Константин Волкодав в Сборной Воздушного Замка
Обсудить с автором в интерактивной части портала
Текст статьи передан автором лично для публикации на портале «Воздушный Замок».

Константин Волкодав

Церковная институция:

метафизический субъект или объект?

Человеку всегда было важно найти истину, выяснить её критерии. Это касается и области физики (материального мира) и области метафизики (нематериальных, духовных понятий). Если в области физики какой-либо феномен в течение длительного периода наблюдений всегда подтверждается экспериментом, независимо от того, кто и когда этот эксперимент проводит, то такое явление считается истинным фактом (всегда происходящим в период наблюдений). Например, при нормальном атмосферном давлении температура замерзания или кипения химически чистой воды всегда одна и та же. Это легко может проверить любой желающий. На этом факте основана шкала температуры по Цельсию.

В области метафизики такой подход неприменим, так как в большинстве случаев эксперимент «не работает», а метафизические истины открываются далеко не всем людям. Однако, волей-неволей, человеческий ум и здесь хочет найти какой-либо внешний критерий и очевидное для всех свидетельство. В религиозных обществах с незапамятных времён таким критерием считалось чудо, т.е. явное нарушение законов природы. Когда кто-либо начинал возвещать какую-либо метафизическую истину, в религиозном обществе ему сразу же говорили: «Если ты претендуешь на знание тайн духовного мира, если ты имеешь связь с ним, то покажи нам какое-либо чудо и тогда поверим тебе» (Ср.: Ин. 2:23; 6:30; 7:31; 11:45)¹. Слова могли быть и другими, но смысл всегда был именно такой².

Однако, при таком подходе иногда возникала противоречивая ситуация: как быть, если чудеса показывают представители совершенно разных и даже противоположных духовных направлений? На каком основании сделать выбор между двумя взаимоисключающими друг друга религиями? Отбросить единственный критерий (чудо) древние люди не хотели, поэтому проблема решалась «соревнованием» чудес³. Претендентам на духовный авторитет предлагали помериться чудесами. Кто покажет чудо более «чудесатое», более впечатляющее, более грандиозное и невероятное, тот и получит кредит доверия.

Тем не менее, такая относительность стала приводить к тому, что чудо постепенно теряло значение абсолютного критерия. Среди религиозных людей росло понимание того, что чудеса могут совершать также и лжепророки (Мф. 24: 24; Откр. 13: 13). В христианскую эпоху чудо вообще теряет приоритет и отходит на второй план. В Новом Завете доминирует идея, что не вера происходит от чуда, а чудо является следствием веры. Христианство стало говорить о других, уже чисто метафизических критериях: о различении духов (1 Ин. 4:1) и пребывании в Духе (Рим. 8: 9). Ощущение и различение духов у первых христиан было настолько явно, почти осязаемо, что больше ничего и не требовалось (1 Ин. 2: 27). Ни о каких внешних критериях духовной истины в ранних христианских общинах не было и речи, кроме подлинной нелицемерной любви (1 Ин. 2: 9-11; 4: 6-20).

На первом, апостольском⁴, Соборе христиан в Иерусалиме (Деян. 15: 6-29) апостолы, пресвитеры и другие участники собрания заявили: «Угодно Святому Духу и нам» (Деян. 15: 28). В этом не было никакой метафоры или преувеличения. Некое таинственное «богоощущение» и пребывание в Духе позволяло им с уверенностью так утверждать.

В начале IV века гонения на христиан в Римской империи прекратились⁵, и, вскоре после воцарения императора Константина, христианство превратилось в государственную религию. Если раньше христиане терпели лишения и жестокие гонения, то, начиная с царствования императора Константина, они наоборот получали преимущество⁶ перед не христианами в социальной сфере. Быть христианином стало очень выгодно и даже необходимо для успешной карьеры. Это привело к тому, что массовое обращение язычников зачастую было лишь формальным. Свт. Иоанн Златоуст очень скорбел, что в его время (конец IV века) «христианство стало лишь модной одеждой. Из числа столь многих тысяч, – говорил он, – нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь»⁷.

Изначальное христианское «богоощущение» и «богоосязание» (Деян. 17:27) в IV веке стало явлением редким и исключительным. Поэтому опять понадобился внешний критерий (авторитет), при помощи которого можно было бы решать богословские и практические вопросы христианской жизни. Такими авторитетами стали архиепископы Рима и Константинополя (как верховные арбитры), Соборы (Поместные и Вселенские), писания свв. отцов и учителей Церкви. Всё это, конечно же, имело аналоги и прецеденты ещё в апостольскую эпоху и получило богословское обоснование, как продолжение апостольской традиции. Авторитет первоверховных апостолов был перенесён на архиепископов первенствующих столичных кафедр, Соборы стали рассматриваться как некий аналог апостольского Собора, а писания свв. отцов, как продолжение апостольских Посланий.

Однако при всём внешнем сходстве церковных институций⁸ первого и четвёртого веков, причина и следствие в них поменялись местами. В апостольскую эпоху Дух как бы «воплощался» в институциях, проявлялся и выражался через них. А в византийскую эпоху, наоборот, церковные институции стали как бы самодостаточным метафизическим субъектом. В первом веке было ясное ощущение того, что «Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин. 3:8). На первом Соборе апостолы и все собравшиеся были в Духе Христовом, и поэтому могли искренно сказать: «Угодно Святому Духу и нам» (Деян. 15: 28). С одной стороны, Дух Святой, Дух Истины, создаёт церковные институции и наполняет их. С другой стороны, слова «Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Мф. 23:38; Лк. 13:35) были сказаны людям, которые в точности и до мельчайших деталей исполняли все предписания Закона и все церковные институции.

