I. Узкое общество

Бытие и быт академиков в СССР. Часть первая

Введение

В этой части своих воспоминаний я расскажу об образе жизни академической среды, в которой мне довелось провести спокойное и счастливое детство в атмосфере достатка, любви, книг и умных разговоров. Название связано с санаторием «Узкое», академическим санаторием под Москвой, где регулярно отдыхал мой отец Д. Е. Охоцимский, член-корреспондент АН СССР и будущий академик РАН. Мне показалось, что название санатория неплохо отражает своеобразный характер академического сообщества, одновременно демократический и элитарный. Там, в бывшем имении князей Трубецких, академики отдыхали также основательно как работали, а некоторые (напр., Д. С. Лихачев), там просто жили. Сотрудники отдыхающих академиков должны были проделывать приличный путь из Москвы на общественном транспорте ради того, чтобы что-то обсудить или подписать. Несмотря на привилегированное рождение, мое собственное будущее виделось мне среди тех, кто ездил в автобусах, чем и определилось мое собственное двойственное отношение к данной теме. Будучи сам получателем этих благ, я в тоже самое время завистливо взирал на них со стороны.

Об академических привилегиях вообще известно мало, хотя в политических протестах, приведших к свержению коммунизма, привилегии были популярной темой. Но речь шла только о политической элите. Привилегии ученых и технократов выносились за скобки, отчасти потому, что организаторы протестов нуждались в их поддержке. Впрочем, они не вызывали народного возмущения, так же, как и богатства известных композиторов и певцов, или зарплаты крупных военачальников. А вот партийные бонзы после Сталина уважением не пользовались. Первых лиц втихую называли не иначе, как по имени (Никита, Лёня). На них смотрели, как на простых мужиков, которые пролезли наверх и занимали не свое место. В этом отчасти повинен Хрущев, на которого трудно было смотреть как-то иначе, особенно по контрасту с масштабной фигурой его предшественника. Эти люди были властолюбивы, малокультурны, косноязычны. Они говорили не своими словами, и эти слова постоянно расходились с делами. А если что-то достойное и делалось, то руководили этим профессионалы, которые могли бы справиться и без партийцев – таков был общий приговор, поначалу негласный, но в конечном счете приведенный в исполнение.

Масштаб привилегий ученых и партийного начальства был вполне сопоставим – еще неизвестно, у кого их было больше¹. Привилегии членов Политбюро теперь кажутся смешными и жалкими. Брежнев, к примеру, имел двухэтажную дачу с двумя туалетами. Ну надо же! Такой дом есть у многих прилично обеспеченных людей в относительно развитых странах. Но даже эта скромная недвижимость не была его личной собственностью. Академики же имели четырехзначные зарплаты, многокомнатные квартиры, казенные машины помимо своих, а также большие дачи, пусть с одним туалетом, зато в полной личной собственности. Все это никогда и нигде не афишировалось, но особого секрета из этого также не делали. Простые люди об этом в той или иной мере знали или догадывались. Но никакого недовольства на эту тему я никогда не замечал. Ученых уважали. В конце концов всем было понятно, что ракеты в космос запускает не Хрущев и не Брежнев. Впрочем, академики тоже не могли бы ничего сделать без той армии рядовых научных работников, которая проделывала под их началом огромную работу. В битве за научно-технический прогресс, они, генералы от науки, бросали подчиненные им полки и батальоны на штурм ракетно-космических высот. Ну не могли же в самом деле обеспечить дачей и машиной каждого кандидата или доктора наук? Так что рядовым науки оставалось, как наполеоновским пехотинцам, носить в своих ранцах маршальские жезлы…

Основной фактический материал этих воспоминаний относится к школьно-студенческому периоду моей жизни, примерно с 1965 по 1980 г. После этого я жил отдельно от родителей, и их жизнь «изнутри» уже не наблюдал. В течение 80-х в стране происходили драматические перемены, приведшие в конце концов к почти полному обнулению большинства академических льгот и преимуществ, но эта эволюция выходит за временные рамки моего рассказа. То, что я описываю по свооей памяти – это в основном 70-е годы – самый расцвет периода «застоя». Я касаюсь также времен более ранних, опираясь на исторические публикации и рассказы старших.

