Роман Перельштейн
Кризис «концептуального человека»
Часть II. Кризис отдельного «я»

1


Отдельное «я» всегда находится в кризисе, но в таком специфическом кризисе, который никогда не стремится к своему разрешению. Кризис, потенциалу которого мы не даем развиться, соответствует идиоматическому выражению «вечные адские муки». Именно таков исконный, очищенный от болезненных фантазий, смысл этой идиомы. Кризис личности, склонной к концептуализации как способу понимания и объяснения, возникает потому, что любая концепция, даже самая прогрессивная, покушается на беспредельность содержания человеческой жизни. Концептуальное мышление, которое знает об этой опасности, сделает все возможное, чтобы избежать ее. Но если концептуальное мышление настаивает на своей универсальности и компетентности, то оно теряет глубинную связь с жизнью. Вот и концепция жизни отрезает саму себя от Древа Жизни, если воспользоваться библейской метафорой.

Изгнание Адама и Евы из Эдема происходит не потому, что они поддались соблазну магического ритуала язычников и стали участниками ханаанского культа плодородия, а потому что их сердца перестали трепетать перед Тайной. Воссоздавая райское состоянии человечества, Ф.М. Достоевский писал в «Сне смешного человека»: «Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена» [Достоевский, 1995, т. 14, с. 130]. Восполненность жизни, трепет перед Тайной есть некое доконцептуальное состояние сознания, соответствующее наставлению Христа «будьте, как дети». Оно же одновременно и залог свободы от концептуального «я», наиболее полно реализовавшейся в Будде и Христе. В контексте мифа о грехопадении ненаблюдаемый ум вполне можно уподобить «голосу змея».

В связи с этим весьма любопытно наблюдение индийского гуру, учителя адвайты Нисаргадатты Махараджа. «Обычному йогину не требуется женщина, чтобы упасть, поскольку с этой задачей справляются концепции. Истинный йогин свободен от концепций, включая концепцию “я есть”» [Нисаргадатта, 2020, с. 579]. Но где йогины, и где мы, может спросить читатель. Несмотря на законные основания этого вопроса, ответ на него лежит не в той плоскости, которая была бы для нас удобна.

Уже давно существует некая ничейная земля, проходящая между культурными мирами Запада и Востока. На формальном уровне она разделяет эти миры, а на содержательном – неочевидным образом соединяет. Вот почему terra nullius может и должна стать территорией дружеского диалога.

Однако «концептуальному человеку» не только Запада, но и Востока весьма некомфортно находиться на ничейной земле. Если земля ничья, то и он никто. Не эта ли мысль приводит в ужас гётевского Мефистофеля, когда он спускается вместе с Фаустом в Царство Матерей? Пустота, Ничто, вот, оказывается, чего больше всего страшится часть. А падший ангел, отпавший от Целого, конечно, является частью. Неудивительно, что часть трепещет перед встречей с Целым. Фауст же, задуманный Творцом как целое, сам является творцом. Целое в качестве Пустоты манит его. Целое в качестве Ничто взывает к нему. «В твоем “ничто” я всё найти мечтаю» [Гёте, 2020], – отвечает Фауст злому духу.

Концептуальная индивидуальность Мефистофеля при встрече с Матерями не находит опоры в преходящем. Любое преходящее в Ничто сгорает, а от вечного злой дух отпал. Сколько бы Мефистофель ни искал себя в вечном, он себя там уже не обретет. Но и за невечное, за преходящее в Царстве Матерей он зацепиться не может, потому что там нет ни одной материальной вещи, ни одной умопостигаемой сущности, ни одного образа, и даже тени образа, и даже тени тени. Совершенно не из чего создать концепцию чего бы то ни было. А вот Фауст способен пребывать в абсолютном Ничто, потому что он ощущает его как рождающее лоно. Ведь они спустились к Матерям.

Но возможно ли, если мы примем терминологию Нисаргадатты, совсем освободиться от концепций? И нужно ли это европейцу? Ведь мы же не йоги. Хотя Фауст с Мефистофелем движутся туда же, куда направляется и йогин, – в Ничто.