В IV веке стала доминировать другая концепция, согласно которой Соборы (или другие церковные институции) неким магическим образом как бы «принуждают» Духа Святого прийти и внушить участникам «правильные» решения. Таким образом, в IV веке институции стали пониматься как некий «магический магнит», который как бы «притягивает» благодать. Появилась концепция, согласно которой некое утверждение можно считать «метафизической истиной», как бы «продиктованной свыше», если оно «канонично», т.е. принято за истину неким «непогрешимым» церковным авторитетом или институцией⁹. В последующих веках «трактовка действительности как самодовлеющего принципа ведёт к магическому восприятию Церкви и опасному искажению экклесиологии»¹⁰. «Другими словами, обозначился разрыв между Церковью как духовной, сакраментальной сущностью и Церковью как организацией, так что вторая фактически перестала восприниматься как выражение первой, всецело от неё зависимое»¹¹. То же самое можно сказать и обо всех церковных институциях: они стали восприниматься не как простой «сосуд» духовной, сакраментальной сущности, но этому «сосуду» стали приписывать способность влиять на источник, его наполняющий¹².

На самом деле, обе эти концепции¹³ сосуществовали рядом друг с другом всю историю христианства. Людям свойственно желание иметь какой-либо материальный критерий, который позволял бы «измерять» количество благодати, а также институцию, которая гарантированно привлекала бы благодать на свою сторону. Это желание является источником бесконечных споров о «каноничности» и попыток найти самую «правильную», «истинно-истинно православную» и потому самую «благодатную» церковную организацию. Однако, за две тысячи лет эти попытки не привели к однозначному, всеми признанному результату, т.к. христианство – не магия.

Отношение к институциям и их осмысление исторически развивалось согласно трём основным парадигмам. К одной парадигме можно отнести католиков и православных. Каждая из этих конфессий имеет свои особенности, однако их объединяет общий взгляд на институции как на «окна» в невидимый метафизический мир. С одной стороны, и католики, и православные признают, что эти «окна» открываются по воле Божией. С другой стороны, люди всегда стремились эти «окна» приоткрывать самостоятельно, как бы магическим образом. На практике это случается очень редко. Однако, если кто-либо имел опыт «прикосновения к мирам иным», ощущал присутствие Духа в церковных институциях, то он будет пытаться повторить этот опыт вновь и вновь, даже если это случилось всего один раз, а все остальные попытки не дают никакого результата в течение десятилетий. Подпитывать надежду и веру помогают рассказы о метафизическом опыте из церковного Предания, например, жития святых.

Получается своеобразное религиозное «казино», в котором делаются ставки на церковные институции в надежде с их помощью прорваться «через терние к Богу». При этом держатели религиозного «казино» делают очень большие деньги, ведь казино всегда в выигрыше. Поэтому такой порядок вещей очень быстро закрепился и получил «богословское» обоснование, его всячески поддерживают и охраняют заинтересованные лица. Например, поминальные записки с именами – это фактически торговля воздухом. Никто никогда не сможет гарантировать, что беглое прочитывание имён незнакомых людей может так повлиять на Бога, что Он, в результате этого магического ритуала, окажет упомянутому человеку то или иное благодеяние. Зато поток наличных денег, нигде не учтённых и не облагаемых налогом, клирикам гарантирован.

В то же время и отказаться от привычных институций или хоть как-то изменить их бывает очень сложно. Человек как бы теряет привычную точку опоры. Характерный пример приводит прп. Иоанн Кассиан в «Собеседованиях». Он рассказывает, что египетский подвижник Серапион долгие годы держался заблуждения антропоморфитов. Когда авва Пафнутий и каппадокийский диакон Фотин убедили его в ошибочности таких взглядов, Серапион впал в смятение и воскликнул: «О, несчастный я! Отняли у меня Бога моего; кого теперь держаться не имею, или кому кланяться и молиться, уже не знаю»¹⁴. Примерно такие же чувства испытывают католики и православные, когда слышат критику привычных им институций. Поэтому так много было в истории расколов и даже межконфессиональных войн из-за попыток изменить традиционные институции.

Другую парадигму можно видеть в протестантизме. Протестанты не ищут метафизику в институциях и предпочитают рациональный подход. Например, Церковь рассматривается ими только как организация. Авторитет деяний Соборов и писаний святых отцов протестанты отвергают по той причине, что если изучать их рационально, то выявится множество противоречий.

Наконец, есть ещё подход атеистов. Они отвергают и метафизический и рациональный аспекты церковных институций. «Все эти институции, – говорят они, – есть лишь обман и иллюзия». Бывает, что человек становится атеистом после многолетней церковной практики. Потратив лучшие годы жизни, деньги и здоровье, человек в итоге не чувствует ничего метафизического и осознаёт, что его обманули. При этом свою обиду он выплёскивает на Бога, хотя причиной обманутых надежд был он сам или другие люди. Характерно, что самые яростные гонители христианства стали атеистами, когда воспитывались в христианской среде. Например, атеистическое мировоззрение Сталина сформировалось после одиннадцати лет обучения в Духовном Училище и Семинарии. Можно с уверенностью сказать, что если бы Сталин рос среди мусульман или буддистов, то не стал бы погромщиком христианской Церкви.

В заключение можно отметить, что христианство, в контексте Нового Завета, говорит о новой жизни, о духовном преображении и перерождении (Ин. 3: 5-8). Церковные институции в этом процессе играют вспомогательную, но отнюдь не решающую роль.