Сергей Сычев

… Тех, которые жили рядом

Пешком по февральской позёмке, закутав голову в давно выцветшие платки, пряча  обветренное лицо за отворотом видавшей виды плюшевой тужурки, с полуторагодовалым сыном и узелком  нехитрой еды на руках, она вышла из дома с рассветом и отправилась в дорогу.  Путь предстоял неблизкий, за много километров от родной деревни, затерявшейся на краю неохватных брянских лесов, в город Рославль, что на соседней Смоленщине.

Восемь дней назад к ней в дом пришли полицаи из местной полицейской управы и увели ее мужа, подталкивая его в спину дулами немецких винтовок. Они так и не успели толком проститься. Растерянно металась она по избе и не знала, как ей быть и что делать. Она то хватала на руки младшего полуторагодовалого Семена, то кидалась собрать мужу какие-то вещи, то просто садилась на лавку, опустив руки и растерянно глядя на мужа.

– Ничего, Лида, всё будет хорошо. Береги детей. – Успокоил ее муж и вышел на улицу, сопровождаемый полицаями.

Он шел, а она, выбежав раздетой на крыльцо, тихо завывая, смотрела ему вслед. Слёзы пеленой застилали глаза, рыдания душили ее изнутри и не давали собраться с мыслями. Все еще не веря до конца в реальность происходящего, она ждала, что вот сейчас полицаи выйдут с ее двора, повернут вдоль забора и пойдут дальше своей дорогой, а муж, постояв у калитки, повернёт обратно к дому. Не отрываясь, провожала она мужа взглядом, безотчётно пыталась запомнить его и сохранить в своей памяти таким, каким он встретил пришедшую в их дом беду и каким эта беда увела его из дома. Невысокий ростом, он шёл к полицейской подводе, держась неестественно прямо, отчего казался выше. Она чувствовала его глубокое и ровное дыхание. Подняв голову и глядя далеко впереди себя, он, кажется, не замечал ничего вокруг. Руки сведены за спиной, короткое ветхое пальтишко застегнуто на все пуговицы, давно отслужившая свой век кепка глубоко посажена на голову, шаги размеренные и неторопливые. Ни разу не обернувшись, он дошёл до подводы. Так же, не оборачиваясь, сел на её край.

– Но, курва, пошла! – Хлестнул кобылу вожжами полицай.

 Тоскливо заскрипели колёса, подвода нехотя тронулась, и через некоторое время муж скрылся из вида за углом соседней избы.

Целую неделю она находилась в неведении относительно судьбы мужа. Изредка до нее доходили противоречивые слухи то о том, что мужа держат в районной полицейской управе, то о том, что его видели среди арестованных в городском гестапо Рославля. Кто-то сказал, что слышал от прохожих, будто на днях целую машину арестованных  расстреляли в лесу у Трехбратской усадьбы и будто среди расстрелянных был её муж. Иные утверждали, что им точно известно, что он жив и что его с другими мужчинами угнали к Сещинскому аэродрому на земляные работы. Сперва она жадно хватала и глубоко, эмоционально переживала каждое такое сообщение. Радовалась, просияв лицом, когда слышала сообщение, дающее хоть небольшую надежду, и выла тихо по-бабьи от плохих известий. Но потом она успокоилась и решила ждать. Раскисать ей было нельзя, ведь кругом война, голод, а у нее на руках оставались пятеро сыновей, которых нужно было кормить и о которых нужно продолжать заботиться: четырнадцатилетний Василий, двенадцатилетний Федор, шестилетний Николай, пятилетний Толик и самый младший, полуторагодовалый Семён. Старший сын, шестнадцатилетний Виктор, уже второй год партизанил в лесах, куда подался, спасаясь от массового угона молодежи на работы в Германию. Об этом, конечно, знали все в округе, но молчали. Знали и полицаи. Те, хоть и не трогали, но по пьяному делу, чуть что не так, а что-то не так у них было почти всегда, грозили пострелять всю семью «партизанского выродка».