Академические пайки, книжные новинки, ателье, поликлиника

Советские академические привилегии начались в голодном и холодном 1918 г. А. М. Горький – молитвенник за интеллигенцию – писал письма Ленину и Троцкому о необходимости повышенных пайков для ученых². Эти пайки дожили до 80-х годов, и их даже называли по-старому: «академический паёк». Мы получали их в т.н. «питателе», который примыкал к академической столовой на Ленинском проспекте вблизи угла с ул. Губкина. Это важное заведение выглядело снаружи более чем скромно: ободранная застекленная дверь, стекло грубо замазано белой краской. Никаких вывесок. За дверью – крошечный закуток с прилавком. За прилавком – тучные тетки в белых халатах. Никаких документов не спрашивали. Называлась фамилия – выдавался паек, стоимостью около 30 руб. в обычных, магазинных ценах. Всегда наличествовали масло, колбаса и сыр. Эти продукты бывали и в московских магазинах, но не всегда, не везде и не обязательно хорошего качества. Здесь же все было первосортным. Еще давали полкило ветчины, которая в магазинах отсутствовала, килограмм говядины или сосисок, и хорошую курицу³, часто даже импортную. Для сметаны надо было приносить литровую банку. По праздникам ожидалась баночка икры. Иногда давали экзотику: телячий язык или мозги. Телячьи мозги были истинным лакомством. Их жарили, и они имели неповторимый нежный вкус. Кроме того, давали что-то к чаю, обычно полкило конфет типа «Белочка» и пачку печенья «Юбилейное». Паек не обеспечивал полностью недельное питание, но был солидной основой семейного рациона. Ни овощей, ни фруктов в пайках не давали.

Подобная же распределительная система работала и для книг через сеть магазинов «Академкнига». Брошюра «Книжные новинки», приходившая по почте каждый месяц, включала все книги, изданные за предыдущий месяц центральными издательствами. Получение «Книжных новинок» было радостным событием. Я прочитывал весь список и ставил галочки, потом отец ставил свои кружочки. Покупка книг вовсе не предполагала, что их будут читать. Это было своего рода коллекционирование, как художественных, так и научных книг. Приятно ведь, когда захотелось прочитать книгу, а она уже есть! А то потом ведь не достать… Книги были дешевые, как правило в районе рубля. Каждый месяц покупали 10-20 штук, так что библиотека была большая: в московской квартире она занимала полторы стены в два ряда и еще комнату на даче. Наша «Академкнига» была рядом, на углу ул. Вавилова и Дм. Ульянова, там и сейчас книжный магазин. Сам магазин был открыт для всех, и там продавали научную литературу. Книги по спискам подбирали в отдельной комнате, и я приносил оттуда домой стопку, перевязанную бумажной веревкой. Через «Академкнигу» можно было подписаться на дефицитные собрания сочинений, которые выдавали по 2-3 тома в год по мере выхода. Помню, мы получали Стивенсона, Достоевского, Лермонтова, Чехова. Было много переводной научной фантастики, которую я обычно сразу прочитывал. До открытой продажи она не доходила, как и многие другие книг, которые мы там получали.

Подчеркну, что книжное накопительство объяснялось тем, что достать просто так нужную книгу было почти невозможно. Продажа книг с рук запрещалась, а в букинистических магазинах ничего реально ценного не было. Надо было либо иметь книгу у себя, либо брать у знакомых, либо читать в библиотеке. Напомню также, что копировальная техника строго контролировалась, и её вообще было очень мало, так как в СССР она не производилась⁴. Когда хотели размножить что-то недозволенное (например, учебник йоги), нанимали машинистку вскладчину и перепечатывали в нескольких экземплярах. Моя мать показывала военную лирику Константина Симонова, которую распространяли таким же способом во времена её молодости (в конце 40-х) на тонких полупрозрачных листочках папиросной бумаги. Я сам переписывал от руки стихи Гумилева и заполнил ими несколько тетрадей.

Советские универмаги были завешаны унылыми топорно сшитыми костюмами, которые покупали те, кто не мог достать ничего получше. Академики же пользовались своим ателье, где за умеренную цену шили на заказ костюмы, пальто и шубы (т.е. утепленные пальто с меховым воротником). Ателье располагалось на Ленинском проспекте, недалеко от Президиума. Когда, в связи с окончанием школы, выяснилось, что мне нужно что-то, помимо школьной формы, я также оказался клиентом этого ателье. Вряд ли это было официально разрешено, но достойная «благодарность» академическому кутюрье расширяла границы дозволенного.

