1. Сурб Хач

Борис Моисеевич брёл по лесной тропинке, увлекавшей от асфальтированного шоссе в сторону армянского монастыря. Глядя под ноги, вдруг подумалось о том, что ведь всё это исчезнет рано или поздно.

«Как там у апостола: «Придёт же день Господень, как тать ночью. И тогда небеса с шумом прейдут. Стихии же, разгоревшись, разрушатся. Земля и все дела на ней сгорят». Ни земли, ни всего, что на ней, уже не будет.

Зачем же я продолжаю цепляться своими старыми ногтями за эти камни?

Зачем бегу? Куда бежать?»

Юрий Владимирович, шагавший впереди, поприветствовал послушника. (Или монаха, кто их разберёт? Борис Моисеевич для удобства определил его для себя как «инока»). Директор с иноком сердечно обнялись. Подождали отставшую Дину и прошли в узкую щель прохода.

– Для нужд обороны обители вход был сделан таким образом, чтобы одновременно мог въехать только один всадник, – комментировал инок, привычно взявший на себя послушание гида.

– Как «Игольное Ушко», – заметил Борис Моисеевич. – Так назывались ворота, через которые купцы попадали в Иерусалим. Ворота были такие же, как тут. Провести через них верблюда, не сняв с него тюки с поклажей, было невозможно.

Директор неожиданно для Бориса и Дины из эпикурейца превратился в философа, и чуть ли не буддиста:

– Да уж, таскаемся со всяческой рухлядью, а придёт время, – попробуй отвяжись...

– Чтоб не было проблем с отвязыванием, не нужно привязываться, – попробовала было Дина завести свою любимую пластинку, но инок – к её удивлению – не поддержал философствующих интеллигентов.

– Если совсем ни к чему не привязываться, тогда что же у нас окажется? Одна пустота? А пустота быстро наполнится всяким мусором. Евангелие говорит как? «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Если мы научимся привязывать сердце к тому, к чему нужно, то оно и останется с нами навсегда. Даже тогда, когда ничего от этого мира не останется. – И, подняв палец, добавил с комичной интонацией:

– Я так думаю…

Борис Моисеевич, знакомый с традицией цитирований, хмыкнул и огляделся. Над одним из углов притвора возвышалась колокольня. Пожалуй, даже не колокольня привычного нам вида, а, скорее, сторожевая башня донжон, с колоколом, висящим на кронштейне. По другую сторону от церкви расположена трапезная. Её усиленные контрфорсами мощные внешние стены с окнами-бойницами представляли собою часть оборонительного комплекса монастыря-крепости.

В трапезной директор с иноком присоединились к собравшимся за длинным столом у камина армянам, которые гостеприимно приветствовали Юрия Владимировича. Борис Моисеевич вежливо улыбнулся, но в компанию решил не вливаться, а проследовал в храм. Внутреннее убранство армянской церкви существенно отличалось от того, что человек встречает в русской православной обители.

Алтарь был отделён не иконостасом, а завесой. Ни икон, ни фресок не было, точнее, было всего две иконы, даже и не совсем иконы – если рассуждать со строгой точки зрения иконографического канона. Икона Богородицы представляла собою копию фрагмента росписи Васнецова в киевском соборе, а Спас Нерукотворный вообще был написан в художественных традициях Русского Модерна.

Это несколько удивило Бориса Моисеевича, ведь вот уже более полувека католики и более-менее ортодоксальные лютеране демонстрируют приверженность к византийской, а то и к русской иконографической традиции. А тут – почти светская живопись, причём… далеко не бесстрастная. Впрочем, Борису Моисеевичу живописные работы, украшавшие армянский храм, пришлись вполне по душе. Наверное, в любом другом интерьере они смотрелись бы несколько музейно, но тут, на фоне аскетизма гладких каменных стен, не возникало того поверхностно сентиментального чувства, которое способно перечеркнуть глубинный молитвенный порыв.

Борис Моисеевич вышел из храма и подошёл к Дине, стоявшей у каменного фонтанчика.

– Армян я полюбил богослуженье.

Но Дина не поняла намёка, а потому наш поэт спохватился, что своими экспромтами он не просто нарушил уединение экзальтированной паломницы, но поставил её в неловкое положение. И, чтобы избежать недоразумения, продекламировал:

– «Обряд их строгий, важный и простой // Сих голых стен, сей храмины пустой // Понятно мне высокое ученье». Это Тютчев. Раньше в школе проходили.