Ей оставалось только ждать. Ждать и надеяться. Она терпеливо ждала и надеялась.

На седьмой день ожидания, когда на землю стали спускаться предвечерние сумерки,  в окно постучали. Открыв дверь избы, она увидела стоящую на пороге незнакомую женщину ее лет. Короткое время они всматривались друг другу в глаза, потом женщина произнесла:

– Ты Лида Сычёва?

– Да.

– Нефёд твой муж?

– Мой.

Сказав это, она посторонилась, пропуская женщину в избу.

Войдя, женщина села у жарко натопленной печи и приложила к ней ладони. Слегка отогревшись, она произнесла:

– Я Клавдия Кулакова. Иду из Рославля домой в Митьково. Ходила на свидание с мужем… Фёдор Кулаков, до войны приемщиком у нас, в Митьковской заготконторе работал. Не слыхала? 

Устав от ожидания и бесконечно противоречивых слухов, Лида молчала, кутаясь в платок и никак не реагируя на слова Клавдии. До войны она иногда слышала упоминание об этой семье от своего мужа и других деревенских, но лично ни Клавдию, ни ее мужа не знала. Ничего плохого, связанного с ними по этим разговорам, она припомнить не могла, и это ее слегка успокоило.

– Фёдор мне шепнул – их в один день взяли. Многих тогда взяли… вместе и держат. Про твоего мужа мне Фёдор молвил, сама-то я его не знаю и, понятное дело, не видела. Федор меня и просил к тебе по дороге зайти. Они с твоим до войны знакомы были по работе… Бьют их сильно. Федор бегом обронил – твой Нефёд здоровьем сильно плох… Подробно, что к чему, не ведаю – об этом на свидании нельзя было говорить. Ну а то, что бьют, и без слов видно.

– За что же их? Где их держат? Что с ними будет? – Лида с затаенной надеждой ловила в словах и выражении лица гостьи любой намек на возможность  благополучного исхода для своего мужа.

– Держат их в подвале городского гестапо. Что будет дальше, я не знаю. Не знаю, Лида,  – с горечью вздохнула Клавдия, – в городе говорят, что если после допросов их и не расстреляют, то отправят в концлагерь под Рославлем. Домой они вряд ли вернутся. Профилактика у немца такая, вроде прививки от партизан.

– Да какие там партизаны! Он и на службу-то не попал по здоровью. Где ему по лесам шастать? Одна ныне забота – детей прокормить…

– Ты, Лида, сходила бы туда. Может, выпросишь свидание. Мне вот, племянница выхлопотала. Она в тамошней магистратуре машинисткой состоит. Толком поговорить не дадут, так хоть посмотришь на него, и то на душе легче станет.

– Как же, станет. Что же мне без мужика делать? Как сыновей поднимать одной, коли с ним что недоброе случится? Шестеро их у меня, да бабка старая к ним в придачу, – с усталой грустью на лице показала она на занавеску, из-за которой то и дело высовывались вихрастые головы.

 – Федька! Скажи Толику, чтоб Сеньке морду утёр. И тихо вы там, а то вожжами отлупцую.

Некоторое время сидели молча. Потом Лида тихо, но решительно  сказала:

–  Пойду. Завтра пойду. Расскажи, Клавдия,  как мне его сыскать.

Они еще недолго поговорили и погоревали о своей нелегкой женской доле. Потом Клавдия собралась домой. Уходя, она остановилась в дверях, будто вспомнив что-то важное, обернулась и сказала:

