Роман Перельштейн
Кризис «концептуального человека»
Часть I. Концептуальная личность

1


Эта работа, как и ряд предыдущих, вдохновлена творчеством религиозных мыслителей Григория Соломоновича Померанца и Зинаиды Александровны Миркиной. Мудрецы прожили долгую и плодотворную жизнь, оставив нам в наследство свое не оформившееся в концепцию учение о вселенском духовном сознании или мистическом сознании. Они считали, что главное в становлении духовности – это понимание выхода ее глубинного уровня за все слова и знаки. Языком мистического сознания они называли не разделенный на слова и обороты «целостный язык Святого Духа». Кредо четы мудрецов хорошо известно. Глубина одной великой религии ближе к глубине другой, чем к собственной поверхности. На поверхности – гордыня вероисповедания, монополия на истину, религиозные войны. На глубине, там, где сплетаются корни всех религий, – легкое дуновение Духа Святого.

Их книги и лекции всегда были тактичным приглашением к пониманию священных текстов не только как канона, но и как приблизительного перевода с Божественного языка на человеческий. Приведу цитату из Померанца: «Выражение Царство Божие внутри нас не противоречит призыву священных писаний индуизма искать ответ в собственном сердце. В брахманской традиции никакого Царства Божия не было, а был просто выход за рамки двойственности, приход к сознанию недвойственности Бога и человека» [Померанц, 2008].

Все памятники религиозно-философской мысли, все гимны, все писания есть перевод с несказанного на высказанный человеческий язык. И один перевод не умаляет значимость другого, а, напротив, дополняет его, но дополняет на таком неочевидном уровне, который был внушен Святым Духом, а значит, и прочитан, распознан, осмыслен может быть только Святым Духом. Подобное отношение к сакральным текстам лежит в основе мистической духовной традиции.

Наш склонный к безостановочной категоризации явлений ум избегает того, что не укладывается в рамки привычных представлений. Он не решается заглянуть за свои собственные пределы. Но именно к этому и призывает мистик. Не потому ли и радикальное богоборческое сознание, и консервативное религиозное сознание спешат обвинить мистика в шарлатанстве. Внезапно и атеист, и ревнитель благочестия оказываются заодно. Нужно сказать, что основания для подобных умозаключений, безусловно, имеются. Стремящиеся к популярности лжепророки часто увенчивают себя лаврами мистика, а вот подлинные мистики, назовем их духовными реалистами, мало кому известны. Но если уж они выдвигались в первые ряды учителей человечества, то толпа убивала их с образцовой жестокостью.

В книге «Великие религии мира» [Померанц, Миркина, 2012] Померанц и Миркина рассказывают о суфии Мансуре аль-Халладже (858–922), пережившем чувство единения с Богом. Судьба величайшего суфия напоминает судьбу Христа. Когда аль-Халладжа спрашивали, нужно ли совершать паломничество в Мекку, он отвечал: «Обойди вокруг меня, во мне тоже есть Бог». Ярость охранителей правоверия была такова, что в конце концов суфия подвергли изуверской казни.

Мне хотелось бы сказать несколько слов о характере этой работы. Аналитическая статья не нуждается в ярко выраженной метафорически-поэтической составляющей. Но вопросы, поднятые мной, оказываются на стыке науки и визионерского типа художественного творчества. Согласно Карлу Юнгу визионерское творчество не связано с «переживаниями переднего плана», оно сродни откровению. Синтетический характер работы позволяет как задействовать научный инструментарий, так и прибегнуть к выразительным возможностям эссеистики. Я вполне допускаю, что читателя может смутить профетический оттенок некоторых суждений и обобщений, но здесь автор следует традиции, которой оставались верны его учителя. Суть этой традиции состоит в попытке целостного взгляда, основанного на опыте личной встречи с высшей реальностью наших переживаний. Она является нам в разных образах и облачениях. Ей к лицу и желтый халат брахмана, и талит раввина с черно-синими полосами, и белый стихарь священника, и разноцветное рубище дервиша. Но всегда и всюду высшая реальность остается самою собой.

