Библию, как известно, можно читать по-разному. Можно видеть в ней исторический документ, позволяющий воссоздать картины далекого прошлого. Любитель истории найдет на ее страницах чудом сохранившиеся в веках живые свидетельства очевидцев грандиозных событий ушедших эпох. Можно видеть в ней памятник древней литературы, лежащий в основании европейской культуры. И философ, и литератор равным образом найдут в ней неиссякаемый источник вдохновения. Можно, наконец, определить ее как свод религиозных установлений и этических норм, и мы не найдем более глубокой и требовательной к читателю и вместе с тем более демократической и открытой священной книги. Но все же Библия обращена в первую очередь к тем, кто готов принять ее как слово живого Бога, как Его личное обращение и призыв, как путеводитель к вечной жизни. Такому читателю Библия будет каждый раз открывать нечто новое, и по мере чтения все более важным и поразительным в этой книге будет становиться для него не точность ее в деталях, а цельность.
Когда библейские критики указывают на явные противоречия в свидетельствах евангелистов и строят на этом доказательство недостоверности Евангелия, богословы обычно говорят в ответ, что никому еще не удавалось оспорить факт внутренней целостности образа Христа. Это рассуждение можно отнести ко всему Писанию. Профессор-доминиканец Д. Бартелеми сравнивает подход критика и богослова к чтению Библии с двумя способами изучения нечеткого фотографического снимка. «Критик будет анализировать фотографию, точно измеряя поверхность черных точек в том или ином секторе. Богослов, протягивая руки к хорошо освещенной репродукции, слегка прищурит глаз, надеясь уловить вырисовывающийся образ» (2, с.6).* Библию, конечно, можно анализировать, расчленять, находить в ней следы различных влияний и пытаться отделить изначальный «авторский» текст от последующих редакционных «вставок». Но если мы выбираем метод исследования в полном несоответствии с его предметом, то не надо ждать от него больших результатов, как не надо ждать, что замурлычет кот, когда его гладят против шерсти. Проф. Бартелеми признается, что посвятил много лет сличению палестинских списков греческой Библии, но должен заметить, что этот труд «не пролил ни малейшего света на то, как слово Божие должно отозваться в моей судьбе». И это очень понятно, потому что чем ниже мы склоняемся над фрагментом картины, чем пристальнее разглядываем штрихи и мазки на холсте, тем менее мы способны охватить взглядом целое и понять, что же хотел сказать автор картины. Самым важным и малоизученным в живых объектах оказывается не множественность их состава, а источник единства и принцип взаимодействия составных частей. Ученые древности с помощью вивисекций пытались изучить душу, но даже не нашли ее. В этом отношении Библия сродни живым существам, потому что в ней самым интересным является не то, что она составлялась на протяжении двух тысяч лет самыми разными людьми и в самой разной исторической обстановке, а то, что она при этом кажется произведением одного человека. И если, копаясь в деталях текста в поисках эзотерических откровений или маленьких научных открытий, мы пройдем мимо этого непостижимого единства Библии, мы пройдем мимо самого существенного в ней.
О книге, обладающей особенной внутренней целостностью и стянутостью к единству, говорят, что она написана на одном дыхании. О Библии этого не скажешь. В ней различимы напластования и швы, в ней меняются интонации и насыщенность речи. Но за этими неровностями всякий имеющий ухо способен расслышать вдохи и выдохи живого и животворящего Духа, наполняющего наш мир трепетным дыханием вечности.
