Роман Перельштейн

Я слышу Бога там, где лес шумит

            * * *

Вчера мне рассказали про кита,

которого никто не понимает.

Он одинок от носа до хвоста.

Не узнает его родная стая.

Таинственный, как замок под водой,

и в замке ни души, но замок дышит.

Он тенью проплывает голубой.

Он все зовет, зовет… Его не слышат.

Не знает он о смерти на миру,

о вожаке. Ни друга, ни подруги.

Он издает непостижимый звук:

бездонный, словно баховские фуги.

Локаторы настроили киты:

нет никого. Киты не виноваты.

Он говорит на частоте звезды.

Напрасно… Звезды не признали брата…

Душа подобна синему киту –

изгнаннику, отступнику, пророку.

Затягивает песню, да не ту.

Душа, подобно Богу, – одинока.

Кáк синий кит, зовущий столько лет,

поймет, что не один на белом свете?..

На глубине глубин забрезжит свет.

И Бог ему как синий кит ответит.

            * * *

Роняет лист озябшая осина.

Он долго кружится и забывает всё.

И память о листе наполовину

стирается со мной: не вспомню я о нем.

Однако он кружил и жил недаром,

и так неслышно слился с палою листвой.

Еще не черный, но изрядно ржавый,

с изнанки траченый, но все же золотой.

            * * *

Покуда ноги носят,

в груди кипят ключи,

мой посошок, не посох,

по камешкам стучит.

Шаги чеканю звонко,

как перышки, легки.

Мне крупная щебенка

милее, чем пески.

И ляжет луч на пашню,

и туча набежит.

Когда погода пляшет,

с полудня ворожит,

то солнце не помеха –

и дождь идет косой.

Как птица под застрехой,

нахохлился песок.

Ты мнешь его и месишь,

и вязнешь, но идешь.

И чуден, и чудесен

промытый солнцем дождь.

Огнем играют капли.

Темнеет неба прядь.

Нет, я докосолаплю.

Да тут рукой подать!

            * * *

Зашумела июльская роща.

За стволами таятся стволы.

И становишься глубже и проще,

тише облака, легче золы.

И осиновый свет невесомый,

до земли наклонившийся свет, –

незаметная жизни основа.

И опоры надежнее нет.

            * * *

Светило ходит по равнине

в сосновой шапке набекрень.

И столько золота и сини!

В разгаре августовский день.

Но я-то знаю, я-то знаю,

Чьё сердце эти льёт лучи.

Оно в груди, и это – тайна.

Пусть говорит. А ты – молчи.

            * * *

Колонны деревянные айвана

отбрасывали тень на мудрецов

Аравии, Ирака и Ирана,

стянувшихся сюда со всех концов.

Их встретила святая. Улыбнулась,

улыбкой разрешая всякий спор.

Кивнула розам, потрепала мула.

Узнала ветер, налетевший с гор.

«Ты ненавидишь дьявола?» – спросили

подвижницу. Ответила: «Ничуть».

«Но как же так?» – «Мне это не по силам, –

призналась. – От любви не продохнуть».

Потупили глаза единоверцы.

Заметно поредело их число.

«Ты только любишь, Рабия?» – «Всем сердцем!

Где взять мне время ненавидеть зло?»

Лишь несколько паломников остались

у ног ее. И эти отошли,

когда заговорил дамасской стали

клинок, и брызнул черный сок земли.

В сердцах кипела ненависть к шайтану.

И каждый правду насаждал свою.

А Рабия молилась неустанно

за тех и этих, внемля соловью.

            * * *

По сосне заповедной

топором саданули.

Ах ты бедный мой, бедный!

Дети улиц.

Был ты пьян, не иначе,

молодой работяга.

Словно плетью казачьей

бил с потягом.

Или это подросток

сгоряча или сдуру,

тот, кто чувствует остро,

всею шкурой.

Но сосна, истекая,

кровью белой, густою,

зла не помнит, прощает

нас с тобою.

            * * *

Плутая, ходят между сосен

в рубахе мокрой небеса.

