III. Родина большая и малая

Бытие и быт академиков в СССР. Часть третья

Заграница

Начиная с 1963 г. отец регулярно ездил в загранкомандировки, причем исключительно на конференции, в среднем 1-2 раза в год. Это не было типично. Среди специалистов ракетно-космического сектора «выездными» были единицы. Главные конструкторы были настолько засекречены, что население страны узнавало их имена лишь после смерти. Однако, пристойный минимум международных контактов считался необходимым, и отец оказался одним из членов «выездной» обоймы. Другие были также академическими специалистами, а если иногда к выездам и допускались люди из «фирм», им присваивались фиктивные должности в Академии.

Этот выбор понять можно. Космическая баллистика, основанная на известных законах природы и математических методах, была наименее секретной компонентой космического ремесла. Баллистическое планирование важно было держать в секрете до полета, а после можно было и опубликовать его общие принципы. Подобные публикации давали представление о космической программе в целом и были идеальны в качестве рекламы. Конференции давали возможность что-то узнать и установить полезные контакты. Надо думать, что стремление к ограниченной публичности подкреплялось еще и сопоставлением с намного большей степенью открытости американской космической программы.

Этот аспект отцовской деятельности стал мне вполне понятен лишь после того, как я сам стал играть подобную роль «научного пиарщика» в своей бельгийской компании. Мне поручали писать статьи и выступать с докладами не только по своим работам, но и по тем, к которым я имел мало отношения. Считали, что это даже хорошо, что я понимаю их лишь в общих чертах – я не мог, даже случайно, выдать чувствительные детали. Стремление экранировать реальных носителей ключевых ноу-хау и выставлять на публику в меру компетентного и поднаторевшего в этой функции технического представителя наверняка присутствовало и в советской космической программе. По моим сведениям, в период запуска первых спутников эту функцию исполнял Л. И. Седов, имевший к космической программе довольно косвенное отношение.

Впрочем, людям из королевской фирмы тоже иногда удавалось прорваться за рубеж. Примечателен эпизод с В. С. Сыромятниковым, конструктором стыковочного узла. В 1970 г. ему было разрешено отправить доклад об электромагнитном демпфере устройства стыковки на американскую космическую конференцию. После многих согласований и разрешений был подготовлен доклад с участием нескольких авторов, включая отца и сотрудника его отдела А. К. Платонова. Разрешение на выезд оформляли на всех, однако на этапе согласования в ЦК КПСС, Сыромятникова вычеркнули – решили, что он слишком много знает, и что теоретики расскажут и без него. Отказ пришел за 36 часов до вылета, а у Сыромятникова не было ни разрешения, ни загранпаспорта. Я смутно помню треволнения, связанные с этим эпизодом, но лишь недавно, из мемуаров В. С. Сыромятникова, эта история развернулась передо мной во всей своей красе¹.

Оказывается, узнав об отказе из ЦК, отец встал на упоры и сказал, что без Сыромятникова не поедет. На него пытались надавить в плане партийной дисциплины, но он не уступил. Ему удалось убедить Президента Академии М. В. Келдыша, и тот потребовал внеочередного созыва комиссии ЦК. Разрешение поступило за несколько минут до закрытия Отдела внешних сношений АН СССР, и Сыромятникову удалось получить паспорт и полететь на конференцию. В этой ситуации проявилась еще одна малоизвестная привилегия Академии: она была единственным ведомством, наделенным правом прямой выдачи загранпаспортов своим командировочным. Остальные министерства обращались в ОВИР на общих основаниях. Выезжающие сотрудники Академии проходили проверку в академическом Особом отделе, и паспорта, по указанию академического руководства, при необходимости выдавали очень оперативно. В руководящих кругах говорили: «Президент Академии отвечает за своих людей». Хотя я всегда считал отца сверх-осторожным дипломатом, у него было и другое лицо, о котором я узнаю только теперь из воспоминаний его коллег. В решающие моменты, когда речь шла о чем-то, что он считал важным, и он был уверен в своей правоте, он сбрасывал маску конформиста и был способен на решительные поступки.

Пребывание за границей обставлялось множеством ограничений и унизительных правил. Ездили большими делегациями, в которые включались для присмотра «инженеры в штатском». Выходить в город можно было только по двое. На командировочные расходы давали небольшую сумму в валюте на еду. Остатки этой суммы при возвращении полагалось сдавать и обменивать на чеки Внешторга по официальному рублевому курсу. На эти чеки можно было приобрести что-то дефицитное в специализированных магазинах «Березка». Командировочные набирали в чемоданы батоны копченой колбасы на прокорм, чтобы привезти домой побольше чеков. Как мы теперь знаем из воспоминаний, этим занимались даже звезды Большого театра. Отец, однако, всегда честно проедал свои деньги и на моей памяти привозил домой лишь сувениры.