Внутреннее единство Библии — самое непосредственное и неоспоримое доказательство ее богодухновенности. И в общем-то других доказательств не надо. Современное увлечение дословным пониманием библейских текстов* говорит, к сожалению, не столько о пылкости веры, сколько о падкости на внешний эффект, свойственной нашему времени. Мы стоим перед самоочевидностью Истины и, обходя ее со всех сторон, ищем удостоверений подлинности вместо того, чтобы просто заглянуть ей в глаза. Так фарисеи просили знамения, стоя пред лицом воплощенного Слова. Мы с таким почтением стали относиться к букве Писания, что нам уже могут показаться чуть ли не кощунственными и, по крайности, очень вредными слова преп. Максима Исповедника из его «Мистагогии» о том, что «Священное Писание, понимаемое духовно, совершает обрезание своей буквы», так что «чем больше отступает буква Его, тем более преобладает дух» (15, с.167). А ведь, собственно говоря, только духовное понимание Библии, независимое ни от меняющихся научных данных, ни от случайных погрешностей языка, может стать истинным камнем веры.
Перед единством Писания обращаются в мелочи не только проблемы, связанные с неточностью переводов или с условностью отбора книг в канон, но и самый вопрос о достоверности библейских данных. Археологические раскопки XX века, подтвердившие историчность многих событий священной истории, считавшихся ранее мифами, повысили, конечно, авторитет Библии в глазах неверующих и даже привели немало кого из них к вере, но на верующих едва ли самое сенсационное открытие могло бы оказать более сильное впечатление, чем непосредственная встреча с этой книгой. Это как с открытием Трои. Оно было бесспорно большим торжеством просвещенной интуиции над самонадеянным скепсисом, но Илиада после него не стала популярнее Одиссеи. Одиссея все равно останется правдивым сказанием о скитаниях человеческой души и об опасностях, подстерегающих ее на пути к небесному отечеству, вне зависимости от того, будут или нет найдены останки циклопов. У нас нет основания сомневаться в буквальной достоверности большинства библейских сказаний. Но если бы они появились, то едва ли пошатнули устои веры. Если наука когда-нибудь точно докажет, что Иона не мог провести трое суток в чреве кита, это почти не скажется на нашем отношении к книге Ионы, потому что хотя указанный природный феномен и интересен сам по себе, нас он интересует все же в первую очередь как пророчество о пребывании Сына Божьего в чреве земли перед Его славным воскресением. Так, по крайней мере, предлагал нам понимать эту историю Сам Христос (Мтф.12:39-40).
Цельность св. Писания проявляется не только в непрерывности религиозной и культурной традиции или, скажем, в преемственности Заветов. Это тоже только внешние формы, за которыми стоит подлинное единство духа. Путь к созерцанию этого единства, путь в глубины слова Божьего лежит сквозь толщу символических взаимосвязей, пронизывающих ткань библейского повествования и превращающих собрание разновозрастных и разножанровых книг в единое сказание о судьбах нашего мира от его сотворения до конца. Если использовать излюбленное св. Отцами сравнение Священного Писания с человеком, символический подтекст составляет то серое вещество Откровения, в котором движется богословская мысль. Символы — не просто структурные элементы Откровения. Они больше похожи на монады Лейбница, отличающиеся от атомов помимо своей невещественности еще и тем, что они представляют собой не часть целого, а его маленькие копии, целое в миниатюре. Обрастая мириадами незримых связей, каждый символ обретает способность вмещать в себя невероятный объем информации и, всплывая в памяти человеческой, вытаскивать за собой целую цепочку воспоминаний. Стоит нам сказать «Ноев ковчег», и перед нашим умственным взором пронесется и образ нашей земли в океане звездного пространства, и потоп, и значение имени Моисей, и переход евреев через Чермное море, и ковчег Завета, и скиния, и крещение Иисуса в Иордане, и, наконец, наша Церковь с ее крещальной купелью. Есть символы, проходящие красной нитью вдоль всей священной истории и словно пунктиром подчеркивающие внутреннюю мистическую связь разновременных событий. Таков, к примеру, символ агнца, который появляется на первых страницах Библии в образе Авеля, принесшего в жертву ягненка и самого ставшего первой невинной жертвой, и покидает нас только на последних страницах в образе страшного семиокого существа, имеющего власть открыть судную книгу. Есть другие, поперечные, или вертикальные связи, соединяющие разные смысловые уровни текста, позволяющие улавливать за внешней стороной событий их сокровенный смысл и восходить ко все большей степени обобщения. Библия обладает той уникальной особенностью, что в ней символично все. События жизни отдельного человека становятся пророчеством о судьбе народа, а судьба одного народа становится символом отношений человеческого рода и Бога. Даже сам символизм Библии — тоже символ: того примирения земли и неба посредством Слова Божия, о котором говорил апостол (Кол.1:20). Дольнее — символы горнего. Этот принцип тотального символизма гласит о том, что в слове Божием преодолевается разрыв между миром софийных сущностей и конкретно-историческим бытием, логосы возвращаются к покинутым ими вещам.
