1. Антона первым из сотрудников Филиала пригласили в состав

Борис Моисеевич аккуратно перебрался на свою сторону балкона, а затем, бесшумно полавировав между стопками книг и журналов, медленно опустился в кресло. Только что из комнаты Антона вышел один из этих «агентов смитов».

«Нет, не один из безликих агентов, а, видимо, какой-то особенный агент. Не простой оперативник, а из тех, кто принимает решения.

Господи, как я устал бояться всех и вся… Хочу одного: прийти к себе в Дом, а не в эти бесконечные комнатки общаг... И не в гроб «капсулы доживания», где тебя, убаюкав бесконечными сериалами, незаметно усыпят на веки вечные, включив дистанционную программу деперсонализации. Потом за таким «овощем» приедет наряд санитаров, которые уволокут тело одинокого деперсонализированного человека для своих вивисекций. Разбирать на запчасти, отсортировывая годную для трансплантаций требуху от никчёмной. И никто и искать меня не будет. Отправят по этой проклятой сети соболезнования дочерям. И концы в воду».

По коридору затопотали шаги спешащих на выручку товарища наших мэнээсов, ещё не догадывающихся о том, что топочут они на встречу с тем, от кого – в числе прочих – будет зависеть и их будущее. Топочут к тому, кто уже назначен в состав.

Антон продолжал сидеть на полу, в той самой части пространства комнаты, в котором его оставил убегавший за подмогой Фома.

Когда агент зашёл в его комнату – как давно это было? – когда агент зашёл в комнату, то Антон, только что переживший шок от соприкосновения с состоянием деперсонализации, воспринял его появление совершенно равнодушно. Из чисто научного интереса надавил себе пальцами на глазные яблоки. Агент, объявивший о том, что он – это он, а вовсе не Фома, – на мгновение раздвоился. Это подтвердило тот факт, что гость не является продуктом наваждения.

– Антон Павлович, я не Фома. Нам есть о чём с Вами поговорить.

Антон указал непрошеному гостю на стул, а сам отодвинулся к стене, упёршись в неё спиной.

– Я посижу на полу. Вы не против?

Агент пропустил это мимо ушей и продолжил, аккуратно усевшись на стуле:

– Антон Павлович, Вы знаете, что Вам грозит, если «космонавты» идентифицируют Вашу личность и передадут Вас копам?

– Копам, копам, землекопам… – апатично пробормотал Антон.

– Сопротивление представителям СЭКС-а. Выведение из строя дорогостоящего оборудования. Могут деперсонализировать Вас на несколько лет. А потом Вы очнётесь – а у Вас почки не хватает. Или ещё чего-нибудь. Это же мясники. Их не интересует наука. Их, на самом деле, не интересуют проблемы планетарного масштаба. Им нужно, чтобы их тупо боялись.

– А вам не нужно того же самого?

– Нам. Не нужно. Чтобы нас боялись. Нам нужно. Чтобы нас уважали. И верили нам.

– «Если ты веришь мне, ты пойдёшь со мной. Если ты веришь…» – Всё так же отстранённо процитировал Антон.

Ему совсем не хотелось утруждать себя разговором. Все события сегодняшнего дня опустошили его. Но, вместе с тем, он испытывал какое-то странное чувство, как будто из ранки выдавили гной. И пусть его душа и не наполнялась чем-то, вселяющим внутреннюю силу и уверенность, но, во всяком случае, избавилась от того, что нудило его своей инородностью.

– Антон Павлович. Я сейчас предложу Вам кое-что. Но речь идёт не о примитивном шантаже. Не покупкой Вас, спасением от неминуемого наказания по статье такой-то Свода Законов Криминального Кодекса Евразийской Конфедерации.

Антон взглянул в лицо агенту – впервые за эти несколько минут. И ему показалось, что лицо это он уже когда-то видел.

– Вы, Антон Павлович, обладаете рядом достоинств. Обладание этими достоинствами позволит Вам исполнить… решить одну специфическую задачу.

– Я что, не реагирую на какие-то особенные излучения башен зомбирования? – и добавил: – Реагирую. Очень даже реагирую. В обоих смыслах.

– Остроумно. Мы тоже с однокашниками в молодости любили щеголять цитированием фраз, принадлежавших героям любимых книг и старинных кинофильмов.

Да и голос агента показался Антону тоже как будто знакомым. Он ещё раз присмотрелся к агенту, и, кстати, обратил внимание на то, что у собеседника на лбу не было чипа.

«Странно. Разве их не прочипировали?»

Но вслух спокойно вымолвил:

– Вы – серьёзный человек. Представляете такую контору убедительную... Давайте уже по существу. И, кстати. Как мне к Вам лично обращаться?

