Сергей Борчиков
малая философская проза

7

       

Действующие лица:

Полудуев Ким Николаевич – доктор философских наук, профессор.¹

Новопашин Игорь Петрович – кандидат философских наук.

Подкорыто Яков Михайлович – управленец.

Шплинт-Тянь-Шаньский Тимур Иванович – главный инженер.

Клюев Константин Сидорович – студент философского факультета.

Приболевшего профессора Полудуева почти одновременно пришли навестить старинный друг, однокашник Подкорыто, коллега Новопашин и сосед по лестничной клетке Шплинт-Тянь-Шаньский. Между ними завязалась легкая непринужденная беседа. Через некоторое время появилось еще одно лицо. Лицо довольно странное: молодой человек в клетчатом костюме, без галстука, наголо остриженный и с угрями. Это был студент Клюев. Он извинился и, сославшись на болезнь бабушки, стал слезно умолять профессора принять у него зачёт по классическому немецкому идеализму досрочно, на дому. Профессор не соглашался, но его друзья, ставшие невольными свидетелями прошения, заступились за студента, причем способствовали успеху желанием подключиться к философской баталии.

Все прошли в гостиную. Старшие разместились в креслах, а Клюеву была предложена тахта. Он сел на самый край, положил руки на колени и в напряжении замер.

– Константин, – обратился к нему Полудуев, – коль скоро мы должны вписаться в общий интерес, давайте для начала отвлечемся от классики. – Клюев молча кивнул, и профессор продолжил: – Тут до Вас случился спор не спор, но разногласие одно наметилось. Тимур Иванович поделился тем, как идет перестройка на заводе. Он утверждал, что если не будет кардинального изменения технической базы, то все призывы к перестройке повиснут в воздухе. А Яков Михайлович отстаивал обратную точку зрения: пока каждый член общества не осознает необходимость перемен, и прежде всего в себе, никакие технические новации ничего не изменят. Как Вы думаете, кто из них прав?

Клюев задумался, потом твердо сказал:

– Мне кажется, второй подход более верный.

– Ким Николаевич, позвольте мне защищаться, – сразу пошел в бой ущемленный Шплинт-Тянь-Шаньский. – Вы, молодой человек, материалист?

– Естественно, – механически ответил Клюев.

– Тогда Вы должны знать, что бытие определяет сознание, а не наоборот.

– А почему Вы думаете, что техника – это бытие? – в свою очередь ощетинился Клюев. – Техника – это материализованное сознание. К тому же материализованное на грубом, не имманентном материале.

У главного инженера сделались недоуменные глаза, а Полудуев, снисходительно улыбаясь, пощипал себя за мочку уха:

– Что, Тимур Иванович, и юное племя не жалует ваши технократизмы?

– А что же тогда бытие? – выстрелил Шплинт-Тянь-Шаньский.

– Я еще не совсем уяснил это понятие, но, думаю, в бытие необходимо входит нравственность.

– Ну, извините, это чистейший идеализм, – теперь ополчился на студента Подкорыто. – Материя есть то, что существует вне и независимо от сознания, стало быть, и нравственности.

– Материя – да, но мы говорим о бытии, – робко возразил Клюев.

Подкорыто обозначил порыв опровергать, но Шплинт-Тянь-Шань­ский опередил его, замахав длинными руками:

– Не надо, не надо. Сейчас опять утонете в схоластике: чем отличается материя от бытия, бытие от материи и оба вместе от самих себя.

– Любезный, да в этом же и состоит специфика философского сознания: в понятийном мышлении схватывать суть. И ничего больше, – разъяснил Полудуев.

– Нет уж, вы мне дайте потрогать, дайте увидеть, дайте обнюхать со всех сторон. Если у вас есть план – начертите, а без чертежа, простите, одни названия, выдумки, с которыми вы, философы, носитесь как курица с яйцом.

