III. ПОХМЕЛЬЕ
1
Не летописью о любви,
Не исповедью назови
Ты эту повесть:
Знаменовалась жизнь моя
Добром и злом, но им судья –
Лишь Бог да совесть.
Мой сказ – про жизнь души второй.
Бросая брызги лишь порой
На брег событий,
С младенчества шумел поток
Мечтаний, горя, снов, тревог,
Идей, наитий.
Кто над стихом моим стоит,
Как друг суровый говорит:
– Будь смел и зорок, –
Пером жестоким запиши
Весь апокалипсис души,
Весь бунт, весь морок;
Безумных лет кромешный жар
И путеводный свет Стожар
В любой секунде
Тех непроглядных, вьюжных дней,
Да вспыхнет гимном перед Ней
Твой De profundis.
Пусть странен, режущ и угрюм
Деяний, вымыслов и дум
Звучащий слиток.
Кто понял высший твой расчёт,
Тот с бережливостью прочтёт
Сказ мук и пыток.
И пусть глумится суд людской
Над непонятною тоской
И тёмной славой:
Твой сказ дойдет до тех, кто был
Слепим не отблеском светил.
Но адской лавой.
1950
2. РОМАНТИЧЕСКИЙ ЗАПЕВ
Без герба, без знамени, без свиты,
Без заклятых знаков на броне
Через топь Народной Афродиты
Я летел на ржущем скакуне.
Я летел – и только факел смольный
Как ножом выкраивал из тьмы
Клочья, пряди, – хлопья жизни дольной,
Но ещё разумные, как мы.
Ты ль меня с подземной цитадели
Кружевницей Ночи позвала,
Завихряла тонкие метели,
В дни дождей двоила зеркала?
Разве голос твой тысячешумный
Мог бы звать виолой снеговой,
Как напев погибели безумной.
Разве – твой?
Что ты знаешь о подземных перлах,
Чьей игре смеется госпожа, –
Ты, соблазн у первого из первых
Рубежа?
О богах мятежного надира,
О заветах чёрной чистоты
Что, каросса, мутный сколок мира,
Знаешь ты?!
Дальше, ниже!.. Где, за Ахероном,
Охраняя девственный приют,
Кружат луны в траурных коронах
И поют, волшебные, поют!
Где морей свинцовых и чугунных
Глухо бьёт размеренный спондэй –
Глубже! в хаос! ниже всех подлунных,
К ней! Лишь – к ней!
1926-1950
3. ИЗМЕНА
Как горестно взмывает на простор
чуть лунный
Гудков за горизонтом перебор
трехструнный!
Сонь улиц обезлюдевших опять
туманна...
Как сладко нелюбимую обнять,
как странно.
Как сладостно шептать ей в снеговой
вселенной
Признаний очарованных весь строй
священный,
Когда-то для возлюбленной моей,
когда-то,
Так искренно сплетённый из лучей,
так свято...
Глаза эти, и косы, и черты,
и губы
Не святы, не заветны для мечты,
не любы,
Но – любо, что умолкла над судьбой
осанна...
Кощунствовать любовью и тобой
так странно.
А завтра будет празднество с другой,
и в каждой –
Незримая, влекущая тоской
и жаждой...
Как горько заблудился в снеговом
дворце я,
В преддверье заколдованном твоём,
Цирцея22.
1927-1951
4. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Третье)
Я любил тебя горчайшею из дружб
за то,
Что никто ещё не понял наших душ –
никто.
Эти мутные ночные небеса,
ветра,
Диски желтых циферблатов в три часа
утра,
Нелюдимые капели, гуд перил,
мосты, –
Эту музыку апреля так любил
лишь ты.
Я признал тебя за то, что ты, родной,
как брат,
Понял чувственной любовью – роковой
наш град,
И за то, что его страстный и живой
гранит
Наших рук прикосновенье под пургой
хранит.
Я любил тебя за поздние огни
в домах,
За отметивший ночные наши дни
размах,
За наш иней по аллеям, где мы шли,
друзья,
И за то, что был лелеем ты Москвой,
как я, –
За угрюмые урочища в глухой
глуши,
И за молодость порочную хмельной
души...
1951
5
Мчатся гимны, звенят
метрами,
Порошит вихревой
снег...
Взвит метелями, смят
ветрами
Мой короткий, мой злой
век.