А вот в академической поликлинике могли вполне официально лечиться все прямые члены семьи. Мой статус там значился как «ч.с. ч.-к.» (член семьи члена-корреспондента). Впрочем, сама поликлиника была скорее ведомственным, чем привилегированным учреждением. Там могли лечиться все сотрудники Академии, от Президента до уборщицы⁵. В СССР существовали параллельно две системы медицинского обслуживания: территориальная и ведомственная. Все сколько-нибудь «мощные» ведомства стремились иметь свою медицину, что отчасти объяснялось низким качеством основной системы⁶. Однако, членам Академии дозволялось лечить в этой поликлинике всех членов семьи. Всем семейством занимался один врач. Он не был перегружен, и его можно было неограниченно (и, конечно, бесплатно) вызывать на дом. В нашей семье этим широко пользовалась бабушка. Она вызывала нашу врачиху тогда, когда у нее колотилось сердце или замедлялся пульс, когда кололо в боку или кружилась голова, когда на неё нападала сонливость, или же ей не спалось. Аппараты для измерения давления тогда не продавали, и врача подчас вызывали просто ради того, чтобы померять давление и пульс. Врачиха подолгу сидела у бабушкиной постели, стоически выслушивая её жалобы. Дело всегда кончалось советом выпить одно из трех лекарств: валерьянка, валокордин или капли Зеленина. Врачебная квалификация требовалась, чтобы сделать оптимальный выбор. Бабушка все равно была недовольна, так как врачиха не могла сделать так, чтобы она чувствовала себя хорошо. За беспорочную службу семье врачиху благодарили коробкой конфет на 8 марта, а однажды отец подписался по её просьбе в «Академкниге» на какое-то недоступное ей собрание сочинений.

Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения

В Академии было (и есть) два вида членства: академики и члены-корреспонденты. Привилегии, естественно, различались. Отец шутил, что в академических туалетах кладут два вида бумажек: квадратики побольше для академиков, поменьше для членкоров⁷. «Книжные новинки» академикам отсылались раньше, так что у них было больше шансов получить дефицитные книги. Но главной привилегией полных членов Академии были казенные академические машины. На улице Вавилова располагался академический гараж, где стояли в ожидании звонка на так называемом «конвейере» черные «Волги» с водителями за рулем. Академик звонил в гараж – и тут же на его зов мчалась из гаража очередная «Волга». Отец, будучи членкором, не имел возможности пользоваться этой системой.

Но у него было кое-то получше – свой микроавтобус! Отец возглавлял отдел Института прикладной математики, который занимался баллистическими расчетами для космических полетов. Иногда возникала необходимость быстро что-то пересчитать в связи с изменением условий, новыми данными траекторных измерений или нештатными ситуациями. В этих случаях сотрудников поднимали «по тревоге» в любое время дня и ночи, чтобы доставить в институт или в аэропорт (если надо было лететь в Байконур или в Евпаторию на станцию дальней космической связи). Бывало, что работали допоздна, и сотрудников развозили по домам ночью. Микроавтобус «Рафик» находился в полном и нераздельном распоряжении их отдела. Когда наша собственная машина была не в рабочей форме, на нем ездили на дачу. Приличия требовали, чтобы сам отец был одним из пассажиров. Отец, умелый администратор, держал бразды правления «Рафиком» в своих руках. Не помню случая, чтобы он поехал на работу на общественном транспорте. По утрам (около 8 часов) за ним приезжал «Рафик», вечером он же привозил его домой. «Рафик» возил на работу и обратно не только его, но и других сотрудников, в частности Э.Л. Акима и Т. М. Энеева,⁸ которые жили недалеко от нас. В 90-е годы наступил момент, когда «Рафика» больше не стало, и мама сказала мне по телефону трагическим голосом: «Твой отец ездит на работу на метро…». Впрочем, сам отец не жаловался и, невзирая на 70-летний возраст, бодро ездил в свой институт каждый день, добросовестно осваивая поступившие к ним персональные компьютеры.