Тут Новопашин, сосредоточенно крутивший в пальцах ключ от дверного замка, отвлекся от своего занятия и вклинился в полемику:

– Тимур Иванович, я не берусь судить обо всех философах. Но вот Костя сказал: бытие нравственно. По-моему, это здорово. Неужели это не вызывает у Вас ассоциаций? Неужели добро и зло, порок и добродетель для Вас только слова?

– Во всяком случае, я не ломаю над ними голову. Я просто живу, честно делаю свое дело, люблю жену, детей, внуков и не обижаю ближних.

– А! Этим Вы прямо-таки подтверждаете тезис Константина. Ваша жизнь, и окружающим это хорошо известно, действительно высоконравственна, – лукаво растягивая слова, будто на что-то намекая, проговорил Полудуев, чем поверг главного инженера в легкое смущение.

– Да, но здесь есть одна тонкость, – загадочно произнес Новопашин и поднял указательный палец вверх. – А всегда ли то, что нравственно, нравственно?

– Что Вы имеете в виду? – встрепенулся Подкорыто.

– Можно поставить вопрос и так: человек, который ведет полностью добродетельную жизнь, должен ли перестраиваться?

– Полностью добродетельный человек – это святой. Наш идеал, как вы знаете, в ином, – поправил Полудуев. – Как учил Маркс, наша цель – упразднение самоотчуждения человека и в силу этого подлинное присвоение человеческой сущности, что означает возвращение человека к самому себе как к существу родовому и общественному.

– Бесспорно, бесспорно, Ким Николаевич, такова магистраль. Но вот в чем проблема. Где сущностная специфика, изюминка, так сказать, современного момента? – всё к чему-то подводил Новопашин.

– Ясное дело, в борьбе с негативными явлениями, имевшими место в застойные годы, – поспешил ответить Подкорыто.

– А как думает представитель молодого поколения, о котором мы почему-то забыли? – спросил Новопашин, и все обратили взоры на студента.

Клюев покраснел и тихо, но уверенно выговорил:

– Я думаю, суть в саморабстве. До революции все были рабами одних. После стали рабами всех. Это и есть саморабство. Сущность перестройки, по-моему, в преодолении всеобщего саморабства.

– Горячо, горячо, – вдохновился Новопашин. – Перестраиваться – это, очевидно, переходить от самоотчуждения, от саморабства к самосвободе. Я бы сказал, самопроявляться. Тут тонкая диалектика. Чтобы Тимур Иванович мог потрогать, попробую пояснить в картинках.

К примеру, существует закон одежды. Суть его в следующем. Новая одежда всегда радует, хотя поначалу необычна. Потом к одежде привыкаешь, а она старится. И не успеешь оглянуться, как оказывается, что ты привязан уже к лохмотьям. Аналогично в морали. Только покорил какую-нибудь нравственную высоту – глядь, она уже обветшала и выцвела. Но кто, упиваясь победой, не замечает этого, тот обречен рядиться в пороки и предрассудки. Собственно, порок и есть превратившаяся в лохмотья добродетель. А предрассудок – это упорствующая в неприятии нового состарившаяся истина.

Пойдем дальше. Некто имеет порок и знает об этом. Страдает от этой ноши и мучается. И вдруг однажды выходит на площадь, падает на колени и исторгает: «Люди, вот он я, весь перед вами; каюсь, преступил добродетель; судите меня без пощады судом страшным; верьте: осознал падение и отныне возрожусь в наказании и прощении вашем». Такой акт покаяния – добродетель. Добродетель, идущая от порока. А человек, не имеющий порока, да не покается. Несомненно, добродетель беспорочного более высокой пробы, нежели порок преодолевающего. Да только в мире нет человека, добродетельного от рождения. Ким Николаевич, Вы должны согласиться, что все исторические примеры святости – это обязательно героизм воли и духа, побеждающий заразу похотей и соблазнов.

– Пожалуй, в широком смысле слова, – поддакнул профессор разгорячившемуся Новопашину, который без остановки продолжал:

– Как видим, порок вскрытый, вскрываемый, порождает свою противоположность – добродетель. Последняя без этой открытости, скорее всего, не стала бы тем, чем она является в своем зените.

