Сергей Борчиков
малая философская проза

6

Голова гудит, будто вдрызг был пьян,

А в душе тоска сердце мучает.

По пятам за мной ходит смерть моя

И всё ждет удобного случая.

…

Сотню лет назад был я лекарем,

Уставал как пёс да летал во сне.

А нынче вот пишу себе «Реквием».

Знать бы, когда он пригодится мне.

Александр Розенбаум¹

Евгений Иванович Странников был неизлечимо болен.

На днях он, как врач, понял, что жить ему осталось не больше месяца, и, удивительное дело, не взволновался. Он лишь ощутил глухое безразличие ко всему на свете, даже к родным и близким. Ему вдруг захотелось куда-нибудь удалиться и в тишине одиночества осмыслить неожиданный финал своей жизни.

Взять отпуск зимой Евгению Ивановичу труда не составило. Он купил билет на самолет, собрал вещи и улетел к Черному морю в город Судак. Там он снял комнату и пару недель провел в совершенной праздности, пользуясь гостеприимством хозяйки – Анны Григорьевны, женщины добродушной и нелюбопытной.

Евгений Иванович так втянулся в роль беззаботного отпускника, что совсем было забыл, по какой причине очутился в далеком крае. Но однажды, когда с севера потянул холодный ветер, небо заволокли тучи и вдруг повалил снег, да такой обильный, что поверг в изумление даже видавших виды старожилов, Евгений Иванович понял: это сигнал.

Если бы его спросили, сигнал чего или к чему, он вряд ли смог бы ответить. Но в том, что это знак, давно им ожидаемый, он ни на миг не усомнился. Евгений Иванович беспрекословно подчинился зову природы: спустился к морю и в возвышенном возбуждении стал ходить по набережной, утопая в снежном тумане.

«Почему мне так хорошо? – думал он. – Внутри всё жжет, колет, ноги еле двигаются, а мне хорошо. Все-таки душа не связана с телом: я в преддверии смерти, а вот хожу ведь и блаженствую. «Блаженство встречи со смертью!» – красиво звучит.

Сколько же чудных чувств я испытываю к моей новой спутнице жизни! Только не страх. Страх смерти – это противоестественно. Наверное, поэтому многие тешат себя различными рецептами одоления этого страха – верой, бессмертием, переселением душ. Мой рецепт проще: хочешь победить смерть – полюби ее.

Искренен ли я в такой любви? Пожалуй, нет. Мне всё же жаль умирать. Любовь к смерти избавляет от страха смерти, но не избавляет от самой смерти. Страха нет, а смерть неотвратимо надвигается. Больше того, ее приближение моей любовью провоцируется и ускоряется.

Можно о смерти не знать, можно ее бояться, можно любить. Если уж выбирать из этого, то, наверное, лучше всего незнание. Незнание не тиранит душу ни любовным томлением, ни беспросветным вопрошанием «что делать?».

Как возможно такое: незнание при любви, незнание при знании? Это не ученое незнание, когда знаешь, что ничего не знаешь, а любовь к незнанию того, что знаешь, то есть знание того, что не знаешь, и незнание того, что знаешь».

«Уф!» – выдохнул здесь Евгений Иванович и остановился. Вокруг вихрились снежинки, создавая плотную завесу, но было светло. Горизонта не было видно, а величественная Генуэзская крепость, словно мираж, едва проглядывала в вышине. Море как бы слагалось из разноцветных лоскутков, начиная с темно-синих, почти черных, и кончая ярко-лазурными. «Красота! Какая целомудренная красота!» – воскликнул он и принялся дальше раскручивать клубок мыслей.

«Целомудрие – это цельная мудрость. А что есть мудрость?

Мудрость – это скала, омываемая волнами мирской жизни, которые с шумом врезаются в нее, но не рушат, а лишь ласкают.

Мудрость – это крепость, окаймляющая скалу, укрывающая оазис блаженства на вершине от набегов буйных кочевников.

Мудрость – это снегопад, покрывающий земное небесным. По снежинкам, как по ступеням, взбирается мудрец к последним истинам.

Мудрец – не тот, кто сейчас мудр, а тот, кто сейчас и всегда несет, как факел, последнюю истину.

Последняя истина – это заключительный аккорд мудрости каждого человека. А история культуры – это симфония, сложенная из последних истин многих людей.