Я буду опираться не только на избежавшее доктринальной отделки учение Померанца и Миркиной. Я также обращусь к духовным посланиям родственных им по духу русских философов и христианских богословов, мыслителей Запада и мудрецов Востока. У этого племени тайновидцев есть одна отличительная черта – они остановили поиск. Именно это состояние сознания называется мистическим или океаническим.

Океан одна из устойчивых метафор беспредельного бытия. Океану не нужно себя искать, потому что он себя никогда не терял. В поиске находится волна. Она ищет себя, потому что еще не осознала себя Океаном; потому что еще отделена от него концепцией, согласно которой она лишь волна или отдельное «я».

Позволю себе предложить новый термин – «концептуальный человек» и попытаюсь обосновать возможность его применения в междисциплинарных исследованиях. Он мог бы помочь нам в описании тех сложных процессов духовной жизни, с которыми часто сталкиваются теологи, философы и психотерапевты. Речь идет о духовном кризисе и путях выхода из него. Терминология богословского сочинения, апеллирующая к словесным иконам, оттачивалась веками. Философский трактат имеет свой устоявшийся понятийный аппарат. Беллетристическая манера опуса, вышедшего из-под пера юнгианского психотерапевта, обладает своей спецификой. А хотелось бы иметь универсальный ключ. Такой, который подходил бы ко многим замкам, чтобы такие кладези мудрости как богословие, философия и психотерапия или духотерапия могли обогащать друг друга только им присущим опытом.

В русском языке синонимы прилагательного «концептуальный» состязаются в витальности и благородстве. «Самостоятельный», «новый», «принципиальный», «важный», «смысловой», «новаторский», «содержательный», «системный», «основополагающий». Если двигаться в русле европейской интеллектуальной традиции, то слово, обладающее такими позитивными синонимами, почти неуязвимо для критики. Но если расположить прилагательное «концептуальный» на стыке культур Запада и Востока, да еще снабдить его существительным «человек», то подобное выражение станет едва ли не бранным.

2

Давайте же выясним, кто такой «концептуальный человек».

В категориях бердяевского экзистенциализма я бы попробовал описать его следующим образом. «Концептуальный человек» состоит из поспешных обобщений. Его фундамент составляют исторически выработанные предрассудки. Возможно, именно поэтому существование «концептуального человека» нельзя назвать подлинным. Да, он стремится к окончательному миропониманию, но не испытывает жажды целостного миросозерцания. Он уютно устраивается в схоластических системах, всегда ставит национальную традицию выше универсальной и не приветствует их синтез. И он неизменно берет под подозрение мистическую духовную традицию.

Характеристика «массовый человек», а это наша способность превращаться в толпу, имеет прямое отношение к концептуальной личности. Согласно испанскому мыслителю Ортеге-и-Гассету «массовый человек» есть человек в той мере, в какой он не отличается от остальных. Совпадение мыслей, целей и образа жизни, возведенное в культ, а значит, и требующее жертв, чревато забвением «тайны лица». А когда лицом, его «необщим выражением» пренебрегают, устанавливается преступный политический режим. И толпа, придающая «силу закона своим трактирным фантазиям», приводит к власти людей, которые развязывают войну.