– А, Тютчев. Ну, да. «Умом Россию не понять…»

И решив, что всё нормально, и никто не останется обиженным, добавил уже тоном, в котором присутствовали извиняющиеся нотки:

– Решил вот осмотреть окрестности монастыря. Так сказать, подышать атмосферой отшельничества. Позовите, если там будет какой-нибудь аврал незапланированный.

И удалился по тропинке, уводящей в лес.

«Так долго мечтал о ключе, которым я смог бы запереть за собой дверь. Дверь своего дома, в котором бы меня никто не смог бы достать. Мне и дом-то нужен только лишь ради того, чтобы у него была дверь. Которую можно закрыть за собою на ключ.

Допустим, я заработаю свой дом с дверью, которую можно будет закрывать на ключ. Но что же будет с ключом и с дверью тогда, когда рано или поздно всё закончится?

Что станет со мною тогда, когда придётся остаться наедине со Спасителем. Даже если это будет не Суд, а просто Встреча. Что я отвечу Ему? Ведь ведаю, что творю.

Можно, наверное, будет воспользоваться ключом. И закрыться от Него. Не пускать Его к себе в дом. Но тогда именно этот дом и станет адом. Тем местом в душе человека, куда Спаситель не будет допущен самим человеком. Совершенно осознанно.

Тогда какой смысл в ключе? И в двери? И в доме?»

– Борис Моисеевич! – По тропинке подбежал Фома. – Ух. Везде ищу Вас. Уезжаем на Биостанцию. Немедленно.

– Что-то случилось?

2. Искушения

Фома уже собирался было выкурить свою очередную «последнюю папиросу» и «назло глобалистам» отправиться в ближайший храм, как его остановило экстренное сообщение, которым были заполнены, видимо, не только тоннели визоров, но и всё пространство ноосферной сети.

Дослушав сообщение до конца, он выскочил из свей комнатушки, передал дежурившему на проходной агенту об услышанном, и ринулся на поиски Антона. Первым попавшимся прохожим оказался дружелюбного вида подвыпивший гражданин с рыжеватыми волосами и курносой рязанской физиономией.

– Скажите, пожалуйста, как пройти в церковь?

– В церковь? В одиннадцать часов вечера?

– Так сегодня же Пасха!

– Пасха… – растерянно повторил прохожий, и тень неподдельной печали легла на его веснушчатую физиономию. Он даже как-то ссутулился. – Надо же. А я и забыл. Замотался… а уже и Пасха пришла. Ну, идите на Приморскую, 12. Там у нас храм.

После чего, горестно вздохнув, достал папиросу и указал рукой, в какую сторону нужно двигаться.

Народу во дворике церкви было, прямо скажем, негусто. Линии, разделяющие пространство на «квадраты безопасности», были заранее подновлены. И теперь христиане ютились по «квадратам».

– Нет, отче, вот Вы мне, пожалуйста, объясните, – мимо Фомы в сопровождении священника прошествовала пожилая статная дама. – Ну что это у нас за Христианство такое получается, что человек от человека шарахается?

– Анна, ну ты же знаешь не хуже меня, есть Комиссия. Епархия обязана выполнять её указания. Указано – соблюдать «социальную дистанцию» – будем соблюдать. Ты что, хочешь, чтобы нас совсем закрыли и приказали «самоизолироваться»?

– Да я понимаю про то, что «кесарю – кесарево». Но так шарахаться друг от друга – как шарахаются теперь наши братья и сестры… Что-то в этом всём есть глубоко неправильное.

Дама с настоятелем прошли мимо, Фома не успел впустить в свою голову порцию искусительных мыслей по поводу этих «социальных пространств», как вдруг в его «персональном пространстве» образовался Антон, удивлённо уставившийся на своего товарища, обычно не отличавшегося благочестием.

– Ну что уставился, отец родной? На мне узоров нет. И цветы не растут. Но скоро придётся нам всем как-то маскировать свои «фэйсы». Давай. Мотаем на станцию. По дороге расскажу, что случилось.

Соприкосновение с карантинными реалиями вновь возмутило душу Антона состоянием недовольства, уже было улёгшимся, а потому срочное возвращение на Биостанцию избавило его от перспективы подпитывать это самое недовольство всё новыми и новыми порциями осуждений всего и вся.

– В общем, такие новости. – Как только церковный дворик стался позади, Фома тот час же ввёл Антона в курс дела. – Нас уже везде ищут. По визору транслируют наши морды лиц. Дикторши рассказывают срывающимися от волнения голосами о том, какие мы хорошие и перспективные учёные, а Моисеевич, оказывается вообще – непризнанный гений, которого сожрали конкуренты из недобитой эстрадной мафии Алисы Болотниковой. Типа он должен был стать лицом евразийской песни…

– Наверное, голосом? – Попытался поправить Антон.