Засмотрюсь в зеркала
чёрные,
В блеск кромешный твоих
риз:
Вижу пики вершин
горные,
Опрокинутые зубцом
вниз.
В чёрном зеркале снуют
факелы,
Там зияет сквозь ночь
ночь,
В чёрных масках поют
ангелы.
Отражаемые
точь-в-точь.
В чёрной маске, твоим
вестником
Прохожу в снеговой
свист,
Пьян раденьями, полн
песнями,
Чёрною чистотой
чист.
1927-1950
6. ЕЁ ГОЛОС 23
- Не пробуй разъять изощренною мыслью
Мой двойственный образ: в нём солнце и тьма.
Своих отражений сама не исчислю.
Покорных созвездий не помню сама.
Дремала я встарь на высотах нетленных,
Над волнами бурных и плавных времён,
Где струнные хоры летящих вселенных
Баюкали мой упоительный сон.
Но вот зазвенел, как молящая лира,
Из пропасти смутной мерцая вдали,
Мне голос таинственный вашего мира,
Призыв славословящий вашей земли.
И я отстранила мечи Ориона24,
Сверкавшие стражами в мой эмпирей,
Я бурей сошла от небесного трона
Для славы другой – и других алтарей.
Приди же. Я здесь... Не мирское познанье –
Премудрость геенны вручу тебе я
В блаженном покое на дне мирозданья,
Глубоко под распрями волн бытия.
Я – та же для всех, кто последней победой
Убийством души погасил свою высь...
Приди же! Я здесь! Мой напиток изведай,
Глубинами чёрных зеркал насладись.
1932-1951
7. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Четвёртое)
Исподний мир – двойник столицы –
До лиловатых туч восстав,
Манил нас, облекаясь в лица
Нагих мостов, пустых застав.
Мы полюбили горькой болью
Ночной ледок весенних луж,
Тоску и удаль своеволья
И реки, чёрные как тушь.
Кто нам в глаза глядел так хмуро
Сквозь городские двойники:
Царица ль страшного Дуггура?
Владыка ль дьявольской реки?
И камень зыбких лестниц мрака
Шатнулся под твоей ногой:
Ты канул – и не будет знака
Из рвов, затянутых пургой.
Лишь иногда, пронзив ознобом,
Казня позором жизнь мою,
Мелькнёт мне встреча – там, за гробом,
В непредугаданном краю:
Когда, бескрылы и безглавы,
Мы вступим вместе, ты и я,
Пройдя последний столб заставы,
На мост у рек небытия.
1941-1950
8. «ТЁМНЫЕ ГРЁЗЫ ОКОВЫВАТЬ МЕТРОМ»
(Гумилёв)
...Ты с башни лиловой сходила
В плаще векового преданья,
А в улицах, в ночи свиданья,
Как оттепель, стлалась у ног,
Сулила, звала и грозила
И стужей, и вечной изменой,
С бездонных окраин вселенной
Сверкая, как звёздный клинок.
И имя твое возглашали
Напевом то нежным, то грубым
Вокзалов пустынные трубы –
Сигналы окружных дорог,
И плакали в чёрные дали,
И ластились под небесами,
И выли бездомными псами –
В погибель скликающий рог.
И сладостно было – утратам
Шептать оправданье, как счастью,
И праздновать горем и страстью
С тобою одной торжество,
И имя твое до заката
Оковывать сумрачным метром,
И душу развеивать ветром
У башни дворца твоего.
Но стыли его амбразуры,
Как крылья распластавший кондор,
И ярусов мраморный контур,
Откинувшись, рос к облакам...
И я пробуждался; и хмурый
Рассвет проползал в мои двери,
Сгоняя туманы поверий
Назад, к догорающим снам.
. . . . . . . . . . . . .
1932
9
Дух мой выкорчеван. Всё мало.
Мысль отравлена. Кровь – в огне.
Будто Ад огневое жало
В ткань душевную
вонзил
мне.
Только смертная крепнет злоба.
Только мысль о тебе, дрожа,
Хлещет разум бичом озноба,
Сладострастием мятежа.
Долг осмеян. Завет – поруган.
Стихли плачущие голоса,
И последний, кто был мне другом,
Отошел, опустив глаза.
Лже-апостолом
и лже-магом,
Окружён пугливой молвой,
Прохожу размеренным шагом
С гордо поднятой головой.
Брезжит день на глухом изгибе.
Время – третьему петуху.
Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,
К непрощающемуся греху.
1926-1950
10
Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.
Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.
В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.
По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.
Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.
И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.
1927-1950
11. ЭРИНИИ 25
I
В тот вечер багровость заката
Я встретил, как пурпур конца.
С эстрады, беснуясь, стаккато
Бряцало, как звон бубенца;
В оранжевой призме токая
Ломался танцующий зал,
Но скорбь моя крепла – такая,
Что горшей тоски я не знал.
То рвались последние звенья
Любви, осквернённой дотла,
И удаль, и мука схожденья
Предательской лестницей зла;
И та, что над каждым губимым
Склоняется – смерти помочь...
И замысел, тлевший рубином
На эту проклятую ночь.
И, будто бой сердца услышав.
Осёкся неистовый альт,
Когда я без спутников вышел
На снежный и тихий асфальт.
Двойных фонарей отпечаток
Качался у белых излук,
И чёрная замша перчаток
Была только маской для рук.
Одиннадцать!.. Сладкий огонь я
Почувствовал десятикрат
От знанья, что стиснут ладонью
Мой верный, отточенный брат;
От знанья, что ложь лицедейства
Подводит меня к рубежу,
И в том, что ступенью злодейства
Я к царству её нисхожу.
II
Поздно. Каток, по-ребячьи, оркестрами
Дует в смешную дуду.
Резвые "нурмисы"26
гранями острыми
С шорохом мчатся по льду.
Мир незапятнанный
звонкими призраками
В белых аллеях возник,
И мимоходом у парковой изгороди
Приостанавливаюсь
на миг.
Эта минута –
про юность влюблённую
В снежном её хрустале,
Про чёрную шапочку с верхом зелёным.
Про голос, любимейший на земле...
– Прочь! –
Вдаль... В снег... В ночь...
Мутное небо над головой...
Сощуренные глаза –
Нацеливаемый удар – – –
III
...Напрасно он ждал подарка!
У ненависти – свой долг!
...Все пусто в аллеях парка,
И крик, прозвучав, смолк.
Дух ночи пьян ворожбою,
Пьянящ и лукав, чуть тал...
Над дальним катком гобои
Заныли, как встарь, "Байкал".
Ладони в огне. – Я ранен?
Нет трепета, страха нет.
Но тишью враждебной странен
Свидетель злодейства – снег.
IV
А у катка – над огнями, плакатами,
Льются валторны, и там
Вальсов медлительных ритмы крылатые
Вспархивают
по пятам.
Нет, не в судилищном пурпуре, – в инее,
Лёгком, как пух тополей,
Гонят и гонят напевы – эринии
В глубь ледяных аллей.
- Помнишь ли?.. вспомни! вечер сиреневый
В давние времена,
Шум многоводного ливня весеннего,
Льющийся в зал из окна;
Это – к грядущему, к радости, к мужеству27
Слушал ты плещущий зов...
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков –
- Помню! Молчите! –
Но снежной пустынею,
Радостный, мирный, простой,
Гонит напев, роковой как эринии,
Юной своей чистотой.
Боже. – Те годы, как в золоте, выбили
В сердце Твой знак навсегда...
Помню – и всё предаю ради гибели, –
Горя, – убийства, – стыда.
1926-1950
12. НЕ ДУГГУР ЛИ?
Духовной похотью томим,
Червём клубящимся терзаем,
Брёл по урочищам нагим
Я в поисках за нижним краем.
Никто не знал, что груз греха
Нести привык я, успокоясь;
Что смертной тишиной тиха
Полураздавленная совесть.
Я брёл сквозь низость и позор,
Не слыша мук ничьих, ни стонов,
И различал мой тусклый взор
Лишь тусклые глаза притонов.
Дар человека – звуки слов –
Утратив ради страстной дрожи,
Из-под ворот, из-за углов
Клубились, ухмыляясь, рожи.
Они вползали в окна, в дверь,
И каждый извивался прядью,
И каждый полз, нагой как зверь,
Навстречу братскому исчадью.
И жажда тошная росла:
Вот так же биться в струях пыли,
Забыть, что были два крыла,
Как эти скопища забыли.
Нет, глубже! ниже! В тот испод,
Куда не смеют даже клочья,
Где гаснет время, гаснет счет,
Где никакого средоточья.
1950
13
Не из хроник столетий, не из дымки преданья
Это жгучее знанье разрушающих сил.