Постмодернист увидел бы в концептуальной личности угрозу для цивилизации. Он выстроил бы следующий ассоциативный ряд: «концепция» – «сюжет» – «структура» – «идеология» – «власть» – «Холокост». Глобальные идеи, а они дети модерна, уничтожают мир. Само деление на главное и второстепенное, которое характеризует парадигму модерна, есть концепция больших нарративов или утопических проектов по улучшению человечества. Известно, что в концентрационном лагере Бухенвальд росло дерево, под которым Иоганн Вольфганг Гёте сочинял свои бессмертные поэмы. Оно так и называлось – дуб Гёте. Считая себя культурной расой, нацисты дерево не тронули, но построили вокруг него лагерь. На этом дереве мучили и убивали заключенных. Как все это совместить? Узники были чем-то второстепенным, чем можно пренебречь. Но нельзя было пренебречь дубом, который ассоциировался с осью культуры. Так культура, как некое царство концепций, предала человека. После войны возникла ситуация «исчерпанности человеческих точек зрения», на которую указывают исследователи постмодернизма. Они связывают с этой ситуацией поиски нового художественного языка, который уже не мог быть прежним. Но у постмодернизма тоже имеется своя концепция – всё второстепенно, и всё важно. Однако в море ракурсов и точек зрения тонет Тайна встречи души с самою собой. Сама эта Тайна становится чем-то второстепенным.

Христианский антрополог склонился бы к тому, что «концептуальный человек» – это наш «внешний человек», «ветхий», «вчерашний», «земляной». Его поведение обусловлено, как и его ум. Он всегда жертва ролей, которые играет, и обстоятельств, точным слепком которых является. В метафизическом смысле он маска, которая тщится подменить собою лицо. Выстраивая исключительно деловые отношения с миром, всё живое наш «внешний человек» превращает в послушно-мертвое, а всё мертвое, давая волю своей болезненной фантазии, наделяет качествами живого.

Размышляя об отдельном «я» в духе учения Антония Сурожского о Божьем следе, следовало бы сказать, что «концептуальный человек» не соответствует «Божественной динамике». Сурожский напоминает нам о важности такого глубокого вглядывания в историю и в жизнь, благодаря которому мы сможем различить в них «след Божий, нить Ариадны, золотую нить <...> которая укажет, куда Бог ведет нас среди окружающей нас сложной целостности жизни» [Сурожский, 1996, с. 253]. Жить на глубине мудрости, которая поступает «безумно», а не на глубине принципов, идей и концепций или «человеческой опытности», вот к чему призывает митрополит Антоний. Он не боялся быть «плохим христианином», он боялся потерять след Божий.

Суфий охарактеризовал бы «концептуального человека» следующим образом: это тот, кто хочет знать истину, которая соответствует его пониманию. Суфий не стал бы потчевать такого гостя вином, которое поэт уподобил загадочной сути мира: «Это суть без покрова, что лишь для умов, / Неспособных постичь, надевает покров» [Ибн Аль- Фарид, 2016, с. 196]. Ведь наша концептуальная личность всё равно не способна насладиться божественным нектаром Истины.

Услышав о «концептуальном человеке», толкователь Торы вспомнил бы ответ, который дал первый патриарх ангелу на горе Мориа. Вот какой свет, следуя традиции устной Торы, проливает на взаимобытие Авраама и Ангела израильский раввин и проповедник Рав Шимон Гилюс. «Авраам, Авраам», – взывает с неба Ангел Господень. «Вот я весь, без я», – отзывается Авраам, уже занеся нож над Исааком. Разовьем толкование Гилюса. Услышав такой ответ, Ангел останавливает руку патриарха, потому что рука символически уже отсекла «неподлинного», «внешнего», «концептуального» Авраама. Обратим внимание на то, что, когда Ангел взывает к Аврааму, тот словно бы использует для ответа не личное местоимение «я», а – указательное местоименное наречие «здесь». «Здесь», – отвечает «рыцарь веры», когда слышит голос, доносящийся то ли с небес, то ли обращенный к нему из его собственных недр. Авраам присутствует, но не как «я присутствую», а как «здесь присутствую». «Вот я весь, без я» – это то же самое, что «суть без покрова».