И наоборот. Пусть некто свят, в широком смысле слова, но не изрекает своей святости, делает добро, но не постулирует добродетельности, любит ближних, но не выказывает своей духовности. Такой альтруист неизбежно упирается в дилемму: либо, чтобы любовь была действенной, потакать всем желаниям ближних, в том числе и низменным, либо, чтобы любовь оставалась идеальной, отгородить ее от мира. Ни в том, ни в другом случае добродетель не достигает максимума. В потакании она сводится к дурной бесконечности благоволения, в идеальной любви – к бездеятельному благолепию.

Сокрытость – вот ржа, разъедающая добродетель изнутри. Сокрытость добродетели – признак застойных эпох. Перестраиваться – с этой точки зрения означает делать добродетель открытой, сияющей. И если признать верным тезис Кости, что бытие нравственно, то следует признать вслед за Хайдеггером, что бытие открыто.

– А если бытие закрыто, как это было в годы застоя, – с язвительной усмешкой спросил Шплинт-Тянь-Шаньский, – тогда что?

– Тогда это ничто! – самозабвенно подытожил Новопашин.

Все вдруг пришли в движение.

– Это по Гегелю: бытие и ничто, а их единство – становление, – почти захлебываясь опередил других Клюев. – Можно развить: перестройка – это становление нравственности из борьбы бытия и ничто.

– Мистика какая-то! – перебил его Подкорыто. – Ким Николаевич, неужели ты этому учишь? Я положительно квалифицирую это как иррационализм.

– Я тоже протестую, – произнес Шплинт-Тянь-Шаньский, демонстративно скрестив руки на груди. – Вы ничего мне не доказали. Я лишний раз убедился, что философия – слова, слова, одни слова. Считаю это, наоборот, оторванным от жизни рационализмом.

– Друзья мои, не будем ссориться, – воззвал Полудуев. – Вопросы эти не так просты, как кажутся. Проблема соотношения рационального и иррационального во все века была камнем преткновения.

Проникновенный голос Кима Николаевича подействовал успокаивающе. Профессор почувствовал это и повел свою партию:

– Вспомните знаменитую платонову пещеру. Темное пространство под землей. Сбоку вверху вход, через который пробиваются лучи солнца. В пещере сидят люди, прикованные по ногам и рукам, да так, что даже голов не могут повернуть, а только видят впереди себя освещенную стену. Вне пещеры, перед входом, перемещаются птицы, звери, предметы. Тени этих предметов проецируются на стену, и люди видят перед собой то, что видят. Одни думают, что то, что они видят, то и существует на самом деле. Другие с помощью рацио постигают, что это не то, а то, действительное, находится за пределами пещеры, а здесь лишь блики и тени. И только некоторые понимают, что и это не всё то, но что и предметы, и животные существуют благодаря единственной причине – свету солнца. Но если людям стоит больших трудов скинуть путы, выбраться из пещеры и взглянуть на действительные вещи, то какую же надо иметь исключительную способность, чтобы смотреть прямо на солнце. По Платону, это особой возвышенности рационально-иррациональное зрение.

Представим теперь другую пещеру. Объем ее тот же, только вход пошире, отчего и света больше. И фигурки мелькают не вне пещеры, а внутри нее. Люди не скованы, а свободны и сами производят и носят эти предметы и вещи. Одни люди носят одни предметы, другие – другие. Люди, связанные с одними предметами, видят их в своих руках и могут сравнивать их с их тенями на стене. О других предметах люди судят по теням, но уже на основании опыта и имеющихся знаний. А знают они, что видимым образам соответствуют материальные вещи. Большинство постигает, что лучи высвечивают на стене не просто контур вещи, но вкупе с ним – образ носильщика, то есть саму родовую человеческую сущность.