– Знаешь, о чем я думаю в последние дни? Вот не вернется, вдруг,  мой мужик домой. Вроде и не пожил еще, умирать не собирался, сделать, может быть, в жизни ничего такого не успел, все на потом откладывал, никуда не торопился. Жил себе спокойно на своей земле, работал, детей растил, не воровал, не разбойничал. А тут раз - незваный чужак на его землю пришел со своей правильной меркой и своими правильными словами. И решил этот чужак, что имеет право любого, кто ему не по нраву и кто под его мерку не подходит, в могилу за просто так свести… К чему я это говорю? Да, может, и ни к чему. Просто понять хочу, как это человек может так легко оскотиниться, вызвериться. Ведь чтобы так, не терзаясь, другого человека на смерть напрасную обрекать, какое сердце нужно иметь. Откуда берется в людях столько злого равнодушия к чужой жизни, чтобы решать за других, кто должен жить, а кто нет. Скотина, ведь, она и то зазря ничего не делает. Выходит, человек хуже зверя стал… А еще горше и обиднее мне, Лида, становится оттого, что не чужие руки ведь наших мужиков из дома  в застенок спровадили. Кто-то из своих ведь постарался, донес. Свои же и уволокли… Не знаю, суждено ли будет моему Федору вернуться домой. Если не судьба нам век доживать вместе, одного тогда хочу -  чтобы люди его помнили. Чтобы не забыли, что тоже жил среди них такой человек, тоже, как и они, солнцу радовался и жил бы дальше, если бы не война… Что-то я  разжаловалась тебе. Ты не думай, мол, пришла вот  грамотная да образованная, слова правильные говорит. Я баба простая деревенская, как и ты. Покуда мужик был рядом, никогда о жизни не думала. Незачем было. С мужиком под боком  и война не такой страшной казалась… а теперь… Ладно, пойду.

Сказав это, Клавдия закрыла платком лицо и вышла в февральскую стужу.

Три километра от деревни до большака Лида прошла пешком. Выйдя на большак, она вдруг поняла, что путь в почти четыре десятка километров, составлявших дорогу до Рославля, ей на своих ногах не преодолеть. Когда выходила из дому, об этом как-то и не думала, всецело находясь тогда мыслями там, в малознакомом ей городе. И вот теперь она робко остановилась на обочине, в растерянности  смотрела на проезжавшие мимо машины и не знала, что ей делать дальше.

Она уже хотела повернуть обратно в деревню, когда на обочине, громко урча и разметая снег, резко затормозил проезжавший мимо грузовик. Из его кабины почти по пояс высунулся  водитель – рябой очкастый ефрейтор возрастом где-то далеко за сорок, который, улыбаясь во весь рот и энергично жестикулируя, крикнул ей:

– Матка, ком! Бистро, бистро, ком!

– Мне до Рославля… – Неуверенно, но с надеждой  произнесла она и зачем-то добавила. – С дитёнком я… Малец у меня.

– Ком нах Рослау! Карашо нах Рослау, матка! – Ещё больше заулыбался немец.

В кабине грузовика было тепло и уютно. Немец продолжая болтать, включил коробку скоростей, нажал на педаль акселератора, и машина тронулась.

– А можно? – Для уверенности спросила Лида, когда грузовик немного отъехал.

Не поняв вопроса, немец продолжал увлеченно о чем-то рассказывать, показывая пальцем  то на себя, то на развешанные в кабине фотографии. Иногда он что-то спрашивал ее на немецком, а она, не зная языка, молчала. Немца это не очень беспокоило, и он продолжал свою болтовню, временами  цокал языком и  чему-то громко радовался. Лида втайне была благодарна сейчас этому болтливому немцу. Из благодарности за то, что он не позволил ей мерзнуть на этой февральской стуже, она готова была слушать его болтовню, кажется, бесконечно, хотя почти ничего в его словах не могла разобрать.

Из того многого, что он ей говорил, а больше из фотографий, она поняла только, что его зовут Герберт Вайс, родом он из неведомой ей Тюрингии, у него есть где-то там свой дом и дома у него не то магазин автозапчастей, не то маленькая семейная мастерская по ремонту автомобилей. У него есть мать, отец, жена, две дочери и сын Хайнц,  «панцирзольдат», то есть танкист, который сейчас где-то на Кавказе. Когда он говорил про сына, его болтовня на короткое время приобретала оттенок гордости. Когда же рассказывал про дочерей, его глаза светились умилением.