– Антон Павлович, мы с коллегами прибыли в Филиал для того, чтобы отобрать нескольких специалистов, которые войдут в состав одной экспедиции. Помимо того, что Вы обладаете определёнными знаниями в интересующей нас области, Вы проявили способность к решительным действиям. И, главное, Ваша психика выдержала деперсонализирующее воздействие. Это, пожалуй, стало основным аргументом в пользу того, чтобы мы остановили свой выбор на Вас.

Агент встал.

– О деталях будем разговаривать завтра.

И, подойдя к двери, обернулся. Ещё раз встретившись взглядом, произнёс:

2. Воспоминание Антона №3. Дон Кихот

Дон Кихот появился в их жизни совсем некстати.

Антон раскрыл глаза в то время, когда «скоро утро, но ещё ночь». Ночь была тихой и даже безветренной, однако, где-то далеко раздавались приглушённые раскаты грома, и картина леса, заключённая в раму окна – от одного края к другому – подсвечивалась сполохами молний.

Антон широко распахнул окно, задёрнутое противокомариной сеткой, и вернулся в кровать. Как-то всё прошло не так, как мечталось ему. И вообще, что-то его неотступно беспокоило. Ощущение прикосновения к счастью более не возвращалось.

Нет, дело то не в каких-то там морально-нравственных проблемах. Таких проблем он, как раз, перед собой не видел: Вика была фактически свободной женщиной, уже больше года не жившая с бывшим мужем под одной крышей. Быть может, проблема была внутри его самого? И не моральная проблема, а духовная? И камешком в башмаке, доставляющим неспокойствие его душе, являются не какие-то возвышенные принципы, но нечто, точнее, Некто, с Кем ниточка духовной связи ещё не была утрачена окончательно…

А вот в Церкви Антон не был уже давно.

Первая волна ежегодных коронавирусов выставила церковь земную не в самом лучшем свете. Антон хорошо помнил то чувство неловкости, которое овладело им в храме, в котором строго исполнялись все предписания Санитарно-Эпидемиологической Комиссии. Впрочем, нет. Тогда ещё Комиссия не называлась так, как она называется сегодня. Тогда это было не отделение всепланетной структуры СЭКС. Это была просто какая-то организация, формально подчинявшаяся местному губернатору.

Памятна эта растерянность, которой был охвачен архиереей. Тот самый, который ещё вчера почитал себя сидящим одесную губернатора, а сегодня уже осознавший свою полную зависимость от микроскопических клерков СЭКС-а. Точнее, не СЭКС-а, а просто каких-то эпидемиологов. Это позже они станут частью всепланетной Системы. Позже.

В Церкви сказали, что спасаться можно и дома.

Святой Антоний, небесный покровитель Антона, спасался же. И ничего. Спасся. С Божией помощью.

Антон пытался объяснить своим знакомым священникам, что пойдя по этому пути, по пути проповеди автономного спасения, Церковь подтолкнёт людей к протестантизации сознания. Ибо сказав «А», нельзя будет отвертеться ни от «Б», ни от всего последующего смыслового ряда.

Свою мысль он иллюстрировал мыслью Л.Н.Толстого, которая стала девизом расцерковления сознания: «Если все грехи за меня свершил Адам, а потом все грехи за меня искупил Христос, то что же остаётся мне: всего-то расписаться в получении?»

Слова эти горькие показывали вовсе не то, какими плохими и бездуховными были наши разночинцы с пишущими дворянами. Просто дело спасения души ради Жизни Вечной понималось именно так: исполнил религиозный закон – получай «билетик на Лестницу в Небо».

«Как же так!» – думал Антон. «Ведь был уже тогда адаптирован главный труд прп.Паисия Величковского. И что мешало вырвать церковное сознание из паутины схоластики, сплетённой в католических бурсах Польши, а потом навязанной у нас, на Руси, в качестве «единственно правильного учения»?

А ведь были же уже тогда известны мысли великого Хомякова, о том, что Церковь – это не политическая партия, включающая в свою программу некий религиозный элемент, но нечто, принципиально иное. Хомяков учил, что Церковь – это действие Благодати Духа Святого в душах, открытых этой божественной энергии.

Но нет. Святость известных наших подвижников не осмыслялась в этих контекстах. Может быть, по своему оно и неплохо – иначе смастерили бы какую-нибудь «православную йогу». Но не смастерили. А просто выплеснули с водой немецких философий да латинских схоластик и самого младенца веры.

Вот и сейчас.

Если с экранов телевизоров рассказывать самоизолированной пастве о том, что «спасаться можно и дома», то тогда сам собой напрашивается вопрос: А вы сами-то для чего тогда нужны? Для того, чтобы организовывать освящение куличей и пение колядок? Для того, чтобы демонстрировать этим самым одну из пресловутых «скреп»»?

Вопросов возникло тогда много, но ответы на них так и не прозвучали, поскольку людей, таким образом ставивших вопросы, обозначили в качестве «антицерковных либеральных подстрекателей к майдану», и этого охранителям показалось достаточным.