Приходит на ум термин Вернадского «ноосфера». В ноосфере не одно светило, а два: одно, природное, – от «сферы», второе, социальное, – от «ноо», то бишь от коллективного ума. Тогда и в платоновой пещере оказывается не один вход, а два, расположенных рядом. И через каждый струится свой свет. Реальный предмет в итоге отбрасывает на стену не одну тень, а две полутени. В причудливом их переплетении и является вещь человеческому взору. Есть в этом сгустке область абсолютной тени – там, где полутени накладываются друг на друга. Эта область, собственно, и ответственна в познании за форму объективной истины.

Здесь профессор прервался. Он хотел еще что-то сказать, разъяснить, но, устремив долгий взгляд в окно на облака, добавил только:

– Метафорически говоря, истина – это облако, которое плывет по ноосфере, играя лучами двух светил мироздания. – И замолчал.

Тишину нарушил Шплинт-Тянь-Шаньский:

– Конечно, это красиво. Но что же делать-то? Что делать? Допустим, завтра я войду в цех и скажу: «Товарищи рабочие, поднимите глаза кверху. Видите, там плывут облака истин. Зрите и будьте счастливы». Каково!

– Вы неисправимы, друг мой, – улыбнулся, как-то неестественно вытянув губы, Полудуев.

– Тимур Иванович, а что Вы вообще говорите подчиненным? – вмешался Новопашин. – Ведь что бы Вы ни говорили, Вы всё равно не вещи же им в головы вкладываете, а точно такие же словесные комбинации, разве что иного содержания.

– Я всегда говорю о том, что составляет общественную потребность, – защитился Шплинт-Тянь-Шаньский.

– Да и Ким Николаевич говорит о том же. Положим, мы с Вами смотрим на облако, но видим разное: я – медведя, а Вы – лебедя. Мы понимаем, что это не реальные медведь и лебедь, а образы. Но если я вижу образ медведя, то это не значит, что на самом деле вижу лебедя. Вы видите лебедя, это тоже не значит, что Вы видите одно, а думаете другое. Каждый из нас видит то, что видит. Но природа зрения у нас одинакова. Способ вúдения составляет общественную потребность.

– Однако ваши медведи и лебеди – всего лишь галлюцинации. Научная истина гласит: облако – это скопление пара и мелких капель воды, – сказал, как отрезал, Подкорыто.

– С физической точки зрения – да. Но с метафизической? – не уступал Новопашин. – Если нас интересует природа созерцания, то подобное заключение дальше всего от истины. Глядя на облако с такого расстояния, человек не способен различить пар и воду. В облаке могут привидеться даже клубы бюрократического тумана, но капли воды – это увольте.

– Спорно, спорно, Игорь Петрович, можно и пар созерцать как целое, хотя мысль о многомерности сознания очень даже верная, – оценил Полудуев. – Вот ты, Яков Михайлович, высказал суждение «облако есть то-то и то-то». Это означает, что, кроме пара и воды, облако у тебя явилось еще и предметом логического мышления.

Наше мышление диалектично. В нем всегда присутствует отражение одного в ином. В нем разные понятия могут переплетаться, соединяться, отождествляться, а одинаковые понятия разнятся, расходятся, противостоят друг другу. На этой диалектике базируются поэтические, художественные, да и философские символы. Кстати, диалектика символа хорошо объясняет одну из центральных идей немецкой классики – философему «Я».

Верно я говорю, Константин Сидорович? – последний вопрос был обращен к Клюеву, который сидел отрешенно и думал о чем-то своем.

– Да, – ответил тот по инерции.

– Позвольте еще метафору, – подхватил мысль профессора Новопашин. – Что есть Я? Я – это облако на небосклоне души. Этим многое проясняется. Смотрит один на себя и говорит: «Я есть вот что». Другой смотрит – говорит: «Нет, Я есть вот что». Найдется третий, который скажет: «Ложь всё это, Я есть функция таких-то физиологических и социальных явлений», и он тоже будет прав. С точки зрения физической. Но в духовном плане, когда человек остается один на один со своей душой, когда предельно искренне пытается осознать свое Я, он ведь не говорит себе: «Я есть функция». Он осознает себя, как минимум, ищущим и творящим.