«Рафик» дежурил круглосуточно. На нем работали посменно три шофера⁹, с которыми устанавливались тесные личные отношения – ведь от их лояльности зависело использование «Рафика» для поездок на дачу. С шоферами обращались, как с дорогими гостями. Их усаживали с нами обедать, причем за мной зорко следили, чтобы я не сморозил что-нибудь бестактное. Процесс «одомашнивания» шоферов шел с переменным успехом: одни поддавались лучше, другие хуже. Среди трех шоферов всегда были более близкие и более далекие семье. Наиболее близкому доверяли уход за личной отцовской «Волгой», которую полу-официально разрешалось обслуживать в том же академическом гараже. Шоферов поощряли материально на строго конфиденциальной основе; эта тема обсуждалась вполголоса. Грань между личным и общественным была несколько размытой, но в целом уважалась.

Отец любил машины. Первый «Москвич-400» был куплен задолго до космического взлета его карьеры. В начале 50х годов научному работнику было легче купить автомобиль, чем в позднесоветское время. «Москвич-400», копия «Опель-кадета», стоил 8000 руб. «старыми» деньгами, т.е. всего 800 руб в переводе на рубли 70-х годов¹⁰ (в дальнейшем для простоты используются только «новые» рубли). Притом, что средняя зарплата по стране составляла в то время около 80 руб, остепененные научные кадры получали намного больше: кандидат мог получать 150-170 руб., доктор наук – 400, а руководители науки получали 500-600 (академики могли получать намного больше, см. ниже). Таким образом, если в семье работали двое с зарплатами порядка 200 руб, накопить на «Москвич» было вполне реально. Отец тогда еще не был женат, и жил с родителями. Бабушка не работала, а дед был квалифицированным бухгалтером с юридическим образованием и хорошо зарабатывал на судебных экспертизах. Так что покупка машины была им вполне по силам.

С течением времени финансовая ситуация эволюционировала в сторону уравнивания рабочего класса с научной интеллигенцией (см. статью Зезиной). Средняя зарплата к 70-м годам поднялась в 3 раза (от 80 до 240), но зарплаты научных работников не изменились вообще. Если раньше даже начальная зарплата академического сотрудника была выше средней, то теперь ученый мог достичь уровня доходов умелого пролетария лишь в ранге старшего научного сотрудника, что соответствовало приличной научной зрелости. А вот стоимость машин выросла. К середине 60-х «Москвичи» нового образца продавались за 3500, а ГАЗ-21 («Волга») стоила в магазинах 6500, что было намного выше себестоимости. Даже при этих диких ценах, за машинами была очередь. Счастливцы, получившие долгожданную открытку из магазина, начинали обегать ближних и дальних родственников, собирая требуемую сумму. «Жигули», задуманные как автомобиль для народа, также стоили свыше 5000. Я, однако, не помню ни одного случая, чтобы академик имел «Жигули» или «Москвич». Академическому рангу приличествовала «Волга»¹¹.

Члены Академии были избавлены от многолетних очередей и могли купить машину, просто написав заявление в отдел снабжения Президиума АН СССР. В 70-е годы в этом деле был наведен четкий порядок. Отцу, как члену-корреспонденту, полагалась белая «Волга» (ГАЗ-24), а академикам давали черные. На черных «Волгах» разъезжало все начальство – выше них по статусу были только правительственные «Чайки». Проездив на своей белой «Волге» 2 года, отец мог отдать её в спец. магазин и получал новую с доплатой в 2000 руб. Любопытно, что подержанную отцовскую «Волгу» мог приобрести в том же магазине армейский полковник. Таким образом, существовала сквозная табель о рангах, ставящая полковника на ступеньку ниже члена-корреспондента АН СССР. Насколько я помню, эта машинно-обменная система заработала лишь после появления ГАЗ-24, т. наз. “новых «Волг»”. Однако, мои самые яркие автомобильные воспоминания связаны не с ними, а со “старой «Волгой»”, ГАЗ-21.