Сам я черпал из духа
этот опыт восстанья,
Терпкий оцет паденья
добровольно вкусил.
И, проплыв Ахероном к мировому низовью,
В лабиринте открыл я
предпоследнюю дверь:
Оттого – этот тяжкий
стих, сочащийся кровью,
Стих, влачащийся к дому,
как израненный зверь.
Плачь, Великое Сердце необъятной вселенной,
Плачь, родник состраданья беспредельного, – плачь.
Плачь о жалобных сонмищах,
о темницах геенны,
Где несчастнее пленников сам тюремщик – палач.
Плачь, Великое Сердце, о бездомных скорлупах,
Чей удел невозвратный
мог быть строг и велик;
О мятущихся хлопьях на последних уступах,
Обо всех, утерявших
человеческий лик!
Глубочайшая тайна – попущенье Господне
Мировому страданью и могуществу зла:
Не зажгутся созвездья в глубине преисподней
И секира возмездья
не разрубит узла.
Плачет клир серафимов, стонут в безднах химеры,
Воют звери-стихии в круговой ворожбе,
И ни совесть, ни разум – только жгучая вера
Чует дальнюю правду
в непроглядной судьбе.
1950
14. ПРОБУЖДЕНИЕ
Я не помню, кто отпер засовы:
Нет, не ангел, не ты, не я сам,
Только ветер пустынный и новый
Пробежал по моим волосам.
Выхожу на безлюдные стогны.
Облик города мёртв, как погост.
В этажах затененные окна
Слепо смотрят на крыши и мост.
И всё тише в предместиях дальних,
Всё печальней поют поезда:
Есть укор в их сигналах прощальных,
Удаляющихся навсегда.
Уж метель не засыплет венками,
Не заискрятся пеной ковши:
Будто режущий гранями камень
Кем-то вынут из сонной души.
Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.
Мир вам, годы без гроз, без огня!
Здравствуй, едкая горечь озноба,
Ранний вестник свинцового дня.
1950
15. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Последнее)
Ты ждёшь меня в пустыню каменную,
Где правит падший серафим,
И путь твой, сквозь миры беспламенные,
Для нас, живых, непредставим.
Есть преступленья недосказанные,
Из серого, как пепел, льда.
Есть нити судеб, неразвязанные
Нигде, – никем, – и никогда.
Пойдём ли мы тропою суженою
Вдоль нижних бездн плечом к плечу –
Какою откуплюсь жемчужиною?
Каким талантом заплачу?
Но эту встречу устрашающую
Там, в глубине других миров,
Я, как расплату искупляющую,
Как воскресенье, ждать готов.
Люблю тебя любовью раненою,
Как не умел любить тогда,
В ту нашу юность затуманенную,
В непоправимые года.
1950
16. СО СВЕЧОЙ
Летопись сердца у жёлтой свечи
Долго читаю в тиши,
В грани стиха собираю лучи
Перегоревшей души.
Но наползает, как тень, на кристалл
Мрак недосказанных лет:
Вьюга – клинок – непроглядный квартал
Поздний, свинцовый рассвет...
Да: Весовщик нелюдим и суров,
Плата за кровь – дорога:
Нож мой, отточен с обоих концов,
Ранит меня, как врага.
Будь навсегда моим Городом скрыт,
Перечень зол роковых!
Только наполнит непонятый стыд
Этот тоскующий стих.
В летопись сердца страницу ещё
Чётким пером запиши:
Пеплом позора оплаченный счёт
Опустошённой души.
1933
17
Вина – во мне. Я предал сам
Твоим подземным чудесам
Дар первородства,
Сам зачеркнул – когда-то мне
Назначенные в вышине
Века господства.
Беспечный мальчик, я ступил
За Рубикон кромешных сил,
Где смерть – услада,
Где величайшее из благ –
Развеять свой духовный прах
В трясинах ада.
Я полюбил твоих снегов
Лукавый смерч, скользящий зов
И лёгкость пуха,
Я сам отрёкся от венца
Во имя страстного конца
Души и духа.
Из камня улиц я исторг
Псалом Блуднице, и восторг
Был в этом гимне.
Дерзну ль теперь взывать к Христу:
Дай искупить измену ту,
Жить помоги мне?
1950
18. ДВЕНАДЦАТЬ ЕВАНГЕЛИЙ 28
Свежий вечер. Старый переулок,
Дряхлая церковушка, огни...