Аналогом пары «я присутствую» – «здесь присутствую» могли бы выступить категории «обладания» и «бытия», предложенные французским религиозным мыслителем Габриэлем Марселем. Он почерпнул их в «лирическом трактате» Мартина Бубера «Я и Ты». Еврейский экзистенциальный философ Бубер противопоставил друг другу два Отношения. Отношение «Я-Оно» – это когда Бог и человек сводятся к концепции, а значит, собеседник превращается в абстракцию; и отношение «Я-Ты» как общение в духе любви, в духе диалога. Идеи Марселя разовьет американский философ и социальный психолог Эрих Фромм. В работе «Иметь или Быть?» он станет размышлять об обладании и бытии как о двух основных способах существования человека. Первый способ, который невозможен без насилия над природой, без омертвения ради познания, Фромм сравнит с западным путем, а второй способ, суть которого состоит в слиянии с природой, в оживляющем созерцании, философ соотнесет с восточным путем. У американского ученого будут все основания для того, чтобы подвергнуть критике современное ему общество. Вот те приблизительные координаты общеевропейской мысли и ближневосточного мироощущения, в которых обретается наш «концептуальный человек».

Теперь будет вполне естественным обратиться к мудрости южноазиатской цивилизации и Дальнего Востока. Духовные учителя Индии и Китая сказали бы, что концептуальная личность – это непросветленный человек, или наш непросветленный человек, чье сознание омрачено.

Вспомним злобного тролля из сказки Г.Х. Андерсена «Снежная королева». Тролль изготавливает зеркало, в котором «все доброе кажется злым, а злое только ярче бросается в глаза». Упав с неба, дьявольское зеркало разбивается на миллиарды осколков. Один из них попадает в сердце Кая. Есть маленькие осколки, а есть большие. Какими-то даже можно стеклить окна. И беда тому, кто наденет очки, сделанные из разбитого зеркала. Он уже не сможет видеть всё в истинном свете, а мы скажем: автоматизм мышления, «груз установившихся приемов мысли» не позволит ему увидеть вещи такими, какие они есть.

Такие понятия как Просветление, Пробуждение, Нирвана, которые используются в буддийской религиозной практике, давно перешли в словарь западного человека и обросли множеством оценочных коннотаций. Целостное осознавание природы реальности, а именно оно и называется просветлением, происходит за переделами любых концепций. Так, видный представитель вьетнамского дзена Тит Нат Хан утверждает, что слово «нирвана» буквально означает «угасание всех концепций».

3


Пришло время дать определение феномену, вынесенному в заглавие статьи. Под «концептуальным человеком» я понимаю личность, которая отождествляет себя со своим постоянным принудительным мышлением. Таким образом, человек оказывается созданным не по образу и подобию Божьему, а – скроен по меркам своего ненаблюдаемого ума или, если угодно, по меркам толпы, но не как количественной характеристики, а как особой «психологической реальности». И в то же время под концептуальной личностью я подразумеваю не конкретного человека во всей уникальности его социально- исторической природы, а кризисное состояние нашего сознания. Поэтому нельзя сказать, что «концептуальный человек» это тип личности; что это уровень образованности; что это человек, придерживающийся неких теорий, или человек определенного склада ума. Концептуальная личность является патологическим, аварийным, кризисным состоянием ума.

В статье «Бдительный страж Целого» [Померанц, Миркина, 2014] Померанц косвенно ассоциирует «холодные расчеты ума» с Родионом Раскольниковым, а «грубые импульсы плоти» – с Парфеном Рогожиным. Но лишь на первый взгляд доводы «рассудка» и «плоти» противоположны друг другу. И Раскольников, и Рогожин отточили свои концептуальные личности на оселке и ума, и страсти одновременно. Родион Романович натура гораздо более глубокая, он человек совестливый и благородный, но соблазнен испепеляющей идеей. Он возложил на себя обязанности исправителя мироздания. Рогожин на подобное не замахивается, он одержим на иной лад: ему бы отхватить от мироздания причитающийся ему кусок. Однако к средствам они прибегают одним и тем же, стратегии достижения цели очень похожи. Раскольников погружает свою идею в кровь ростовщицы и ее сестры Лизаветы. Кровь же Настасьи Филипповны, пролитая Рогожиным, напрямую связана с идеей обладания. И там и там балом правит отдельное «я». Соня Мармеладова помогает Раскольникову обнаружить отдельность, отделенность, его внутренний раскол, и дух Родиона Романовича исцеляется. Сонина любовь воскрешает его. А вот сознание Рогожина помрачено бесповоротно.