Библейский символизм — не только выразительное средство, но и цель выражения. Библейский символизм — это мировоззрение, в центре которого лежит мысль о всеединстве. По изъяснению Максима Исповедника, Слово Божие называется плотью не только потому, что Оно воплощается, но и потому, что, обладая «ясными и нагими отобразами истины», Оно облекает их в плоть «повествований, иносказаний, притч и темных изречений. Ибо наш ум… соприкасается не со Словом нагим, но со Словом воплощенным, то есть с пестротой речений — сущим по естеству Словом, но плотью по внешнему виду» (15, с.245). Символический язык Библии раскрывает ее главную тему — тему боговоплощения — не только повествуя о ней, но и являя ее, показывая, каким образом возможно одуховление плоти. Художественное иносказание использует вымысел, чтобы показать в нем, как в зеркале, окружающую действительность. Слово Божие саму действительность использует как символ, вскрывая ее мистическую причастность высшим сферам и отражая в ней духовный мир.
Историки и фольклористы то и дело пытаются доказать, что мифы, сказки, легенды и культ отражают формы социальной жизни и хозяйственной деятельности древних людей. Библия доказывает обратное — то, что всякое явление социальной и хозяйственной жизни несет в себе образ духовной реальности. Для историка земледелие и скотоводство — всего лишь две формы социально-экономического уклада, совершенно нейтральные в этическом отношении. Историк будет долго и с удовольствием рассуждать о том, какая из этих форм прогрессивнее, но едва ли согласится говорить о том, какая из них угоднее Богу. Библия раскрывает в этих формах хозяйствования духовный аспект. Они становятся символами богочеловеческих отношений, и в этом одно из главных объяснений тому, почему Бог отверг жертву Каина. Историки потратили и еще потратят много сил на то, чтобы выяснить, какой фараон описан в книге «Исход». Библия не удосуживается даже вспомнить его имя, потому что для целей повествования он важен прежде всего не как историческая фигура, а как символ. И фараон, и царь Вавилонский, безусловно существовавшие в действительности, предстают перед читателем Писания как воплощения незримого могущества князя мира сего, как образы, выплывшие на поверхность исторического бытия из царства тьмы. Пророк Исаия, называемый ветхозаветным евангелистом, пророчествовал о возвращении иудеев из вавилонского плена и называл помазанником Божиим, «христом», персидского царя Кира. Но Церковь без тени сомнения относит эти пророчества к Спасителю нашему Иисусу Христу, потому что Кир, как и всякое историческое лицо, попавшее в орбиту священной истории, перестает быть только самим собой, но начинает проявлять в своей судьбе и в своих делах надындивидуальные черты своего духовного прототипа.