Эти поездки были настолько праздничными и памятными событиями для их участников, что авторы мемуаров пишут о них них на удивление много, как о наиболее ярких страницах своей жизни. Так, конструктор управляемых ракет воздух-воздух Е. А. Федосов пишет о своей поездке в Норвегию в 1963 г. в составе делегации, куда входили также отец и Б. В. Раушенбах². Для отца это был первый выезд в капиталистическую страну. Федосов пишет, что ответственный работник ЦК откровенно восхищался Норвегией и напутствовал их словами: «Ребята, вы увидите коммунизм!»

Отношение советских людей к загранице сильно отличается от нынешнего, и требуются серьезные культурологические исследования, чтобы реконструировать его на языке, понятном современным россиянам. Нашим современникам, следящим за любыми значимыми событиями по интернету в реальном времени и имеющим полный доступ к любым мнениям, текстам и изображеним, трудно понять угнетающее воздействие информационной закрытости в сочетании с очевидной лживостью пропаганды, мешавшей уважать собственную страну и её правителей. Обостренный интерес советских людей к загранице был мотивирован в значительной мере элементарной любознательностью и желанием лично прочувствовать как выглядит жизнь на «загнивающем» Западе под властью капиталистов, и в какой именно степени далека от истины официальная пропаганда.

Примечательно, что летчик-перебежчик Беленко, угнавший по собственной инициативе МИГ-25 в Японию в 1976 г., потребовал от ЦРУ в качестве вознаграждения не деньги, а возможность посетить американскую военную авиабазу и авианосец – и был поражен высоким профессионализмом и уровнем организованности в сочетании с непривычной для советского военного атмосферой равенства солдат и командиров. В своих интервью Беленко озвучил основную мотивацию своего предательства, связанную с потерей доверия. Он говорил, что понял по американским достижениям, что США не могут быть «плохой» страной. В то время как пропаганда твердила о преимуществах советской системы, о её технических и социальных достижениях, факты все упрямее свидетельствовали об обратном. Огромное пропагандистское значение сыграли полеты американцев на Луну, явно обозначившие их техническое превосходство. Пропаганда коммунизма попала в ловушку собственного рационализма: убеждая людей, что каждый должен выбрать коммунизм потому, что он прогрессивнее и потому обречен победить в соответствии с историческими законами, она была не готова к ситуации, когда через полвека после революции полученный аванс народного доверия был растрачен, а отставание лишь возрастало. В советской идейной системе не хватало места для патриотизма эмоционального плана, призывающего любить свою страну не по какой-то причине, а просто за то, что она своя.

Отец также стремился составить свое мнение о загранице и поделиться впечатлениями «оттуда» с семьей, друзьями и коллегами. Он всегда брал с собой фотоаппарат и кинокамеру и после каждой поездки устраивал дома своеобразный кино– и фото репортаж с демонстрацией фильма и цветных слайдов³. Фотографировал он гораздо больше, чем нужно, и эти показы было трудно высиживать до конца. По-моему, с наибольшим энтузиазмом смотрел эти слайды он сам, повторно переживая яркие воспоминания от поездки. Основные впечатления, которое я вынес из этих репортажей было – обыкновенности. Заграничные городские и придорожные пейзажи вовсе не казались какими-то особенно другими, а люди выглядели не слишком отлично от москвичей. Атмосферу другой страны этот видеоряд не передавал.

Более интересными и важными для меня были его рассказы. Отец гораздо больше говорил о том, как «там» работают, чем о материальном изобилии. В его кругах говорить о «барахле» было вообще как-то неприлично. Мы, конечно, знали, что на Западе почти у всех есть машины и свои дома, но реальный восторг вызывало не это, тем паче, что мы и здесь жили неплохо. Поражало его то, что когда он посещал университеты или лаборатории, он видел только людей, явно и очевидно занятых делом. Когда кто-то отрывался от работы, чтобы ему что-то объяснить или куда-то проводить, то, освободившись, при первой же возможности возвращался на рабочее место к своим обычным занятиям. Эта атмосфера разительно отличалась от благодушной расхлябанности позднесоветских научных учреждений. Поэтому меня не удивляло, что если «там» работают в два-три раза интенсивнее, то и живут во столько же раз лучше. Говорили, что когда на импортированном из Италии Волжском автозаводе в Тольятти запустили итальянский конвейер, то его скорость оказалось нереально высокой для нашего персонала, и её пришлось уменьшить примерно в той же пропорции, т.е. в 2-3 раза. В противоречии с выводами марксизма, государство без капиталистов было не в состоянии обеспечить сопоставимую производительность труда. Отец не мог, да и не стремился, теоретически осмыслить увиденное, но впечатление о том, как там «вкалывают» было очень сильным и во многом предопредилило мою будущую готовность к эмиграции. Мне казалось, что по крайней мере в этом плане мое заграничное существование будет органичным – что в целом и подтвердилось.