Вот где следует искать философские корни перестройки. Философия перестройки, как мне кажется, должна показать людям, что они не винтики, не функция, а то, какими сами себя видят, сами себя делают и, главное, сами себя перестраивают по направлению к общему сознанию «Мы». Конечная цель перестройки – в переходе от сознания Я к гармонии Мы. По-моему, об этом и надо говорить с людьми, и люди это поймут, Тимур Иванович.

– Складненько у вас получается, – отчаявшись спорить, махнул рукой Шплинт-Тянь-Шаньский. – Вот перед вами молодой человек. Попробуйте ему разъяснить, каким он должен быть и как перестраиваться. Посмотрим, поймет ли он вас.

– Да он и так хорошо представляет свой путь: от саморабства к самосвободе, – делая ударение на последних словах, сказал Новопашин.

– Мы уже достаточно насмотрелись на эту самосвободу молодежи, – запричитал Подкорыто. – Наркомания, половая распущенность, бездуховность, роки там всякие. Не хочу сказать, что Константин Сидорович такой же, но тоже – уклончик к идеализму имеет.

За студента вступился Полудуев:

– Ну, Яков Михайлович, ты все тяжкие грехи взвалил на юные плечи. Сюда же и идеализм присовокупил. Между прочим, идеализм идеализму рознь. Известно, как высоко ценили классики марксизма-ленинизма гегелевскую диалектику, характеризуя ее как материализм, поставленный с ног на голову. Константин, может быть, Вы нам об этом расскажете. Тем более, это прямо по теме. На том, пожалуй, и зачёт закончим.

Клюев помолчал, собираясь с мыслями, и вдруг быстро, будто боясь, что его прервут, заговорил:

– Читая Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, я не заметил, чтобы кто-нибудь из них отрицал материальный мир. Обвинять их в этом – слишком вульгарно. Все их спекуляции вращаются вокруг двух сфер сознания. Одна сфера – это Я, другая – это то, что в сознании выражает не-Я. Между этими сферами обнаруживаются три типа отношений и соответственно три варианта решения основного вопроса философии. Первый вариант: Я первично, не-Я вторично. Это решение субъективного идеализма. Второй вариант: не-Я первично, а Я вторично. Это решение объективного идеализма. И, наконец, третий вариант: первично тождество Я и не-Я, а их различия вторичны. Это решение абсолютного идеализма. У любого из немецких классиков можно найти элементы всех трех решений. Такое единство решений обеспечивает их теориям охват всей философской предметности. Неспроста Гегель в «Науке логики» отмечал, что идеализм является, по существу, принципом всей философии.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день! – вырвалось у Подкорыто.

– А какое место в этой схеме Вы уготовили диалектическому материализму? – поинтересовался Полудуев.

– Я думаю, диалектический материализм взял за основу принцип объективного идеализма, распространив его на природу. В диалектическом материализме не-Я расширилось до вне-Я, превратившись в материю, существующую абсолютно вне сознания. Диалектический материализм – это особая ветвь на дереве идеалистической философии.

Здесь Клюев на мгновение замолчал, затем решился:

– Сейчас все говорят правду. Я тоже хочу сказать. Диалектический материализм должен развиваться. И развиваться не так, что новые листья на своей ветви взращивать, хотя и это нужно. А так, что должен культивировать новые ветви и даже деревья, базируя их на идеалистических принципах. Необходимо переосмыслить все скрытые в идеализме возможности, как это частично сделал в свое время Маркс. Вот задача для современных философов.

– Ересь! – не сдержавшись, вскричал Подкорыто.

Клюев потупил глаза и колко проговорил:

– Может быть, я плохо выразил мысль, но я так думаю. Я это знание выстрадал. А вообще в истории все истины начинаются с ереси.

– Интересно, – наигранно удивился Полудуев. – Игорь Петрович разглядел в предрассудке агонию истины, а Константин Сидорович просветил нас насчет ее грудничковых форм. Между прочим, всякая истина конкретна. Утверждая нечто новое лично для Вас, Вы, Константин, должны быть абсолютно уверены, что это уже не предрассудок для истории.