Символизмом проникнуто не только Писание, но и вся церковная культура. Само богатство обрядовой жизни Церкви показывает, какая важная роль отводится в традиционном христианстве образному восприятию истины. И иконопись, это «умозрение в красках», и убранство храма, и чинопоследование богослужений, и даже облачения духовенства несут в себе помимо непосредственного сияния божественной красоты такую же строго отточенную систему символов, что и лаконичные словосочетания символа веры. Когда мы поднимаем взор к верху иконостаса и видим противопоставленные друг другу крест и дерево с медным змеем, скрижали и чашу, мы точно знаем, какие слова Евангелия стоят за этими сопоставлениями. И когда епископ выходит на амвон с дикирием и трикирием в руках, мы тоже знаем, какие положения христианского вероучения символизируют предметы, находящиеся у него в руках. При органической взаимосвязи всех сторон церковной жизни символическое толкование ветхозаветных текстов получает свое прямое отражение и продолжение и в литургике, и в догматическом богословии, и в нравственном учении Церкви. И если какой-то яркий и всем известный ветхозаветный образ оказывается исключенным из церковной символики, то это значит, что он связан с каким-то острым нравственным вопросом, на который у Церкви нет прямого ответа, или с каким-то откровением о божественных тайнах, не получившим достаточного богословского осмысления.
Конечно, тайны могут оставаться неизреченными, и не все образы должны становиться символами. Некоторые, может, большинство из них могут восприниматься непосредственным религиозным чувством, достигать сердце и не превращаясь в смыслообразующий элемент, не включаясь в систему знаков, образующих смысловое поле. При априорной бездонности богодухновенного текста нарочитое умножение смыслов легко может превратиться из подражания чудодейственному умножению хлебов в неуправляемую реакцию синтеза символов-мутантов, обрастающих толкователя непролазной чащей и обрекающих его бродить в одиночестве в этом заколдованном лесу.* Но есть ключевые, или центральные образы, создающие вокруг себя такую густую ассоциативную сеть и имеющие такое непосредственное отношение к восприятию нами евангельских истин, что без символического истолкования их просто не обойтись. Потеря, или выпадение их из символического контекста отзывается непреодолимым ощущением неполноты, подобно тому, как ловится на глаз отсутствие звезды первой величины на карте звездного неба. Ориген сравнивал Писание со в совершенстве настроенным музыкальным инструментом и видел в Давиде, играющем на гуслях, прообраз богослова, умеющего вовремя ударить по струнам Закона или Евангелия для извлечения божественных звуков (16, с.96). Потерянный символ или образ, не получивший символического звучания, подобен лопнувшей струне, разрушающей гармонический строй Писания и требующей больших усилий для сохранения правильного звучания оставшихся струн. Об одном таком потерянном символе — наша книга.
Речь идет о состязании патриарха Иакова с таинственным незнакомцем, оказавшимся Богом, — о поединке, который, будь он воспринят церковной культурой, мог бы стать символом богоугодного богоборчества, символом обожения и богосыновства, символом богопознания и встречи с Богом.
Вот как передает эту захватывающую историю Русская Библия:
И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари;
И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.
И сказал: отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.
И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.
И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.
Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там.
И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя.
И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое.
Поэтому и доныне сыны Израилевы не едят жилы, которая на составе бедра, потому что Боровшийся коснулся жилы на составе бедра Иакова.
(Быт.32:24-32).
Может показаться, что считать это «темное» место Писания белым пятном в христианской культуре нет никаких оснований. Богоборчество Иакова было запечатлено в гравюрах Г. Доре, украшающих многие современные издания Библии, оно было воспето Рильке, о нем размышляли русские религиозные мыслители В. Соловьев, С. Булгаков, Д. Мережковский. Но в том-то и дело, что этот образ стал темой гравюры и живописи, а не иконописи, темой лирики и философии, а не гимнологии и литургики. При всей своей выразительной силе и смысловой емкости этот образ мог бы встречаться в православных молитвословиях не реже, чем прохождение Израильтянами воды «яко суши» или «попрание пламени» иудейскими отроками в Вавилонской пещи. Но он не упоминается в них. Он мог бы служить незаменимой иллюстрацией мысли святоотеческих проповедей и поучений, но Святые Отцы предпочитали умалчивать о нем не то что в гомелитических, а даже в экзегетических трудах. Конечно, описание поединка Иакова содержится практически в каждом кратком изложении священной истории, и каждый из толкователей, бравшихся за книгу Бытия, оставил свой комментарий, в частности, и к этому месту. Однако эти изложения и комментарии только подтверждают тот факт, что поединок Иакова не был воспринят церковной культурой как символ.