Настроения же, тем не менее, никуда не исчезли. Носители такого обидного прозвища  распространились в том тонком слое жителей Евразийской Конфедерации, которые всё ещё почитали себя в качестве носителей русской православной культуры.

И когда суждено было случиться нестроениям, народ, точнее, представители тонкой этой прослойки, заметались из одной крайности в другую. Прослойка-то тоненькой оказалась, ведь для основной массы народа эти проблемы были, мягко говоря, «не особо актуальны».

Антону были интеллектуально близки те, кого обзывали «лютеранствующими». Но, получалась вот какая штука. Хотя люди эти высказывали мысли, созвучные тому настрою, который присущ был молодому религиоведу, на практике получалось так, что общаться с носителями этих идей не представлялось возможным. Отцы эти лютеранствующие, а также их духовные чада в живом общении чаще всего оказывались изрядно тщеславными. А то и просто гнилыми.

Ревнители благочестия были симпатичны Антону как личности, но он совершенно не собирался отождествлять себя с тем корпусом идей, за который новые старообрядцы готовы были положить свой живот.

Антон признавал, что наиболее трезвой и взвешенной позицией является то, что озвучивает официальная Церковь.

Так-то так, да вот что-то в нём сломалось. И условный «баламут» протоптал в его душу аккуратную тропинку, регулярно посещая эту душу и тщательно лелея в ней ростки скепсиса. 

В храм Антон больше не ходил.

И если поначалу душа его ещё могла ощущать какую-то пустоту после совершения им неких грехов, тем более, грехов осознанных, то по прошествии некоторого времени чувства эти, некогда томившие душу, куда-то ушли.

И сама вера, точнее, различные традиции осмысления православной этой веры, стали восприниматься  специалистом по установлению связей между цивилизациями просто в качестве практических примеров эсхатологических мировоззрений.

Не более того.

Свежий предутренний воздух наполнил комнатку, и Антон укутался в одеяло, предвкушая пару часиков утреннего сна.

Рассвело.

В сетку что-то ударило.

«Жук, что ли?» – подумал Антон и встал с постели.

Удар повторился уже в другой части сетки.

Выглянув из окна, увидел незнакомца, стоявшего прямо под окном. Тот, заметив Антона, приветливо помахал рукой и произнёс негромко, но достаточно властно:

– Доброе утро. Мир Вашему дому. Выходите, есть разговор. Да. Пока не нужно будить хозяйку, пусть они с сынишкой отдохнут с дороги.

Что-то подсказывало Антону, что блеф больше не сработает. Но если новые гости не отморозки, то нужно, как минимум, держать себя с достоинством и спокойно выяснить: насколько реально дальнейшее беспроблемное сосуществование с представителями внесистемных сообществ. Сообществ, которыми, видимо, кишела обезлюженная провинция Нечерноземья. Впрочем, с достоинством следует вести себя даже в том случае, если гости окажутся отморозками. Так что… «наверх вы, товарищи, все по местам!»

Антон вышел на крылечко и сразу же увидел лежащие на крылечке скрученные камеры слежения.

– Вот, пока вы отдыхали, мы решили не терять времени и демонтировали это. Отнесём фермеру. Это же его имущество.

– Так это он рассказал вам о том, что мы приехали?

– Да он предупредил нас заранее. И мы временно перебрались к нему на ферму.

– Перебрались?

– Перебрались. На хуторе профессора нам, конечно, удобнее. Но мы уважаем частную собственность, поэтому хотим заключить с вашей спутницей сделку.

Антон поёжился от утренней лесной сырости.

– Пока они отдыхают, давайте пройдём в летнюю кухню. Там брат уже вскипятил чай. У нас там баллон газовый стоит, чтобы всякий раз печь не растапливать. В Средние века, если помните из школьного курса истории, люди никогда не завтракали горячей пищей.

В летней кухне, представлявшей собою, скорее, беседку с двумя глухими стенами, частично укрывавшими от ветра, сидел смиренного вида увалень с аккуратно подстриженной бородой. При приближении «главного партизана», он встал и поставил на стол алюминиевый чайник.

«Партизаны» повернулись на восток и, осенив себя двуперсными знамениями, расположились за столом. Антон тоже присел. Подумав, он тоже перекрестился. Правда, троеперстием. 

В уголке беседки Антон заметил небольшой образок. Видимо, «партизаны-черносотенцы» тут обосновались всерьёз и надолго.

– Куприяныч нам ничего не говорил о том, что на хуторе теперь тайный скит, – Антон решил начать разговор по существу, поскольку полагал, что его отмалчивание будет восприниматься как паническая трусость.

– Ну, не совсем скит, – отхлебнув горячего настоя, заметил «главный».

«Главный» не выглядел «лесным человеком». Его «испанская» бородка была идеально подправлена, его пальцы не были похожи на пальцы человека, ведущего образ жизни в экстремальных условиях. Наконец, его одежда не издавала того резкого запаха пота и дыма, по которому можно безошибочно распознать людей, обитающих вне цивилизации.