Проснулся спавший у нее на руках сын и уставился своими голубыми глазами на немца. Лида достала из кармана вареную картофелину и стала аккуратно, боясь  намусорить в кабине, счищать с нее кожуру.

– Сын. Сынок мой младший, Семёном кличут. – Пыталась объяснить немцу Лида, кивая на сына.

– О, гут русиш юнге! Карош малчик Земьён.

Очистив картофелину, Лида стала отламывать от нее маленькие куски и давать сыну. Немец замолчал, с удивлением и интересом наблюдая, как маленький русский ребенок один за другим жадно поедает сизые кусочки холодного картофеля.

Больше за всю дорогу  никто не проронил ни слова. Когда впереди показались окрестности города, немец остановил машину и показал пальцем вперед.

– Аллес. – Как бы извиняясь произнес он. – Фрау надо виходит.

Быстро сообразив, что дальше ей придется идти пешком, Лида коротко поблагодарила шофера и открыла дверь кабины, собираясь спуститься. Уже поставив ногу на подножку, она ощутила, как немец взял ее за руку выше локтя. Она хотела вырвать руку, закричать и бежать прочь, когда увидела перед своим лицом плитку немецкого шоколада.

– Битте. Киндер надо эссен, кушайт. -  Немец протягивал ей шоколад, одновременно заглядывая в глаза, как будто пытался прочесть в них что-то важное для себя.

Ничего не сказав ему, она взяла шоколад, быстро спустилась с машины и скоро зашагала в направлении города.

Машина еще некоторое время стояла на обочине за ее спиной, а потом заурчала, быстро набирая скорость, обогнала ее и помчалась к городу, оставляя за собой вихрь клубящегося снега.

До города добралась быстро. Она благополучно прошла немецкие посты и вскоре уже брела по центру. Обрисованное ей Клавдией здание Лида нашла без особого труда. Некоторое время она, оробев, стояла на тротуаре, наблюдая за входом в это здание. Сновали взад-вперед люди в разномастной немецкой форме и в штатском. Подъезжали и отъезжали машины и мотоциклы, звучали приветствия и команды. Никто не обращал на нее внимания.

Постояв недолго, она нерешительно поднялась по ступенькам, прошла через массивную дверь и остановилась, не зная, что ей делать дальше. Перед ней тут же возник молодой немец в форме мышиного цвета с автоматом на шее. По виду, немец был невысокого чина. Он строго стал ее что-то спрашивать по-немецки. Лида пыталась ему по-русски объяснить цель своего прихода, но он, быстро махнув на нее рукой, крикнул что-то коротко и гортанно в глубь коридора.

Дверь одного из кабинетов открылась и из него вышел представительный мужчина лет сорока в добротном хорошо скроенном двубортном гражданском костюме серого цвета, при галстуке и с аккуратно зачесанными назад редкими, цвета дорожной пыли волосами. Не обращая внимания на немца, уверенной походкой он подошел к женщине и уставился на нее, скривив губы в  притворно сладкой улыбке.

– Чего тебе, баба? – Спросил он на чистом русском языке.

Она рассказала, кто она, откуда и зачем пришла. Мужчина довольно оскалился:

– Опоздала ты. С рассветом спровадили твоего муженька со всеми его подельниками в концлагерь. Там-то, если не подохнет, то, будь уверена, вся дурь из него окончательно выйдет. Навсегда потеряет охоту шутковать с новой властью. Сволочь партизанская! – Выругался он.

От такого неожиданного для нее поворота событий она заплакала в голос, инстинктивно крепче прижимая ребенка к себе. Чувствуя состояние матери, сын тихонько захныкал у нее на руках, а потом и сам заревел во весь голос.

Эта неожиданная реакция озадачила собеседника и остудила его патетический настрой. Зло цыкнув, чтобы она побыстрее успокоилась сама и успокоила ребенка, он рассказал ей, как добраться до лагеря и объяснил, как получить свидание с мужем. После этого, он что-то коротко сказал  по-немецки продолжавшему стоять тут же солдату и вернулся в кабинет, из которого вышел к ней.