Другой важной компонентой моей информации о загранице был ежемесячный журнал «Америка», который издавался в США в количестве 50 тыс. экземпляров и распространялся по ограниченной подписке, к которой, в частности, имели доступ члены Академии. Журнал писал об американской космической программе, о жизни средних американцев, о политическом устройстве, Президентах и т.п. Понятно, что ничего прямо антисоветского там не было, напротив – подчеркивались союзнические отношения во время войны, которые у нас замалчивались. Создаваемый журналом образ Америки сильно отличался от того, который рисовался советскими СМИ, но неплохо смыкался с тем, который возникал из литературной классики, т.е. из произведений Джека Лондона, Хемингуэя, Драйзера, Хейли и др. Уже качество полиграфии выгодно отличало журнал «Америка» от советской прессы. Достаточно было взять его в руки и открыть, чтобы ощутить, что это – послание из иного, высшего мира. Это ощущение вряд ли будет понятно современным россиянам, привыкшим к тому, что теперь качество российской продукции, включая журнальную и книжную, мало отличается от общемирового. Помню, что на меня в журнале «Америка» наиболее яркое впечатление производили фотографии человеческих лиц крупным планом – от Президентов до людей с улицы. Чувствовалось дыхание другой культуры, построенной на внимании к человеческой индивидуальности.

Сравнивая холодную войну с теперешней геополитической конфронтацией, можно констатировать совсем другое отношение к противнику, которое придаёт теперешней ситуации слегка карикатурный оттенок. Хотя холодная война была настоящим и довольно напряженным военным противостоянием, среди советских людей не было чувства враждебности и даже неприязни к американцам как к нации, не говоря уже о национальном высокомерии. Мы не называли американцев «америкосами» или «пиндосами». Отставание присутствовало, но оно было измеримым. Уровень достижений противостоящих лагерей и их влияния в мире был во многих отношениях сопоставимым. Мы не чувствовали себя представителями какой-то уникальной, от всех отличной, и непонятной самой себе цивилизации, а вынужденными наследниками вполне определеннной школы политической мысли, ценность которой мы сами подвергали сомнению, но которая в то время еще вполне очевидно и властно утверждала свое право на существование.

Дачи

Академические дачи были построены сразу после войны. Понять это решение непросто – ведь страна была в руинах, а в городах еще жили в бараках и коммуналках. Но правительство решило, что ученые важнее. Хронология основных постановлений делает логику этого решения более понятной. Первоначальное решение СНК было принято в 14.10.1945, вскоре после американских атомных бомбардировок (на оценку события ушло около двух месяцев). Второе постановление, конкретизирующее сроки и ответственность, было выпущено 10.03.1946, т.е. рассматривалось в контексте упоминавшегося ранее судьбоносного для советских ученых постановления от 06.03.1946 о повышении зарплат научным работникам. Под Москвой строилось три поселка: Луцино, Мозжинка и Абрамцево, общей емкостью около 150 дач. Судьба нашей семьи связана с поселком «Абрамцево», о котором в библиотеке Воздушного Замка уже имеется книга воспоминаний, изданная Н. Ю. Абрикосовой, а также много фотографий.

Сборные дома для дач были закуплены в Финляндии⁴. Все дома были одинаковы и представляли собой распространенный в то время типовой вариант каркасного дома, рассчитанного на зимнее проживание. Поселки строили пленные немцы. К каждой даче полагался участок размером около гектара дикого леса. Участки были нарезаны неодинаковыми – их величине просто не придавали большого значения. Никто не считал эту землю собственностью. В любом случае участки были большими и давали ощущение дома, стоящего в лесу. Большинству хозяев это не нравилось. Многие, включая и моего отца, вырубали лес на передней части участка, чтобы придать фасадной части участка вид парка. Дача состояла из двух домов: большого, для хозяев⁵, и маленького, состоящего из гаража и двух комнат, которые первоначально предназначались для прислуги и шофера, но на практике там жили друзья или родственники, а гараж часто переделывали в комнату. При этом меркантильное использование дач исключалось: о взимании арендной платы с тех, кого пускали пожить, не могло быть и речи. Считалось нормальным, что тот, кому больше повезло в жизни, может поделиться своим счастьем со старым другом или менее удачливым родственником.

