Сергей Борчиков
малая философская проза
3
Федору Михайловичу Достоевскому
в ответ на фантастический рассказ
«Сон смешного человека»
Молодой служащий Виталий Сергеевич Снежин с утра пребывал в хорошем расположении духа. Он сидел в своем кабинете и ликовал. Время от времени в кабинет входили сотрудники, клали на стол входящие или забирали исходящие бумаги, и Виталию Сергеевичу стоило больших трудов сохранить серьезное деловое выражение. Впрочем, несмотря на его усилия, вскоре весь отдел знал: у Снежина случилось что-то необыкновенное.
А, по сути, ничего особенного не случилось. Бывает так: увидишь, сидят на ветке среди листьев воробьи, перышки чистят, засмотришься, залюбуешься – и на душе вдруг сделается хорошо-хорошо; или взглянешь на солнце – и оно вдруг покажется добрым и ласковым, отчего по телу разольется приятная истома.
У Виталия Сергеевича было не так: он не увидел ни воробьев, ни солнца, и всё же в известном смысле было так. По пути на службу он повстречал начальника отдела Петра Федоровича Полубогатикова. И не потому сделалось хорошо Виталию Сергеевичу, что начальника повстречал, а потому, что из разговора, который приключился между ними, вытекали для Виталия Сергеевича приятные последствия. Петр Федорович по причине большой нужды в деньгах желал продать два тома сочинений Ильфа и Петрова. Снежин, страстный почитатель этих авторов, разумеется, не мог упустить счастливый случай и тотчас дал согласие на покупку.
Согласие – это еще полдела, это, кажется, вовсе не дело. Непосредственное дело, то есть куплю-продажу, решено было совершить в конце обеденного перерыва, когда «покупатель» предъявит деньги (двадцать рублей), которых у него «покамест нет, но к обеду непременно появятся».
Двадцать рублей появились уже в начале рабочего дня. Обстоятельства явно благоприятствовали Виталию Сергеевичу. Они-то, фантастическим образом преломившись в его душе, и вызвали прилив тихого ликования. Перебирая бумаги, Виталий Сергеевич предвкушал общение с любимыми героями и упивался сладостными грёзами.
Тем временем в учреждении события разворачивались своим чередом: шло интенсивное познание неизвестного. Несмотря на то, что факт продажи двух томов Ильфа и Петрова, не будучи, правда, особой тайной, был известен только двум лицам, всё же вскоре все знали, что Полубогатиков остро нуждается в деньгах, для чего продает книги. Особенно преуспели в этих исследованиях женщины из бухгалтерии: там знали даже, кому, какие и за сколько.
После познания началось обсуждение. Появились конкуренты, тоже желавшие приобрести Ильфа и Петрова. Конкуренты негодовали по поводу того, какие-де такие заслуги есть у «молодого» Снежина, чтобы претендовать на «уникальное издание». Как водится, заслуг у Снежина не обнаружилось, более того, вскрылись недостатки, которые уже совсем лишали кандидатуру «ловкого» Снежина всяких шансов. Наконец все почувствовали: может восторжествовать «несправедливость», а поэтому необходимо действовать.
До обеда оставалось около двух часов, когда в кабинет к Виталию Сергеевичу, еще ничего не подозревавшему о роковых событиях, вошла главный бухгалтер Софья Евграфовна Интеллигентская, высоко образованная и глубоко начитанная женщина.
– Виталий Сергеевич, попрошу Вас сделать это побыстрей, – она положила на стол бумаги, а затем, понизив голос и бесцеремонно приблизившись больше положенного, льстиво пропела: – Виталий Сергеевич, Вы сегодня прямо-таки душка.
Молодой человек смутился.
– Понимаю, понимаю. В эту знаменательную дату Вы не можете быть равнодушным. Сегодня все культурные люди находятся на подъеме чувств и вдохновения.
Виталий Сергеевич не понял, о чем идет речь, Софья Евграфовна поняла, что он не понял, но не подала виду.
– Да-да, я с Вами солидарна. Сто пятьдесят лет, как гений Льва Николаевича Толстого сияет над миром. Это потрясающе! Это непостижимо! Человек-титан! Как хочется быть достойной хотя бы его мизинца. Быть блаженной и доброй, не противиться злу насилием. Я хорошо, хорошо понимаю ваше состояние. О, я обнаружила в Вас тонкого ценителя и знатока Льва Николаевича, – здесь Софья Евграфовна сделала паузу, дав Снежину высмутиться, и опять ринулась в наступление. – Я слышала, у Вас прекрасная библиотека. Я преклоняюсь. Но Вам уж точно недостает уникального издания «Анны Карениной». Ради Вас, только ради Вас, Виталий Сергеевич, иду на жертву и предлагаю пополнить сокровища. Только, чур, в обмен.
– Что Вы желали бы? – спросил Снежин, обрадовавшись еще одной счастливой возможности.
– Ну, скажем… о, как я их обожаю!.. Ильфа и Петрова, – выпалила последние слова Софья Евграфовна.
