждут зарождающиеся миры,
И – ни Тимуры, ни Ассаргадоны
Не загасят их лучистой игры.
О, наступающий век!
Упованье
Гимны за гимнами шлет на уста, –
Многолучистых светил рассветанье!
Всечеловеческих братств полнота!
* * *
Нет, еще не в праздничных огнях,
не в храме –
Ночью, сквозь железный переплет,
в тюрьме,
Легкими, бесшумными, скользящими шагами
Близишь Ты воздушный свой полет
ко мне.
Тихо озаряется душа,
как келья,
Свет благоухающий пахнул,
как сад,
Тихое, звенящее, нездешнее веселье
Льется, драгоценнейшее
всех
наград.
О, Ты не потребуешь коленопреклоненья,
К сонному наклонишься сквозь дрожь
ресниц
Радужно-светящимся
миром откровенья,
Райским колыханием ветвей
и птиц.
Сердце мое вызволишь из немощи и горя,
В сумрачных чистилищах возьмешь
со дна, –
Нежная как девочка,
лучистая как зори,
Взором необъемлемая,
как страна.
1955
Владимир
|