– Нет, именно лицом. «Воплощением тех эстетических ценностей, которые уже считались было утерянными в эпоху второго НЭПа». То есть после развала Союза, но до «ковид-кризиса»..

– Да это понятно…

– Ну, так вот. Борис наш Моисеич, оказывается, мог стать «тем, кто вернул бы отечественной песне былую душевность и интеллектуальность», но, как оказалось, его сожрали недобитые Коркиры Филипповы и их шушера эстрадно-развлекательная. И вот теперь, типа, опомнились, а гения нету. Киднепинг.

– И к чему призывают граждан?

– Ясно к чему. К бдительности. К проявлению активной жизненной позиции. Короче говоря, кто нас увидит, хоть кого-нибудь одного, – должны тут же сообщить куда следует.

И добавил:

– Да, кстати, это дело начали оглашать сразу же после начала пиар-кампании «Мёбиуса».

– «Мёбиуса»? Того самого?

– Того самого. Генерал всё изложил точно. А я ещё думал, что старый милитарист нагнетает.

– Слушай, Фома. Мне вот, что только что подумалось. А вдруг Борис клюнет на приманку? Всё-таки старый одинокий человек. Не реализовавший своего потенциала. Теперь может поверить в то, что его творчество кому-то нужно, может как-то повлиять на настроения в обществе. То-сё.

– Ага, и ещё ему предложат в рамках своей кампании поменять какие-нибудь запчасти, чтоб пожил подольше. Опять же – не себя ради любимого, а типа во имя всего хорошего?

– Может и клюнет. Чужая душа – потёмки. Ты бы клюнул на его месте?

Фома ничего не ответил. Антон продолжил:

– Вот то-то и оно. Агенты нас расчипировали, теперь Система нас найти не сможет. Только если кто-то не вычислит.

– Или если сами не прибежим…

 На проходной ребят уже ждал микроавтобус.

3. Коммуникация. Разговор про карго-культ

Борис Моисеевич отреагировал на сенсационную новость достаточно сдержанно.

Во-первых, он отдавал себе отчёт в том, что за ним сейчас вольно и невольно наблюдают все, присутствующие в салоне автобуса. И давать повода ищущим поводов он бы не стал и в менее пикантной ситуации.

Во-вторых, эта новость была – с духовной точки зрения – прямым продолжением его размышлений о разумом-добром-вечном, точнее, о тщете всяческой суеты. Борис Моисеевич ожидал чего-то подобного. Ведь он буквально перед этим изволил поразмышлять о том, как замечательно ни к чему не привязываться, поэтому последовавшая вслед за прекраснодушными размышлениями ситуация «проверки на вшивость» была закономерна. И ожидаема.

И, всё же.

Легко отказываться от того, чего у тебя нет и не предвидится. А каково отказаться от того, к чему стремился всю свою сознательную жизнь, стремился страстно, не видя в таковом стремлении никакого «духовного криминала» – в том виде, в котором тогда он этот самый «духовный криминал» понимал…

Была ещё одна причина, но об этом – позже.

Святой Пасхальной ночью автобус шнырял по Тавриде, и это рыскание показалось Борису Моисеевичу вовсе не уходом от прилипчивых привязок, но каким-то сериальным продолжением суеты сует. Он прикрыл глаза, но задремать всерьёз помешала болтовня Дины, вновь обратившей свои полные надежд взоры на младшего научного сотрудника Трастова:

– Фома, а чем вы вообще занимались в своей шарашке?

– У нас не шарашка, а институт Проблем Коммуникации.

Не в привычках Фомы было обижаться, к тому же, он решил, что можно и поболтать:

– Что такое коммуникация? Передача и приём информации. Которые осуществляются при посредстве тех или иных знаковых систем. Их изучением занимается семиотика. Знаковыми феноменами являются также невербальные символьные системы, например, жестикуляция, язык животных. Ну, это помимо языка и явлений культуры в широком смысле. Это понятно?

– Это понятно. Дальше.

– В основе семиотики лежит понятие знака. Знак указывает на содержание чего-то там, и выражается в виде некой материальной формы. Ключевое понятие семиотики – знаковый процесс. Семиозис. Речь идёт вот о чём. Отправитель сообщения намерен передать некоему адресату кодированное сообщение по каналу связи. Сколько, по-твоему, компонентов необходимо для приёма/передачи информации?

– Ну, как сколько? Три. Отправитель, адресат и само сообщение.