Смыл жизни в том, чтобы выплеснуть в мир последнюю истину и уйти, безропотно и тихо.

Философия как любовь к мудрости – это самочувствие блаженства познающего мир духа. Вот истина!»

«Вот истина! – повторил в восторге Евгений Иванович и задрожал от волнения. Ему показалось, что ничего более значительного и великого он не постигал за всю свою жизнь. – Тело мое умирает, а мне хорошо. Всё умирает, кроме духовной радости. Это и есть счастье!»

Дальше думать более или менее связно Евгений Иванович не мог. Он пробродил оставшуюся часть дня в восторженном безумии, а когда стемнело, добрался до кровати и, изможденный, крепко заснул.

На следующий день проснулся поздно и долго не мог понять, где он. Вошла Анна Григорьевна и пригласила к завтраку. Евгений Иванович вмиг прозрел. И тотчас вся затея с отпуском представилась ему никчемной и глупой.

«О боже, опять играть, – беззвучно простонал он. – Неужели и перед смертью я не позволю себе роскошь быть самим собой?»

Он вышел к столу недовольный и раздраженный. На завтрак была котлета с жареным картофелем, блины и чай с вареньем. Евгений Иванович с тупым безразличием принялся за котлету.

– Не заболели ли после прогулки? – спросила хозяйка, заметив, что тот не в духе.

– Нет, готовлюсь к смерти, – неожиданно для себя резко ответил Евгений Иванович.

Анна Григорьевна недоуменно взглянула на постояльца, который, словно испугавшись, что его остановят, быстро заговорил в том же тоне:

– Хотите расскажу притчу.

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были люди. Ели хлеб с солью да водой запивали. Одним словом, плохо жили.

Нашлись среди них такие, которые сказали: «Братья, приложим силы, сделаем то-то и то-то и будем каждый день есть… (к примеру… кхе-кхе)…  котлетки».

Плохо это или хорошо, спрашивается. Несомненно, хорошо: после хлеба – котлетки.

Но плохо то, что не слушали они мудрецов, учивших о большем. «Хлеб да вода – это не питание, – говорили мудрецы, – а лишь один из способов поддержать жизнь. Питание – это благо, объемлющее все продукты. Кроме того, это искусство приготовлять и потреблять пищу.

Котлетка – всего лишь часть искусства... (и она хороша!). Но только котлетка – это то же самое, что только хлеб, только вода, только соль. Только – это дурное набивание желудка».

«Котлетки не просто пища, – как бы в пику мудрецам восклицали вперёдзовущие, – мы через котлетки дойдем до исполнения всех сокровенных чаяний человечества».

Нашелся тут седой старец, который прямо возразил им: «Хорошо, что о многом печётесь, только вот о самом главном, о душе человека, я так и не услышал ни слова. А посему, сдается мне, все эти ваши котлетки замешаны на хлебе и зрелищах.

Не подразумевать, а исступленно возопить надобно: «Душа! Душа! Главное – душа человеческая! Душа, созерцающая мудрость, благую и вечную!» Возопить и быть распятым в тот же миг, чтобы истина эта стала последней в вашей жизни…»

– Фу, мальчишество какое-то, – не стерпела Анна Григорьевна.

– А у нас на Руси всё – мальчишество, – тотчас парировал Евгений Иванович. – У нас все до конца дней остаются мальчиками и девочками.

У нас, как нигде, мальчики мучаются от несовершенств жизни и безрассудно бунтуют, дабы хоть что-то делать. Посмотрите на новых русских. Это же неоперившиеся птенцы, которые пытаются летать, но всё время тыкаются клювом в землю.

А другие? Бунтуют против них – кто явно и глупо, забрасывая их ларьки камнями, кто тихо и злобно, шипя сквозь зубы, а порой им завидуя.

Впрочем, бунт сейчас не современно. Бунтом не осилить язву всеобщего равнодушия. Сам бунт приобрел форму равнодушного отхода от жизни. Юные мальчики туманят свой мозг наркотиками, а взрослые мальчики – водкой. Девочки бунтуют, находя удовольствие рисковать целомудрием и будущим материнством, а матери мечтают стать девочками, чтобы снова стать женщинами.

– Я не мечтаю, – робко вставила Анна Григорьевна.