В нашей семье первая «Волга» появилась вскоре после «звездного» скачка отцовской карьеры¹². Это была темно-зеленая красавица с изящно округлыми формами и устремленным вперед и вверх силуэтом, мотив которого усиливала статуэтка оленя, застывшего в прыжке на передней точке капота. С этой машиной меня связывали такие же узы неповторимой первой любви, как и с первой квартирой, воспетой в других мемуарах. Но машина – это не квартира. Здесь более уместно говорить о влюбленности эстетического плана, о нежном чувстве, живущем свиданиями, нежели о том тотальном срастании, которое соединяло меня с квартирой. Вообще, квартира – она не женского рода, а скорее среднего, как солнце, сердце или счастье. А вот машина, особенно данная «Волга», явно имела женскую природу. Как и положено красивой дорогой женщине, она требовала постоянного ухаживания и приличных расходов. Одного мужчины ей было мало – свою страсть ей дарили двое: отец и шофер Алексей Иванович.

Алексей Иванович принадлежал тому поколению и типу людей, которых в то время называли «люди старого закала». Это были совестливые и скромные труженики, привыкшие к субординации и без лести преданные как начальству, так и самому делу. Алексей Иванович любил нашу машину как свою. Обычно тихий и незаметный, он мог возвысить голос в её защиту, если отец, по его мнению, делал с ней что-то неподобающее. При всей социальной дистанции, в автомобильной сфере они были равны. Отец никогда не относился к нему, как к нанятому работнику, призванному что-то делать вместо него. Невозможно себе представить, чтобы Алексей Иванович пошел смазывать машину или регулировать тормоза, а отец в это время лег отдыхать или пошел гулять. Они все делали вместе и постоянно спорили: отец во все активно влезал и хотел всё подчинить понятной ему логике, чему Алексей Иванович противопоставлял свой многолетний шоферский опыт и знание того «как надо».

Красавица «Волга» состарилась, Алексей Иванович вышел на пенсию, а отец купил белую «Волгу» нового типа (ГАЗ-24). На рубеже 60-х и 70-х внешний вид вещей изменился. Все стало прямоугольным: здания, мебель, автомобили. Новые машины соревновались в изяществе со спичечными коробками. Зато их стало много. Ленинский проспект, видный из окон московской квартиры, заполнялся все более густым автомобильным потоком. Однако, автомобилизация так и не стала массовой. И не только из-за дороговизны машин, но также из-за почти полного отсутствия автосервиса и торговли зап. частями для населения. Владельцев автомобилей в то время официально называли «автолюбители». Считалось, что это любители техники, которым нравится лежать под машиной. С другой стороны, государственные учреждения содержали машины на автобазах, в которых было налажено приличное техобслуживание. Мечтой каждого автолюбителя было прочное личное знакомство с механиками или шоферами с автобазы. Поэтому отец продолжал обращаться к академическим шоферам, но это уже были уже люди нового поколения. Они держали дистанцию и ценили свое время. Они точно знали рублевый эквивалент своего труда, своего времени и своих связей и помогали ему от случая к случаю.

Зарплата

Должностные ставки в академических институтах варьировали от 120 до 600 руб., т.е. различались в 5 раз. Однако, реальный потолок доходов был еще в 2-3 раза выше. Почему? Во-первых, члены академии получали т. наз. «стипендии» за звание, составлявшие 250 руб. в месяц для членкоров и 500 руб. для академиков. «Стипендии» платились пожизненно и не зависели ни от выполняемой работы, ни от пенсионного статуса. Именно они и были главным магнитом, притягивающим в академию не только ученых, но и видных технократов из промышленности: у правительства просто не было другой возможности премировать заслуженного авиаконструктора или кораблестроителя. Таким образом, если директор института (как правило, академик) был на ставке 600 руб., то вместе с академическими деньгами, выходило 1100. Мой отец был зав. отделом на ставке 500 руб., но вместе со «стипендией» получал уже 750. Но это было не все.

Вторым важным источником дополнительных доходов было совместительство. Следует иметь в виду, что совместительство с СССР в целом не поощрялось. Совмещать две полные ставки разрешалось в исключительных случаях, так что под совместительством обычно имелась в виду дополнительная работа на полставки. Но и это дозволялось лишь особым категориям работников. Заводские рабочие, инженеры, учителя или врачи ни на какое совместительство рассчитывать не могли. Однако, государство поощряло связи высшего образования с наукой и потому разрешало совместительство вузовских преподавателей и аспирантов. Они могли получать научные полставки по т.наз. хоз. договорам, т.е. контрактам с промышленностью Эти полставки выплачивались из бюджета конкретного договора и носили временный характер.