Там тепло, там медленен и гулок
Голос службы, как в былые дни.
Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:
Литургией не развеять грусть,
Не вернуться к преданному раю
Тропарём, знакомым наизусть.
В самом детском, жалком, горьком всхлипе
Бесприютность вот такая есть...
Загляну-ка. –
Что это?.. Протяжный
Глагол священника, – а там, вдали,
Из сумрака веков безликих
Щемяще замирает весть:
– Толико время с вами есмь,
И не познал Меня, Филиппе. –
...Шумит Кедрон холодной водовертью.
Спит Гефсимания, и резок ветр ночной...
– Прискорбна есть душа Моя до смерти;
Побудьте здесь
и бодрствуйте со Мной. –
Но плотный сон гнетёт и давит вежды,
Сочится в мозг, отяжеляет плоть;
Усилием немыслимой надежды
Соблазна не перебороть, –
Не встать, не крикнуть...
Из дремоты тяжкой
Не различить Его кровавых слез...
Боренье смертное, мольба о чаше
Едва доносится... Христос!
Века идут, а дрёма та же, та же,
Как в той евангельской глуши...
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!
Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
и приведён.
Вторгается крик – Виновен! –
В преторию и синедрион.
На дворе – полночь серая
Кутает груды дров;
Тускло панцири легионеров
Вспыхивают у костров.
Истерзанного, полуголого
Выталкивают на крыльцо,
Бьют палками,
ударяют в голову,
Плюют в глаза и лицо;
И к правителю Иудеи
Влекут по камням двора...
Отвернувшийся Пётр греется,
Зябко вздрагивая, у костра.
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг...
Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.
И покрылся лоб
потом,
Замер на устах
стон...
Ты услышал? Ты вспомнил? понял?
И, заплакавши горько,
пошёл вон.
И в измене он сберёг совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал ещё прекословить
Ложной гордости. – Так. А я?
Но уже и справа, и слева,
Торопящая суд к концу
Чернь, пьянимая лютым гневом,
Течёт к правительственному дворцу.
И уже и слева, и справа,
В зное утреннем и в тени,
Древний клич мировой державы,
Крови требующей искони:
– Варавву! Варавву!
– Отпусти к празднику!
– Освободи узника!
– Иисуса – распни!
– Игэмон, распни!.. –
– Не повинен есмь
в крови праведника.
Вы – узрите!.. –
Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,
Руки умыл Пилат.
Уже Иуда швыряет червонцы
Об пол священнических палат;
Уже саддукеи, старейшины, судьи
С весёлыми лицами сели за стол,
И вопль народа "Да проклят будет!"
Сменяется шагом гудящих толп –
Все в гору, в гору, где, лиловея,
Закат безумного дня зачах,
И тёмный Симон из Киринеи
Громоздкий крест несёт на плечах.
- И будто чёрное дуновенье
По содрогнувшейся прошло толпе.
Огни потухли. В отдаленье,
На правом клиросе, хор запел.
Он пел про воинов, у подножья
Бросавших кости, о ризах Христа,
Что раньше выткала Матерь Божья,
Здесь же плачущая у креста.
Уж над Голгофою тени ночи
Заметались в горьком бреду...
Он вручил Себя воле Отчей
И, воззвав,
испустил дух. –
Свежесть улиц брызнула в лицо мне.
Век Двадцатый, битвы класс на класс...
Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных, серых автотрасс.
Прохожу со свечкою зажжённой,
Но не так, как мальчик, – не в руке –
С нежной искрой веры, сбережённой
В самом тихом, тайном тайнике.
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину –
К мириадам, стонущим в аду.
А в саду таинственном, у гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.
1931-1951
19. ИЗ ПОГИБШЕЙ РУКОПИСИ 29
Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу...
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
Чтоб, истерзан суетой и смутой,
Без любви, без подвига, без сил,
Я стеной постыдного уюта
В день грозы себя не оградил;
Чтоб, дымясь по выжженным оврагам
И переступая чрез тела,
Мгла войны непоправимым мраком
Мечущийся ум не залила;
Научи – напевы те, что ночью
Создавать повелеваешь Ты –
В щель, непредугаданную зодчим,
Для столетней прятать немоты.
Помоги – как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья
Честь и долг поэта наших дней.