– Суть не в этом, – не замечая реплики, продолжал Евгений Иванович, – суть в том, что у нас на Руси нет старцев и стариц. Не стариков, а именно старцев и стариц – мудрых, добрых, хранящих и передающих опыт поколений молодым и взрослым, опыт самочувствия блаженства жизни.

А что мы имеем? Одни мужи притихли и медленно тлеют в болоте обыденности, другие – бьются друг с другом за так называемое правое дело, ввязывая в эту бойню мальчиков и девочек и калеча их судьбы. Русь всегда отличалась своим воинством, хотя как никакая другая страна мечтала о братстве.

Старцы – вот истинные хранители и носители братства. Их последние истины очищены от бунтарства, суеты, вражды и массового довольства. В них отражаются любовь и сострадание к ближним, забота о жизни даже в виду смерти.

Сумма всех старческих истин как раз и составляет совокупную человеческую мудрость. Без мудрости нет братства. Любая социальная активность, новых ли русских, старых ли русских, вообще кого бы то ни было, если в ней нет мудрости, представляет бесовство – явление, так прекрасно описанное Федором Михайловичем Достоевским.

Бесовство – это деятельность, которая не ведет к увеличению добра и любви в мире. Даже если она на словах к такому увеличению стремится. Воинственные мужи и кликушествующие бабы – вот мальчишество на Руси, а я призываю к мудрости.

– И Вы хотите, чтобы я учила моего сына этой ахинее? – не выдержала Анна Григорьевна.

– Не делать того, что против самочувствия духовного блаженства личности, и делать то, что ведет к такому блаженству, – почему же это ахинея, Анна Григорьевна?

Вспомните свое детство. Когда Вы впервые почувствовали себя разумным существом, когда впервые осознали свое «я» и, поразившись, воскликнули: «Надо же, вот я какая!», не к такому ли блаженству Вы прикоснулись?

Как бабочка рождается дважды, сначала гусеницей, потом бабочкой, так человек рождается сначала телом, потом душой². Рождаясь второй раз, человек вырывается из оков тела и взлетает ввысь, к горнему свету.

Долго ли, коротко ли летит он, но вся его жизнь сводится к такому полету. И даже если жизнь его наполнена борьбой и страданиями, в последней истине обретает человек покой и пристанище измучившемуся духу – точно такой же покой, из которого он некогда родился.

Как мотылек летит на пламя свечи и сгорает от огня, так человек, приближаясь к абсолютному блаженству, умирает, но не оттого, что больно падает с высоты, а оттого, что достигает конечной цели своей жизни, а именно – навеки избавиться от телесной оболочки, которая сгорает в лучах мудрости, оставляя лишь единое «я».

Заметьте, я не про жизнь после смерти. Будущее блаженство – это химера, нонсенс, круглый квадрат, так сказать. Блаженство всегда настоящее, всегда самое живое и животворящее.

Мыслить, познавать мир, гнаться за истиной, схватить ее и, упуская, опять гнаться за ее манящей красотой, делиться достигнутым с братьями своими меньшими, любить ближних, делать для них добро, презирать врагов истины, по-моему, это так просто. Это должно быть в каждом и сейчас, и всегда. Это и есть мудрость жизни...

Тут Евгений Иванович задумался и, помолчав, добавил:

– И смерти. Вот моя последняя истина.

Затем резко встал и, не глядя на застывшую хозяйку, вышел из комнаты.

Остаток дня он провел на улице. У него вдруг резко обострились боли в голове, начались галлюцинации, среди которых выделялась черная в лохмотьях фигура со злорадной усмешкой. Евгению Ивановичу показалось, что это смерть пришла за ним, и он стал напевать песню Александра Розенбаума, услышанную накануне:

  Голова гудит, будто вдрызг был пьян,

  А в душе тоска сердце мучает.

  По пятам за мной ходит смерть моя

  И всё ждет удобного случая.

«Это и мой реквием», – заключил он.

К вечеру боли стихли, сознание прояснилось. Евгений Иванович вспомнил утренний разговор с хозяйкой, и ему сделалось стыдно. «Я так рьяно говорил о любви к ближнему, а сам женщину обидел, был с нею груб и зол, – думал он. – Надо было улыбнуться и сказать: я люблю Вас, Анна Григорьевна. А я поел и даже спасибо не сказал.