– Если не совсем скит, – продолжил Антон, – тогда дела наши плохи.

– Вот как? Это почему же Вы так решили? – спросил «испанская бородка».

– Ну, конспирацию же должны вы соблюдать. Зачем вам свидетели?

– А, свидетели, – отхлёбывал чай «испанская бородка». – Да, Вы правы. Свидетели нам не нужны.

Допил чай, перевернул кружку вверх дном, и, отодвинув её от себя, посмотрел Антону прямо в глаза:

– Свидетели не нужны, но это же не значит того, что мы будем превращаться в душегубов.

И, неприятно рассмеявшись, продолжил:

– У Вашей спутницы прекрасный хутор. За которым мы присматриваем, отгоняя от него всяких бродяг экстремалов и не позволяя занять его бойцам «красных бригад». У нас с ними заключены определённые конвенции.

И, переглянувшись со смиренным увальнем, продолжил:

– И потом. Если бы мы решили вас убрать – как ненужных свидетелей, то вас бы начали искать. Сюда прилетели бы вертолёты с оперативниками. Те обнаружили бы, что на хуторе кто-то обитает. Даже если бы не раскололи фермера, – «испанская бородка» опять неприятно рассмеялся, – то есть, если бы нам пришлось убрать и его… То многое операм показалось бы странным. Устроили бы тут засаду. Наставили бы настоящих «жучков», а не эту бутафорию, которой вы вчера отпугивали бродяг-экстремалов.

Теперь уже и смиренный бородач изобразил лёгкую форму восторга.

– Так скажите, ради осьминога: а оно нам надо? Проще договориться с Вашей спутницей об условиях пользования хутором на принципах кондоминиума. Вы приехали, мы подвинулись ненадолго. Вы уехали, мы вернулись.

Дверь домика заскрипела, и на сцене появилась заспанная Виктория. Увидев новую порцию незваных гостей, её сразу же и понесло:

– О! Господа поджигатели. Собственными персонами. – И, подойдя к чаёвничающим, добавила: – Или не господа, а товарищи?

– Да вот, видимо, не товарищи, а «братья», – подал голос Антон.

– Братья? Братья-иллюминаты? Или Братья-розенкрейцеры? А ну давайте, признавайтесь: когда поджигать нас будете?

Вика умела «гнать волну». Говорила, вроде бы, колкие вещи, причём делала это без малейших признаков клоунады, как бы совершенно серьёзно. При этом в интонациях не было и намёка на сварливость.

– Мы – братья во Христе, – подал голос смиренный увалень.

– «Во Христе». «Высокие. Высокие отношения!» Соседа нашего вы собирались сжечь как: на костре, как инквизиторы? Или внутри сруба, как отечественные радетели общественной нравственности?

– Виктория, послушайте, – «испанская бородка» решил, что хозяйка уже окончательно проснулась, и можно поговорить с ней по существу. – Да, мы не знакомы, но Куприяныч рассказал нам о хозяевах хутора.

– Нам он о вас ничего не рассказывал.

– Ну и правильно делал. Расскажи он вам о нас, вы бы донесли в антитеррористическую службу. Система навела бы тут шороху ненужного. Мы бы лишились лесного жилья. Да и вы бы, кстати, тоже. Все же знают, что получить разрешение на проживание в зоне действия контртеррористической операции нельзя. Сообщили бы «куда следует», и лишились бы дачи в заповеднике. Вам это надо?

– Зато теперь вы устроили в нашем доме свою «ложу». Или боевой монастырь? «Православный Шаолинь»?

– Ну, устроили. А где нам его устраивать? В заброшенных деревнях необъятного нашего Нечерноземья? Так избушку нужно ещё в порядок привести. И потом, вдруг дирижабль-беспилотник Метеоцентра засечёт появление жилья в вымершей местности? Нам это не нужно.

– Хорошо. Фермера вы шантажируете, и он вас кормит-поит и привечает. Сообщает о приезде хозяев хутора, который вы превратили в ложу, точнее в свой схрон. Но зачем вы нам всё это выкладываете? Не логичнее ли было вам сделать вид, что вас вообще нет, обождать недельку, пока мы тут погостим?

– Во-первых, вы бы заметили следы нашего присутствия в своём доме. Это бы вас насторожило. Во-вторых, вы бы сегодня припёрли к стенке Куприяныча. Вы – дама энергичная, волевая. Авторитетная. Куприяныч бы опять брякнул какую-нибудь ерунду про поджигателей. Ну, и, наконец, третье. Мы же не собираемся до конца своих жизней прятаться. Мы ищем своих единомышленников. А как их найти, если не расширять контакты с представителями творческой и научной элиты?