Совместительство было возможно и в обратном направлении: академические ученые могли иметь преподавательские полставки в ВУЗе. Разрешение получали далеко не все, но для членов академии эта дорога была открыта. Но не стоит представлять себе академиков с мелом в руках, ведущих семинары и практикумы или читающих студентам лекции. Такое случалось, но было не типично. В советских ВУЗах руководство аспирантами и дипломниками засчитывалось как педагогическая нагрузка, а в лучших ВУЗах, таких как МГУ (а академики преподавали только в лучших ВУЗах), сама пед. нагрузка была мизерной. Вы, должно быть, радуетесь за счастливчика-аспиранта, которому выпала удача сделать первые шаги в науке под прямым руководством маститого академика, признанного лидера своей специальности? Уж ему-то наверное было чему научить молодого ученого! Однако, не стоит наивно рисовать себе образ седовласого мэтра, склонившего голову за рабочим столом юного аспиранта. Для это существовали (и существуют по сей день) остепененные младшие сотрудники, называемые в просторечии «микрошефами», которые с радостью брали (и берут) на себя этот тяжелый неоплачиваемый труд. Да и стоит ли самому «шефу» тратить на это свое драгоценное время, если сама его подпись на диссертации обеспечит её прохождение через ученые советы и комиссии ВАК, тем более, что он сам же, вероятно, заседает и в тех и в других¹³?

Членов академии часто приглашали заведовать кафедрами. Мой отец, став членкором, почти сразу получил приглашение на должность зав. кафедрой теоретической механики механико-математического факультета МГУ. Этой кафедре, известной своими классическими традициями, предполагалось придать современное космическое направление. Отец написал курс механики космического полета, по-видимому один из первых в мире, и несколько лет читал его сам. Потом его читали Ю. Г. Сихарулидзе и Ю. Ф. Голубев, в соавторстве с которым был написан учебник, а отец стал выполнять свои полставки аспирантами и дипломниками в соответствии с описанной выше практикой. Несколько докторов из его институтского отдела также получили профессорские полставки на кафедре. Разрешение на совместительство было важным административным ресурсом, позволявшим поощрять тех, кого следовало. Таким образом, академический сотрудник, творивший свою науку в любви и гармонии с руководством, мог рассчитывать на резкий рост доходов после защиты докторской диссертации: он сразу получал четыре сотни старшего научного сотрудника плюс ему открывалась дорога к совместительству. Его доход в этом случае приближался к зарплате среднего советского министра (700 руб).

Работа

«За такую зарплату да еще и работать!», так говорили и так думали советские люди. Не глупо ли вкалывать весь день за обычную зарплату в 100-150 руб., которую и так всем платят! Социальные исследования в 70-е годы показали, что советские служащие работали по-настоящему 3-4 часа в день. Свобода не работать стала негласным стимулом получения высшего образования: ведь рабочий у станка или конвейера вряд ли был настолько волен распоряжаться своим временем. Оставшаяся от работы половина рабочего времени уходила на разговоры, коллективные чаепития, общественную нагрузку, хождение по магазинам (для домохозяек), возню со стоящим на институтском дворе автомобилем (для автолюбителей) и на прочие более или менее необходимые личные и домашние дела. Общение было чрезвычайно важным аспектом пребывания на работе. Современный человек атомизирован: ему трудно вполне понять то значение, которое имели разговоры и человеческие контакты в советском обществе. Через знакомство с друзьями и коллегами узнавались идеи, отличные от крайне узких рамок официальной информации и передавались сведения, которые сейчас легко доступны в интернете. От людей мы узнавали, как обстоят дела на самом деле. Через знакомых выясняли, где можно достать вещи, которые сейчас и искать-то не требуется – торгующие несут товар чуть ли не домой – только купи … Человеческие контакты были невероятно важны. Они обогащали жизнь, и на них нельзя было жалеть время, тем более находясь в таком насыщенном умом и знаниями месте, как Академия Наук.

