Роман Перельштейн

И стропила взмывали над нашей судьбой

            * * *

Невзрачный дом, за ним лежит река.

Тяжелая волна молчит о снеге.

На миг мы вместе или на века?

Под потолком плафон мерцает пегий.

Я повзрослел. Состарилось окно.

Свет в небесах малиновых растаял.

Я старым стал. И за окном темно.

Но тайна сердца остается тайной.

Бессонный свет идет от наших тел.

Бездонный мрак спешит ему навстречу.

На плечи лягут мята, чистотел.

Бессмертен дух, и наши души вечны.

Люблю тебя, люблю багровый лес,

холодный дождь, идущий в штыковую.

Когда не будет нас, я вспомню вес

твоей слезы: впотьмах тебя целую.

Я не забуду, как ты горяча,

как беззащитна подлинная сила…

Ты слышишь, осень бьется о причал?

Ты видишь небо?.. Господи, помилуй!

            * * *

Ты уже не один. Я уже не один.

И никто не стоит между нами.

Я увижу Тебя за стволами осин

у реки, потемневшей с годами.

Я увижу Тебя наяву, не во сне,

лишь затянет туманом низину.

Я узнаю Тебя по скрипящей сосне,

так протяжно скрипящей, призывно.

Теплый ветер гуляет в живых небесах

и качает могучие кроны.

Я стою на Твоих занебесных весах

в изголовье волны полусонной.

И не знаю, какую дорогу и тьму

предстоит мне осилить с Тобою…

Своего я уже ничего не возьму

в небеса, что горят за рекою.

            * * *

Кружат бабочки масти тигровой

над сырым, но горячим песком.

Рядом вьется предмет гардероба –

черно-рыжий халат с пояском.

Мельтешение крыльев нарядных

и наряды крылатых наяд.

Оторву ли от вас, ненаглядных,

свой исполненный нежности взгляд?

О, плясуньи мои дорогие!

Где вы были, когда снегопад

засыпал перелески нагие,

долго хлопья швырял наугад?..

Дождь прошел, но какое же пекло.

Вы вернулись, вы снова со мной!

Вы воскресли, душа не ослепла,

и рисунок не стерся цветной.

            * * *

Блаженствует! Блаженствует!

Дождался клен дождя.

Так первого пришествия

ждала душа моя.

Пролилось небо летнее.

Боярышник восстал.

Сияние, волнение,

кипение куста.

Душою, с нашей схожею,

поет, ликует лес.

Омылся силой Божьею

и всей листвой воскрес.

Из ковшика ольхового

напился муравей.

И снова жизнь дарована.

И столько смысла в ней!..

Все реже капли падают,

синеет край небес.

А надо ли, а надо ли

душе еще чудес?

И тонко птаха тенькает.

Все звонче жизни клич…

И тайна воскресения,

которой не постичь.

            * * *

Сколько, Господи, нужно и сил, и трудов положить,

чтобы ночью стоять у реки, ничего не желая,

и как будто бы заново реку и ночь сотворить.

Мне слова не нужны, чтобы иву речную спросить,

как на берег песчаный волна набегает косая.

Мне не нужен язык, чтобы с Богом вести разговор.

Но любви, сколько нужно любви и как много вниманья,

чтобы этот единый речной и небесный простор,

между ним и душою едва ощутимый зазор,

оставался навеки сокрытою тайной.

            * * *

Сова пролетела в сырой полутьме.

Так низко, так близко!

Раскинула крылья седые во мне,

рассыпала искры.

Особый доселе неведомый страх

мне в душу вселила.

Крыла оловянного пасмурный взмах

растаял в осинах.

И я не забуду, как долго стоял,

а может быть, падал

в какой-то бездонный и светлый провал.

Искал ее взглядом.

            * * *

Мы построили дом одиноких сердец

на крутом берегу судоходной реки.

Стружку с досок снимал загорелый отец,

мама рыжую белку кормила с руки.

Я не слышал их жизни. Я жил налегке.

А теперь утираю слезу кулаком.

Оглянусь и увижу баржу вдалеке,

то ли щебнем груженную, то ли песком.

Я не знал, что они разойдутся спустя

десять лет, но уже замечал, как суров

он бывает: смолчит и белки закипят;

а она вдруг устанет смертельно от слов.

Пустотелая, словно бутылка, стена

искажала их голос, похожий на гул.

«Можно все пережить, кроме жизни!», – она

закричала. И он опустился на стул…

Мы построили дом у великой реки.

Под густою, как мех, изумрудной иглой.

И сосновые брусья казались легки.

И стропила взмывали над нашей судьбой.

            * * *

По опустевшему лесу бродить,

так, наугад, безо всякого дела,

чтобы душа замирала и пела,

но не теряла единую нить.

Елки густые, мохнатый паук,

листья сухие, попавшие в сети,

и луговая прохлада столетий.

Все это сразу, и все это – вдруг.