Путь в Ничто держит и крупный представитель западной мистической традиции Мейстер Экхарт (1260–1327). Было бы неверно уподобить Ничто небытию, смерти, распаду, осиному гнезду темных сил, потому что речь идет о беспредельном бытии, которое древнее света и даже тьмы. Если смерть персонажа фольклора Кощея Бессмертного заключена в игле, то смерть «концептуального человека» находится в полном до краев жизнью Ничто. Но оно, повторимся, не есть нигилистическое ничто. Это то Ничто, которое предшествует тьме и всему, что только можно назвать и помыслить.

Однако следует признать, что глубоко осмысленный Востоком социокультурный, психологический, метафизический феномен «концептуального человека» все-таки недостаточно исследован на Западе. Это и не удивительно. Ведь сама европейская цивилизация выкроена по лекалам концептуальной личности, представляющей собою четкую, но далеко не всегда жизнеспособную систему ценностей. К тому же при доминировании рациональной формы постижения реальности, восходящей к модусу «обладания», понятие «концептуальность» продолжает восприниматься как безусловное благо. Концептуальность противостоит хаосу, она имеет прямое отношение к идеальным сущностям Платона. Она, как уже было замечено, ассоциируется с позитивным знанием, едва ли не с неким упорядоченным целым, по крайней мере, – со стройной системой миропонимания. Однако на оборотной стороне этой монеты вычеканен Мефистофель. Не потому ли индийский гуру, а в его лице и весь Восток, считает подобный способ взаимодействия с реальностью крайне ненадежным. Нисаргадатте вторит другой не менее крупный мастер адвайты Пападжи (Шри Х.В.Л. Пунджа). Этот духовный учитель замечает, что свобода обретается лишь путем освобождения от всех концепций. «Ты – Жизнь, которая предшествует концепции жизни» [Шри X.В.Л. Пунджа, 2002, с. 7], – провозглашает он. И это перекликается с откровением «современного русского прогрессиста» из «Сна смешного человека»: «Они не стремились к познанию жизни <...> потому что жизнь их была восполнена» [Достоевский, 1995, т. 14, с. 130].

2


Но следует сказать и несколько весомых слов в защиту общеевропейской интеллектуальной традиции. Русская религиозная мысль рубежа веков, как и экзистенциальная мысль Запада начала ХХ в., эссеистична. Эссе по своей сути антиконцептуальный жанр, которому вовсе не чужд глубокий аналитический анализ. Вот только этот анализ не достигает цели, если лишен определенного изящества, если в нем отсутствует рискованная парадоксальность. Сама стилистика эссе, тяготеющая к лирическому высказыванию, не доверяет оформившимся в строгую доктрину концептуальным построениям. Да и строгая доктрина не испытывает большой симпатии к афористическому и поэтическому началу, присущему эссе. В своих притязаниях на истину и непогрешимость эссе не идет дальше литературно-мировоззренческого послания или окрашенного в философские тона художественного манифеста. В первой трети ХХ в. эссе становится едва ли не языком истины. Почему? Да потому что эссе лучше, чем научный труд или богословский трактат осознает, что истина не может быть полностью высказана.

Вот мы и подошли к еще одной сущностной характеристике концептуальной личности. Она со скандальной резкостью противопоставляет истину лжи, потому что полагает, что истина может быть охвачена умом целиком, ведь истина, как считает психологический ум, есть некая священная концепция. Отсюда и религиозная, расовая, социальная нетерпимость материального ума. Именно он притязает на всеобщность, а вовсе не практический, естественный ум. Когда ум ведет себя как практический, естественный, то он, как уже было замечено, одновременно является и сердечным умом. И тогда ум – наш лучший друг. Ум представляет угрозу только в том случае, когда решает, что вне его юрисдикции ничего не существует. Хотя именно там за пределами всех форм, состояний и концепций находится наше истинное «я» или авраамовское «Я без я».

В лекциях по немецкому романтизму Наум Берковский приводит следующие слова Новалиса об основоположнике немецкой классической литературы Г.Ф. Лессинге (1729–1781). «Лессинг видел чересчур остро и поэтому терял чувство целого во всей его неясности» [Берковский, 2001, c. 22]. Ускользающее от понимания чувство целого не сводимо ни к одной из мировоззренческих моделей. Концепция же Целого превращается лишь в отдаленное подобие неясного и неописуемого состояния «Я без я». Именно это состояние мы назовем главным событием нашей жизни. Пока Целое переживается, оно искрится смыслом и озаряет всякую жизнь своим неотмирным светом. Но как только Целое становится предметом спекулятивного знания, сразу же возникает соблазн подменить его неким сговорчивым двойником, который является покровом, наброшенным на чувство целого. Не случайно пластическим эквивалентом Майи – ключевой категории индийской философии – выступает покрывало. Скрывая истинную природу вещей, Майя порождает те ложные представления о мире, которые мы можем назвать нашими неисследованными убеждениями. Иногда используется выражение «вуаль концепций», что является языковым аналогом словосочетания «покрывало Майи».

Всегда ли концепция синоним неисследованных убеждений и иллюзий? Всегда ли она осколок дьявольского зеркала? Разумеется, нет. И об этом уже было сказано. Еще раз напомним о диалектической взаимосвязи противоположных аспектов термина «концепция». Благодаря определенной системе понимания происходит упорядочивание бытия. Наш опыт, в том числе и духовный, обретает внятную структуру, проявляется через язык и посредством него же передается. Но здесь же и расставлена ловушка. Григорий Соломонович дает один замечательный образ: «Всякий принцип можно сравнить с касательной к кругу правды. Пока он касается незримого круга, истинность его бесспорна» [Померанц, 2014, с. 44]. Разовьем этот образ.

3


Религиозный догмат соприкасается с кругом правды или с кругом истины, в этом нет никаких сомнений. Однако, коснувшись истины, догмат, продолжая настаивать на «твердых человеческих словах», на своей, словно по линейке проведенной черте, удаляется от истины. В любой религиозной концепции, особенно средиземноморской, присутствует то, что богослов Александр Шмеман назвал «торжеством исподволь отвлеченности», «ненужным возбуждением», «пристрастием к красивым словам» [Шмеман, 2005, с. 244]. Замечал отец Александр подобное и за собой. Читая дневники атеиста Поля Леото, Шмеман испытывал радость, когда Леото обличал в нем, богослове и священнике, «всякую духовную дешевку». И одновременно с этим умение рассуждать в категориях отвлеченных является условием существования самой культуры. Тут важно, чтобы разглагольствования материального ума не засы́пали песком внутренний огонь; чтобы страсти, будь то банальнейшая распущенность или одержимость религиозной идеей, не подожгли нас с четырех сторон, разрушив тот «сосуд», в котором мерцает этот огонь.

Догматическое учение Церкви на первоначальном этапе помогает осмыслению Божьего замысла. Его воспитательная роль огромна. Однако впоследствии, если канон остается лишь комплексом воззрений, он превращается в препятствие на пути к истине, которая не может быть полностью высказана. «В целостности духа тонут все слова, доступные уму» [Померанц, 2014, с. 56]. В какой-то момент самое главное, бесконечно важное уходит из наших слов, представлений, философских или религиозных систем, обрекая нас на одиночество и приводя в отчаяние. Не это ли экзистенциальное отчаяние переживает «смешной человек» Достоевского и, конечно, его «подпольный человек»? В некотором смысле герой «Записок из подполья» является «концептуальным человеком» русской культуры. На уродливость и нежизнеспособность подполья писатель и пролил свет. Вот какую нравственную оценку дает Достоевский своему антигерою, который, как бы проговариваясь, обнаруживает авторскую инстанцию: «Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца – полного, правильного сознания не будет» [Достоевский, 1973, с. 122].

Философ и теолог Николай Кузанский (1401–1464) называет Христа центром и окружностью интеллектуальной или духовной природы человека [Кузанский, 1979, с. 168]. Зарифмовав образ Кузанского с образом Померанца – оба обращаются к некоему «кругу истины», можно сказать, что мы всегда застаем сокровенную реальность на повороте. Мы собираемся нечто провозгласить, но еще не успеваем закончить фразу, как обнаруживаем, что сокровенная реальность отклонилась от прямолинейности нашей мысли. Мысль либо касается круга истины, либо на манер хорды разрезает круг, а, разрезая, поневоле порождает двойственность или создает два пространства, которые мгновенно поляризуются на ересь и догму. Так наша мысль обкарнывает Истину. Мысли, в ее психологическом измерении, никак не удается причаститься каждому незримому повороту Царства Божьего, совпасть с ним в плавном нематериальном изгибе, бесстрашно напоминающем мир явленный – ветку цветущей яблони, очертание весеннего облака, силуэт морской волны. Вот почему князь Мышкин удивляется тому, как можно видеть дерево и не быть счастливым. И вот почему неудержимо и стремительно главное уходит из наших концепций. Вроде бы и слова красивые, и представления канонические, и системы правильные, но жизни в них уже нет.

Существует ли выход из этого состояния, которое есть все основания назвать не только кризисом религиозного сознания, но и цивилизационным кризисом?

Безусловно, выход есть. Но выход этот ищет наш утративший вкус глубокой жизни «концептуальный человек». Вот в этом-то и вся проблема. Потому что он его никогда не найдет. Для начала концептуальное «я» должно символически умереть, а это значит сдаться. Но сдаваться оно не собирается.

Когда наш ум использует нас в качестве некой биологической батарейки, то он становится принудительно концептуализирующим, когда же мы используем его или правильно распоряжаемся им, то ум погружается в сердце и становится сердечным умом, так же как всё добываемое благодаря ему и передаваемое при его помощи знание становится сердечным знанием. Ум, до конца погруженный в Сердце, и есть воля Божья. Слова Христа «впрочем не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк 22, 42) свидетельствуют о том, что наш ум обнаружен, что «вуаль концепций», наброшенная на вещи, отделена от самих этих вещей, и теперь мы смотрим не на вуаль, не на рисунок нитей, а сквозь нити на сами вещи. И тогда мы видим суть без покрова, что лишь для умов, неспособных постичь, надевает покров. Суфий Ибн Аль-Фарид уподобляет суть без покрова вину. Но не то же ли самое делает Иисус на свадьбе в Кане Галилейской, претворяя воду концепций в вино Истины.

Нам не нужно отвергать или объяснять чудеса, описанные в Священном Писании. От нас требуется посмотреть сквозь них, сквозь «рисунок нитей» (в данном случае он представляет собою исторический контекст; язык иносказания; антропоморфизм; вероучительную доктрину) на суть вещей, которая ничем не отличима от нашего ума, до конца погруженного в Сердце. Но если ум «высовывается» из Сердца, то он тут же создает концепцию отдельного «я», и тогда Мефистофелю уже не так страшно в Царстве Матерей. Все-таки теперь это уже не полное непостижимой и тайной жизни Ничто. Не на эту ли метаморфозу указывает Мейстер Экхарт, когда говорит, что одна капля твари вытесняет всего Бога? [Экхарт, 2008]. Какой же силой обладает всего одна капля, всего одна концепция! Конечно, она несопоставима с Богом, но она может подобно соринке в глазу или нити из покрывала Майи отвлечь от Бога и ввести нас в некий концептуальный транс. Как только мы отделим наш ум от проблемы, с которой он столкнулся, проблема превратится в Бытие, а Бытие само о себе позаботится, прибегнув, разумеется, к помощи нашего ума, потому что другого инструмента, помогающего справиться с тем, что мы назвали проблемой, у Бытия нет.

4

На одной из елочных мистерий Зинаиды Миркиной сказочный персонаж Оль, выступающий в качестве Мастера, дает такое наставление своему ученику Тому: «Позволь Богу позаботиться о тебе. А это значит, храни Покой и делай только то, чего не можешь не делать». Чаще всего проблема создается не потому, что мы приняли вызов жизни, а потому что перестали хранить Покой, перестали быть самой жизнью. Или выразимся иначе – отделили себя от жизни при помощи той или иной концепции, иногда весьма разработанной и впечатляющей, даже грандиозной. И тогда патриотизм сталкивается с космополитизмом, православие с экуменизмом, консерватизм с либерализмом. Все эти концепции Григорий Соломонович называл «однониточными теориями», словно бы апеллируя к покрывалу Майи.

Однако нельзя сказать, что проблем вообще не существует. Социальный, религиозный, экологический кризисы; терроризм, войны, пандемия – на всё это невозможно закрыть глаза. Но как только мы попытаемся загнать эти явления в масштабную теорию о жизни, о том, как она ужасна и какое опасное место представляет собою этот мир, так сразу же созданная нами концепция без вируса и свинца начнет разрушать нас, нанося удар по нашей психике и подготавливая почву для депрессии.

Мы стоим сейчас не перед лицом социальных или экологических коллапсов, мы столкнулись с гораздо большей угрозой – с цивилизационным кризисом, причиной которого всегда был «концептуальный человек». Вот только сегодня этот кризис достиг беспрецедентных масштабов. Осмыслим хотя бы одну новостную сводку, пусть она будет и прошлогодней. Журнал National Interest перечислил пять подлодок, способных уничтожить мир за тридцать минут. Три из этих военных машин – российские, остальные две – американские [Хейлбрунн, 2020]. На что здесь хотелось бы обратить внимание. Ни одна из этих подлодок не способна создать мир ни за тридцать минут, ни за тридцать миллионов лет. Субмарина, нашпигованная атомным оружием, – это не только реальная угроза для жизни на Земле, это еще и символ ума, который очень далеко фаустовской поступью ушел от своего Источника. Мы оказались в ситуации, когда мир потенциально уже готов покончить с собой. И потребуется для этого всего лишь полчаса.

Григорий Померанц, разделяя позицию Мартина Бубера, видел выход из подобного состояния цивилизации в глобальном диалоге не только культур, но и вероисповеданий. И необходимость в диалоге не просто назрела, она полностью определяет современную цивилизационную повестку. Сегодня речь идет об атомных подводных лодках христианского мира, а завтра пойдет об аналогичных военных машинах мира мусульманского. Это неизбежно: прогресс не остановить. В книге «Страстная односторонность и бесстрастие духа» Померанц писал: «Если кризис древности, кризис распада племенных религий кончился созданием Святого Писания и вокруг этой Главной книги строилась культура средних веков, то нынешний кризис не может кончиться еще одной, главнейшей книгой. <...> Дух всех великих религий бесконечен, и формой единства может быть только диалог, основанный на движении каждого вероисповедания и каждого верующего от буквы к духу» [Померанц, 2018, с. 178]. Направление указано верно, для нас оно неоспоримо, вопрос лишь в том, кто будет двигаться от «буквы» к «духу», от ненаблюдаемого ума к осознанности? Если в путь отправится «концептуальный человек», он же человек «буквы», то далеко он не продвинется. Он так увлечется этой новой проблемой, что превратит ее в еще одну систему собственной безопасности.

Если же вопрос как двигаться от «буквы» к «духу» поставит не концептуальное «я», а самое Бытие в нашем лице, то ответ придет не- приметным образом, точно так же, как Царство Божие. И искать подобный ответ следует вдали от «родного торжища людского». Отшельник ищет его в целительном молчании пустыни, чтобы там, в нищете и безвестности, как выразился американский богослов Томас Мертон, «залечить в себе раны всего мира» [Мертон, 2007, с. 32]. А дитя цивилизации, впрочем, дитя уже достаточно повзрослевшее, могло бы определить вопросу – «как двигаться от буквы к духу?» – его законное второе место. В первую же очередь нас должно интересовать кто ставит этот вопрос?

«Концептуальный человек» вовсе не погружен исключительно в материальное и мирское, прежде всего его занимают духовные феномены, он пытается постичь замысел мироздания. Однако он всегда останавливается на полпути, но не к постижению замысла, а к обнаружению самого себя. Ведь если с концептуального «я» совлечь все покровы, оно просто исчезнет, и тогда останется только то, о чем говорит Авраам: «Вот я весь, без я». И только в этом случае нам откроется замысел мироздания.