И в этом очень легко убедиться, если обратить внимание на то, как освещается рассматриваемый сюжет сравнительно с другими событиями ветхозаветной истории в изданиях, отражающих традиционную точку зрения Церкви.
В наиболее популярном на сегодня катехизическом издании — «Законе Божием» прот. Серафима Слободского — о богоборчестве Иакова сказана всего одна фраза: «Господь при особых таинственных обстоятельствах испытав силу Иакова, дал ему новое имя Израиль, что значит «богоборец» (4, с.165). В это же время таким событиям, как явление Троицы Аврааму, женитьба Исаака или видение Иаковом лествицы, уделено по отдельной главе. В главе о лествице, в которую и включена вышеприведенная фраза о богоборчестве, говорится, в частности, о том, что «лествица, соединившая небо с землею, прообразовала Божию Матерь, через Которую Сын Божий, родившись от Нея, сошел на землю для спасения людей», т.е. дается отчетливое символическое толкование имевшего место видения. И это сопоставление поединка и лествицы особенно значимо ввиду подчеркнутой самим ходом описываемых Библией событий равновеликости и внутренней взаимосвязи двух главных богоявлений в жизни патриарха.
Жизненный путь Иакова составляют четыре отрезка:
1. Детство и юность в доме отца в Ханаане.
2. Странствия, приключения и труды в доме Лавана в Месопотамии.
3. Жизнь в качестве главы семейства по возвращении в Ханаан.
4. Старость и смерть в Египте.
При этом скитания и труды в Месопотамии, составляющие второй период жизни Иакова, воспринимаются православной экзегетической традицией как прообраз земного пути Христа и этим отличаются, в частности, от странствий Авраама. По выражению св. Филарета Московского, они, в отличие от странствий Авраама, изображают не «шествие от состояния природы к состоянию благодати, от рода земного к рождению небесному, от плотского союза с миром к духовному общению с Богом», а «хождение сына благодати между сынами природы, человека духовного и внутреннего в области мира и плоти, куда он по необходимости должен исходить, не теряя впрочем из виду отечества небесного» (27, с.73).
Видение лествицы в Вефиле и богоборческий поединок на берегу Иавока обрамляют этот чрезвычайно важный в символическом отношении период жизни патриарха. Они возвышаются симметрически, как два столпа, отмечающих переломные точки его судьбы. Лествица является Иакову на пути в Харран и отмечает начало странствий, богоборчество на границе Ханаана отмечает их завершение.
Равенство ситуаций предполагает и равенство богооткровений, их сопровождающих. И если мы хотим следовать тому общему, по словам Филарета, «правилу веры, открытому апостолом Павлом, по которому всю Историю Отцов Ветхого Завета составляют образы» (27, с.73), то и в богоборчестве Иакова, как и в богоявлении в Вефиле, мы должны прозревать по мере возможности символический смысл. Символичность второго перехода (из Харрана в Ханаан) даже более подчеркнута описанием переправы через реку. Сам по себе образ переправы есть символ перехода в иное духовное состояние. Уже одним этим события на Иавоке включаются в целый ряд аналогичных сюжетов, таких как переход через Чермное море (Исх.14), через Иордан при Иисусе Навине (Иис.Н.3), переход Елисея с Илией через Иордан и обратно (4 Цар.2) и т.п., всегда сопровождаемых чудесами и знамениями пророческого характера. Вполне последовательно поэтому было бы видеть в образах лествицы и богоборчества два самостоятельных откровения о неких тайнах домостроительства, связанных, скорее всего, с началом и концом земного пути Спасителя: с Вифлеемом и Голгофой. Но на практике мы встречаемся с досадным неравенством.