Если же пойму я, что довольно,
Что не будет Твоего гонца,
Отврати меня от добровольной
Пули из тяжелого свинца.
1937
20
С бдящими бодрствует Ангел. – Не спи:
Полночь раздвинет и слух твой, и зренье.
Вот зазвучал от вершин в отдаленье
Колокол на золоченой цепи.
Узник, ты волен! Исполнился час:
Это проходят в Саду Совершенных
Братья-водители тёмных и пленных,
Чтобы молиться о каждом из нас.
Каждый из них по земле проходил,
Ведал, как мы, истязанья и жажду, –
Это – святые, рожденные дважды
И вознесённые к Господу Сил.
Медленно в голубоватую тьму
Тают клубы озарённого дыма...
Белый собор в ледниках. Серафимы
С пеньем восходят и сходят к нему.
Кровь ли алеет в живом хрустале?
Рдеют дары ли на белом престоле?..
- Братья едины в светящейся воле –
Волю Пославшего длить на земле.
Каждый идёт – и бросает цветы
В дремлющий дол с голубого отрога,
И опускаются лилии Бога
В бдение наше, и в сон, и в мечты.
1936
21. ЗВЕЗДА МОРЕЙ 30
Нет, не Тому, Кто в блещущем уборе
Слепит наш разум мощью неземной, –
Тебе одной молюсь в последнем горе,
Тебе Одной.
Взор замутнён, душа полна обманом,
Паденьем страстным отяжелена...
Светла, как встарь, над шумным океаном
Лишь Ты одна.
Ты видишь мой кромешный путь в пустыне,
Ты слышишь век, грядущий всё дробя...
И всё ж молить Тебя дерзаю ныне,
Одну Тебя.
На скорбный дух надеждой мирной брызни,
Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок тёмной жизни
Перед Тобой.
Мой дар окреп под тяжестью расплаты,
Здесь, в тайниках, не хоженных людьми...
О творчестве, о мудрости заката
Мольбу прими.
Как в старину, в неукротимом море
Ты, осенив, хранила рыбарей,
Услышь мольбу в моём последнем горе,
Звезда Морей.
1950
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Дуггур – один из миров демонических стихиалей; см. РМ 5.1.12-20.
Задуманная Д. Андреевым поэма с чертами автобиографической достоверности
должна была рассказать о погружении души в темный мир Дуггура и о её
спасении силами Света. О "тёмном периоде" см. РМ II.1.
2 Друг юности Андреева Юрий Попов погиб (1941), упав с крыши при
артналете во время дежурства.
3 Шадуф (арабское) – приспособление для подъема воды из колодца,
журавль.
4 Д. Андреев и Ю. Попов оба были влюблёны в одноклассницу Г.
Русакову.
5 Истоки этого стихотворения, несомненно, связаны с духовными
исканиями начала века. Уместно здесь привести строки из конспекта лекции
В. И. Иванова "Голубой цветок", прочитанной, видимо, в начале 1910-х гг.:
"...У Новалиса Голубой Цветок уже мистический символ, имеющий
определённое значение. Это уже не несбыточное мечтание, но символ,
скрывающий целую религиозную систему. ...синий цвет – цвет мистиков.
(Владимир Соловьев – "Три свидания" – Небесный цвет на Царице-Душе Мира –
Голубой цвет у лермонтовского образа, о котором пишет А. Белый – стихи В.
Иванова). Мировая душа (понятая как Вечная Женственность) занимает
большое место и в современной поэзии..." (Иванов В. Собр. соч., т. 4.
Брюссель, 1987. С. 739.)
6 В творчестве Д. Андреева ряд мотивов явно перекликается с
Новалисом (см.: "Гимны к ночи", "Духовные стихи" и др.), например, в
отношении к природе; под знаком голубого цветка и его символикой
развивается действие романа Новалиса "Генрих фон Офтердинген"
(1799-1801).
7 Здесь имеются в виду строфы "Посвящения" к фрагменту "Тайны"
И.-В. Гете, в частности строки:
...предстал, паря над облаками,
Вдруг образ мне божественной жены.
(Перевод С Шервинского.)
8 Имеется в виду, прежде всего, поэма Вл. Соловьёва "Три свидания"
(1898). С названием стихотворения Анреева перекликаются такие строки из
неё:
...предо мною
Уже лучился голубой туман
И, побежден таинственной красою,
Вдаль уходил житейский океан.