Рисунок 1. Вид стандартной абрамцевской дачи в 2011 г. Лес перед домом вырубили.

Рисунок 2. Вид на маленький домик со стороны дачи. Первоначально, маленького домика не было видно из-за сплошных зарослей елей и орешника.

Первоначальные хозяева дач получили их в виде подарка. Другая часть дач принадлежала Академии и сдавалась в аренду. Когда отец был избран в членкоры и получил права на академическую дачу, он сначала жил год на арендованной даче, а в 1964 г. купил дачу у вдовы академика С. П. Обнорского, известного филолога, редактора академического словаря русского языка. Поселок был в целом на балансе Академии, но дачи принадлежали их хозяевам и могли передаваться по наследству, а также продаваться другим членам Академии⁶. Сейчас, конечно, их полностью приватизировали, и некоторые уже принадлежат новым хозяевам, а в остальных еще живут потомки академиков, во многих случаях разделившие их на две и более частей.

В поселке сформировалось отчетливое чувство идентичности и вполне определенная суб-культура, многие черты которой хорошо освещены в книге Н. Ю. Абрикосовой⁷. Я, однако, убежден, что значение этих поселков в контексте позднесоветского социума еще не вполне оценено и даже не вполне понято. Большинство постоянных жителей Абрамцева проводили в нем так много времени, что поселок стал для них не просто местом отдыха, а вторым, если не первым местом жительства. Причем именно абрамцевское время было временем настоящей, качественной, свободной жизни. В Москве лишь работали, а в Абрамцево – жили. Абрамцево оказалось для нас малой родиной, сформировавшей нашу идентичность и наше самоуважение. Эта малая родина была не просто куском природы, а сообществом людей общей культуры и одного рода занятий. К чисто поселковой идентичности добавлялось намного более мощное и значимое чувство принадлежности к научной касте, я бы даже сказал – научной аристократии. Ведь поселок был уникальным местом, в котором академики и члены их семей жили в рамках одного сообщества, в котором их примерное равенство между собой сочеталось с очевидно высоким статусом относительно остального общества, расположенного за пределами его границ. Не будь такого поселка, где бы еще сами академики, работавшие и жившие отдельно друг от друга, могли бы развить чувство локтя и осознать себя как целостную социальную группу, высоко ценимую обществом? Где еще их дети, живущие в Москве далеко друг от друга и посещавшие разные школы, могли бы жить среди себе подобных по «крови» и вполне осознать, какого гнезда они птенцы? Если в школе я ощущал каждой клеточкой, что я не такой как все – здесь все были свои, и друзья моих детских лет были именно здесь⁸. Человеку чрезвычайно важно знать, что он – такой, какой он есть – не один.

Профессиональная кастовость была вообще развита в СССР: дети врачей часто становились врачами, дети военных – военными и т. д. Дети академиков конечно редко становились академиками, но почти все кончали университеты и получали научные степени. Поселок, сконцетрировав в одном месте научное патрицианство, как никакое другое учреждение способствовал формированию социальной идентичности научной элиты. Солидность самого поселка и масштабность дач и участков явно способствовали тому, что чувство кастовой идентичности дополнялось чувством собственного достоинства и значимости в мире.

Характерной чертой дачной суб-культуры были прогулки «по кругам». В поселке широкие мощеные улицы, по которым приятно прогуливаться. Между краем мостовой и заборами имеется просторный газон, так что улицы ощущаются как парковые аллеи. Эти улицы и были главной средой общения. Выходя с отцом погулять, я хорошо знал, что сейчас мы кого-нибудь встретим, начнутся светские разговоры, и обо мне забудут. О чем же говорили?