Солдат, строго взглянув на нее, очертил автоматом в воздухе красноречивую дугу в сторону входной двери.

– Вэк!

Она опять оказалась на улице.

Через три с половиной часа она, наконец, добралась до концлагеря и сидела в каком-то тесном неуютном помещении со стенами из плохо отесанных досок и маленьким подслеповатым окошком. Под потолком тускло светила одинокая лампочка. Дежурный шарфюрер, проводивший ее в это помещение, привычным распорядительным жестом указал рукой на лавку, убедился, что его команда понята и выполнена, и тут же вышел, отдав кому-то на ходу громкое распоряжение.

Прошло не больше десяти секунд, как в помещение вошел немецкий солдат. Он так же молча показал на узелок с едой. Лида хотела сказать, что узелок уже проверяли, но, спохватившись, быстро положила его на стол и развернула. Солдат брезгливо посмотрел на нехитрую и скудную еду – краюху ржаного хлеба, маленький кусок старого пожелтевшего сала, луковицу, да полдюжины сваренных в кожуре картофелин и показал на ребенка. Так же молча и по-деловому он проверил одежду сына, а затем и ее самой. Обнаружив в кармане ее тужурки плитку немецкого шоколада, он повертел ее в руках, а затем с некоторым интересом и удивлением посмотрел на женщину. Хмыкнув, он отдал ей шоколад, после чего отошел к двери и встал возле нее.

Миновало совсем немного времени, и в помещение ввели мужа. Лида его сразу узнала, но она никогда не видела его таким, как сегодня: худой и изможденный, с жесткой щетиной на ввалившихся щеках, с нездоровым румянцем по всему лицу, с заострившимся носом и опавшими плечами, он, казалось, всем своим видом был живым напоминанием о смерти. Его вид напугал ее еще больше, чем его арест. Только глаза выдавали в нем неукротимое стремление к жизни. Эти ввалившиеся глаза, горевшие лихорадочным блеском, несмотря на болезнь и выпавшие испытания, были по-прежнему такими знакомыми и такими живыми. Они говорили ей, что перед ней стоит все тот же человек, которого она знала всегда.

Она не чаяла уже увидеть его живым и от этой неожиданной радости, оказавшейся такой большой и значимой для нее в этот миг, тихо заплакала. Слезы обильно текли по ее щекам, она торопливо утирала их кончиком платка и не могла оторвать взгляда от мужа, сидевшего сейчас напротив нее.

Опомнившись, она развернула узелок с едой и придвинула к нему. Закашлявшись, Нефёд положил свою горячую ладонь на ее руку и сказал, чтобы она не беспокоилась о нем. Он просил ее рассказать о домашних делах, о детях, спросил, не было ли известий от старшего сына.

Собравшись с мыслями, она коротко рассказала о том, как жила все это время без него, как узнала о том, где он находится, как добиралась к нему и как искала его.

Услышав про ее встречу с человеком в сером костюме, Нефёд на мгновение замер, черты его лица обострились еще больше, глаза уставились в одну точку.

– Михайлёнок! – Едва слышно с ненавистью произнес он.

Очнувшись от короткого забытья, он стал снова расспрашивать ее про домашние дела.

– Да у нас-то все ладно будет… Ты, вон, совсем плох. Что же тебя не лечат? С тобой-то что будет дальше? – С тревогой в голосе задала она мучавший ее вопрос.

– Сама видишь. – Помрачнел Нефёд. – Не выбраться мне отсюда. Не сдюжу.

Он зашелся в приступе сильного кашля, от которого у Лиды сжалось все внутри, и она, не в силах больше сдерживать себя, уже в который раз за сегодняшний день, заплакала.

Свидание закончилось неожиданно быстро. Дежуривший у двери солдат подал команду и открыл дверь.

– Даже сына толком не посмотрел, – огорчился Нефёд, - ты, Лида, главное, детей береги. Семёна береги – мал он совсем… Прощайте.