– А вот и нет. Пять. Ты забыла про канал связи и код. Например, для того, чтобы узнать: как работают эти камни, у нас пока что в наличии только один единственный компонент. Это мы. Те, кто очень хочет быть адресатом. Нет ни информации о способе установления канала информации, ни того, кто будет являться отправителем информации… Если, кстати, этот некто ещё захочет с нами иметь дело. Если захочет, то тогда будет актуальной проблема кодирования и раскодирования информации.

И канал обмена информации, и код – должны быть доступны восприятию сторон, участвующих в процессе обмена информацией. Отправитель чего-то отправляет такого, что адресат должен суметь расшифровать.

– Хорошо бы попробовать осуществить телепатический обмен…

– Это, конечно, теоретически было бы неплохо. Ведь если наши спецы приловчились зомбировать население «вражьими голосами», то почему бы этим самым неведомым строителям мегалитов не помещать свои сообщения непосредственно в башку тем из нас, кому доведётся стать медиумом. Кстати, надо полагать, что тебя к нам приставили именно по этой причине. Есть же теоретическая возможность того, что канал будет телепатическим. Хотя и у Антона крыша тоже подходящая. С одной стороны нежная и чувствительная, с другой – достаточно крепкая. Не «поедет».

Дина задумалась, но Фома не позволил ей углубиться в размышления.

– Но у тебя крыша чувствительней. И её дизайн вполне симпатичный.

Дине комплимент понравился, но, тем не менее, она не оставляла надежд выглядеть ко всему прочему ещё и умной.

– А если мы с Антоном не сможем расшифровать сигналы?

– Конечно, не сможете. Я в этом уверен на девяносто процентов. Вот для этого нас с Борисом Моисеевичем приставили. Нооскоп снимет впечатления, которые будут зафиксированы в сознаниях медиумов, а дальше уже начнём работать мы, спецы по знаковым системам. Не исключено ведь и то, что транслироваться будут некие чувственные образы, которые восприниматься будут вами сугубо субъективно. Но, может быть, повезёт. Покажут вам какие-нибудь там мерцающие разными цветами фракталы, а мы уже попробуем перевести эти мерцания в столбики цифирей. 

Борис Моисеевич решительно открыл глаза и вступил в разговор:

– Фома, голубчик, ну что ж вы перескакиваете с пятого на десятое! Прежде, чем выстроить канал передачи/приёма информации, необходимо, во-первых, установить: с кем мы собираемся иметь дело? Кто по ту сторону камней? И, главное, как оно работает!? Не собираетесь же вы вместе с Диночкой водить хороводы вокруг пирамид и взывать к Анубису или святому Христофору… Работа по поиску решения над проблемой, которая требует формирования полноценного исследовательского института, возложена на кучку законспирированных энтузиастов. Какой-то бред сумасшедшего! Если вдуматься…

– Насколько я понял, полусонные мои, работа нашей кучки законспирированных энтузиастов стихийно продолжается, – провозгласил Фома и толкнул дремавшего через проход Антона.

Тот буркнул что-то маловразумительное, но, по крайней мере, продемонстрировал свою готовность примкнуть к полемизировавшим энтузиастам.

– Фома, – Борис Моисеевич решил, что беседа поможет ему унять волнение, – любой толковый механик позапрошлого века, поглядев на агрегат из шестерёнок и тяг, например, на обыкновенные часы с пружиной, разберётся – что там к чему. Но это если есть на что глянуть. А если механизм находится внутри запаянного корпуса? А если внутри корпуса некий механизм, работающий по другим принципам? Например, кварцевый. А если там, внутри запаянного корпуса вообще нет никакого механизма? А есть просто макет. Игрушка. Или объект карго-культа?

Теперь проснулся уже и директор Биостанции, которого в срочном порядке присоединили к экспедиции.

– Как мраморный телефон из старого фильма про Старика Хоттабыча.

– И вправду, Юрий Владимирович, ведь объект карго-культа вовсе не обязательно должен выглядеть как туземный божок в виде идола, напоминающего какой-нибудь самолёт. Сделанный, например, из соломы. – Задумавшись, Борис Моисеевич, добавил с известной порцией сарказма: – Или как бардовская песня, аранжированная при помощи электрических гитар. Наша рок-музыка – это ведь тоже, своего рода, карго-культ. Фабрикация неких произведений, которые должны волшебным образом содействовать устроению той реальности, символами которой они являются.

– А что такое карго-культ? – Простодушно спросила Дина.