Умные разговоры

Говорят, что художники, когда встречаются между собой, обсуждают не искусство, а где купить дешевые краски, кисти и растворитель. Так что, видимо, не стоит удивляться, что о науке в собственном смысле говорили очень мало, тем более, что у многих она была секретной. Мой детский слух улавливал поток имен: обсуждали академическую политику, вопросы связанные с выборами, выступлениями, защитами, конфликтами, комиссиями, проверками, назначением на должности, взаимоотношениями и т.п. У отца при этом можно было ощутить специфический слегка напряженный тон. Чувствовалось, что невзирая на расслабленность обстановки, он вполне сосредоточен, обдумывает каждое слово и вообще старается больше слушать, чем говорить – за это качество его наверняка считали приятным собеседником. Диалог шел не по принципу «каждый о своем», а выдерживалась определенная тема, причем немногословный отец почти всегда предоставлял право выбора предмета собеседнику и с большим или меньшим удовольствием ему «подыгрывал». Чувствовалась культура разговора. Не помню случая, чтобы один собеседник перебил другого. Так как люди были солидные и знающие, часто удавалось услышать что-то интересное, но скорее в плане интересных фактов, чем оригинальных мыслей. Пережившие сталинизм научились ограничиваться безопасными темами. Невзирая на интенсивность общения «на кругах», к себе на дачу приглашали крайне редко. В дом – почти никогда. Иногда сидели вместе на открытой веранде.

Несколько более расслабленным и неформальным было общение в узком кругу «космической троицы», включавшей, помимо отца, Б. В. Раушенбаха и Т. М. Энеева. Оба отличались широтой познаний и живым интересом к гуманитарным темам. Слушать их было для меня очень полезно, так как отец этими качествами не отличался и был, по сравнению с ними, чистым «технарем». В нашей семье искусство восторженно пропагандировала мама. Отец не смел с ней спорить, но порой подтрунивал. Помню, как он иронизировал по поводу заключительной сцены балета «Спартак» в постановке Якобсона. «Представляете, – говорил он, – открывается занавес, а на сцене – кресты с распятыми рабами. И весь зал аплодирует!»

Супруга Бориса Викторовича Раушенбаха была заместителем директора Исторического музея, и это, очевидно, способствовало его гуманитарным увлечениям. Покинув ОКБ-1, он стал интересоваться историей православия, иконами и даже богословием. В частности, он предложил свою интерпретацию учения о Св. Троице, основанную на опыте созерцания иконы Андрея Рублева⁹. За эту теорию его жестоко и, на мой взгляд, отчасти справедливо, критиковали церковные богословы. Он публиковал статьи на разные темы истории российского христианства, а потом выпустил в 1975 г. ставшую известной книгу «Пространственные построения в древнерусской живописи». Книга была замечательна уже тем, что в центре внимания находились иконы. По тому времени это было смело и неординарно. Позже, уже в 90е годы, он продолжал активно писать, и, в результате, оставил после себя богатое и разнообразное литературное наследие. Самим фактом своего переключения с техники на иконы Борис Викторович оказал на меня большое влияние. Держа в одной руке его книгу по теории вибрационного горения, а в другой – книгу об обратной перспективе в живописи, я спрашивал себя, а смогу ли я когда-нибудь совершить подобный прыжок.

Тимур Магометович Энеев также отличался поистине космической широтой интересов. Он использовал методы компьютерного моделирования для решения проблем космогонии галактик, образования солнечной системы и даже генетики. Он говорил много и увлеченно буквально обо всем на свете. От него я узнавал о русской религиозной философии, о проблеме поворота северных рек, о борьбе с Лысенко, о коллективизации, совнархозах и косыгинской реформе. Своими разговорами Тимур Магометович помог мне определиться в плане политической ориентации. В старших классах я эволюционировал в сторону диссиденства, но откровенный нигилизм был мне чужд. Отец влиял на меня своим конструктивным подходом к жизни, но какой-то определенной политической философии у него просто не было. Лозунг Тимура Магометовича «нужны реформы!» пришелся мне по душе и помог как-то зафиксироваться в мысленных метаниях между противостоящими идеологиями. Реформы – это изменения, но постепенные и опирающиеся на то, что есть в наличии. Реформист должен хорошо понять настоящее, чтобы сделать шаг в сторону его улучшения. Позднее, М. С. Горбачев был воспринят именно как реформист, и в этом качестве его единодушно приветствовала вся интеллигенция. Но в 70е годы о перестройке еще и не мечтали, и под реформами имелись в виду административно-экономические преобразования типа «косыгинских» реформ, внедривших во взаимоотношения между предприятиями элементы хозрасчета и рыночной экономики.

