Сергей Борчиков
малая философская проза

4

Альберу Камю

в ответ на роман «Падение»

Вы спрашиваете, почему я, профессиональный актер, оставил сцену? А не боитесь, что я начну дотошно пересказывать все мои душевные перипетии? Пока не поздно, удовлетворимся простым: ну, скажем, я устал...

Вы не терпите банальностей? Интересно, интересно...

Почему я улыбаюсь? На этот вопрос ответить еще труднее, чем на первый. Впрочем, если вы располагаете временем…

Давайте присядем на эту скамейку…

Пожалуй, я так и начну, как вы советуете, с самого начала. А начало это заключается в моем новом взгляде на жизнь. Прежде душа моя была настолько переполнена идеями и помыслами, что я не стеснялся глубокомысленно восклицать: я мир!¹ Помните, вы тогда еще недоверчиво отнеслись к таким потугам на универсальность. И действительно, мой «мир», постоянно расширяясь, наконец изнурился и рухнул, не выдержав внутренней пустоты. Вернее, сжался. Теперь я говорю: я маленькая, едва заметная частица мира².

Как видите, я стал меньше, но зато плотнее. Я кинулся искать то, что смогло бы соответствовать моей скромной уплотненности, и не нашел ничего, кроме любви. Да-да, опять любовь, но, уверяю, на сей раз совсем иная. Раньше я, например, и мысли не допускал, что любовь и неверность могут ужиться рядом. Теперь же я люблю двух женщин, и неверность по отношению к каждой из них нисколько меня не пугает. Больше того, мне кажется, здесь нет неверности. А когда я всматриваюсь глубже, то обнаруживаю вовсе странную картину: моя любовь настолько сильна и возвышенна, что ей не требуется даже верность. Я понял истину: кто жаждет верности, тот не любит.

Одна из моих возлюбленных славная женщина. Когда говорят «прекрасная», «восхитительная», «обворожительная», «божественная», я не верю подобным словам. Любовь гораздо проще. Женщина, которую я люблю, просто славная, хотя я мог бы сказать: она красива, восхитительна и божественна, и это была бы правда³. Раньше я ценил правду, сейчас понял: любви не нужна правда – любви нужна любовь…

Вам вновь не по душе банальность? Знаете, дело, наверное, все-таки сложней. За последнее время все мои понятия перевернулись с ног на голову. Я с удивлением осознавал, что любил до сих пор не так, как казалось; что казалось не то, что было на самом деле; а на самом деле было не то, что надобно любить. Я с жадностью поглощал эти открытия, несмотря на их беспощадный характер, изобличающий мою полную иллюзий сущность. Я делался лучше, чище, мудрее. Мог ли я не быть благодарен той незримой судьбе-покровительнице, которая так заботливо излечивала меня от заблуждений? Конечно, не мог. За этими неловко высказанными банальными истинами как раз и скрывается дань благодарности и признательности. Откроюсь больше: другая моя возлюбленная – именно эта мудрая спутница жизни и покровительница.

О, здесь целая история.

Поначалу наша любовь была неземная. Да и какой ей быть, если моя возлюбленная являлась на свидания в образе Афины-Паллады, не совсем, правда, воинственной, но обязательно величественной и мудрой. Мы подолгу наедине разговаривали о смысле бытия, об искусстве, о философии, о человеке. Я обучался мудрости, получал полезные советы. Не зря, не зря Афина рождена из головы Зевса. Как я чтил ее ум! Моему блаженству и восторженному преклонению не было границ. Дни и ночи напролет я буквально пел дифирамбы. Моя любовь была похожа на любовь молодого человека к зрелой женщине, и всё же пылкие и страстные чувства были несколько холодными, идущими скорее от рассудка, чем от сердца.

События, еще не успевшие кануть в прошлое, всё изменили. Помните мой последний спектакль? Мы давали его для школьников. Именно там и свершился злополучный перелом.