Работать же полноценно стоило либо за перспективу роста, либо за фактическую доплату. Аспиранты вкалывали «как папы Карло», чтобы набрать необходимый для защиты материал за положенный трехлетний срок. В «ящике¹⁴» кандидату со стажем могли сразу дать должность старшего научного сотрудника, но зато и требовали, заставляя взаправду гнуть спину с 9ти до 5ти… Академические кандидаты, не желавшие «сыграть в ящик» и не имевшие надежды на докторскую, вели себя как пролетарии марксизма-ленинизма, которым было нечего терять, кроме своих цепей… Заставить их работать было невозможно – они делали что хотели, сколько хотели и как хотели.

Но разве плохих или неугодных начальству работников нельзя было уволить? Не продлить договор или завалить на аттестации? А вот нет! В Советском Союзе уволить научного работника, формально выдававшего минимум адекватной научной продукции, было невозможно. СССР не зря назывался государством трудящихся. Так же трудно было уволить и алкаша-слесаря на производстве. В сталинский период все было проще. Ленивца или строптивца могли запросто обвинить во вредительстве или саботаже, а там уж никогда не ошибающиеся органы разберутся – нет ли контрреволюции или антисоветчины? Страх сочетался с искренним порывом. Работали сколько требовалось (а требовалось много), при этом часть зарплаты еще и отдавали за сталинские облигации … В «оттепель» все это распустилось, размякло и потекло … страх исчез, порыв тоже. Людей надо было заинтересовывать поощрительно, для чего выделялись все новые и новые средства. А тех, кого заинтересовать не удавалось, начальство оставляло в покое и не трогало – ведь себе дороже, а то еще кляузу настрочит... В среде научных кадров младшего и среднего звена выделились две явно различимые группы: трудолюбивых амбициозных карьеристов и прозябающих трутней. А что же академики? Они ведь всего достигли и стремиться им было уже некуда…

Я хорошо помню отцовский распорядок начиная с младшего школьного возраста. Он хлопал дверью около 8 утра, когда я еще собирался в школу. Вечером он приходил в 10-11 вечера, когда я уже лежал в постели. Обычно он еще говорил по телефону около часа. В субботу тогда тоже работали. После введения пятидневки в 1967 г. он еще несколько лет продолжал ходить по субботам. Дотошный и требовательный начальник, он хотел быть в курсе всего и подолгу разговаривал с сотрудниками, стремясь детально вникнуть во все детали. Если возникали трудности, он не жалел времени, пытаясь уяснить проблему, дать совет по существу или толчок в нужном направлении. На заре космической эры он сам (вместе с Т. М. Энеевым) считал на первой советской ЭВМ¹⁵ «Стрела» и, работая по ночам, заработал нервный срыв. Будучи зав. отделом, он уже не программировал. Задачи обсуждались на языке численных методов и алгоритмики. В отделе было около 80 человек, так что неудивительно, что дневного времени не хватало. По вечером становилось тихо, и он оставался с теми, кому следовало уделить внимание. Оставшиеся допоздна сотрудники развозились по домам на «Рафике».

На фоне средне-академической атмосферы отцовский отдел выделялся ударным трудом. При такой плотной опеке работать вполсилы бы не вышло. Но к этому никто и не стремился – отец тщательно отбирал людей, совместимых с его стилем: энергичных, творческих, увлеченных космической тематикой, которых не требовалось подгонять. Те, кого этот стиль не устраивал, переходили в другие места. Он говорил, что не берет на работу бородатых и курящих – по его опыту и те и другие к нему не вписывались. К моей бороде он всегда относился с подозрением, но так как мой переход в его отдел не планировался, явных возражений не было.