– – – – – – – – – – – – – –
Ещё невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сиянье Божества.
См. также РМ X.4 и VI.3.
9 Коваленский Александр Викторович (ум. 1965; муж А. Ф. До- бровой,
троюродный брат А. А. Блока), по свидетельствам близко знавших его,
своеобразный мистический поэт и прозаик, оказавший большое влияние на
юношу Д. Андреева; все произведения Коваленского были уничтожены МГБ
после ареста; в печати выступал как переводчик (М. Конопницкая, Ю.
Словацкий, Г. Ибсен – "Брандт", "Пер Гюнт").
Купина в христианской традиции – прообраз Богоматери; "Неопалимая
Купина" – несохранившаяся поэма А. В. Коваленского.
10 О восприятии Андреевым творчества М. А. Врубеля см. РМ III.3 и
IV.1.
11 Лиловая тень – лиловая тень сопровождает образы "тёмных миров";
см. РМ кн. 4.
12 Кримгильда; Кримхильда – героиня "Песни о нибелунгах",
отмстившая убийцам своего мужа Зигфрида. Трактовка этого образа у Д.
Андреева иная; см. также его поэму "Королева Кримгильда". В связи с этим
образом А. А. Андреева вспоминает. "На годы юности Д. А. пришлась
демонстрация немого германского фильма "Нибелунги" (он шёл под музыку
Вагнера, исполняемую тапером или оркестром, в зависимости от ранга
кинотеатра). Фильм был поставлен по мотивам эпоса "Песнь о нибелунгах".
Д. А. влюбился в Кримгильду, каждый вечер смотрел вторую серию, она и
называлась "Кримгильда". Образ любящей женщины, которая всю жизнь
посвящает мести за предательски убитого мужа, много лет занимал поэта".
13 Риманово пространство – пространство с искривлённой метрикой,
для которого евклидова (плоская) геометрия верна как частный случай. Для
физического пространства нашего мира отклонение геометрии от евклидовой
является следствием общей теории относительности.
14 Эфемера – образ из несохранившейся одноименной поэмы А. В.
Коваленского.
15 Цитата из песни председателя "Пира во время чумы" (1832) А. С.
Пушкина; последние строки стихотворения Андреева соотносятся с
дальнейшими пушкинскими:
"Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья".
16 О демоницах великих городов см. РМ V.1.
17 Мельпомена – в греческой мифологии муза трагедии.
18 Селена (греч. "сияние") – олицетворение луны в греческой
мифологии. Астарот; Астарта – в западносемитской мифологии олицетворение
планеты Венеры, богиня любви и плодородия.
19 Luna (лат.) – луна, божество луны в римской мифологии. Геката –
в греческой мифологии богиня мрака, ночных видений, чародейства. Танит;
Тиннит – в западносемитской мифологии богиня-дева луны или неба,
плодородия.
20 Кароссы – локальные, связанные с отдельными нациями или
сверхнародами проявления великой стихиали человечества. Дингра – каросса
России. См. РМ IV.3, V.2, VII.1.
21 Вторая вестница – образ, связанный с "госпожой города", см.
выше.
22 Цирцея – в греческой мифологии волшебница, превратившая в свиней
спутников Одиссея, а его удерживавшая в течение года; символ коварной
обольстительницы.
23 В стихотворении звучит голос кароссы Дингры, под действием
которой поэт отдал дань тем "тёмным" блужданиям, о которых он пишет; см.
также РМ II.1.
24 Орион – в греческой мифологии божество созвездия того же имени,
изображаемое с мечом, Орион преследует звёзды и обращает в бегство плеяд.
Созвездия Орион, как и Андромеда, миры, где не существует зла. Меч –
здесь не только в астрономическом, но и в духовном смысле.
25 Эринии – в греческой мифологии богини мщения.
26 Нурмисы – марка беговых коньков.
27 Эта строфа – цитата из стихотворения "Окончание школы (1923 г.).
Вальс" из 1-й части "Вехи спуска".
28 Двенадцать Евангелий – богослужение Великого Четверга на
Страстной неделе, связанное с самыми трагическими часами жизни Спаситея.
Состоит из двенадцати чтений евангельских текстов, чередуемых с
великопостными песнопениями.
29 Погибшая рукопись – роман "Странники ночи".
30 <Ave> Maris Stella (лат.) – католическая молитва моряков и
рыбаков, обращённая к Богоматери.
|