У Виталия Сергеевича внутри что-то оборвалось. Ему разом представились внекабинетные перипетии этого дела и собственное незавидное положение. Было очень больно так резко прозревать.
– К сожалению, я не имею Ильфа и Петрова, – ответил он сухо и холодно.
– Странно, странно, а мне показалось, у Вас есть, – едко проговорила Софья Евграфовна.
– Нет и не будет, – выделил Виталий Сергеевич.
– Жаль, очень жаль, – выговорила заметно расстроенная главный бухгалтер и вышла, сильно хлопнув дверью.
Хлопать дверьми было для Снежина настолько необъяснимым и чуждым, что ему сделалось неловко и стыдно, как мальчику, уличенному в дурном поступке. Он вдруг принялся корить себя за то, что так бессовестно обманул женщину. Он краснел и стыдился своей грубости. На одно мгновение он оправдал себя бестактностью постороннего вмешательства, но тотчас возвратился к тому, что поступил неблагородно и непорядочно. Всё неприятно запуталось, и Виталий Сергеевич решил объясниться с Интеллигентской.
Когда Виталий Сергеевич входил в бухгалтерию, там уже знали, что «Снежин лгун». Не помня себя, он пробрался через ряды осуждающих глаз и остановился перед столом Софьи Евграфовны, наблюдаемый со всех сторон.
– Вот, я сделал, – положил он бумаги.
Софья Евграфовна даже не взглянула.
– У Вас еще есть? – робко спросил Снежин.
Софья Евграфовна, не говоря ни слова, демонстративно отвернулась.
Дальнейшее пребывание в бухгалтерии было бессмысленным.
День был омрачен окончательно. Виталий Сергеевич сидел в своем кабинете и уже не ликовал, а лишь пытался вспомнить утренние грёзы. Но попытки были тщетными: грёзы исчезли. И исчезли так, что на оставшемся пустом месте стали разворачиваться тягостные думы. Почему-то обнажилось неудовлетворение службой, между прочим вспомнился недавний разговор с директором, когда Снежину было указано на «недобросовестное выполнение обязанностей». Всё никчемное полезло в голову и преследовало, как навязчивый сон.
«Отчего всё так? – думал Виталий Сергеевич. – Вот эта постылая комната в два окна. Вот окна, выходящие не на улицу, как положено, а в другую комнату. А там суетятся эти мелкие пронырливые людишки. Вот мой стол, заваленный бумагами. Вот и я, такой маленький, невзрачный, сижу за столом, думаю о чем-то и мучаюсь…
А почему маленький, невзрачный? Потому что в пропорции ко Вселенной. Но тогда вопрос: не смешно ли, что эта малюсенькая песчинка, былинка, заброшенная в такую же малюсенькую ячейку пространства, думает еще о чем-то и мучается? Отчего едва видимые колебания еле проглядывающей точки представляются так, как будто сдвигаются мировые вселенские пласты?...
Вот стол. Вот наскучившие бумаги, которые еще меньше точки. Они невидимые, бестелесные, эфемерные, но, как ни странно, имеют огромный вес. Они давят…
Вошли, принесли новые бумаги. Сделать вид, что работаю. Зачем? Зачем одна точка в присутствии другой делает вид? Чтó это миниатюрное скопище пылинок во Вселенной? Н-и-ч-т-о! Вся Вселенная – ничто. Сплошное тягучее, как кисель, ничто…
Ушли. Впрочем, зря делал вид. Всё равно знают, что я к службе равнодушен. Слово специальное придумали – безынициативность. Это значит, что одна былинка в стае хуже киселя. Не тянется, не движется – притаилась. А стая так и мечется, так и мечется, норовит раскачать былинку или вытолкнуть.
Может быть, оттого плохо на душе, что уволят скоро? Шеф так и сказал: «Ошиблись мы в Вас». Уволят, это точно. Рядом с кучкой появится одинокая точка. Тогда равны будем. Во Вселенной все равны: кучки и точки; всё одно – мизер…
Вошли, забрали бумаги. Что-то спросили – надо ответить. Ответил. Ушли. Опять мучаюсь…
Вот моя комната. Стол. Вот он я, никому не нужный, сижу и мучаюсь. Жена говорит: «Ты изверг». Интересно, отчего? Оттого, что о ней мало думаю, о детях мало пекусь, то есть по отношению к двум- трем точкам опять же – безынициативен. Мизер. Я жизнь хочу положить ради всех точек, ради всех людей, на всю Вселенную. Песчинка, которая целую Вселенную всколыхнет, вот мой идеал.
Во мне, может быть, огромный заряд. Я черная дыра, в которой масса копится, копится, а в один момент как взорвется, как вырвется…
Вошли, принесли бумаги. Им, кроме бумаг, ничего не нужно. Похвальное самопожертвование! Но в таком случае почему моей жертвы-то не понимают? Пусть не понимают, но отчего смеются, отчего презирают? Подлец я, что ли? Я искренность не предавал, человека не унизил, а вот, гляди-ка, подлец…
Наверное, я Обломов. Скорей всего, Обломов. Тип умерший. Значит, я мертв. Но почему тогда я живу? Как это Вселенная позволила червоточине появиться, да еще и существовать, да детей плодить, да молекулами кислорода пользоваться?..