Особый характер их отдела был связан с личностью М. В. Келдыша, Президента Академии Наук и директора института. Институт прикладной математики был организован вокруг первых советских ЭВМ с целью эффективного использования наиболее современной вычислительной техники ради решения важнейших практических задач. Келдыш был организатором всего института, но отдел космонавтики пользовался его особым вниманием. Математик по основной специальности, он обладал мощным интеллектом, интересовался всем, и был редким эрудитом. Он мог разговаривать с каждым ученым на языке его науки. С его широтой интересов и позицией Президента Академии, он идеально подходил на роль основного космического теоретика, организующего научное наполнение космических миссий и отвечающего за их теоретические аспекты. С группой космической баллистики, которая потом выросла в отдел №5, поначалу работал он сам. Он и продолжал с ней работать вплотную, принося в отдел новые идеи и задачи, возникавшие в ходе разработки космической программы, в которой он сам активно участвовал. Поэтому при живом Келдыше отец никогда не был полным хозяином в отделе. Многие сотрудники, по понятным причинам, стремились работать с Келдышем и рассматривали именно его как научного руководителя. Вряд ли отцу это всегда было по нраву, но все это разруливалось мирно. Отец сам боготворил Келдыша, считал себя его учеником и был ему в значительной мере обязан своими успехами. Сказывался также его врожденный дипломатический такт¹⁶. Он искренне гордился успехами всех сотрудников, независимо от степени их близости к нему лично и с увлечением рассказывал про все их работы, включая и те, к которым сам не имел прямого отношения¹⁷.

Вообще, его отношения с сотрудниками были какими-то особенными, почти семейными. Р. К. Казакова в своих мемуарах употребила слово «любовь», как это видимо увиделось ей по прошествии многих лет … что-ж, ей виднее¹⁸. Мать рассказывала, что, когда они оставались вдвоем, отец начинал взахлеб рассказывать о своих сотрудниках, их талантах, особенностях, успехах и т.п. Мне всегда казалось, что отдел был его настоящей семьей, делами которой он по-настоящему загорался, в то время как дома расслаблялся, делал что-то по необходимости, дурачился и рассказывал глупые анекдоты, снова вдруг мобилизуясь, когда звонил телефон, и он опять мог переключиться на волну своей настоящей жизни. Он с очевидным энтузиазмом брался помогать «своим», когда надо было кого-то куда-то устраивать, спасать, класть в больницу и т.п.

Рассказывая о них, он смотрел на меня своеобразным оценивающим взглядом, как бы молча проводя мысленное сопоставление не в мою пользу. Полуосознанное стремление изменить это отношение было одной из причин моего перехода в математическую школу. Это сработало. Он стал мной заниматься. На этой почве начало развиваться наше общение. Когда я, будучи уже первокурсником физфака, посетил вместо него конференцию по робототехнике и вернулся с предметным отчетом, я почувствовал, что возвысился в его глазах до уровня, скажем так, пол-сотрудника … и от меня была какая-то польза.

Мать привыкла к его режиму, но периодически ворчала, что, по её сведениям, другие зав. отделами ходят на работу 3 дня из 5ти, а два дня в неделю работают дома. Но отец заниматься наукой дома не хотел. В его комнате размещался большой письменный стол с креслом, как бы приглашавший за него сесть, но это стол был вечно завален горой книг, журналов и бумаг, трогать которые запрещалось. Отец клал на стол что-то на потом, но «потом» никогда не наступало, и куча лишь росла. Я никогда не видел его читающим научные книги дома, хотя книг была «полна коробушка». Его главная позиция дома была на кровати с телефонной трубкой в руке¹⁹. Я мог рассчитывать на него в воскресенье утром. Он оставался в постели до полудня, и к нему можно было уютно присоседиться, согреваясь теплом его большого плотного тела.

В какой мере его образ жизни можно считать типичным? Искренняя увлеченность наукой и готовность заниматься ей в любое время и в любом месте были в целом характерны для всей академической среды. Однако его фанатизм в работе был все же исключительным. Он был в этом отношении больше похож на лидеров космической отрасли, таких как С. П. Королев и его начальник и кумир М. В. Келдыш. Эти люди жили категорией «дело», унаследованной с военных времен и обозначавшей глобальную сверхзадачу, которой следовало отдавать себя целиком. Среди других академиков можно было обнаружить полный спектр рабочих стилей от отцовского горения на работе до академиков-надомников, предпочитавших предаваться ученым занятиям в тиши и уюте домашних кабинетов. Говоря об академиках, трудно употреблять слово «типичный». Все эти люди были по-своему уникальны, и, в силу их положения в обществе, их личности, предпочтения и стиль работы проецировались на возглавляемые учреждения и влияли на окружающих. В социальном континууме академики были своего рода бифуркациями, особыми точками, создающими вокруг себя своего рода «гравитационные воронки», затягивавшие окружающих в свою орбиту.