Обсудить с автором в интерактивной теме «Неолиберализм и свобода»
или – в теме «Философия пола (Церковь и пол)»
Ф.Н. Козырев в Сборной Воздушного Замка

Фёдор Николаевич Козырев
Обморок либерализма

Содержание:

Предисловие

Глава 1. Либерализм и христианство

Глава 2. Христианство и равенство

Глава 3. Равенство и половой вопрос

Литература

Санкт-Петербург
2015

Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований.

Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться.

Дунь Юй, глава 13

Предисловие

Прошло сто лет с тех пор, как К. Леонтьев, наблюдая за умиранием Европы, связал неизбежную катастрофу грядущих дней со страстью европейцев к «разлитию всемирного равенства и к распространению всемирной свободы», ведущей лишь к тому, чтобы «сделать жизнь человеческую на земном шаре совсем невозможной» (16, 1.2, с. 263). За прошедшее время западная цивилизация достигла в этом направлении значительных успехов.

По мере осуществления пессимистических прогнозов развития этой цивилизации начинают трещать по швам скрепляющие ее идеи. С окончанием холодной войны принцип незыблемости государственного суверенитета, на котором со времен Вестфальского мира держались международные отношения в Европе, стал подтачиваться глобализацией и растущей силы вмешательствами во внутренние дела государств под видом заботы о человеке. В борьбе с нарушениями прав человека оказались приемлемыми такие инструменты, как бомбардировки городов и наказания экономическими санкциями целых народов. Не меньше досталось и самим подзащитным. За какие-то два десятка лет попраны и отменены права, с кровью завоевывавшиеся поколениями и поколениями европейцев. Под видом обеспечения безопасности граждан введена тотальная слежка, под предлогом борьбы с незаконными махинациями отменена тайна банковского вклада, под эгидой борьбы с наркоманией отменяется шаг за шагом медицинская тайна. Борьба с инакомыслием взвинчена до абсурда, ибо в тюрьме теперь можно оказаться не только за призывы, но и за точку зрения.¹ И единственное, что способно остановить это движение – либеральная идея – превращается в пугало, от которого добрая часть человечества готова бежать пуще, чем от тирании и смуты.

Понять такое отвращение от либерализма на фоне сжимающихся, как шагреневая кожа, свобод решительно невозможно, если только не предположить, что либо человек больше не хочет свободы, либо он не ассоциирует либерализм со свободой. К сожалению, верно отчасти и первое, и второе. При этом первое может быть следствием второго, а причина второго в том, что либерализм стал официальной идеологией, т.е. занял то место при власти, которое в течение прошлых веков занимали идеологии его противников. На относительность политических ярлыков в свое время правильно обращал внимание Солженицын: Чубайс, Гайдар и другие реформаторы 90-х годов незаслуженно носили звание «правых», будучи типичными «леваками», в то время как в «левых» числились коммунисты, звавшие к реставрации старого режима. Такое же смешение происходит на наших глазах с либерализмом, но уже в мировом масштабе. Те самые конформисты, которые всегда старались держать нос по ветру и потому прибивались к стану защитников существующего режима, сегодня могут гордо именовать себя либералами, потому что именно в этом сегодня и заключается конформизм. Но, оставшись в душе чеховскими «людьми в футляре», больше всего боящимися свобод, они и проводят под знаменем либерализма реформы, на деле ограничивающие, а не расширяющие свободы. Мало кто удивляется сегодня в Европе, когда либеральные объединения в своей неустанной борьбе за отмену «дискриминации во всех ее формах», за права меньшинств, счастье детей, жизнь животных, чистоту нашей общей планеты и наших пока еще не обобществленных умов предлагают ограничить суверенитет личности, семьи и государства, третируют неполезные с их точки зрения традиции словно некий исторический хлам и сплоченно голосуют за все новые и новые запреты, призванные лишить нас самой возможности порока. Либералы обычно слыли прогрессивными людьми, так что их нынешняя увлеченность запретами позволяет предположить, в какую сторону движется наш прогресс. И коль скоро партии прогресса делают все, чтобы дискредитировать ценности родовых связей и чувство этнической принадлежности, приверженность традиционным ценностям стала инакомыслием, так что выступающие за них выступают одновременно и за свободу. Н.А. Бердяев говорил, что либерализм глубок и крепок, когда он осложнен началами консерватизма (6). Скоро нам придется признать, что только консерваторы исповедуют ценности либерализма.