Я всегда с большим вдохновением выходил на сцену и не помню случая, когда не увлекся бы так, чтобы не воскликнуть: искусство, ты прекрасно! искусство, ты единственный цветок на равнине бренной жизни! Сейчас я не могу понять, как я не знал простой истины: кто любит искусство, тот никого не любит. Но тогда я, как обычно, появился перед публикой с иллюзией любви и вдохновения.

Во время игры я взглянул на первый ряд и вдруг увидел девушку – необыкновенно красивую, милую, обворожительную и божественную. Девушка была очень юной, я бы сказал, первозданно свежей и чистой. Какой-то миг мне казалось даже, что она исчезла, а во мраке зала возникла прозрачная капелька росы, излучавшая нежный лазурный свет и дрожащая от моего дыхания, как от ветра.

Я замер.

Вот вам запоздалое объяснение, почему я тогда всем на удивление сбился. Но я не просто сбился со слов – сбилось всё мое вдохновение. Искусство со своими идеальными красотами неожиданно померкло, обнажив показную пышность и надуманную утонченность. Может быть, я не прав, но тогда я всем существом ощущал, что искусство не в силах состязаться с действительностью, с естеством и простотой. И что это за искусство, если молоденькая девушка смогла так легко победить его?

Еще меня поразило то, что девушка совсем не смотрела на сцену и грустила. Это была не безысходная тоска или уныние, не чувство безнадежности или разочарования; нет, таких оттенков переживаний у ее грусти не было. Ее грусть была простой, светлой, естественной – такой, как у листка, опадающего с ветки глубокой осенью.

Неожиданно она повернула лицо и взглянула на меня: прямо-таки с мольбой вонзила в мою плоть свой взгляд. Я задрожал и вмиг прозрел. Это же моя Афина-Паллада, только юная и живая. Какой я глупец, как я раньше не замечал, что моя покровительница грустит и томится по простой, чувственной земной любви! Я понял свою вину. Спектакль продолжался, но я был уже в другом мире. Я упал на колени, просил прощения у моей богини и клялся в любви. Я уже знал истину: кто просит прощения и клянется, тот не любит, но мне было всё равно. За несколько минут я осознал столько собственных заблуждений и ошибок, как тут не помутиться рассудку?!

Мне хотелось плакать от умиления и говорить ласковые слова. Почему-то в уме мелькнуло слово «экзистенция», оно мне показалось теплым, и я дал юной Афине новое имя. Так Афина-Паллада стала Экзистенцией⁴. Экзистенции ничуть не льстило божественное происхождение, напротив, она сразу приревновала меня к прежней покровительнице и к искусству. Когда я в порыве любовного признания уже клялся оставить ради нее сцену, девушка, сидящая напротив меня, улыбнулась. Какая это была чудесная улыбка! Будто восход солнца, неповторимый и завораживающий. Сияние, ослепившее мои глаза! В сравнении с ним и без того померкшее искусство поблекло и потухло окончательно. Потрясенный, я всё клялся и клялся.

Я клялся не только оставить искусство – я клялся начать новую жизнь. Как я жил раньше? Прежде всего, мнил. А тот, кто мнит, не чурается осуждений. Я осуждал. Когда же я возвышался до осуждения себя, я каялся. Вся жизнь моя сводилась к тому, чтобы мнить, осуждать и каяться. Поглощенный этими деяниями, я совершенно не предполагал, что в мире существует любовь. Экзистенция открыла мне глаза. Но как человеку, живущему в мире осуждений и покаяний, отказаться от своих привычек? Только так, чтобы разом от всего отречься, всё безоговорочно забыть. И я забыл. Забыл и удалился в лоно бесконечной любви, где посвятил себя моим женщинам…

Да, вы правы, что-то похолодало. Погода, видимо, не расположена к нашему разговору. Давайте разомнем косточки…

Пойдемте поближе к вашему дому, а то, чего недоброго, начнется дождь. Ваша милая женушка не простит нам такой ребячливости – промокнуть средь бела дня. Кстати, как она поживает, всё так же балуется стишками?..