– Ага, вы, значит, робин-гуды, благородные разбойники. И хотите нас завербовать в свою ложу. Понятно. Ну, вот что, господа дон-кихоты, с вами всё понятно. Живите. Заодно за домом присмотрите, а то шастают тут всякие. А сейчас мне нужно ребёнка будить и завтрак ему готовить. Так что до новых встреч!

«Испанская бородка» взял со стола свою кружку и встал.

– Да, вот ещё что. Как Вас величать-то?

3. Виктория

– Антоша! Ты как!? В порядке? Не ополоумел?

Антон, всё ещё сидя полу, поднял взгляд на ворвавшуюся вместе с Фомой Вику.

«Интересно. Она пришла сюда как медсестра? Как просто сестра? Или не просто как сестра?»

Решив, что мысленный ответ на свой мысленный вопрос может ему не понравиться, Антон решил сменить тему:

– А мы с Фомой ничего не достали. Гранаты оказались не той системы.

И добавил:

– Там без намордников не отпускают в универмаге.

– Да ладно, нашёл время! У меня кое-чего тоже найдётся. В «интеллигентных домах» не одни только бюсты Нефертити водятся.

Когда покойный профессор Архангельский принял решение переселяться из столицы в провинцию, то он не стал следовать по пути своих приятелей, которые покупали «евроизбы» во всяческих коттеджных городках, где ютилась тогдашняя знать и более-менее обеспеченная челядь.

Это переселение было бы, по его глубокому убеждению, неразумным со многих точек зрения.

Жить в таких городках можно только лишь при наличии постоянного дохода, получаемого, само собой, в неких структурах, так или иначе вплетённых в социальную, культурную или экономическую ткань всей Конфедерации (тогда – Федерации, прим. рассказчика). Человек же, не встроенный в разного рода «схемы», в таких населённых пунктах просто проедал бы свои накопления, которых у Архангельских было не очень много.

Народ вообще серьёзно пообнищал везде и всюду, поэтому многие люди ожидали революционных перемен как чего-то, само собою разумеющегося. А революции, как правило, весьма чувствительно сказываются на владельцах недешёвого имущества, тем более, когда эти владельцы удобно сгруппированы в таких вот котеджных городках.

Аналитики тогдашнего руководства Федерацией приняли стратегически верное решение: самим возглавить процесс. В результате чего социальная революция пошла не «снизу», а «сверху», что избавило граждан от разного рода серьёзных и фундаментальных потрясений. Красные бригады разгромили несколько наиболее одиозных городков, охрана которых смоталась со вверенных объектов тихо и незаметно, будучи предупреждённой заранее. Черносотенцы координировали свои действия с исламистами. И охотились в основном на разного рода скоморохов, доселе обслуживавших культурные потребности раскулаченных ныне олигархов – на «звёзд» эстрады, телевидения и сетевых блогов.

После – образно говоря – вываливания в перьях общественного презрения часть потускневших звёзд быстро переместилась на свои дачи в республики Троебалтики. Те же, кто теперь оказался никому не нужен, были, в конце концов, прощёны и приняты на службу в Государственную Корпорацию поддержки художественного творчества. С эпохой отупляющего дегенеративного искусства было, наконец, к общему ликованию, покончено, и новое искусство Федерации воссоздавало на новейшем техническом уровне то, что в общих чертах соответствовало позднесоветской эстетике.

Так вот, профессор всё это примерно так и просчитал заранее, а потому принял правильное решение – переселяться в провинцию. Но не просто в провинцию, а в такой уездный городок, который имеет шансы на реанимацию своего культурного, научного и производственного потенциала.

Таковых мест имелось некоторое количество, и тогда без особого ещё труда удалось купить в практически полуумершем академгородке две смежные трёхкомнатные квартиры. Квартиры были соединены прорубленной дверью, так, что в результате получилась шестикомнатная квартира с двумя входами. И теперь, когда у Виктории собиралось местное общество, бабушка Броня забирала внука на свою половину, прекрасно понимая, что с Варфоломеем ничего не выйдет, и дочери нужно устраивать личную жизнь.

Как один из вариантов Бронислава Сигизмундовна воспринимала и Антона.

Который нынче сидел, упершись на стенку, и отстранённо слушал Викторию.

В это время Фома рыскал по академгородку, надеясь отыскать исчезнувшего куда-то Херсонского. На стук Борис Моисеевич не откликнулся, а Фоме необходимо было, во-первых, обсудить с ним происшествие, невольным свидетелем которого тот стал, а также раздобыть какой-нибудь приличной выпивки, которая наверняка была в закромах у столь хозяйственного человека.

Вика, повелев Фоме не особо задерживаться и подтягиваться к ней домой, осталась у Антона.

– Антоша, ну ты уже можешь нормально всё воспринимать? Звуки, запахи? Мой голос слышишь нормально? Заглючившие коты, ну, типа как в «Матрице», не мельтешат?

– Да всё нормально, – несколько отстранённо отвечал Антон. – Коты не мельтешат.

Он продолжал сидеть на полу, однако, вместо того, чтобы размышлять о предстоящих коренных переменах в жизни, подумал о том, что женщины по своему естеству, пожалуй, и вправду ценят в мужчине вовсе не богатство и даже не таланты, а наличие внутренней силы. Нутром своим чуют, когда она есть, льнут к обладателю таковой, и презирают человека без стержня.

Презирают человека без внутренней силы…

«А где ж её, эту силу взять? Коли природа не одарила?»

– Бабушка Броня Тошку забрала на свою половинку.

«А ведь внутренняя сила – это не меньший талант, нежели способность к песням и пляскам», – продолжал свои размышления Антон.

– У меня, Антоша, кое-какие неприятности. С Бартиком.

– Так. Погоди. Рассказывай.

– Бартик решил воссоединиться. Мы же не разведены. А правительство у нас нынче топит за семейные ценности. «Дети не должны расти в неполных семьях». Теоретически всё это замечательно. Но я к нему не вернусь. А вот Тошку по новым законам он запросто у меня отсудит.

– В рамках реализации политики восстановления патриархального уклада?

– Его самого.

– Когда ты об этом узнала?

– Вчера вечером вышел на связь по ноосети, осчастливил своим явлением народу. А сегодня уже почта бумагу прислала. Типа «социально-экономический статус отца позволяет ему претендовать на инициативы, связанные с реализацией политики…»

– Он снова на коне?

– Да, выиграл конкурсы разработки каких-то логотипов госкорпорациям, теперь имеет возможность неплохо упаковаться.

– Он уже в городе?

– Нет, в нерезиновой.

– Ну, тогда всё нормально, пошли, покормишь меня.

Антон почувствовал, что морок окончательно отступил от его души, и на смену всему этому пришло, наконец, полузабытое ощущение уверенности в своих действиях.

Он поднялся с пола, подал Виктории руку и сказал:

– В столице «оранжевый» уровень этого долбанного вируса, так что скоро он не появится. Пока будет самоизолироваться в своей мастерской, что-нибудь придумаем. Пошли, есть хочу.

По пути из общаги в жилые корпуса Антон в очередной раз размышлял о том, что женщина, очутившись в удручённом состоянии духа, ожидает от мужчины не охов и ахов (которыми её могут одарить и подруги), но спокойной уверенности, проявления всё той же внутренней силы, которой нам, современным мужчинам, так часто не хватает. Эта сила может быть лишь проявлением в человеке действия, имеющего источник где-то вовне.

В том, что этим источником, точнее, Источником, является вовсе не тёмное бессознание и не сверхсветлая ноосфера, Антон не сомневался. Другое дело, что сомневался он в тех, кто преподносил свои собственные традиции сопребывания с действием этой энергии, или, скорее, этого Духа, – в качестве чего-то безальтернативного.

Собственно говоря, в Филиале он как раз и занимался сравнительным анализом эсхатологических воззрений и аскетических практик. Впрочем, толку от теоретизирования по поводу практик не так уж и много…

Пока Вика разогревала на кухне какую-то нехитрую стряпню, Антон разглядывал картину, которую Бартик подарил профессору в бытность свою претендентом  на высокое звание профессорского зятя.

Картина была беспредметной: мощный бордовый прямоугольник со светло-лимонным квадратиком в правой верхней части. Прямоугольник был окружён разводами охры, образующими своего рода паспарту. Лимонный квадратик отбрасывал полоску света до края бордового пятна, а нижняя часть работы – от левого края и до половины – пересекалась мощным грубым широким мазком светло-синего цвета «электрик».

Картина называлась «Одинокое окно». Профессор любил передвижников и не жаловал авангардистов, считая картины подобного рода просто подготовительными работами к каким-то дизайнерским решениям. Однако, «Одинокое окно» повесил на стену, хотя долго не мог подобрать раму. Но, поскольку итальянский зять пользовался подрамниками из широких реек и холсты натягивал аккуратно, то Архангельский решил, что эта работа довольно стильно будет смотреться и без рамы.

Теперь профессора уже не было с ними, он упокоился больше года назад, и главой небольшой семьи из ребёнка и двух женщин – молодой и пожилой – была Виктория. Глядя на «Одинокое окно», Антон вспоминал Варфоломея, но ревности не испытывал.

Антон ревновал Викторию к другому человеку.

4. Ещё одно воспоминание Антона. Хутор

Дон Кихот вернулся от Куприяныча уже ближе к вечеру.

– Вечер добрый, соседи!

– Шо, опять? – Съязвила Вика, увидев гостя. Надо сказать, что весь сегодняшний день она пребывала в состоянии на грани феминизма, чем изрядно подпортила настроение Антона, тщетно пытавшегося поработать над текстом доклада.

– Приглашаю вас к нашему огоньку. На берегу озера. Двойная уха только с костра.

 – А сегодня что: постный день?

– Во всяком случае, – рыбный.

– Ладно, попробуем. Тошка, собирайся.