 Но кризис либерализма имеет и более глубокие корни. Эти корни – в усталости Европы, в ее нежелании больше платить за ценность свободы. «Свобода, Санчо, – говорил Дон Кихот, – драгоценнейшее благо, дарованное небом человеку... За свободу и честь человек должен жертвовать жизнью, потому что рабство составляет величайшее земное бедствие». Мы как-то не заметили, что система ценностей, прижившаяся сегодня в Европе, находится в жестком противоречии с ценностной иерархией Дон Кихота. Настолько жестком, что Дон Кихота, пожалуй, сегодня заподозрили бы в экстремизме, да и цитировать подобные высказывания вскорости станет не безопасно. Когда выдающийся гуманист Альберт Швейцер высказал мысль о том, что благоговение перед жизнью есть элементарный, но основной принцип морали и настоящего гуманизма (эта мысль, по его собственному признанию, посетила его впервые в 1915 году²), мало кто мог предвидеть, к какому жесткому клинчу гуманистических и либеральных ценностей приведет его невинная идея. Ведь если жизнь – наивысшая ценность, то уж не только не должно, но и прямо нельзя жертвовать ею во имя свободы. Здесь уже надо выбирать: «Оценивание имплицитно предполагает предпочтение одной ценности другой… Иными словами, переживание определенной ценности включает переживание того, что она выше какой-то другой», – как говорил Макс Шелер (37). В этом безусловном предпочтении жизни гуманизм заходит в тупик, ибо человек не может быть вполне человеком без свободы. Гуманист, потерявший потребность в свободе, тиранит человечество не меньше религиозного фанатика, хоть и делает это во имя жизни и счастья. Его гуманизм вырождается в гуманитарные бомбардировки с тою же неумолимою логикой, с какою революционно-романтический гуманизм Горького (человек звучит гордо) выродился в свое время в красный террор.

И потому ни одно из исторически устоявшихся понятий не требует сегодня столь настоятельного и решительного пересмотра, как понятие либерализма. «Слово либерализм давно уже потеряло всякое обаяние, хотя происходит оно от прекрасного слова свобода», – писал почти век назад Бердяев (6, с. 416). Теперь, когда это слово вошло в арсенал площадной брани, о его былом обаянии уже смешно вспоминать. Трагедия заключается, конечно же, не в судьбе слов, а в том, что на место этой дискредитированной идеологии не пришла другая, тоже ставящая выше других ценностей свободу. Это место просто оказывается пустым, зарастающим историческим бурьяном, и вместе с этим запустением умирают лучшие и высшие надежды на нравственный прогресс человечества.

В предлагаемой читателю книге идеалы свободы и равенства в их приложении к одному из самых острых вопросов современной религиозной и политической повестки рассматриваются с христианских позиций. Таким образом, идеи либерализма и христианства предстают в сопоставлении. Такое сопоставление особенно важно сегодня для нашей страны. Либерализм не пустил у нас глубоких корней и потому зачастую воспринимается в качестве чуждой, занесенной с Запада ценности, входящей в антагонизм с ценностями православия. Частично такому восприятию способствует и государственная, и церковная политика. К примеру, вызывающе негативная оценка принципа свободы совести в документе «Основы социальной концепции РПЦ» (п. 3.6) делает либерализм по существу несовместимым с церковной доктриной. Остается надеяться на скорое исправление этого горького недоразумения. Осуждение идеи свободы совести в таком важном церковном документе входит в противоречие не только с принципом политического нейтралитета Церкви, но и с гораздо более фундаментальными установками на понимание человека и его призвания, бросая тень на само Евангелие. Вопрос о совместимости принципа свободы совести с учением Христа долго, бурно и глубоко обсуждался более ста лет назад на Петербургских религиозно-философских собраниях интеллигенцией и иерархией нашей Церкви во главе с будущим патриархом Сергием (Страгородским). Вопрос этот был решен в положительном ключе, и решение отыграть его теперь назад выглядит неуклюжим реваншизмом.