Теперь увлеклась критикой? Интересно, интересно. А не подбросите ли ей для дополнительной тренировки мой опус – плод сегодняшнего утреннего настроения:

               Здравствуй, новый день! Печален твой приход.

                   Ты напоминаешь о вчерашней

                   Суете, никчёмности пустячной,

               Повторенью подготавливая ход.

               Может быть, так нужно, чтобы ранний свет

                   Разрушал вечернее забвенье,

                   Воскрешал забытое мгновенье

               Горьких дней и страшно бесполезных лет.

               Но тогда, мой день, повергни и печаль,

                   Памяти лиши воображенье,

                   Чтобы мне казалось повторенье

               Восхождением в возвышенную даль.

Считаете, увлечение Экзистенцией не пошло мне на пользу? По-вашему, экзистенциализм оказывает пагубное влияние на настроение? Чувствуется, чувствуется в этой критике влияние вашей литературной половины…

А знаете, странно как-то слышать слово «экзистенция» из чужих уст. Чувство такое, будто из глубины души вырывается щемящая ревность, так и хочется бросить вам в лицо перчатку. Правда, на то есть свои причины. Однажды поток массовой информации пригнал к моей душе корабль экзистенциальной философии. С любопытством взобравшись на палубу, я обмер: там лежала мумия, безобразная, безжизненная и полусгнившая. Экскурсовод – профессор в очках-вело­сипедах – пояснял толпе любознательных: «А вот перед вами экзистенция». Это было страшно. И больно. И обидно.

С тех пор я опять сменил имя моей возлюбленной. Вернее, я оставил ее безымянной, чтобы наперед избежать непредвиденных банальных сравнений. Я тоже ненавижу банальности. В этом мы с вами схожи, не правда ли?..

Я скажу, почему я давеча улыбался. Кто-то из великих учил, что человек не любит то, чем сам в действительности является. Я улыбался потому, что знаю: мы, ненавидящие банальности, сами насквозь банальны. Прежде всего, разве не банально ненавидеть? В наш век все что-нибудь да ненавидят. С другой стороны, разве не банально нравственность сводить к любви? Разве не банально любить одну женщину? Уже стало банальностью любить несколько женщин. Да и сам вопрос о банальностях – сплошная банальность. Вообще, я пришел к убеждению, что двадцатый век – это не век электроники, космонавтики, атомной энергетики и прочих набивших оскомину определений, двадцатый век – это век банальностей. И всё…

Вы против такой антибанальности? В вас говорит тщеславие современника, друг мой. Однако ваше опровержение доказывает опровергаемое, не находите?...

В связи с этой проблемой хочется вспомнить режиссера Парменитского. Вы должны знать его…

Да-да, тот самый деловой и увлеченный человек. Как-то вечером я возвращался с репетиции и вдруг вижу: мне навстречу идет мужчина. Идет медленно, сгорбившись, в старом пальто, с авоськой в руках, задумчивый и отрешенный. Я не сразу признал в этом невзрачном и печальном человеке бодрого и энергичного сангвиника Парменитского. Он почти не заметил меня, но, пройдя несколько шагов, видимо, вспомнил, обернулся и в смущении просил прощения за рассеянность. Мы разговорились, и он первый, уже тогда, посочувствовал мне, порабощенному банальностями. Жаль, жаль, что там, на безлюдной аллее, мы не нашли общего языка.

Наш спор касался, в частности, веры в прогресс. Парменитский утверждал, что прогресс – не более чем забавно придуманная побрякушка, с помощью которой человечество услаждает свою потребность предугадывать будущее. Я возражал. Вот тут-то он и выдвинул свою совершенно не забавную модель. Вы, говорит, полагаете, будто человек с легкостью лани скачет со ступеньки на ступеньку, взбираясь всё выше и выше, туда, где якобы дух захватывает. Но это не так. Человек живет как белка в колесе. Постоянно двигая ногами, он воображает, будто взбирается на вершину, а на самом деле ничего не делает, разве что, топчась на месте, вращает колесо истории.