– Во время Второй Мировой американцы воевали с Японией, – зевнув, начал объяснение Юрий Владимирович. – Острова использовались в качестве баз американской армии. Грузы – продовольствие, вооружение, обмундирование – всё это доставлялось авиацией. Либо на спешно сооружённые аэродромы, либо, если остров был небольшим, сбрасывались с парашютами. Кое-чем американцы делились с туземцами. Папуасы видели, что если обозначить огнями взлётную полосу, то прибывает самолёт со всяческим добром. Если одевать на голову наушники и что-то говорить в коробку, соединённую с высокой палкой, то вскоре с неба прилетают ящики и тюки на парашютах. Таким образом, они решили, что для того, чтобы получать всяческие предметы, необходимые в быту и хозяйстве, надобно либо зажигать ритуальные огни, либо надевать нечто на уши и проговаривать ритуальные фразы.

Ну, американцы же поступали именно так. Туземцы видели всё это своими глазами. Поэтому когда японский милитаризм был повержен, и базы забросили за ненадобностью, то папуасы решили, что теперь некие таинственные духи будут присылать им подарки уже без посредничества американских солдат.

Построили аэродромы, сделали макеты самолётов из соломы, вырезали из дерева «радиопередатчики», одевают «наушники» из половинок скорлупы кокосового ореха и свершают ритуальные действия. Которые должны увенчаться появлением парашютов с имуществом. А то и целых транспортных самолётов. Вот, примерно так.

– К сказанному хочу добавить вот что. Термин появился с лёгкой руки Ричарда Фейнмана. Фейнман сравнивал некоторых учёных с самолётопоклонниками. Речь шла о тех, чьи исследования выглядят как научный метод, но по сути таковым не являются.

– Дорогой Борис Моисеевич, на кого это Вы так деликатно намекаете?

– Это не я. Это Ричард Фейнман намекает.

– И как сейчас поживают адепты этого культа? – Если Дина хотела узнать что-то для себя новое и необычное, она хладнокровно отсеивала всякие шутки юмора и даже скепсиса с сарказмами, и целеустремлённо продвигалась к тому состоянию, чтобы вновь сформированная в голове папка была заполнена информацией.

– А сейчас они вырезают из пальм всякие макеты приборов – ноутбуки, кнопочные мобилки и так далее и тому подобное, делают татуировки в виде чипов на лбу и на запястьях. И делают вид, что при помощи этих приспособлений выходят на связь с духами.

К сказанному остаётся добавить то, что одним из атрибутов культа является ритуальное бездействие. Построив «аэродромы» с «самолётами», туземцы ожидают появления парашютов в многодневном безмолвии. Ожидая «небесные дары», папуасы прекращают ловить крокодилов и лазать по пальмам, собирая тропические деликатесы.

Короче говоря, мечтая о «небесных дарах», дикари вообще «забивали» на пропитание и хозяйство.

– Но… Почему же они продолжают веровать в эти «дары»?

– Потому что управленцы этим регионом подбрасывают туземцам того-сего. Дабы те не перемёрли с голодухи. И эта гуманитарка лишь подкрепляет уверенность дикарей в своей правоте. После чего они продолжают строить соломенные самолёты с утроенной энергией.

– Да уж. Аналогия, конечно, прямая. – Антон вдруг решил, что появился прекрасный повод вывернуть дискуссию в то русло, около которого он уже давно топтался, но всякий раз воздерживался от того, чтобы высказаться прямо недвусмысленно.

– Предположим, что за нами наблюдают. Ведь наблюдают же за папуасами агенты тамошних структур глобального управления. Так и за нами, обитателями планеты Земля, наблюдают некие агенты. Кто они, эти агенты?

По большому счёту, у нас два варианта ответа на этот вопрос.

Всё зависит от ответа на вопрос Алёши Карамазова: во что мы веруем? Если веруем в инопланетян, то будем рассчитывать на милость или немилость их агентуры. Если веруем в Спасителя, то… То будем иметь в виду, что если мы станем совершать некие ритуальные действия, то откликнуться могут не только ангелы, но и, пардон, бесы.

– А чего это ты гипотезу об инопланетянах записал в религию?

– Фома, ну сам посуди. Символ веры материалистического квазирелигиозного культа сводится к тому, что «Мозг является святилищем Бессознательного». Именно оттуда к нам в сознание приходят Идеи. А кто их туда вкладывает? Правильно. «Мудрые» «зелёные человечки». И вот именно по причине того, что за человеками присматривают эти человечки – или ящерицы – мы и идём, типа, Путём Прогресса. Вот так. Соединяем фрейдизм с материализмом – и получаем полноценный религиозный культ.

Фома уже собрался было высказать что-то остроумное или даже колкое, но его опередил водитель микроавтобуса, который притормозил возле двух одинаковых легковушек и, повернувшись к пассажирам, запинаясь, объявил: