II. Наука и политика

Бытие и быт академиков в СССР. Часть вторая

Космос, роботы и «разрядка напряженности»

Чем конкретно занимался отец? Какие он решал задачи и каков был его взгляд на науку?

Когда-то еще в студенческие годы он решил вариационную задачу об оптимизации полета баллистической ракеты.¹ Предложенный им для этого частного случая вариационный принцип был позже строго доказан в общем виде Л. С. Понтрягиным и получил название «принцип максимума Понтрягина», и мы его даже проходили на физфаке. В последнее время представители отцовской школы пытаются утвердить в литературе «принцип Охоцимского-Понтрягина»². Применительно к ракетам ставилась задача оптимизация расхода топлива как функции времени при полете из точки А в точку Б.

Такого рода вариационные проблемы и лежали в основе космической баллистики. В контексте космических проектов возникали три типа задач: (1) предварительное планирование и анализ осуществимости тех или иных проектов (2) расчет оптимального плана полета для конкретной ситуации, места и времени и (3) анализ траектории и расчеты поправочных импульсов для коррекций орбиты по ходу полета. Последние два типа задач входили в понятие «баллистическое сопровождение космических полетов».

Баллистическим сопровождением занимались не только в Академии Наук. Существовали и другие баллистические группы, которые независимо друг от друга просчитывали все космические миссии. Дело было слишком серьезным, чтобы доверять одному. Результаты расчетов принимались только в случае, если они совпадали у всех групп. Группы работали независимо, и прямые контакты между ними не поощрялись – они не должны были копировать методы друг у друга. Здесь идет речь об интересной особенности всех численных решений на компьютерах – они в принципе не проверяемы, в отличие от аналитических решений, вывод которых может повторить любой специалист. Программа – это вещь в себе, и если она сложная, то возможны ошибки. Единственный способ верификации, не прибегая к прямой проверке практикой – это повторить расчеты независимо с использованием максимально различающейся методики. Так и поступали.

В королевском ОКБ-1 группа баллистиков была организована членом-корреспондентом АН СССР С. С. Лавровым. В этой группе работали, в частности, Р. Ф. Аппазов и космонавт Г.М. Гречко.³ Вторая группа была в военном НИИ-4. Там работал М. К. Тихонравов, «отец» первого спутника и один из ведущих идеологов и энтузиастов баллистических ракет и космических исследований⁴, а также А. В. Брыков, И. М. Яцунский, И. К. Бажинов. Еще одна баллистическая группа была организована в Институте космических исследований под руководством П. Е. Эльясберга. Между этими коллективами организовывалось сознательное дублирование по конкретным проектам, но группа М. В. Келдыша была в большей мере ориентирована на перспективу, в частности на межпланетные полеты и на теоретические аспекты стыковки и стабилизации космических аппаратов. В Академии также занимались чисто научными вопросами, такими как изучение гравитационного поля Луны и планет, своего рода космическое картографирование.

В середине 70-х отец заинтересовался робототехникой и переориентировал в этом направлении часть отдела. Эти перемены были в духе времени. Политическая атмосфера, как в стране, так и в мире, смягчалась. Напряженность разряжалось, мобилизационное настроение пропадало. Всем хотелось заниматься чем-то мирным. Ученые-ядерщики также отходили от стопроцентной загрузки военными задачами. Так, академик Я. Б. Зельдович, зав. отделом в том же в институте, стал заниматься астрофизикой.

Эта тенденция была также связана с масштабным развитием отраслевой науки, которая стала вытеснять Академию из прямого участия в военных и промышленных проектах. В промышленности возникла трехзвенная организация: завод – КБ – НИИ, в которой функции распределялись так: завод выпускал «изделие», КБ его проектировал, а отраслевой НИИ прорабатывал научные аспекты. Предполагалось, что НИИ будут подключать Академию к чему-то совсем уж научному и давать ей возможность фокусироваться на фундаментальных исследованиях. На практике, отраслевые НИИ, сильно выросшие количеством и размерами, стремились замыкать всю прикладную науку на себя. Однако, им выделялись средства на хоз. договора с Академией, которые должны были быть освоены. В результате, подчас возникали странные хоз. договора, которые я наблюдал в период своей работы в Институте химической физики. Один их наших договоров предполагал работу с моделью, настолько далекой от реального «боевого» процесса, что исследование теряло всякий практический смысл. Это оправдывалось требованиями секретности: используемые компоненты нельзя было расшифровывать даже приблизительно и даже в режимной академической лаборатории. При этом все сотрудники с минимальным знанием сути дела, прекрасно понимали, каков примерно реальный процесс и насколько далека от него исследуемая модель. Но это всех устраивало: средства осваивались, зарплаты платились, академические ученые имели возможность публиковаться, а отраслевые заказчики сохраняли свою сов. секретную монополию на ноу-хау и, возможно, прятали в этой секретности свои ошибки и недоработки, на которые некому было указать.

Что-то похожее, происходило, видимо, и в космической сфере, хотя налаженный механизм трехкратного дублирования оставался в силе. Между коллегами-соперниками случалась и прямая конкуренция за принятие тех или иных разработок, которая часто разрешалась не в пользу Академии. Например, алгоритм управляемого входа в атмосферу, разработанный в отцовской группе для спускаемых аппаратов типа «Союз» для полетов по программе облета луны «Зонд», не был принят «на вооружение». Это было разочарованием, но позволило опубликовать его в виде книги⁵. Отец жаловался, что космическая баллистика становится рутиной, и что отраслевики считают, что они сами с усами и не слишком нуждаются в Академии.

Все эти новые тенденции были прямым следствием экстенсивного развития науки, её количественного роста и формализации межведомственных взаимоотношений и процедур. В прежнее время руководители крупных проектов имели чрезвычайные права и могли напрямую давать обязательные к выполнению задания лабораториям и научным подразделениям вне зависимости от их подчиненности. За лидером-технократом стоял при необходимости ответственный работник ЦК, придававший убедительность его поручениям и обеспечивавший оперативное подключение необходимых производств через головы министерств (как Л. П. Берия в паре с И. В. Курчатовым). Если в 60-е годы какие-то элементы этой оперативности еще сохранялись, отчасти в силу присутствия на ключевых позициях старых лидеров, а также в силу общепризнанной приоритетности космической отрасли⁶, то в 70-е годы, после смерти С. П. Королева, а затем и М. В. Келдыша, стала ощущаться утеря прежней динамики.

Смерть С. П. Королева была многими воспринята как конец эпохи, но не все знают, что именно после его смерти программа лунных космических станций была передана из ОКБ-1 в авиационное КБ Н. И. Бабакина, которому мы обязаны чередой успехов автоматических станций на Луне, включая первые панорамы лунной поверхности, доставку грунта и луноходы. Однако, это уже были частные успехи, которые не могли спасти общего отставания. Советский аналог программы «Аполлон», довольно рискованный по замыслу, провалился уже на этапе создания тяжелой ракеты Н-1, концептуального аналога американского «Сатурна-5»: ракета 4 раза взрывалась на начальной стадии полета, и проект закрыли. Программа тяжелых орбитальных станций серии «Салют» также сопровождалось такими частыми поломками станций, что их ответственный конструктор Б. В. Раушенбах был смещен с поста и отправлен «в ссылку» заведовать кафедрой на ФизТехе. Отец, обычно молчавший как рыба на темы работы, иногда скупо проговаривался, что на королевской фирме дела пошли не очень, вот Раушенбах и стал заниматься иконами...

При огромных масштабах развернутых работ, космическая программа была в идейном кризисе. Вместо того, чтобы признать отставание как факт и идти по пути несимметричных ответов (к примеру, как с автоматическими лунниками или станциями «Венера»), схватились за невероятно дорогостоящий проект «Буран» только ради копирования американцев, у которых появился «Спейс шатл». Сейчас очевидно, что это было ошибкой, так как сами американцы признали в конце концов свой «Шатл» тупиковым направлением.

В этой новой атмосфере 70х и состоялся частичный переход отцовского отдела на робототехнику. Летом 1970 г. я должен был готовиться к трудностям новой для меня математической школы. Каждое утро мы с отцом садились на садовый столик на даче: я должен был решать алгебраические примеры из задачника Шапошникова-Вальцева, а он читал книгу Н. А. Бернштейна «О построении движений», из которой он мне все время что-то рассказывал, так что мы как бы изучали её вместе. Его увлекало создание шагающих роботов, причем он собирался начать с шестиногого аппарата, имитирующего ходьбу насекомых Из средней Азии был привезен большой жук-чернотелка, снабженный сзади хвостом-«ручкой», за которую его было удобно брать и переставлять на нужное место. Его служба науке заключалась в том, чтобы бежать по движущейся ленте, в то время как сверху его снимали на кинопленку. Быстро выяснилось, что жук ходит «трёшками»: каждая «трёшка» включает переднюю и заднюю ногу с одной стороны и среднюю с другой. Вся «трёшка» перемещается синхронно как одна нога, и поэтому жук не имеет проблем с устойчивостью: он все время опирается на три точки.

После биологической части наступила виртуальная: была разработана теоретическая модель шестиногого аппарата, который продолжали называть «жуком». Виртуальный жук бодро преодолевал препятствия и карабкался по лестнице на компьютерном экране. Реальный механический жук впервые стал ходить в Институте Проблем Механики МГУ в группе под руководством Е. А. Девянина. Помимо шагающих машин, были и другие направления. Мне запомнился манипулятор, который научили собирать масляный насос для мопедов, включая даже закручивание гаек.

На почве робототехники наше общение с отцом расцвело. Здесь уже не было секретов, и он с упоением обо всем рассказывал. Внешняя канва этих работ была вполне доступна моему пониманию, хотя, как я осознал намного позже, эта была легкость балетного танца. За кажущейся простотой движений скрывалась тщательная отработка управления ими с учетом динамики всех суставов и компонент механических конечностей с их реальными характеристиками: массой, трением и т.п. Управление механической системой с учетом её реальной сложной динамики и было отцовским «коньком».

На этих примерах хорошо виден отцовский научный стиль. Он вдохновлялся практическими задачами и отталкивался от простых частных случаев, обобщая полученные уроки в более общие принципы, помогающие при решении других, более сложных задач. Путь, которым он шел, на первый взгляд казался маршрутом чисто «технарского» делания, но суть была не столько в делании, сколько в извлечении принципиальных уроков, помогавших преодолевать трудности определенного типа. Эти принципы и были тем научным знанием, которое накапливалось в конечном результате. Ведь задача состояла не в создании промышленного образца «шагалки» или манипулятора ради конкретного производственного процесса, а в отработке принципов алгоритмов управления, применимых к широкому кругу устройства подобного типа.

Выборы

Выборы в Академию были единственными реально демократическими выборами в СССР, но – ворчал отец – лучше бы они такими не были. Выборы проводились раз в год для заполнения вакансий, освобождавшихся либо в результате смерти, либо (для членкоров), в результате избрания кого-то из них академиком. На каждую вакансию подавалось много кандидатур. Сначала академики выбирали новых академиков, а затем академики и членкоры вместе выбирали новых членкоров. Желающих на каждое место всегда было много, и соревнование было яростным.

Сам факт выдвижения выделял кандидата на общем фоне и придавал ему определенный статус. Количество выдвижений служило неформальным рейтингом, который даже влиял на формулировки в некрологах. Никто, конечно, не выдвигал сам себя. Выдвигала организация, где работал кандидат. Если уж человек начинал выдвигаться, то остановить этот процесс могло лишь избрание или смерть, даже если его регулярно «прокатывали». Достойных было много, а мест мало…

Конечный успех определялся сочетанием собственных научных достижений, административного веса, фактора групповщины, личной предприимчивости и разных привходящих обстоятельств. Среди теоретических специальностей, таких как математики или физики-теоретики, было легче понять, кто есть кто: существовала достаточно ясная планка научного уровня, игравшая основную роль. Принадлежность человека к определенной группе, уже получившей академические места, также сильно влияла на результат (хотя бы в силу того, что голосовавшие знали работы кандидата). В прикладных и технических науках человека чаще оценивали по масштабу возглавляемого учреждения (как говорили: «сколько под ним ходит»). Когда ситуация была шаткой и неоднозначной, ключевую роль начинали играть личные усилия кандидата.

Организация выборов себя любимого была сложной политической задачей. Надо было мобилизовать сторонников, заручиться поддержкой нейтралов путем взаимовыгодных «обменов», изолировать противников. Полагаться на сказанное слово было нельзя. Обещание голосовать определенным образом нуждалось в проверке. Сверка бюллетеней осуществлялась из-под полы и называлась: «Покажем друг другу». В рассказах отца обо всех этих шашнях чувствовалась двойственная интонация: он искренне старался понять правила игры и победить, но это явно была не его стихия. Быстро став членкором в 1960, он вскоре начал выдвигаться в академики, но преуспел лишь в 1991 г., когда Академия стала российской⁷.

В связи с выборами запомнился любопытный эпизод. В период выборов у отца на столе можно было найти отпечатанные на пишущей машинке листочки с кратким изложением биографий кандидатов. Помню, что меня поразила биография будущего академика физика-ядерщика Бруно Понтекорво. Согласно этому тексту, он родился и учился в Италии, затем был мобилизован в итальянскую армию и попал в плен на восточном фронте. В конце 40-х он почему-то оказался в Чехословакии, где работал в одной из научных лабораторий, и, в дальнейшем, постепенно переместился в СССР. Я искренне верил этому экзотическому повествованию, пока не узнал, уже после перестройки, что вся эта биография была полностью выдумана, но что реальность была еще экзотичнее. На самом деле Понтекорво был ядерным шпионом. Молодой итальянец, он покинул Европу в начале войны и в 40-е годы работал в одной из канадских лабораторий, занимаясь обогащением урана. Согласно данным перебежчика Гордиевского, он, по своей инициативе, принес в советское посольство в Оттаве пробирку с обогащенным ураном и объяснил, что хочет помогать СССР по идейным соображениям. Ему вначале не верили, но потом поняли, что он искренен. За несколько лет он передал много ценных материалов. Когда его положение стало опасным, его переправили в СССР, и он продолжал трудиться по своей ядерной специальности.

Выдвижения и сами выборы происходили по отделениям. Отцовское отделение называлось Отделение механики и процессов управления. Именно в это отделение рвались ведущие конструкторы всевозможных сложных и наукоемких «изделий» – от подводных лодок и самолетов до разнообразных ракет. В Отделении существовал определенный антагонизм между «учеными» и «конструкторами»⁸. Отец, естественно, был в группе «ученых», и это противостояние ему дорого обошлось. В 1984 г. в академики выдвигался А. А. Туполев, сын и наследник знаменитого авиаконструктора А. Н. Туполева. Что там произошло, я точно не знаю, но отец был его конкурентом на избрание и не хотел уступать⁹. В результате избрали именно А. А. Туполева, а отец восстановил против себя конкурирующую группировку и надолго лишился шансов на избрание. Излишне говорить, что ежегодная возня вокруг выборов, заботы, разговоры, да и просто волнение, сильно мешали работе и надолго выбивали из колеи. С другой стороны, присутствовал стимул: было куда стремиться.

Его мечта осуществилась в 1991 г., когда в связи с преобразованием советской Академии в российскую дали много дополнительных мест. И он и Т. М. Энеев стали академиками РАН. Однако вес академической «стипендии» в эти годы упал почти до нуля. Затем, уже в нулевые, «стипендия» опять стала расти и дошла до уровня порядка 1000 у. е. В общем неплохо, хотя по новым масштабам зарплат и доходов это что-то вроде советских 200-300 рублей, т.е. примерно в два раз слабее советских академических выплат.

Академики и власть

История взаимоотношений Академии Наук и российской власти заслуживает отдельного и детального изучения, которое могло бы многое добавить к нашему пониманию родной государственности. Здесь мы пройдемся по этой теме лишь кратко и в самых общих чертах.

Академия была организована в 18-ом веке и соответствовала по масштабам современному институту. По понятиям того времени больше и не требовалось. Почти все первые академики были иностранцы, работавшие за приличную по европейским меркам зарплату. Сейчас часто противопоставляют советскую Академию западноевропейским на том основании, что советская была государственным учреждением, а западные – общественными организациями. Однако, в начальный период своего существования, российская Академия вполне соответствовала европейским стандартам эпохи. Это уже ходе дальнейшей эволюции европейские академии превратились в род почетных клубов, а российская развилась в СССР в полноценное министерство науки.

Дореволюционная российская наука дала миру немало крупных имен, но в целом отставала от уровня ведущих держав. Контакты с европейской наукой были оживленные: в Европе учились, ездили работать, публиковались. Никого не удивляли диссертации, написанные на французском или немецком – эти два языка составляли «кандидатский минимум». Для профессиональной интеллигенции того времени было типично сочетание искреннего патриотизма со стремлением учиться и стажироваться в Европе. В Европе знания приобретали, но отдавали их дома. Массовой «утечки мозгов» не наблюдалось, в значительной мере потому, что российский профессор и по положению в обществе и по уровню доходов был уважаемой фигурой. Характерная деталь: только профессора входили в здания своих университетов через основной (парадный) вход. Студенты должны были пользоваться «черным» ходом наравне с прислугой. Право использования парадного входа было едва ли не главной темой студенческих сходок и протестов и было даровано лишь после Октябрьской революции.

Среди ученых никогда не наблюдалось стремления объединиться на почве какой-то одной политической платформы. И не только потому, что среди них были (и есть) люди разных взглядов. Среди академической касты в целом распространен отстраненно-прагматический взгляд на власть, который базируется примерно на следующих посылах: (1) если данная власть и созданная ей система поддерживают меня и мое научное направление – они уже не так плохи; (2) власть состоит из людей совсем другого типа, чем я, и так будет всегда (3) глупо тратить время и энергию на свержение старой, пусть и плохой власти, т.к. новая будет не лучше, а может и хуже; во всяком случае с ней придется строить взаимоотношения заново; (4) всякая власть будет сталкиваться с теми же проблемами, и ей будет нужен хороший совет и помощь при выборе разумного решения (5) при любой власти существуют способы приносить пользу, и этим и нужно заниматься.

В круге российских политических идей господствовали три утопии: коммунизм, православное царство и либеральная республика. Противостоящие друг другу партии с несовместимыми, но равно утопичными взглядами и целями, тянули российское общество в разные стороны, как лебедь, рак и щука в басне Крылова. В этой ситуации ученые стихийно образовывали что-то вроде «партии ума», дистанцируясь от односторонности и крайностей всех политических идеологий. Поэт А. Блок с восхищением писал о своем тесте Д. И. Менделееве: «Он не либерал и не консерватор. Он – всё!». Специалистам, привыкшим решать каждую задачу своим методом, было естественно мыслить конкретными проблемами и обсуждать пути их решения исходя из насущной реальности, а не руководясь догмами притянутых извне идеологий. Тот же Д. И. Менделеев занимался не только химией, но и составил для министерства коммерции подробный отчет об экономике Поволжья, отстаивая протекционизм как необходимое средство поддержки местной промышленности, не способной конкурировать с дешевым импортом.

Похожий менталитет ощущался и в советское время. Когда я начинал с энтузиазмом говорить о чем-то диссидентском, отец улыбался и отвечал короткой формулой: «Ученый стремится к истине, а политик стремится к власти!». Если сразу было непонятно, он объяснял, что много раз видел в разных организациях, что активнее всех критикуют начальство склочники, а, дорвавшись до руководства, они оказываются хуже тех, кого они критиковали. Б. В. Раушенбах в своем живом журнале, уже после перестройки, сформулировал концепцию «какократия» (власть плохих людей), которая подразумевает, что для того, чтобы дорваться до власти, требуется проявить такой букет не самых лучших качеств, что от выигравших эту гонку нельзя многого ожидать. Однако, будучи заинтересованы в своей стабильности, власть имеющие будут нуждаться в разумном решении объективно существующих проблем, и ученые должны им помогать по двум причинам: (1) помогая им, они тем самым помогают стране и (2) они также заинтересованы в стабильности, так как только стабильная и уверенная в себе власть будет поддерживать науку. В современных терминах, руководители российской науки были и всегда будут «государственниками».

Академики не стремились в ряды подлинной оппозиции, которая расшатывает власть с целью занять её место. Но они стремились сохранить право на компетентную критику, пусть даже не публичную, но доходящую до сведения тех, кто принимает решения. Ученые относительно спокойно примирялись с необходимостью отдавать дань всяким идеологическим глупостям, если у них оставалось право проталкивать свое мнение по конкретным практическим вопросам. Характерно, что после революции почти все академики-естественники¹⁰ остались на своих местах, хотя во время революции большинство симпатизировало партии конституционных демократов. Но выбор был так или иначе сделан, и они оставались со своей страной при победившей власти, которая по своему характеру была им не более чужда, чем правившее до революции «политбюро» великих князей. На новую власть реагировали по разному. Механик Н. Е. Жуковский радовался деловому сотрудничеству с наркомом Л. Б. Красиным, а лауреат Нобелевской премии физиолог И. П. Павлов не впустил в квартиру пришедшего к нему поговорить члена ЦК Н. Б. Бухарина – так и разговаривал с ним через порог. Академики этого поколения в партию не вступали.

Между советской властью и Академией Наук возникли особые отношения, которые и развились в дальнейшем в то привилегированное положение Академии и академиков в обществе, о котором я и веду мой рассказ. Но почему они возникли? Одна причина лежит на поверхности – это органическая связь марксизма с наукой. Ведь марксистская идеология подавалась как научная¹¹. Научный метод уважался и был чем-то вроде религии. Считалось, что коммунистическое общество будет основано на науке, и что его прогресс будут двигать научные открытия, а не жажда наживы. В воздухе витала идея, что и управлять им должны ученые – ведь политика есть продолжение классовой борьбы – а классов не будет, значит и политические партии будут не нужны. Когда я, еще наивным ребенком, спросил отца: «Папа, а как будет выглядеть коммунизм?», он отослал меня не к программе партии, а к роману И. А. Ефремова «Туманность Андромеды» – и это было всерьез. Хотя коммунизм и был политическим движением, его идеал лежал вне политики. Коммунистическая партия должна была стать последней политической партией, после победы которой партии станут ненужными, государство отомрет, а обществом будут управлять ученые.

Сколь наивным ни кажется этот утопический идеал, ученые играли в принятии решений намного более важную роль, чем кажется на первый взгляд¹². Большевики построили авторитарное государство, имея в виду общую цель быстрого развития индустриальной экономики за счет преимуществ централизованного управления. Однако, поставив эту общую цель, они не знали не только, как её достичь, но и в чем конкретно эта цель заключалась. Даже преодолев все трудности построения эффективного аппарата управления, надо было еще наполнить содержанием конкретные планы, т.е решить, что и как строить и производить. Поэтому после окончания гражданской войны подпольщики с дореволюционным стажем и ветераны гражданской войны отошли в тень, а к руководству хозяйством пришли «буржуазные» специалисты всех мастей. Вопросы подбора людей и размера зарплат решались на чисто прагматической основе.