Комар проснулся, скоро осень,

а он проснулся, заплясал.

Дуб зеркала свои развесил

резные, влажные, в буграх.

Но свету лист волнистый тесен –

блестит дубовая кора,

разлапистый лоснится комель,

сверкает бор, бегут ручьи.

Промокший свет все невесомей.

Свет от воды не отличить.

Прошили струи дождевые

весь мир, и где мерцает нить,

там все и навсегда живые.

Дождь от души не отделить.

Дождь все идет и долго будет

идти, как принято в раю.

Он голову мою остудит

и душу распрямит мою.

            * * *

Уже тополя на ветру не трещат.

И запах бурьяна слабее бензина.

Прощай, густолистое небо. Прощай,

сорняк, запустение, город старинный.

Газонокосильщик сотрет в порошок

пустырь подзаборный: пырей, повилику,

полыни кивающей брачный чертог.

Жить в городе голом никак не привыкну.

Люблю колокольню, огонь в небесах;

пустынные улицы и переулки;

собор Петропавловский весь в изразцах,

литья ярославского колокол гулкий.

Но стоит спуститься на шумный бульвар,

не здесь ли я был молодым и беспечным,

теряется, нет, замутняется дар

певучей приподнятой внутренней речи.

И я ухожу в облетающий лес.

Где с каждой березой могу быть собою.

Где меньше всего ожидаю чудес.

Где новому зареву душу раскрою.

            * * *

Когда посередине леса

ты в середине сердца встал,

и прошептал: «Отец Небесный»,

и весь покой в себя вобрал,

тогда тебя уже не сдвинуть,

не опрокинуть, не разъять.

Ты – тишина и сердцевина,

отец и сын, сестра и мать.

И мир спасти еще не поздно,

но только сердцем, изнутри.

Как тихо! Мир еще не создан,

да мы сейчас его творим.

            * * *

В душе живет Божественный Младенец.

Он беззащитен, Он тобой храним.

У колыбели этой не заменит

тебя ни человек, ни херувим.

Нет Бога, говоришь, раз был Освенцим?..

Еще не поздно взять Его ладонь

в свои ладони. Ты забыл Младенца

укрыть от бури, развести огонь.

Не отходи, послушай как Он дышит.

И ты Его оставишь одного?

Бог не на небе, Он гораздо выше.

Он в колыбели сердца твоего.

О чем тебе просить Его?.. Вот хворост.

Ты в этом доме сам сложил очаг.

Он не окреп еще, твоя опора.

Тебе за все придется отвечать.

Не забывай, с тебя Младенец спросит.

И будет прав… и некого винить…

Буди семейство и беги, Иосиф.

Твое дитя царь хочет погубить.

            * * *

Я слышу Бога там, где лес шумит,

и где весь день один хожу теперь я.

На солнце лист – и вот уже в тени:

вдруг потемнеют облачные перья.

Тáм сердце тихо правду говорит,

где облетают медленно деревья.

Я слышу Бога там, где куст поет;

где лес рукой невидимой прорежен;

где сонмы душ пускаются в полет

с листом багряным; но обличьем прежним

смущать не станут, нет, наоборот,

незримые, вселяют в нас надежду.

            * * *

И траками разбитая,

и травами укрытая,

дорога, в лес бегущая,

заманивает пущами.

Гони меня и гни меня,

но окликай по имени.

Ты выстоишь и выведешь,

не бросишь ведь,

                                не выдашь ведь…

И берега древесные,

и струги поднебесные,

над ельником плывущие,

за горизонт зовущие,

чащобы эти мглистые,

стволы твои тенистые,

что встали за обочиной,

одной рукой сколочены.

И лужа одинокая,

и колея глубокая,

и мотылек мятущийся,

и черный ворон вьющийся,

и белый куст анисовый

одной рукою писаны.

Одною волей вызваны,

на нить одну нанизаны.

Все тянешься, извечная,

пути подобна млечному…

Дорога, ты не пройдена.

Сорвется слово «Родина».