Замечание застало Клюева врасплох. Он растерялся и покраснел, отчего его угри сделались более заметными. Подкорыто, глядя на профессора, удовлетворенно покачал головой.

– Феноменология истины не проста, – опять начал раскручивать идею Новопашин. – В обществе постоянно идет борьба эвристических и инерционных сил истины. Носителями этих сил, как правило, выступают различные социальные субъекты. В этом плане особых загадок нет. Вопрос номер один для нашего времени лежит гораздо глубже. Способен ли субъект – носитель истины – в тот момент, когда истина еще в расцвете, ограничивать ее притязания? Способен ли сам страховать истину от возможных перерождений в предрассудок? Во всяком случае, ни методологии, ни критериев такого самоограничения пока не выработано.

– Критерий остается один – практика, – перебил его Подкорыто.

– А я что говорю, – обрадовался поддержке Шплинт-Тянь-Шань­ский. – Только практика расставит всё по своим местам. К сожалению, многие философы этого не понимают и продолжают без устали плодить неверифицируемые абстракции.

Выговаривая два последних слова, главный инженер многозначительно взглянул на Клюева, мол, знай наших.

– Как неверифицируемые? – вспылил Клюев, вскакивая с тахты.

И тут произошло нечто, из ряда вон выходящее и никак не ожидаемое. Студент вдруг наклонился, поставил голову на ковер и, упёршись руками в пол, поднял ноги кверху. При этом пóлы его пиджака запрокинулись, а из кармана выпала расческа. Простояв несколько секунд в буквальном смысле на голове, он возвратился в нормальное положение и, не владея собой, скривился:

– Пожалуйста.

– Хулиганство, – возмутился Шплинт-Тянь-Шаньский.

– Ересь, ересь, – цедил сквозь зубы Подкорыто.

– Во всяком случае, не хуже вашей, – окончательно потеряв всякий контроль, огрызнулся Клюев. – Вы ведь тоже не стоите на ногах, а сидите в мягких креслах.

Чаша терпения Полудуева переполнилась. Он строго одернул:

– Клюев, перестаньте ёрничать. Здесь все-таки люди постарше Вас. Вы, кажется, хотели куда-то ехать. Поезжайте. Декана я предупрежу. Вопрос с зачётом мы решим по Вашему приезду.

– До свидания, – пробубнил в нос Клюев и пулей выскочил.

Никто не встал его проводить. Сидели молча.

– Странно, такой тихий был мальчик, – нарушил молчание Полудуев.

– Понасмотрятся головотяпских фильмов, вот и результат, – произнес Подкорыто.

– Непонятно, зачем лысому расческа? – не к месту сострил Шплинт-Тянь-Шаньский. – Неужели в амулеты верит?

– Слово хорошее сказали, Тимур Иванович, «верит», – задумчиво произнес Новопашин. – Мальчик верит во что-то. А Вы: «Слова, слова». Это Вам не слова.

– Но и не наука, – уже без энтузиазма возразил Подкорыто. – Наука – это производительная сила, а не произвольное вольнодумство.

Новопашин хотел поспорить, но профессор взглядом остановил его и, положив ладонь на податливую руку Подкорыто, добродушно сказал:

– Яков Михайлович, вот мы и добрались до темы твоего реферата. Я посмотрел его. Но, к сожалению, сейчас не удастся об этом поговорить. Я что-то устал, голова кружится. Давай в другой раз. Ты уж извини. Только маленькое замечание – в связи с нынешней фантасмагорией: ты все же убоялся всю правду-то о науке сказать, хоть на толику, да убоялся. А мальчик уж очень искренне себя нам тут выдавил. – И добавил с усталой улыбкой: – Впрочем, пора подниматься, друзья мои. Игорь Петрович, ключ не забудьте.

– Ах, да, – спохватился Новопашин, и все стали прощаться.

1988 г.