Обсуждение этих реформ, связыванных с именем А. Н. Косыгина, единственного человека в правящей троице, которого мы считали экономически грамотным и вполне достойным своего места руководителем, занимало важное место и в печати и в разговорах. Это была одна из немногих тем, по которым шла дискуссия и высказывались, хотя и осторожно, разные мнения. Реформа предполагала, что плановые показатели количественного производства продукции дополнятся или даже заменятся финансовыми показателями типа плана по прибыли. Реформа должна была стимулировать предприятия зарабатывать деньги и работала лучше в сфере производства товаров для населения, чем в тяжелой промышленности, в которой она подчас вела к откровенным парадоксам ввиду отсутствия реального рынка, контролирующего ценообразование. Наиболее радикальным вариантом реформы такого типа была бы «югославская модель», в которой предприятия принадлежали бы не государству, а трудовым коллективам и действовали бы в условиях реального рынка как независимые агенты. Между югославским «анархо-синдикализмом» и ограниченными косыгинскими преобразованиями существовал широкий спектр возможностей, в рамках которого дискуссия и велась. Об обратной трансформации социализма в капитализм никто и не заикался, хотя говорили о возможности разрешить частную инициативу в сфере торговли и сервиса.

Подчеркну, что основной проблемой советской системы считали не однопартийность, не нарушения прав человека, и даже не низкий уровень жизни, а низкую эффективность экономики и плохое качество продукции, которое бросалось в глаза и лезло из каждой дырки. Необходимость мобилизовывать ученых, инженеров и студентов на сбор урожая картошки ясно указывала на неэффективность управления сельским хозяйством. От людей узнавали о вопиющих фактах, о которых не писали газеты. Так, в Узбекистане горожане массами мобилизовывались в осенние месяцы на уборку хлопка. Много говорили о неудаче хрущевских совнархозов и о последовавшей за этим утере динамики в экономике, которую позже окрестили словом «застой». Исправление ситуации виделось в разумном применении экономических стимулов как для трудящихся, так и для предприятий, но как именно это делать, никто не знал. Проблема уровня жизни представлялась вторичной: если экономика заработает и улучшится качество продукции, то и уровень жизни поднимется.

В этих разговорах проявлялась умеренно-конструктивная оппозиционность академического сообщества. Характерно, что в качестве возможных моделей для подражания фигурировали не капиталистические страны, а восточно-европейские страны социалистического лагеря. Мы хорошо знали, что там сохранялись мелкие частные предприятия в торговле и сфере обслуживания, особенно кафе и рестораны. Там не было сплошной коллективизации, и еще остались крестьянские хозяйства фермерского типа. Будучи почти изолированными экономически от капиталистических стран, мы получали много товаров из стран социалистического лагеря, и эти товары были, как правило, лучше советских. Мы носили чешскую обувь, румынские рубашки, польские куртки и плащи и т. п. Мы фотографировали на ГДР-овскую цветную пленку и учились программировать на компьютерах серии ЕС ЭВМ. Можно даже сказать, что в определенном ограниченном смысле СССР был сырьевым придатком восточноевропейских стран. Ну а раз они научились организовывать промышленность на социалистических принципах лучше нас, значит у них есть чему поучиться. В начале перестройки такие идеи еще продолжали звучать, но затем вектор развития резко развернулся в сторону полной реставрации капитализма.

Квартиры

Если в поселке «Абрамцево» был реализован единый и вполне определенный стандарт дачной жизни академиков, то с квартирами все было иначе. Никаких домов специально для академиков не строилось, хотя на Ленинском проспекте и стояло несколько полу-ведомственных домов, где часть квартир распределялась среди сотрудников Академии. В квартирном вопросе явных нормативов не было. Каждый член Академии сам занимался «выбиванием» себе квартиры, и этот процесс никто не афишировал. О результатах я могу судить по отдельным примерам – общая картина мне неизвестна и никаких публикаций на эту тему я не видел. Думаю, что метраж академических квартир существенно превосходил среднестатистические показатели по Москве, особенно у академиков старших поколений. Причем академики жили, как правило, именно в государственных (т.е. бесплатных), а не в кооперативных квартирах.

В стандартных советских домах новой постройки имелись 3 вида квартир: однокомнатные (примерно 25%), двухкомнатные (примерно 50%) и трехкомнатные, бывшие мечтой каждого советского семейства. Для многодетных семей (3 ребенка и больше) предусматривалось небольшое количество четырехкомнатных квартир. Но в Москве было и много старых домов с многокомнатными квартирами, которые после революции превращались в коммунальные. Были также дома раннесоветской постройки, в которых квартиры изначально планировались как коммунальные. Коммуналки, однако, расселялись, и большие квартиры постепенно освобождались. Так что существовал негласный ресурс больших квартир, часть которых распределялась среди членов Академии. Так как весь жилой фонд официально контролировался органами советской власти, а фактически – районными комитетами КПСС, то для выделения квартиры требовался запрос от имени Академии в райисполком, поддержанный в партийных органах.