Но «концептуальный человек» может быть и медитирующим Каем, складывающим из осколков льда слово «вечность» в чертогах Снежной королевы, а не только человеком шекспировских страстей или пленником проклятых вопросов. Неважно, что преобладает расчеты ума или импульсы плоти: в глаз отдельного «я» попал осколок дьявольского зеркала. Вот почему я называю «концептуальным человеком» того, кто не видит существенной разницы между собой и руководящей идеей, которая завладела им и подчинила его себе.

4

Но разве не существует жизнеспособных, созидательных идей? Прислушаемся к ответу, который дает на этот вопрос Померанц в работе, посвященной творчеству Ф.М. Достоевского. «У каждой идеи есть свой светлый и свой темный лик. Можно выбрать ту, которая сегодня светит, но нельзя найти идею, которая никогда не обманет, не обернется тьмой» [Померанц, 2013, с. 97]. Развивая свою мысль, Григорий Соломонович обращается к кредо писателя: если бы как-нибудь оказалось, что Христос вне истины и истина вне Христа, то Достоевский предпочел бы остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа. Нетрудно заметить, что учение о Божьем следе Антония Сурожского очень сильно перекликается с кредо Достоевского.

Истина в качестве идеи, в качестве концепции, столкнувшись с личностью Христа, теряет свою силу, а может быть, даже и переходит в свою противоположность. Вот почему «концептуальный человек» как идейный борец за истину, готовый принести в жертву и свою жизнь, и жизни других людей, ставится нами под большой вопрос.

Человек, готовый «положить душу свою за други своя» (Ин 15, 13) не может не вызывать восхищения нравственной цельностью, готовностью к самопожертвованию. Всё это так. И это неоспоримо. Вот только рыцарь идеи (а мы говорим сейчас именно об идее), пробудившийся для служения общественному благу, «еще не дослушал свою пробудившуюся душу до конца», как выразилась Миркина. Сколь бы ни была прекрасна и возвышенна идея, она не снимает задачи, которую Христос ставит перед душой – душа должна рождаться, расти, перерастать себя. Душа, остановившаяся в росте, прекращает свое рождение, а значит, теряет Божий след. Зинаида Александровна во время доверительного разговора так об этом сказала: «Нельзя через дело, через жертву освобождаться от того, чтобы свою душу растить». Концепция может представлять собой захваченность левыми идеями или правыми, но в какие бы одежды гражданской добродетели она ни рядилась, нам необходимо опознать ее, чтобы последнее слово осталось не за преходящим, а за вечным.

История нашего отдельного «я», в которую мы верим, есть наша «старая религия». Именно эта история порождает страдание. Духовный писатель Экхарт Толле назвал отдельное «я» «телом боли» или болевым телом [Толле, 2011]. Вот только страдание страданию рознь.

Огонь, на котором сгорает отдельное «я», причиняет боль, он заставляет нас страдать, и это страдание во благо. «Жизнь – это боль рожденья божества / И ликованье вынесенной боли» [Миркина, 2005, с. 331]. Однако есть страдание совершенно иного рода, то, которое создается нашим отдельным «я», и к прекращению которого отдельное «я» вовсе не стремится. Напротив, оно питается болью. Хотя это и прозвучит парадоксально, но ответ на вопрос, как избавиться от страданий, мог бы быть таким. Нужно пройти весь путь страданий, чтобы перестать быть тем, кто страдает. Иначе отдельное «я» целиком поглотит нас. Оно настолько одержимо страданием, что оказывается совершенно неспособным к состраданию. Возвращаясь к ранее сказанному, напомним о другой характерной черте отдельного «я»: оно реализует себя через постоянное принудительное мышление, а не через осознанность.

