Сергей Борчиков
малая философская проза

2

Черное море. Пляж. Полуденный зной.

Двое мужчин только что вышли из воды, но были уже сухими. С трудом перешагивая через распластанные на песке тела, они медленно продвигались к своим лежакам. Один из них был роста небольшого, чрезмерно полный, без шеи и без плеч, так что голова покато переходила сразу в туловище, худые короткие ноги были, что называется, «колесом» и двигались не прямо, а как-то зигзагообразно, дергаясь через стороны. Второй был высокий и костлявый, с длинными руками, достающими до колен, с огромными ладонями, которые он беспрестанно прикладывал к широкому плоскому лбу.

Мужчины благополучно добрались до места и с блаженством прилегли.

– Да… – протянул тот, что был полнее.

– Да… – в унисон ему подхватил высокий.

Полежав некоторое время с закрытыми глазами, они затем приподнялись на локтях и долго смотрели в даль моря, изредка восклицая:

– Хорошо, Эдуард Валерьевич…

– Хорошо, Ким Николаевич…

Действительно, приятная возможность отдохнуть несколько дней во время служебной командировки выпала на долю руководителя одной социологической лаборатории, доктора философских наук Кима Николаевича Полудуева и его заместителя, кандидата тех же наук Эдуарда Валерьевича Гухфельда.

Наконец, усладив тела солнечными ваннами, философы, как то и подобает сим мужам, решили поупражняться в умственных занятиях.

– А что, Ким Николаевич, не расписать ли нам пульку?¹ – предложил Эдуард Валерьевич, захватывая огромными ладонями песок и выпуская его тонкой струйкой.

– Пожалуй, – протянул Ким Николаевич и достал из портфеля листок чистой бумаги и ручку.

Его заместитель в свою очередь извлек из портфеля карты и, тасуя их, осмотрелся по сторонам, ища глазами «третьего».

Прямо перед философами сидел странный субъект. Это был коротко подстриженный огненно-рыжий юноша лет двадцати. Его плечи защищало от солнца полотенце. Ноги он притянул к груди и охватил руками так плотно, что голова буквально лежала на них, а большие оттопыренные уши прикрывали некрасивые квадратные колени.

Оглядев отдыхающих, Эдуард Валерьевич не нашел более одинокой скучающей фигуры и вынужден был остановить свой выбор на рыжем парне.

– А что, молодой человек, не составите ли нам компанию? – предложил он осторожно.

Молодой человек приподнял голову и глухо ответил:

 – Это можно.

Быстро расселись. Сдали.

Молодой человек сказал: «Пас», кандидат: «Раз», доктор коротко усмехнулся: «Семь пик», кандидат поспешно ретировался и вскрыл прикуп.

Игра пошла.

Где-то в середине игры, – правда, в преферансе середина – вещь настолько относительная, что в середине игры до ее конца бывает гораздо дальше, нежели в начале, – вот где-то в такой относительный момент Эдуард Валерьевич долго тянул со словом. Он приложил ладонь ко лбу и что-то считал в уме.

– Если мизер желаете, любезнейший, то не советую, – не вытерпел Ким Николаевич.

Эдуард Валерьевич имел на этот счет свою точку зрения и, наконец, объявил:

– Мизер.

Мизер – в соответствии с предсказанием Кима Николаевича – действительно был не сыгран. Кандидат волновался и всё не мог понять, как же это так получилось, рыжий парень смотрел безучастно, а довольный предсказатель, усмехаясь, поучал:

– В Ваши-то годы, друг мой, пора бы и уяснить: практика – критерий истины.

При этих словах парень вдруг встрепенулся, уставился на доктора и принялся усиленно о чем-то думать. Он думал, пока сдавали карты, он думал, пока Эдуард Валерьевич опять напряженно и мучительно считал варианты и на сей раз робко, но всё же азартно снова объявлял мизер.

– Молодой человек что-то хочет сказать? – не выдержал на себе взгляд Ким Николаевич.

– Вы идеалист! – выпалил парень.

Это прозвучало так неожиданно и резко, что Эдуард Валерьевич даже карты выронил. Его руководитель, напротив, не подал виду, более того, заметив раскрывшиеся карты, радостно вскрикнул:

– Опять, голубчик, Вы просчитались.

Записав выигранные висты, он, по-видимому, вспомнил брошенные в его адрес слова и едва уловимым движением губ выразил недовольство, как бы намекая, что он-де не слышит до сих пор объяснений, хотя вслух не высказался. Впрочем парень сам почувствовал, что пора говорить.