Подошла к окну комнаты, в которой Антон довольно вяленько анализировал апокрифические апокалипсисы.

– Антон, пойдём есть рыбный суп. «Партизаны» угощают.

– Я не пойду.

– Давай, всё равно, раз уж не пошло, так и не пойдёт сегодня, а так проведёшь лабораторное исследование – опрос реальных носителей апокалиптического сознания.

– Не пойду.

– Ну, смотри сам.

Дон Кихот с Викой и Тошкой ушли к озеру, а Антон начал грызть себя за то, что так нелепо демонстрирует своё дурное расположение. Теперь присоединяться к компании было уже просто глупо.

Раскрыв блокнот, Антон предпринял очередную попытку зафиксировать что-нибудь стоящее. Делать записи в блокноте, кстати говоря, ему в своё время посоветовал профессор, отец Виктории. Блокнот сохраняет самые разные варианты развития мысли. Слова – пусть и перечёркнутые – остаются на бумаге, нередко к ним приходится возвращаться и находить тот верный путь в лабиринте рассуждений, который бесследно исчезает при наборе текста на электроприборе.

«Принципиальным отличием апокалиптического текста от иных форм фиксации пророчеств, пусть даже самых пессимистичных…»

«Нет, не то, какая-то канцелярщина», подумал Антон и перечеркнул написанное.

«Пророк предрекает будущее, апокалиптик – записывает откровения о «последних временах». Кроме того, следует отличать футурологию от эсхатологии…»

«Нет, опять не то». Но перечёркивать написанное не стал, решив, что сама по себе мысль достаточно важная, впоследствии неплохо было бы её разработать.

Антон отложил блокнот и вышел прогуляться по лесу. Хоть что-то нацарапал, и то ладно. А солнце, между тем, хотя и не посрамлялось в этот день, однако, уже садилось. Впрочем, караулить Вику он не стал, а вернулся в свою комнату и попытался оформить ещё некоторое количество чахленьких мыслей, в надежде на то, что на безмозглье сойдёт и это.

«Существует ли традиция осмысления множественности миров во Вселенной, основанная на том способе осмысления, который мы почитаем в качестве эсхатологической мысли? Надо будет  посмотреть, что пишут об этом неортодоксальные мусульмане, воспитанные в традициях европейской философии».

Отчётливо раздались звуки шагов поднимавшихся по лестнице Вики и Тошки. Антону стало уже не до последователей Джемаля Гейдарова. К нему Вика в тот вечер так и не заглянула. Сам же он решил разобидеться всерьёз: «Вот же. Люди вопросы решают. О Рубиконах. А у меня баба на уме. Самому тошно».

 Утром Вика, как ни в чём не бывало, сообщила Антону, что сегодня «партизаны» нанесут ответный визит.

– Они присматривают за хутором, нет смысла с ними ссориться. Да и вообще, – молодая хозяйка дачи решила завершить эту неприятную для неё часть разговора, – за всё нужно платить.

– Ага. Платить. Или – расплачиваться.

Вика не нашла, что ответить, а потому сделала вид, что не расслышала колкости.

– Кстати, отличные ребята. Совсем не маргиналы. И не фанатики.

Антон отказался принимать участие в подготовке к торжеству и до самого вечера возился с разного рода гностическими и неортодоксально мусульманскими текстами.

Вечером чаёвничали в той самой беседке, в которой состоялось первое знакомство. Вика нажарила блинов, поскольку печной духовкой пользоваться как следует не умела. Варенье было обнаружено в подполье, а мёд принесли с собой «партизаны».

– Ну вот, можем обойтись и без агрохолдингов. Если захотим, – начал Дон Кихот, тихонечко подстраивая прихваченную с собой гитару.

– А ради чего? Нужно отказываться от услуг агрохолдингов? – Антон под впечатлением целого дня пребывания в обществе текстов, отражавших дух субъективного идеализма, был настроен подчёркнуто скептически.

– Ну, если вам нравится поедать плоть несчастных узников этих мега-концлагерей для свиней и телят, тогда – дело хозяйское.

– Ага. Понятно. Вы тоже веганы. А как же вчерашняя уха?

– Во-первых, мы вовсе не веганы. Вы допускаете вопиющую некорректность в своих рассуждениях. Подменили собеседника самодельным фантомом; наделили этот фантом произвольным набором качеств; а потом как бы доблестно сражаетесь с ветряной мельницей.

– Дон Кихот как раз не я, а Вы, – малоуспешно пытался острить Антон. – Вы ещё расскажите про то, что человек «есть то, что он ест».

– Нет, этого я не скажу. – Дон Кихот решил взять инициативу в свои руки безоговорочно. – Смысл жизни определяется только одним. Тем смыслом, который человек вкладывает в свою смерть.

И резко ударил по струнам гитары.

Антон не успел опомниться, как всё пространство было наполнено плотным валом слов. Это была настоящая поэзия. Настоящая Русская поэзия конца прошлого века.