Отец родился и жил с родителями в двух комнатах обычной коммунальной квартиры на улице Сретенка, в которой провел и я первые три с половиной года жизни. Став членкором в 1960 г., он вскоре переехал со всем семейством, включая престарелых родителей, в новую четырехкомнатную квартиру на углу Ленинского и Университетского проспектов – в то время почти граница города. О своих чувствах к этой квартире, в которой прошло мое счастливое детство, я уже писал в других воспоминаниях.

Принцип распределения жилого пространства в советских квартирах был скорее персональным, чем функциональным. Так как статус отца в семье был близок к божественному, выделение ему отдельной и самой удобной и большой комнаты вполне понятно. Эта комната была и спальней и кабинетом одновременно. Там стояла кровать и письменный стол с рабочим креслом. Вдоль стен размещались изготовленные на заказ книжные шкафы с глубокими полками, вмещавшие книги в два ряда. Примечательно, что даже при наличии достаточного квартирного простора, в советских семьях отсутствовала буржуазная идея супружеской спальни. Большие кровати и полные наборы мебели для спальных комнат появились в продаже в течение 80х годов. Внедрение буржуазных стандартов домашнего дизайна было прекурсором возврата буржуазных производственных отношений.

Разговор о квартирах снова возвращает нас к теме исключительности академических привилегий. Сравним академиков с деятелями искусства, например, с гремевшими на весь мир звездами балета Большого театра. Поставить их рядом оправданно. Балеруны в чем-то даже лучше и важнее. Ведь если в космосе мы отстали, то в балете так и остались первыми. Сопоставление материальных условий, однако, поражает. Солисты Большого, как теперь известно по воспоминаниям, получали в месяц около 150 рублей, превосходя аж на тридцатку танцоров кордебалета. Видимо, считалось, что славы им достаточно¹⁰. Во время заграничных гастролей они зарабатывали суточными в соответствии с описанной выше схемой. Внеочередное получение двух– или трехкомнатных квартир было их потолком в жилищном вопросе. Обожавшая их министр культуры Е. А. Фурцева большего сделать не могла. Её административный ресурс был несопоставим с тем, что мог себе позволить Президент Академии наук. Трудно отделаться от впечатления, что, хотя все дружно аплодировали балету, отцовское отношение к искусству, как к чему не вполне серьезному, было характерно для всей технократической элиты, мнения и вкусы которой делали погоду¹¹. А ведь и вправду, ногами подрыгать или картину намалевать – это тебе не самолет построить и не ракету пустить!

Отпуска и отдых

Но если трудовой вклад лидеров науки и техники оценивался так высоко, то надо думать, что нанимавшее их государство озаботилось получением с них максимальной трудовой отдачи. Уж наверное оно следило, чтобы они все время были в деле! Ведь чем выше квалификация человека, тем дороже цена пропущенного им рабочего дня. Но, в действительности, дело обстояло прямо наоборот. В СССР была разработана уникальная система отпусков, ставящая их длительность в прямую зависимость от квалификации. Неравенство отпусков, длительность которых у разных категорий трудящихся различалась примерно в 3 раза, еще усиливало неравенство доходов.

Эта система действительно была уникальной, так как в мировой практике предусмотренный законом минимальный размер оплачиваемого отпуска обычно и определяет длительность отпусков для всех работающих независимо от их статуса (возможно, с небольшими добавками за выслугу лет). В СССР законодательный минимум составлял традиционные 15 рабочих дней, но шкала отпусков ценных научных кадров взмывала в космическую высь. Младшие научные сотрудники без степени могли отдыхать 18 рабочих дней, кандидаты наук – 24, доктора наук – 36. Отец мог отдыхать 48 рабочих дней. Я точно не знаю, определялась ли последняя прибавка его членством в Академии или должностью заведующего отделом. Чтобы оценить размер отпуска в неделях, количество дней надо разделить на 6, т.е. он мог отдыхать почти два месяца.

На практике это означало, что он жил на даче значительную часть летних школьных каникул, как и большинство других владельцев абрамцевских дач. Отдыхал он солидно и всерьез, рассматривая это и как допустимую радость в жизни, и как своего рода обязанность – отдохнуть и вернуться к работе в хорошей форме. Академики, за редким исключением, спортом не занимались. Хорошее питание и неспешные пешие прогулки на природе были главным средством восстановления утомленных нервов. Иногда он читал книги связанные с работой. Однажды он работал во время отпуска вместе с Ю. Ф. Голубевым над книгой об управляемом входе в атмосферу. Юрий Филиппович позднее с удовольствием вспоминал эти дни, их солидный медленный темп, в котором регулярное принятие пищи и неторопливые прогулки сочитались со столь же основательной и качественной работой над текстом. Дачная жизнь создавала убедительный противовес московской суетливости и беготне и как бы молчаливо демонстрировала как надо жить на самом деле.