Вошли. Ушли…
Нет, если я и бесполезный человек, так не по собственной воле. Существует два вида подлецов: подлецы по воле и подлецы по необходимости. Так вот я – бесполезный человек по необходимости. Каждой былинке, каждой пылинке во Вселенной – своя роль. Есть и роль точки, мечтающей быть черной дырой, а на самом деле инертной, бесполезной, ненужной…
Нет, я не точка, я меньше. Я атом водорода. Точнее, пустое ядро, вокруг которого даже электроны не бегают. Плачевная роль. Тяжкая ноша. Жестокая, железная необходимость…
Звонок. Пора на обед. О, забурлила галактика! Побежали точки, как будто скрытый заряд в них разрядился…
Я сижу. Вот стол. Вот моя голова. Импульс приказывает: встань, иди обедать. Так надо. Железная необходимость…
И пойду. И забегают электроны. И оживу…
И пойду. И пойду…»
К концу обеденного перерыва, как было условлено, Петр Федорович Полубогатиков доставил книги, за что получил долгожданные двадцать рублей. Желтенькие почти новые тома лежали на столе перед Снежиным, но душа обладателя не испытывала удовлетворения. Взгляд Виталия Сергеевича был равнодушен и рассеян, лоб сморщен в недоумении, а губы выражали брезгливую усмешку.
Незаметно, как будто случайно, в кабинет заглянула Софья Евграфовна Интеллигентская. При виде книг у нее вырвалось полуудивленное артистическое «Ах!», нарушившее удрученное забытье Снежина. В одно мгновение главный бухгалтер очутилась у стола, страстно схватила том и прижала к груди. Затем полистала, повертела, осмотрела его и даже понюхала. Наконец, прижав и второй, жалобно протянула:
– Виталий Сергеевич, душка, продайте, пожалуйста.
Снежин молчал, не зная, как вести себя. Он готов был сквозь землю провалиться.
– Виталий Сергеевич, не будьте так жестоки. Я так мечтала! Я так верю в Вас. Виталий Сергеевич, я плачý больше: двадцать пять, – не унималась Софья Евграфовна, при этом положив на стол две красненьких и одну синенькую бумажки.
– Хорошо, берите, – разом отрубил Снежин.
От радости Софья Евграфовна была на седьмом небе, она буквально выпорхнула из кабинета так, что от воздушных потоков слетела на пол пятирублевая бумажка. Поднимая деньги, Виталий Сергеевич обжегся: «О, этого только не хватало: меня купили за пять рублей».
Эта мысль, что он, такой благородный человек, с такой легкостью был куплен за пять рублей, повергла Снежина в небывалое уныние. Он уже не в силах был думать. Он лишь болезненно переживал свою низменность, свою ложность, свою никчемность, которые вдруг открылись за завесой напускного благородства, как теперь ему положительно мерещилось. Всё провалилось в бездну. Единственное, что осталось, это пульс, равномерно отстукивающий секунды, – время неумолимо течет даже для мертвых.
Когда до окончания рабочего дня пульсу осталось отбить несколько сотен ударов, Снежин внезапно ожил. Он встрепенулся, быстро встал, быстро дошел до бухгалтерии и неожиданно возник перед Софьей Евграфовной. Он держал в руках пять рублей и неловко, смущаясь, протянул их удивленной женщине. Он, наверное, мыслил много сказать, но все слова скомкались в одно междометие:
– Вот…
– Виталий Сергеевич… – в свою очередь скомкалось у Интеллигентской.
– Не нужно, не нужно, – быстро проговорил Снежин и, не дожидаясь, пока Софья Евграфовна возьмет деньги, положил их и вышел.
Гора свалилась с плеч.
Душевное равновесие мало-помалу восстанавливалось. Виталий Сергеевич чувствовал это и по тому, что стали возвращаться мысли, уже не только плохие, но и хорошие, и по тому, что появилась уверенность в утерянном было благородстве. Уходя со службы, он чувствовал на себе восхищенные и доброжелательные взгляды сотрудниц. В довершение ко всему Софья Евграфовна, прощаясь, пожелала ему приятно провести вечер. От такого теплого участия Виталий Сергеевич окончательно воспрянул духом.
По дороге домой Виталий Сергеевич увидел-таки воробьев. Воробьи чирикали, прыгали вокруг большой лужи, иные барахтались в воде, смешно растопырив крылья и перышки. Склонившееся солнце освещало уставшими багровыми лучами игривую стаю, отчего вся картина выглядела милой и идиллической. И хотя что-то тяжелое еще лежало на душе у Снежина, оно уже было каким-то далеким, внешним. Оно было не его. В Снежине жило что-то хорошее и доброе.
1978 г.