Всюду угадывать и примечать

взглядом внимательным, внутренним взором

не отпечаток с размытым узором,

а ту, единственную печать.

Но обойденных ты здесь не найдешь.

Все драгоценны. Повсюду Создатель.

Каждому зяблику выдано платье.

Каждая капля – алмазная брошь.

Липа роняет лимонный листок.

Ветер качает сосновые мачты.

Все, что загадывал, знаю, иначе

сбудется, но обязательно в срок.

Затрепетала березка, дрожит.

Как же скромна, но одета по чину.

Старый пустырь затянуло лещиной.

Души повсюду, и нет ни души.

Господи правый, как здесь хорошо!

Ясного дня расправляются плечи.

Ласкою куст можжевеловый лечит.

Целую жизнь к этой жизни я шел.

Дню золотому не видно конца.

Быть незаметным и всюду единым.

Не горизонты победно раздвинуть,

а за твореньем увидеть Творца.

            * * *

Там голые кусты,

и дуб стоит нагой.

Сотлевший не хрустит

валежник под ногой.

Там влажная земля

и стелющийся плющ.

Спускаешься, скользя.

Цепляешься за луч.

Какой крутой откос!

Какой глухой овраг!..

Сошел во ад Христос

не как ведун и маг.

Он умер на кресте,

стеная и дрожа.

Мне, кажется, везде

Его следы лежат.

Не как Небесный Царь

вернулся Бог домой.

Он умер до конца,

и телом, и душой.

Копытень обметал

оскалившийся склон.

В душе моей провал,

земля со всех сторон.

А каково Ему?

Во ад, а не в овраг.

Не в эту полутьму,

а в запредельный мрак?

И нам идти за Ним.

И с нами Он навек.

Не чудо-исполин,

а – слабый человек.

Но слабому дано,

его ведет Господь,

небесным стать огнем

и смерть перебороть.

Воскресший в глубине

окликнутых сердец,

какой бездонной тьме

Он положил конец!

            * * *

Оглянусь я и взгляд задержу

на прильнувшей к забору осине.

Я уже никуда не спешу.

Вижу каждого дерева имя.

Пронесутся нестройной гурьбой

пожелтевшие круглые листья.

Я по имени знаю любой.

Даже этот, а их не исчислить.

На ладони лежат имена.

И раздать их Адаму несложно.

Зверобой, чистотел, череда.

Вот они, я их чувствую кожей.

Заалел бересклетовый куст

и усеял дорожку листвою.

Как закатное зарево пуст.

В небесах вижу имя его я.

И налился шиповник огнем,

и земле поклонился шипами.

Вижу имя, горящее в нем,

словно в лампе гудящее пламя.

Отражаются в темном окне

рыжеватые перья заката…

А незримое имя во тьме

пребывает, но тьмой не объято.

            * * *

Мягкий осиновый свет и высокие травы.

Снова дорога петляет, а небо молчит.

Звонкая пеночка истово Господа славит.

Милая, как же молитвы твои горячи!

Прянула в заросли, душу излила и смолкла.

И превратилась в резную, сквозную листву.

Господи, как же учиться приходится долго

радости, и неприметности, и волшебству!

Тянутся к плеску вершин, о себе забывая,

темные корни и блещущие небеса.

В этих местах, только в этих, других я не знаю,

сходятся души и слышат свои голоса.

            * * *

Я покинул берлогу

городскую свою.

Я шагаю не в ногу.

Я уже не в строю.

По широкому логу

я иду и пою.

Я по руслу оврага

пробираюсь к реке.

Я осенний бродяга.

Я иду налегке.

И такая отвага

в легкой палке, в руке.

Ну уж как без забора!

Ну уж как без дыры!

И родные просторы,

как иные миры,

открываются взору:

небо,

           Волга,

                         обрыв.

            * * *

Навстречу Богу не пойду.

И слова не нарушу.

Я – дерево в Его саду.

Не выйти мне наружу.

Я не снаружи, я – внутри.

Я – дерево и глина.

Отец, войди и говори.

Но с места я не сдвинусь!

Отец, войди и будь со мной.

Нет тяжбы между нами.

Зашелести моей листвой

и загуди ветвями.

Я – дерево, я глина, сад,

я – роща за забором

и августовский звездопад,

и всё, чем стану скоро.

Пылинкой, бликом, ветерком –

не важно, чем я буду.

Отец, когда войдешь Ты в дом,

я о себе забуду.

            * * *

Взявшись за руки, шли по тропе мы,

                                                               и вдруг

увидали медянку.

                                 Она издыхала.

И сменился на жалость невольный испуг.

Ты детей обняла.

                                  И неловко нам стало.

Кто-то острой лопатой змею разрубил.

Как она уходила в последние кольца!

И смотреть на агонию не было сил.

И глаза отвели, как отводят от солнца.

Заспешили.

                        Никто ничего не сказал.

Даже младший, который как будто бы понял,

как змея умирала…

                                       А был он так мал,

что и мы сострадали ему поневоле.