 Попытка связать в единый идейный комплекс патриотизм, верность православным традициям и враждебность либерализму – одно из самых опасных изобретений постсоветской политической культуры, ставящее крест на перспективе подлинного духовного возрождения нашей страны. Нам ни в коем случае нельзя поддаваться на уговоры тех, кто вновь предлагает положить первородство личной свободы на алтарь общего дела. Бесконечные ссылки на былые успехи в построении великой страны и победе в великой войне в этом контексте небезобидны, потому что способность сохранять человеческий образ в нечеловеческих условиях давалась русскому человеку во все прежние времена во многом за счет извечного неустройства нашей жизни и недоверия к суду и закону. Недостаток либерализма компенсировался бытовым анархизмом русской жизни. Как в знаменитой формуле Салтыкова-Щедрина: «Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». В новых условиях эта отдушина может и не открыться. Технологическое усовершенствование контроля в сочетании с целенаправленной борьбой с «правовым нигилизмом» могут сделать человека гораздо беззащитнее, чем прежде, так что выработка либеральных противоядий тоталитаризму в условиях всевластия закона может стать безальтернативной стратегией спасения личности. Мы нуждаемся не в отвержении, а в отрезвлении либерализма.

Ответственная политика, стремящаяся служить традиционным национальным идеалам и ценностям, должна учитывать взаимосвязь и самодвижение идей, а не выхватывать из своей и чужой истории те, что пришлись по вкусу, в надежде составить из них то, что потом срастется. Традиции православия и американский «Обезьяний процесс»³, фарсовой репликой которого стало петербургское «дело Шрайбер», едва ли срастутся между собой в силу сильных различий в антропологии православия и кальвинизма.⁴ Традиции русской сострадательности и американский панлегализм тоже, будем надеяться, не срастутся, как бы ни тянулось наше законодательство к американскому стандарту в борьбе за право стать страной с самым высоким процентным количеством заключенных.⁵ Все это и есть, на самом деле, большой обезьяний процесс – попытка обезьяним образом перенять черты кальвинистской религиозной культуры, укорененные в идеях предопределенности к спасению, невозможности вторичного покаяния и прочего того, что не просто чуждо, а немыслимо для человека православной культуры.

Вдумчивый взгляд на русскую историю и культуру должен подсказать рано или поздно политикам, что поклонение закону, юриспруденции и суду, принимающее все более гротескные формы идолопоклонства, гораздо менее сродни нам, чем почитание свободы. Не имея таких необходимых социальных оснований либерализма, как феодализм и разделение властей, русский народ, тем не менее, выработал не менее, а то и более сильное, чем на Западе, уважение к праву личности жить по своей воле и по своему усмотрению. Вместе с этим уважением православие воспитало в русских духовный такт и умение противостоять рационализации и бюрократизации взаимоотношений между людьми. Русские сумели избежать того совершившегося в католицизме перенесения в святилище веры «механизма банкирского дома», ответом на которое, по Хомякову, стала протестантская Реформация (40). Они сумели сохранить по отношению к закону тот здоровый христианский скепсис, к которому Павел призывал галатов (Гал.3.1-14). Они отказались признавать договор добрым основанием общественных отношений и не предали веру в возможность построения этих отношений на основе братской любви. Все это позволило стать России, по словам Тютчева, «внутренне более глубоко христианской», чем Европа (34). И эта большая глубина христианства соразмерна не минимуму, а максимуму свободы. Без опыта этой полноты внутренней свободы как мог бы русский человек загореться тем стремлением «в конечных целях своих» ко всемирности и всечеловечности, в котором Достоевский (15) увидел суть нашего национального гения?

Огромная нравственная сила, присущая нашему народу, способность жертвенно служить правде и отличать правду от лжи определили трудность его исторического пути, и взлеты его, и падения. Еще недавно казалась, что эта сила покидает нас. Но десяти спокойных и тучных лет, подаренных Провидением России, оказалось достаточно, чтобы заглушенные тернием ростки русской духовности двинулись в рост. В современном национальном подъеме, как и в прежних, пусть необдуманных, но святых порывах могучей решимости вырваться из-под гнета самодержавия в манящий равноправием коммунизм и из коммунизма в манящую свободами демократию, русский оставался верен идее свободы в самом глубоком, совестливом и истинном ее понимании. В нынешний час всемирного обморока либерализма вновь ощущается возможность той предсказанной русской философией – от Чаадаева до Ильина – поры, когда Россия станет умственным и нравственным средоточием Европы. В преддверии этой поры нам надо, как никогда раньше, осознать самобытность нашего пути и выработать сколько возможно ясное отношение к либеральной идее. Сопоставление русской и зарубежной политической и религиозной мысли о свободе, равенстве и сопряженных с ними правах составляет часть этой большой задачи.