– Вы же знали исход мизера до практики. Значит, критерий находился в вашем уме. А такая подмена реальной действительности умственными соображениями есть идеализм.

Толстячок снисходительно улыбнулся, а Эдуард Валерьевич вспыхнул:

– Насколько нам известно, – здесь он сделал такое ударение на «нам», что посторонний наблюдатель мог безошибочно догадаться: «их» мнение не подлежит сомнению, – объективная реальность, действуя на органы чувств, производит ощущение, от которого путь лежит дальше к абстрактному мышлению. Полученные в конечном итоге логические фигуры, миллиарды раз повторяясь на практике, отражают объективную истину. Практика и только практика является как критерием, так и исходным пунктом, основой познания. И вообще, молодой человек…

В этот момент Ким Николаевич незаметно положил свою маленькую пухлую руку на огромную ладонь Гухфельда и, приподнимая брови, взглядом дал понять, что ни сейчас, ни в последующее время не стоит раскрывать этого «вообще», мол, несолидно им, таким прожженным, особенно в области философии, мужам, принимать всерьез наивные юношеские речи.

– Эдуард Валерьевич… пытливый ум нашего друга проникает гораздо глубже в диалектику теории и практики. Мы по неосведомленности можем неверно истолковать его истинные суждения.

Слова «по неосведомленности» были сказаны так недвусмысленно, что у Эдуарда Валерьевича не осталось и тени недопонимания той роли, к которой обязывал дерзкий замысел шефа.

Смышленый заместитель поправился:

– А вообще, Вы неплохо рассуждаете. Наверное, интересуетесь философией? Простите, как Вас зовут?

– Коля.

– А по отчеству?

– Просто Коля.

– Ну, ну, Николай…

– …Петрович.

– Николай Петрович, нам хотелось бы узнать, из каких источников Вы почерпнули столь глубокие знания, – довольно ехидно продолжал кандидат, так что Ким Николаевич едва заметно покачал головой, мол, перестарались, Эдуард Валерьевич.

Николай ничего не замечал. Вероятно, польщенный, он густо покраснел, как могут краснеть только рыжие или блондины, и ответил:

– Гегель. Кант. Аристотель.

– А монографии Кима Николаевича Полудуева Вам случайно не приходилось штудировать? – не унимался Эдуард Валерьевич.

Терпению Полудуева, самолично присутствовавшего при этом, пришел конец, и он решил взять бразды разговора в свои руки:

– Неужели идеалист Гегель расположил Вас обвинить меня в идеализме?

– А кто Вам сказал, что Гегель идеалист? Случайно не полудуевы?

Это было не то что дерзко, это было чересчур нагло. У многих оскорбленных в такие минуты начинают дрожать губы, щуриться глаза, дергаться веки, у Кима Николаевича, например, тяжело всколыхнулась полная, почти женская грудь.

– Какие у Вас основания так выражаться? – спросил он колко.

Но Николай, не понимая, что не выказывает никаких оснований, продолжал говорить фанатически самозабвенно, при этом его оттопыренные уши шевелились:

– Гегель был идеалистом в политэкономии, в социологии, в правоведении. Да и в любой другой науке. Согласен. Но в философии, в науке о мышлении Гегель был первейшим материалистом.

Лицо Кима Николаевича опять выразило снисхождение, к которому примешивалась уже толика отвращения.

– Философствовать, Николай Петрович, значит так или иначе определяться в решении основного вопроса философии. Ваша точка зрения пока неопределённа, а Гегель, что достоверно известно, сознательно стоял на позиции идеализма.

Николай не нашел, как возразить. Он молчал, сосредоточенно думал и обдирал с ног обгоревшую кожу.

– А что касается практики, – продолжал поучать Ким Николаевич, – то позволю себе заметить: Гегель, мягко говоря, игнорировал ее вовсе. Величайший революционный переворот в философии, совершённый марксизмом-ленинизмом, как раз в том и состоит, что понятие практики было включено в сферу научного анализа. Маркс и Ленин подвергли резкой критике гегелевский идеализм и доказали полнейшую несостоятельность идеалистической философии. Неужели Вы полагаете, мы можем заблудиться на этот счет? Напротив, тот эмпирический факт, положивший начало нашей… кхе-кхе… дискуссии, дает хотя тривиальное, но всё же истинное доказательство вполне материалистической позиции. Подтверждает гибкость материалистических понятий, отражающих истинную диалектику теории и практики. Практика предопределяет теорию, в свою очередь теория, благодаря отражению объективной истины, получает возможность опосредовать практику…

Ким Николаевич заметно разгорячился. Во время рассуждений он помахивал короткой пухлой рукой, отчего тучные складки кожи на груди и подбородке колебались и вздрагивали. Николай не ожидал такого квалифицированного отпора и поначалу опять молчал, краснел и думал, но затем, собравшись с духом, перебил:

– Знакомая песенка. Курица снесла яйцо, яйцо породило курицу. Что прежде? Курица или яйцо? Диалектика! И курица, и яйцо! Я не о том. В бесконечном порождении постоянно и неизменно лишь само порождение. Вот о чем я. Вы меня не поняли.