«Я люблю Вас!» – как просто. И всё. И больше ничего не нужно. Вот это был бы достойный финал. Как у Толстого. Но теперь ничего не вернуть. Боже, как стыдно. Хватит, отдохнул. Пора домой. К жене, к детям. Вот кому я нужен. Вот кому нужна моя любовь».

Евгений Иванович возвратился на квартиру к ночи, когда Анна Григорьевна уже спала, и до утра пролежал с открытыми глазами. Он полубредил, полудумал. Трудно было понять, о чем он думал, но из того, что он думал, сложилось вот что.

«Я, врач и материалист, должен ясно и однозначно признать, не обманывая себя хотя бы перед смертью, что та точка зрения, к которой я наконец пришел, является чистейшим идеализмом и ничем больше.

Почему идеализмом? Потому что во главу угла я ставлю нечто идеальное: любовь, душу, блаженство, мудрость и… последнюю истину.

Впрочем, мне сейчас кажется, что я подсознательно всю жизнь был идеалистом. И это не мешало мне жить, учиться, жениться, вырастить детей, работать, любить ближних и ненавидеть врагов. Как ни странно, это не мешало мне быть и материалистом. Напротив, многое из того, что я исправно делал в жизни, получалось потому, что я сочетал строгий практицизм с борьбой за истину, красоту, добро и торжество разума.

Как врач, я считаю, что сознание – функция организма, но как мыслящее существо, постоянно обнаруживаю в себе, что сознание – продукт себя самого. Когда я созерцаю, например, звезду, то имею и звезду как материальный объект, и свои ощущения, и способность к такому созерцанию, доставшуюся мне от предков.

Но из того, что сознание отражает объект, я заключал, что сознание вторично, а из того, что сознание отражает само себя, я почему-то ничего не заключал. А следовало бы задуматься и выделить из сознания ту его часть, которая объективна и первична по отношению и ко мне, и ко всему мирозданию…

Прощаясь с жизнью, я теперь могу четко обозначить три основополагающих идеи моего бытия – три последние истины, которые были для меня исходными.

Это: жизненность – в материально-практической деятельности, братство – в общении с людьми, идеализм – в мышлении. Идеализм – от мировой мудрости, братство – от традиций русской культуры, жизненность – от неуемного стремления моего существа схватить бытие во всем его неисчерпаемом многообразии.

Вот говорю «жизненность», а с жизнью приходится прощаться. Что я оставлю потомкам? Надо свести все три идеи в одну – самую последнюю… Ничего в голову нейдет, кроме… всё той же мудрости. Мудрость – это и есть жизнь плюс идеализм плюс братство. Вот что оставлено мне предками, а я передаю потомкам.

Стоя на краю пропасти, я не чувствую разочарования и страха. Я славно пожил, мне грех жаловаться. Я ухожу в сознании блаженства… И в блаженстве сознания… В ярком сиянии лучей мудрости… И растворяясь в ее неге…»

Светало. Запели первые петухи. Евгений Иванович вышел из полуночной дрёмы. «Всё, пора домой», – решительно сказал он себе, встал и принялся укладывать вещи. Затем написал для хозяйки записку, в которой извинился за вчерашнее поведение, сославшись на скрытый недуг, оповестил об отъезде. И съехал.

В аэропорту, дожидаясь вылета самолета, Евгений Иванович почувствовал усталость. Он присел на скамейку, закрыл глаза и представил встречу с родными, друзьями и коллегами. Ничего нигде не болело, и он уже подумал было, не возвратилось ли к нему здоровье. От легкой слабости он вновь задремал.

И привиделась ему маленькая девочка в розовом платьице, играющая с большим воздушным шаром. Она подталкивала воздушный шар вверх, а тот не слушался и возвращался обратно. Но вдруг шар поддался и стал подниматься все выше и выше. Девочка обрадовалась и захлопала в ладоши. Евгений Иванович хотел разделить с ней восторг и взять ее на руки. Но вдруг обнаружил, что вместо девочки это он сам стоит и с удивлением наблюдает, как воздушный шар все уменьшается и уменьшается, становясь ослепительно яркой и пронзительно манящей звездочкой…

Больше Евгений Иванович ничего не видел. У него остановилось сердце. Он умер.

1987 г.