Длительные отпуска в сочетании с высокими зарплатами как нельзя лучше характеризуют академиков именно как высший класс общества, а не как высокооплачиваемых консультантов. Консультанту платят за время работы – и больше он не нужен. Но аристократия заботится не только о презренных бумажках, но и о более весомых жизненных благах, в частности об обеспечении себя и своего потомства фамильными усадьбами. Аристократия ценит не только работу, но и досуг и пускает корни в родную почву всерьез и надолго. Номенклатура, для сравнения, удовлетворялась безликими госдачами, которые не могли быть переданы по наследству, уже не говоря об отпусках и зарплатах. Так кто же кого обслуживал: академики – номенклатуру, или наоборот?

Санаторий «Узкое»

Завершая наш краткий, отрывочный и неизбежно поверхностный экскурс по обычаям и нравам страны Академии, вернемся к тому, с чего мы начали и посетим подмосковный санаторий «Узкое», в котором академики могли отдохнуть еще полнее и качественнее, чем на даче. В отличие от большинства других привилегий, санаторий не был ни бесплатным, ни дешевым. Стоимость месяца пребывания составляла, если не ошибаюсь, 500 руб.¹² на одного человека. В 80-е годы отец стал разделять свой отпуск на две части: месяц летом на даче и месяц зимой в «Узком».

Я несколько раз жил там у него в течение студенческих каникул. Вокруг был просторный лесопарк, в котором можно было кататься на лыжах. В «Узком» была замечательная библиотека, которую обошли стороной кампании по изъятию запрещенной литературы. Там, к примеру, я прочитал романы Савинкова о террористах. Помню, что они произвели на меня удручающее впечатление: получалось, что путь честного революционера-террориста заведомо смертный, но ради чего надо было убивать полицейских начальников и гибнуть самим во цвете лет оставалось непонятным. Получалось, что революционная романтика засасывала молодежь в какой-то омут безо всякого смысла. Возможно, Савинков считал это чем-то самоочевидным и писал этот роман для единомышленников, но мы-то как раз и стали подвергать сомнению эту очевидность.

Отец жил в двухкомнатном номере. Вторая комната имела вид гостиной с диваном, на котором я спал. Он за меня доплачивал, и я жил там вполне официально, питаясь вместе с ним три раза в день в общей столовой. Отец подружился с Д. С. Лихачевым, и мы все время сидели с Лихачевыми за одним столом. Дмитрий Сергеевич жил в «Узком» подолгу вместе с супругой. По-видимому он там и работал. В нем чувствовался культурный человек хорошего дореволюционного воспитания, принадлежавший поколению моей бабушки. Мы с отцом такими не были – мы были совками – но, воспитанные бабушкой, мы могли входить в резонанс с его петербургским стилем общения. Дмитрий Сергеевич был в моих глазах живым связующим звеном, олицетворявшим живую эстафету научной традиции, переданной нашему поколению от научной интеллигенции далекого прошлого.

ЛИТЕРАТУРА

1. Е. Г. Водичев. Советская научная политика в период «позднего сталинизма» (вторая половина 40х и начало 50х годов). Метаморфозы и маркеры // Вестник Томского Государственного Университета, 2014, №2 (28), с. 41-51.
2. М. С. Восленский. Номенклатура. London: OPI, 1985.
3. Зарплаты в СССР и сейчас (сопоставление покупательной способности): https://maxim-nm.livejournal.com/401413.html
4. М. Р. Зезина. Материальное стимулирование научного труда в СССР 1945-1985 // Вестник Российской Академии Наук, том 67, 1 (1997), с. 20-27.
5. "Система оплаты труда научных работников имеет серьезные недостатки"// Коммерсантъ-Власть, 24.10.2011
6. Р. К. Казакова. Охоцимский Дмитрий Евгеньевич – основатель прикладной небесной механики (штрихи к портрету) // препринт ИПМ РАН,
7. Поселок академиков Абрамцево // автор-составитель Н. Ю. Абрикосова / М.: МБА, 2014.
8. Прикладная небесная механика и управление движением. Сборник статей, посвященный 90-летию со дня рождения Д. Е. Охоцимского // составители Т. М. Энеев, М. Ю. Овчинников, А. Р. Голиков / М.: ИПМ им. М. В. Келдыша, 2010.
9. Предшествующие главы моих воспоминаний: об И.М. Виноградове и Б.Н. Делоне.