Здесь Эдуард Валерьевич вновь хотел было возмутиться, но взглянул на Кима Николаевича и увидел, что тот пощипывает себя за мочку уха. Это означало: шеф приятно удивлен и заинтригован. Заместителю ничего другого не осталось, как сдержаться и по привычке приложить ладонь ко лбу.

– Вы рассуждаете далеко не научно, – парировал Ким Николаевич. – Но Ваш метод всё же неплохой образчик обыденного мышления. В этом оригинальном примере с курицей есть рациональное зерно – зерно, которое курочка… кхе-кхе… клюет. Единство теории и практики является высшим выражением единства духовной и материальной сторон в деятельности людей, а именно – в практической деятельности. Особенность такого субъект-объектного отношения в практике состоит в том, что общество не может сформироваться как субъект, не формируя свою противоположность – объект, и, только формируя свой объект, оно тем самым формирует и себя в качестве действительного субъекта. Надо думать, Вы это и желали высказать.

– Нет-нет. Только не это, – ответил Николай и погрузился в думы.

Стало ясно: имея скверный характер, он дерзит нарочно.

Эдуард Валерьевич встал, демонстративно причмокнул и сказал:

– Простите, я вас покину на время,– и пошел к морю.

Ким Николаевич с недовольным видом принялся собирать карты.

– Вот Вы говорите о практике то-то и то-то, – поняв свою обреченность, поспешил оправдаться Николай. – И, в частности, утверждаете, что практика – критерий истины. Значит, и для самих этих рассуждений должен быть свой специфический критерий. Ведь Вы согласны, что я думаю иначе, чем Вы. А если бы Ваши суждения были истинными, то они необходимо вызывались бы и в моем уме, а этого не происходит. Значит, нет абсолютной истины… Я говорю о практике самого мышления. Вот о чем я.

– Деление практики на материальную и духовную лишает категорию практики имманентного содержания и ведет к идеалистическим трактовкам, – через силу сухо выговорил Ким Николаевич, причем его полная грудь вновь колыхнулась.

– Но я против этого ничего не имею. Разве нарушатся принципы, если предположить, что существует особая высшая сфера, где практика сливается с теорией? Она сама одновременно является и практикой, и теорией. И к ней можно относиться как идеалистически, так и материалистически. И…

– Молодой человек, Николай Петрович, Вы по наивности впадаете в классическое заблуждение идеализма. Вы предлагаете воскресить не выдержавший испытания временем трансцендентальный метод мышления. Позвольте поинтересоваться, как в таком случае Вы разрешаете проблему соотношения трансцендентального и трансцендентного?

Язвительно-лукавые глазки Кима Николаевича вонзились в простодушно-искренние глаза Николая и выжидающе затаились. Николай задумался. Но, видимо, ничего не придумав, он покраснел, погрустнел, кончил обдирать кожу, просто обхватил ноги и опять положил голову на колени, устремив безнадежный взгляд вдаль, туда, где кончалось бескрайнее море.

Доктор философии не обременил себя ожиданием. Тяжело дыша, он с трудом поднял свое массивное тело на худые ноги, сказал:

– Разрешите присоединиться к товарищу, – и пошел, краем глаза различив, как молодой человек стал собираться, чтобы уйти…

– Вы заметили, какие у него тонкие уши? – минуту спустя говорил Ким Николаевич своему заместителю, стоя по колено в воде.

– Да, такие уши бывают у вундеркиндов… или у недоношенных.

– Последнего не слышал, а первое уж заведомо ложно. Не отличить трансцендентального от трансцендентного!² Мы, помнится, еще абитуриентами увлекались подобными задачками.

– Да… Славные были времена…

Далее разговор переметнулся на теплые воспоминания далеких юношеских лет.

А Черное море кипело и пенилось: сотни отдыхающих с шумом и весельем плескались у берега, поднимая фонтаны разноцветных брызг.

1978 г.