Мы есть тайна мироздания. Поиск можно остановить. Но концептуальное «я» никогда с этим не согласится, ведь оно находится в бесконечном поиске. Почему этому поиску не будет конца? Да потому что наш «концептуальный человек» ищет то, что мы никогда не теряли. Но найти то, что ты не терял, и вправду невозможно. Вот почему концептуальная личность – это кризис в чистом виде, но, как мы помним, тот специфический кризис, который не имеет исхода. Концептуальная личность возводит кризис подобно зданию, а строительный материал для него добывает из самой себя. Не потому ли ее и называют «телом боли». Страдать нас заставляют не обстоятельства или люди. Страдания причиняют нам наши мысли или неисследованные убеждения. В масштабах цивилизации здание, которое возводит концептуальная личность, превращается в Вавилонскую башню. Камни, из которых сделана башня, это миллионы наших ропщущих на жизнь концептуальных «я». Согласно библейскому преданию, Бог разрушил башню, однако «смертной мысли водомет» не устает бить, и этажи полужизни продолжают расти.

5


Превратные суждения о природе реальности затрагивают весь спектр отношений, самыми уязвимыми из которых оказываются семейные. Семья не остается в стороне от так называемого системного кризиса общества. К слову сказать, было бы поспешным трактовать его как «кризис смысла существования человечества». Всё это приводит лишь к умножению концепций.

Среди исследований, посвященных психологическому аспекту кризиса отношений, а таких изысканий великое множество, хотелось бы выделить книгу американской писательницы Кейти Байрон «Любить то, что есть» [Байрон, 2021]. В ней изложена оригинальная методика обнаружения «вуали концепций» и работы с ней. Методика так и называется «Работа». Автор не призывает нас уничтожать вуаль, ведь нельзя уничтожить то, чего нет. Байрон лишь предлагает сфокусировать внимание на том, что есть, полюбить, то, что действительно есть, и перестать вступать в отношения с тем, чего не существует. В своей книге она разбирает десятки различных семейных конфликтов, которые очень похожи друг на друга. Концептуальное «я» создает страдание в семье всегда по одному и тому же сценарию. Я не стану приводить примеры из практики Байрон, но чтобы можно было составить впечатление о книге, смоделирую ситуацию в духе ее разборов.

Предположим, что концепция одного из партнеров, состоящих в браке, такова: «Жена причиняет невыносимую боль мне, а я – ей. Мы квиты, хотя всё это и ужасно». Какой этический выход могла бы найти из этой ситуации концептуальная личность? «Жена заставляет меня страдать, что же – я буду терпеть. Каждый должен нести свой крест». Но не самообман ли это? Не исказит ли этот человек свою жизнь? Не исказит ли он жизнь своей жены, которая, возможно, станет воспринимать перемены в поведении мужа как способ изощренной мести, как очередную форму издевательства над ней. Каков же выход из этой экзистенциальной ситуации?

Нам не нужно улучшать свое концептуальное «я» или убивать его, нам необходимо его обнаружить. Если это произойдет, то мужчина, переживающий кризис семейных отношений, вдруг поймет: «Я сам причиняю себе боль, я сам заставляю себя страдать. Никто кроме меня не способен на это. Ни у кого нет ключа зажигания от моей машины страданий. Должен ли я нести этот крест? Когда и почему я решил, что это мой крест? Не сам ли я создаю его из своей концептуальной личности?» В этом случае терпеть, эксплуатировать образ креста уже не придется. Не другой заставляет нас страдать, а наши собственные мрачные мысли, которым мы поверили, «вуаль концепций», за которой мы перестали видеть реальность. Что делать после того, как осознание состоялось? Какие следует предпринять действия? Спасать брак, разводиться? Но вопрос так уже не стоит. Он перешел из бытовой плоскости в бытийную. Теперь вопрос звучит иначе – каким быть?

Нам необходимо исследовать природу нашего страдания и выяснить кто страдает. А страдает концептуальная личность, которой не существует. Однако она способна на многое, если разыгранный ею спектакль заставит нас поверить в реплики, которые персонажи произносят на сцене. Трудно усомниться в гениальности подобной игры. Захваченные врасплох своим принудительным мышлением, мы совершенно забываем, кто мы и где находимся. Пребываем же мы Дома, всегда в доме Отца своего, а не в театре. И мы не реплики нашего ума, не конвульсии «тела боли», не позы, которые оно принимает. Мы – тайна мироздания, мы центр этой Тайны. Мы – не концепции волны. В состоянии «здесь-присутствия» мы не затронуты ими. От концепций волны свободен смех, когда он становится смехом прозревающего. От концепций волны свободно то особое безмолвие, в котором наш ум прекращает свою болтовню.