Может сложиться впечатление, что автор отправляется в крестовый поход против мышления как такового. Это не так. И автор не предает анафеме концептуальное мышление, без которого невозможно себе представить ни научного, ни философского, ни теологического дискурсов. Концептуальное мышление как продолжение нашего океанического состояния наполняет жизнь светом и смыслом, радостью и творчеством. А вот концептуальное мышление волны подтачивает корень жизни. Мистик, он же духовный реалист, обладает весьма сильным умом. Часто это люди высочайшей интеллектуальной культуры, но при общении с ними забываешь обратить внимание на остроту их мысли: когда ум служит духовной интуиции, он незаметен. Перефразируя наставление Блаженного Августина «Возлюби Бога, и делай что хочешь», можно сказать: возлюби Бога, и имей сколь угодно сильный ум.

Современный мистик, номинально мастер адвайты Муджи ставит знак равенства между концептуальным мышлением волны и «психологическим умом». Все океанические состояния сознания он соотносит с умом «практическим», «естественным», «сердечным». Иногда психологический ум Муджи называет материальным [Муджи, 2021, с. 373]. С позиций мистического мироощущения сердечный ум и есть вселенское духовное сознание.

Будет нелишним сказать еще несколько слов об учении о вселенском духовном сознании Померанца и Миркиной. Они никогда не ратовали за создание новой вероисповедной системы. Они не предлагали переходить из одной религии в другую. Они лишь призывали к большей собранности, которая позволяет изнутри своей вероисповедной традиции достичь состояния полной укорененности в бытии. Но, к сожалению, верующий часто сталкивается с ситуацией, когда «родная» религия, указав путь к той полной мере, в которую мы призваны вырасти, сама же эту меру и умельчает. Напоминая о нравственной сути монотеизма, которая в Библии выражена словами: «Будь милостив к страннику, к чужаку», Померанц указывает и на крайнюю нетерпимость к «чужому», которая становится следствием монотеистической революции. Вот почему он пишет: «Религия сможет успешно противиться безумию только в том случае, если она сама излечится от него» [Померанц, 2018, с. 394]. Под «безумием», конечно, следует понимать «мудрость мира сего» (1 Кор 3, 19).

То, что относится к религии, распространяется и на сугубо интеллектуальную сферу. Если глубокое погружение в религиоведческие дисциплины, в историко-филологическую науку, в научные дисциплины, которые занимаются различными аспектами национальных культур, выводит исследователя на уровень вселенского духовного сознания, то тогда он получает возможность взглянуть на предмет своего изучения из принципиально иной перспективы. Однако инерция концептуального мышления (всё обладает инерцией) далеко не всегда позволяет индологии, буддологии, иудаике, библеистике, исламоведению не просто отдать должное «соседу» по Сознанию, но и вступить с ним в творческий содержательный диалог. Механизмы глубинного культурно-религиозного взаимодействия исторически не выработаны. Они находятся иногда в грозной, иногда в надменной, а иногда и в принудительно-доброжелательной тени нашего «концептуального человека». Идея подобного духовного сотрудничества может показаться кому-то нелепой, невозможной и даже опасной, но ее время не просто пришло, оно уже давно стучится в дверь наших осанистых, запертых на замок миров. Нет необходимости разрушать эти миры или радикально менять их. Речь идет только об их углублении, другого пути нет, но углублении до той точки, в которой происходит встреча всех со всеми и каждого с самим собой. И это не просто красивые слова. Это живой неостановимый процесс. Как сказал бы Григорий Померанц, – процесс созидания эпохи Святого Духа.