Он обнял порывисто жену с сыном и направился к двери. Спохватившись, Лида сунула ему в руку узелок с едой и под нетерпеливые окрики солдата, торопившего ее, вышла с ребенком на улицу.

Она больше никогда не увидела своего мужа. Через несколько дней он умер в концлагере. Об этом она узнала много позже, от тех, кто был с ним и смог вернуться оттуда живым. Эти несколько минут сбивчивого общения за колючей проволокой под охраной немецкого солдата и были последними мгновениями ее семейной жизни. Она пережила эту войну и больше никогда не вышла замуж. С ней пережили войну и пятеро ее сыновей – пятилетний Толик незадолго до прихода Красной Армии заболел дизентерией, лечить его было некому и нечем. Он умер под грохот канонады приближающегося боя. Ей одной  пришлось ставить на ноги пятерых сыновей, младшим из которых долгие годы летело в спину обидное слово – «безотцовщина». В борьбе за будущее своих детей в годы послевоенного голода и разрухи она была властной, жесткой и иногда даже жестокой по отношению к ним. Наверное, ее жестокость не всегда была справедлива, но, может быть, именно благодаря этой до самозабвения иступленной требовательности, ее сыновья смогли выжить, вырасти, создать свои семьи и дать жизнь своим детям.

Шли годы. Как-то пятиклассник Семён набедокурил в школе. Директор сельской школы остановил его во дворе школы, отозвал в сторону, усадил на поваленное бревно и сам уселся рядом. Вместо поучений, он неожиданно сказал:

– Ты знаешь, что мы с твоим отцом были вместе в концлагере?

– Нет.

– Это правда. Мы были рядом со дня нашего ареста и до дня его смерти… Нас выдал предатель. Мы с ним потом рассчитались. Тогда арестовали большую часть нашей подпольной организации. Нет, твой отец не был подпольщиком - он был связным нашего подполья и партизанского отряда… Когда нас арестовали, немцы, как оказалось, толком ничего про нас не знали. Это нас и спасло. Твоему отцу было многое известно, и мы боялись, что он не выдержит пыток и выдаст нас… Теперь ты уже подрос и тебе можно об этом сказать. Ты должен понять… мы, арестованные члены подполья, пришли к тяжелому для нас решению – убить твоего отца там, в застенках, чтобы он под пытками, в бреду или по неосторожности ничего не смог сообщить немцам. Потом мы все же отказались от этого намерения. И, слава богу, что не взяли напрасный грех на душу… Отец умирал тяжело… перед смертью бредил, долго метался в горячке, забился под нары  и в бреду все просил истопить ему баню… Баню, это было последнее, что он просил. Он был настоящим человеком и умер, никого не выдав… Ты не подводи его имя.

Давно уже нет на свете бабки Лиды.  В силу, наверное, малого возраста, я никогда не говорил с ней о войне. Все, что я знаю об этом, я слышал от отца, который и сам по малолетству не мог помнить войну, а помнил только свое послевоенное голодное детство, узнавая войну по детским играм на полях утихших сражений среди сожженных танков, брошенных немецких орудий и искарёженных самолетов со свастикой на хвостах, по нелепым и ненужным смертям своих товарищей, с неодолимым мальчишеским любопытством пытавшихся понять внутреннее устройство найденной ими немецкой пехотной мины, а еще по рассказам тех, по чьим душам эта война прошагала тяжелыми кованными сапогами, навсегда оставив в них свой грязный след. Я никогда не видел своего деда, бабка Лида умерла много лет назад, уже нет отца и его братьев и некому задать набегающие порой вопросы о той далёкой войне. И такой важной кажется сейчас простая мысль – надо помнить и о том, что жили на этой земле люди, может быть, не совершившие ничего большого и великого, которые ушли раньше времени, но совсем не напрасно отдали свои жизни. Кто-то однажды очень верно сказал – пока мы будем это помнить, нас никому не победить.

Давайте будем помнить.