Ученых увлекали масштабы задач. Ну разве не здорово участвовать в создании, скажем, химической промышленности, которой до революции просто не было? Между наукой и властью установилось взаимопонимание. Власть поняла, что хотя ученые никогда не будут «своими», но что они хотят сотрудничества. Потери Академии от политических репрессий были умеренными¹³. Наука поддерживалась не только по прагматическим соображениям. Научные достижения использовались в пропаганде. Мощь советской науки укрепляла веру в правильность избранного курса. Здесь проявлялась специфическое качество науки, созвучное с духом всей коммунистической пропаганды: она сосредоточивала внимание на далекой перспективе. Взгляд отрывался от невзрачного настоящего и направлялся на светлое будущее, очертания которого наука помогала конкретизировать. Советские люди воспитывались мечтателями.

Но все же истинный звездный час науки был впереди. Сигналом к его началу была Хиросима. Отец хорошо запомнил этот день (6 августа 1945 г.), и часто его вспоминал. Он говорил, что смысл этого события был сразу одинаково понят всеми без исключения, от лидеров государства до последнего пьяницы. Холодная война не была объявлена, но она уже началась, и цена проигрыша была известна. Население страны, еще не забывшее панику и ужас 1941 г., усвоило три главные причины катастроф начала войны: неожиданность, неготовность, техническое превосходство противника¹⁴. Целью новой мобилизации ресурсов была именно готовность, такая готовность, которая остановит новую войну. Первоочередная цель стала очевидна для всех и называлась она одним коротким и энергичным словом – бомба.

В этой атмосфере и было принято Постановление СНК СССР от 6 марта 1946, резко повысившее зарплаты научных работников всех уровней и фактически открывшее путь превращения руководителей науки в привилегированную элиту. Подробности и цифры можно найти в статье Зезиной (см. список литературы в конце). Тогда же были приняты постановления о строительстве дачных поселков. О дачах мы поговорим позже, а сейчас я постараюсь продемонстрировать на примере космической программы, наколько явно проявлялась в СССР ведущая роль технократии.

Серия книг Б. Е. Чертока «Ракеты и люди» ясно описывает механизм формирования советской космической программы. Новые идеи возникали в мозговых центрах крупных «фирм». Если анализ их осуществимости был успешен и они были выгодны организации в плане укрепления её статуса, перспектив роста и привлечения бюджетных средств, эти идеи формулировались в виде предложения и посылались в профильный отдел ЦК КПСС. Там получали предложения из разных заинтересованных организаций, и делали выбор, взвешивая пропагандистский эффект против ожидаемых затрат. Принятое предложение обретало форму постановления Правительства, и начиналась детальная разработка проекта. Хотя ЦК и выступал в своей обычной роли директивного органа, сами организации в лице своих первых лиц определяли фактическое течение событий. Все этапы принятия проекта и планирование конкретных миссий были строго секретными. Результаты объявлялись успешными всегда, если только не гибли люди. Советские ученые и инженеры были на высоте почти в любом случае, и полу-мифическая «Программа исследований космического пространства» успешно выполнялась.

Заметим, насколько радикально этот механизм отличался от того, который работал в США и привел к быстрому успеху программы «Аполлон». Там глава государства поставил четкую задачу на самом начальном этапе, когда даже её осуществимость была не очевидна; для решения поставленной задачи была создана одна мощная централизованная организация (НАСА); все ресурсы направлялись именно на этот проект и не распылялись. Как ни странно, именно в США с их политическим плюрализмом была реализована жестко централизованная схема руководства космической программой, которую логично было бы ожидать от однопартийного СССР. В советской программе, напротив, определяющая роль принадлежала инициативе снизу, имели место распыление ресурсов, параллелизм разработок и конкуренция.