Пример, взятый из «Закона Божьего» Слободского, типичен. Умаление символического значения богоборчества — не инициатива отдельных богословов, а дань традиции, уходящей в века. Парадоксально, но именуя своего Бога Богом Иаковлевым («Последование ко св. Причащению», 2-ой антифон Литургии св. Иоанна Златоустого), Церковь словно положила печать молчания на самую важную встречу самого Иакова с Богом. Ни св. Иоанн Златоуст, ни блаж. Феодорит Кирский, на трудах которых зиждется современная православная экзегетика, не обмолвились в своих толкованиях на книгу Бытия ни единым словом насчет символического значения богоборчества Иакова, и это немое свидетельство Отцов стало одновременно и немым указанием для будущих поколений экзегетов. Примером той особенной сдержанности, или скованности мысли, которая стала присуща с тех пор православным комментариям к событию, происшедшему на Иавоке, могут быть толкования такого безусловно авторитетного богослова нового времени, как уже дважды упоминавшийся святитель Филарет (Дроздов).
Митрополит Филарет уделяет изъяснению богоборчества по объему не меньше места, чем богоявлению в Вефиле, однако, если в нисхождении и восхождении ангелов по лествице он усматривает и раскрывает троякий символический смысл, то о духовном смысле богоборчества говорит неохотно и как-то туманно: «Бороться с Богом есть то же, что, по выражению Апостола, подвизаться с Богом в молитвах, Рим.15:30, объимать Его верою и любовию и, соединением своей воли с Его волей, привлекать к себе Его благодатную силу и благословение… Итак, таинственная борьба Иакова в отношении к нему в особенности есть утешительное предвестие безопасности со стороны Исава; вообще же есть изображение молитвы в ее силе» (27, с.68). Самое замечательное то, что у Филарета есть специальный раздел, который он посвящает исключительно символическому толкованию странствий Иакова (с.73-77). В этом разделе обретают иносказательный смысл и камень, положенный Иаковом в возглавье, и, конечно же, его сон, и супружества Иакова, и слепота и многочадие Лии, и бегство от Лавана, и желание Иакова уклониться от встречи с братом. В нем есть только одно существенное упущение, а именно то, что о богоборчестве Иакова — хотя в это и трудно поверить — не сказано ни одного слова.
Мы еще будем говорить о том, как в современном православном богословии понимается духовный смысл единоборства Иакова с Богом, но забегая вперед, можно сказать, что в лучшем случае оно толкуется применительно к судьбам Израильского народа. Церковь так и не признала до сих пор в этом образе собственно христианское откровение, не восприняла его как евангельский прообраз и символ. И это не просто частное упущение. Отказ признавать в одном из важнейших и чудеснейших событий жизни Иакова символический смысл влечет за собой потерю целостного восприятия жизни Иакова в ее духовном плане. А поскольку жизнь эта прообразует собой не только жизнь народа Израильского, но и жизнь Церкви, а потому и жизнь каждого отдельно взятого человека и человечества в целом, наконец — жизнь Христа, то мы рискуем потерять нечто очень важное в самой сердцевине христианского понимания мира, человека и Бога.
Замалчивание — не лучший способ охранения истины, и даже вытесненный на периферию христианской культуры образ странного поединка продолжает волновать воображение каждого приступающего к Слову Божию за ответом на важнейшие вопросы жизни. Неудовлетворительность объяснения дает пищу для кривотолков. Последовательное исключение богоборческого поединка из круга освоенных богословием образов Откровения рождает законное подозрение: а не в том ли дело, что образ этот нуждается в коренном переосмыслении? А было ли вообще богоборчество? И поэтому прежде, чем пускаться в поиски смысла таинственного поединка, необходимо сначала решить, с кем же все-таки боролся Иаков. Кто был тот «некто» или тот «муж» в церковно-славянской версии Библии, который вступил в состязание с патриархом на берегу Иавока?