Я вновь не соглашался. Как объяснить в таком случае улучшение нравов, накопление знаний, наконец, прогресс искусств и наук? Оказывается, ось колеса Парменитского чудесным образом соединена с мозгом вращающего колесо бедолаги. Энергия колеса через всякие там передаточные механизмы закручивает в мозгу некую познавательную спираль. Человек чувствует накопление познавательной потенции, но – и это самое существенное «но» – объясняет потенцию не закручиванием спирали, существующей в его голове, а мнит, будто участвует в серьезном прогрессивном деле.

Как сейчас помню, меня оттолкнула претенциозность такой позиции. На это Парменитский ответил, мол, вся его претензия заключается в открытии до сих пор неизвестного особого футуристического – это его слово – идеализма. Он пояснил: футуристический идеализм подстерегает людей тогда, когда они познают будущее. Если люди, познающие будущее, не примут мер предосторожности, то им грозит опасность заблудиться не только в будущем, но и в настоящем. По-моему, в этом что-то есть…

Вы всё равно не согласны с моделью Парменитского? Знаете, что он ответил, когда я, подобно вам, высказал возражение? У разума не хватает мужества принять подобные модели, лишающие человека приятных, ласкающих душу видений. Я, говорит, сам же первый не принимаю свою модель. Но мое неверие не равно вашему. Вы страшитесь данной модели, потому что где-то в глубине души, куда не положено заглядывать, сомневаетесь: а вдруг она окажется истинной и лишит вас веры? Вы, говорит, не настолько хорошо прочувствовали мою модель, чтобы иметь основания не верить ей, как я.

К чему я всё это говорю? Мне хочется подобным образом спросить вас: а настолько ли хорошо вы прочувствовали истину «двадцатый век – век банальностей», чтобы не верить ей?..

Я так и знал, что вы потребуете пояснений. Человек или принимает истину, или не принимает, но если принимает, то только тогда, когда потратит на понимание и исследование уйму времени и духовных сил. Он должен удовлетворить свою щепетильность: повертеть проблему перед глазами и буквально обнюхать со всех сторон, придираясь ко множеству им же поставленных вопросов. Что такое банальность? Во все ли века она существовала? В чем специфика современной банальности? Не противоречит ли тезис современным теориям? И так далее и тому подобное. Но я хочу уяснить (и в этом суть), можем ли мы принять истину, не прибегая к помощи исследований, которые, как и всё прочее, имеют отпечаток банальности.

Почему первозданный, естественный голос души, чтобы пробить себе дорогу, вынужден обрастать банальностями? Например, я ни за что не смогу ни доказать, ни исследовать такое мое убеждение: русская литература девятнадцатого века – это литература двух гигантов-мыслителей – Достоевского и Толстого. Не смогу не потому, что не хватит образования или аналитического усердия (всё это несущественно), не смогу по иной причине. Сам факт доказывания требует выйти за пределы души и объяснить то внутреннее убеждение, которое вырастает из моих нравственных и эстетических переживаний, как следствие каких-то объективных, внешних, к моей душе никакого отношения не имеющих фактов и условий…⁵

Вы правы, естественно, сознание определяется бытием. Я ни в коей мере не пытаюсь умалить общеизвестное. Я хочу восстановить права личностно чувствующей и переживающей души. Я хочу распять на кресте тот греховный путь познания, на котором банальность превращается в догму. Знаете, меня осенило. Пожалуй, двадцатый век – это не просто век банальностей, это век догматических банальностей.

И самая наидогматическая банальность – вы даже не подозреваете, какая: «я мир!»…

Вы серьезно видите в понятии догматической банальности болезненные симптомы? Странно, странно…

Как-то, когда я еще играл, один из учеников Парменитского показал мне сценарий, написанный специально для меня. Сценарий не очень, но мысли и идеи поразили меня своей оригинальностью. Я настолько сильно заинтересовался их необычной психологической проекцией, что не удержался от искушения устроить небольшой эксперимент. Дело в том, что главный герой – сумасшедший – оказывается не совсем сумасшедшим и даже очень не сумасшедшим, но в сумасшедшем доме с ним приключаются разные интересные истории. И вот я, договорившись с главврачом одной загородной психлечебницы, надеваю больничную пижаму и с головой ухожу в изучение ситуации. По сценарию мне предстоял побег. Через несколько дней заточения я с трудом перелез через забор и оказался на свободе. Свобода! Как я тогда, может быть, впервые за всю жизнь ощутил радость свободы! Я радовался солнцу, голубому небу, оврагу, по дну которого брел по колено в траве. И вдруг – я почувствовал удар в спину. Затем еще. И еще. Я оглянулся. На краю оврага стояли мальчишки и кидали в меня камни. Кидали с яростью, со злорадством, в диком восторге подпрыгивали и кричали: «Псих! Псих! Псих!». Эксперимент, понятно, бесславно провалился.

Так знаете, что такое догматическая банальность? Это когда кидают камни в несродное. Это неприятие несродного…

Кстати, я не дорассказал, как закончился мой последний спектакль. Когда я вышел на сцену после антракта, то не увидел той девушки. Место ее было свободным. И хотя ее образ уже обрел жизнь в моей душе, я всё же сник и расстроился. С горем пополам дотянул до конца. Сказал последнюю фразу. И вдруг – из зала, из публики в виде аплодисментов, в виде «браво» в меня полетели камни. Маленькие и большие, много, много коварных камней…

Говорите, на жизнь надо смотреть проще? Видите, как мы понимаем друг друга. Уже битый час я только тем и занимаюсь, что пытаюсь высказать банальную истину: мир гораздо проще…

Далеко не простым способом? Да, да, я согласен, простота должна благоухать очевидностью. К сожалению, не все под этим подпишутся. Те же литературные критики разобьют, например, мою идею о Толстом и Достоевском. Конечно, найдутся люди, чуткие к нововведениям, но и они не смогут принять заключение, если их к нему не подвести. Они попросят доказательств. Пожалуй, я, возбужденный интересом, взялся бы за перо. Но! Узнает об этом моя славная женщина и скажет: «Дорогой, ты опять становишься далеким и тщеславным, высокомерным и напыщенным. Неужели туманные споры тебе приятней, чем мои ласки? Боюсь, наша любовь угаснет. Брось всё, ведь только в любви жизнь». И моя Афина-Паллада, моя безымянная Экзистенция скажет: «Милый, ты, любящий естественность, увлекаешься красивыми забавами и гоняешься за призраками. Ты ли это, любящий мудрость, пичкаешь голову догмами? Неужели доказательствами ты доставишь людям больше наслаждения, чем если бы они сами просто и ясно осознали великую истину и воскликнули пораженные: «Да, у русской литературы девятнадцатого века два сердца – Толстой и Достоевский!». Люби меня крепче, и ты постигнешь простоту, ибо я твое истинное мышление».

Разве можно ослушаться любимых женщин? Я уступлю, всё брошу, буду пресмыкаться, как тля, и стойко переносить муки любовного рабства. Я маленькая, едва заметная частица мира. Для меня нет ничего святого, кроме любви. А что человеку еще надобно?..

Вот и дождь стал накрапывать. Я был прав, погода недовольна нашим разговором. Да и вы, впрочем, что-то приуныли. Зря мы отказались от простых объяснений и пустились в дебри. На прощание последняя банальность: чем труднее вещь, тем она проще. А что самое трудное для человека? Самое трудное – жить, сохраняя покой своих ближних. И в то же время что может быть проще?..

Всё, всё, я закончил. Поторопитесь, а то и на самом деле промокнете.

1978 г.