«Без трех минут — бал восковых фигур.

Без четверти — смерть.

С семи драных шкур – да хоть шерсти клок.

Как хочется жить.

Не меньше, чем петь.

Свяжи мою нить в узелок».

Дон Кихот пел страстно, пел красиво, так, что надрыв стихотворных строк отнюдь не выглядел истерикой припадочного – как это иногда бывает у самодеятельных исполнителей. Нет, это была настоящая драма.

«…Я знаю, зачем иду по земле,

Мне будет легко улетать.

…Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!

А ну от винта! Все. Все – от винта!»

Песня оборвалась тек же внезапно, как и зазвучала. Никто не решался нарушить наступившую тишину. Наконец, Антон заговорил:

– У Вас неплохой вкус. Русские барды 60-х и рокеры 80-х создали много стоящих текстов. Однако. Это же глубоко нехристианская поэзия. Кто автор слов?

– Автор – Александр Башлачёв. Песня и вправду – не совсем христианская. – Дон Кихот не собирался сдаваться. – Да только что толку от того способа толкования христианства, которое позволило всех загнать в человейники и усыпить ноосферной сетью?

– Люди сами выбрали свой путь. И потом. Ко мне – какие претензии? Я при патриархе Мефодии должностей не занимаю. А вот вы-то как раз обозначили себя в качестве «православного джихада»? Или что-то там в таком роде. Не так ли?

– Нет. Не так ли. Не нужно лепить на собеседника ярлыков, отвлекающих от главного. Да и не отвлекающих, а вообще – включающих в мозгах всякие примитивные нарративы. Заботливо помещённые туда специалистами по социальной инженерии. И вообще, речь-то совсем о другом.

Дон Кихот аккуратно поставил гитару в сторонку и придвинул к себе кружку с чаем.

– Правильное отношение к жизни рождается из правильного отношения к кончине. Знаю одного старичка из ГРУ. Он приехал как-то к нам в лагерь со своими старичками патриотами и говорит буквально следующее: «Ребята, я могу научить вас убирать противника куском алюминиевой проволоки. Могу научить вас избегать смерти в экстремальных условиях. Но есть вещи, в которых вы разбираетесь лучше нас, старых головорезов. Мы умеем убивать и умеем выживать. Да только не знаем – ради чего жить?»

Черносотенец отхлебнул чая и продолжил:

– Вот таких людей посылал нам Господь. Сейчас таких людей не делают. Сейчас наш брат, русскомовный евразиец, и не заморачивается Главными Вопросами.

Поставил кружку на стол и процедил тихо, но решительно:

– Живёте – как скот. Перед мусульманами за род свой стыдно.

Виктория, буквально растаявшая от того драйва, которым было исполнено выступление Дон Кихота под гитару, теперь же, по-видимому, очнулась от чар. Сказывалось решительное неприятие ею любых форм политической информации.

– А вы и способ знаете? – Вика, рассердившись на себя за то, что она почти сутки пребывала в совершенно зачарованном состоянии, теперь активировала свои навыки школы злословия.

Не дожидаясь ответа, она бросилась в контратаку:

– То есть получается так, что и у вас, и у исламистов, одна и та же цель – красиво погибнуть? И это – всё?

– Почему же «красиво погибнуть»? Правильно окончить время земной жизни. Выйти отсюда таким образом, чтобы очутиться в Царствии Небесном, а не в капкане бесовской матрицы.

– Ну, я и говорю: «православный джихад»! Вы решили дом наш не сжигать, а завербовать нас в свои шахиды. А потом, когда мы прикончим какого-нибудь неправильного гражданина, можно будет жилплощадь прибрать в свои руки.

И вдруг она всё свела к шутке:

– То-то я смотрю, уже расположилось какое-то мурло. К нашему имуществу привыкает.

Дон Кихот почувствовал внезапную перемену настроения и не дал присутствующим никаких шансов опомниться. В его руках вновь была гитара, и он запел теперь уже нежную лирическую песню:

«Тысяча глаз. У ночи – тысяча глаз.

Из тысячи выберу два. Это – твои…»

– А этого автора я не слыхал.

– Ещё услышите.

– Да. Жаль что всё это неизвестно девяносто девяти и девяти десятым процентов наших единоязычных сограждан. – Теперь уже Антон решил не отдавать инициативы. – Что тут прибавить. От себя могу добавить только то, что Создатель, увы, не наградил меня талантами музыкальными. А потому вступить в творческое единоборство я не сумею. И никакого состязания бардов и трубадуров у нас не получится. Но ведь собрались мы тут не только для того, чтобы насладиться Вашим пением. Не так ли?

И, не давая возможности ответить, продолжил:

– Неужели мы Вам интересны просто как потенциальные неофиты вашей катакомбной секты?

Дон Кихот заметно замешкался.

И тут Антона несколько подвела его природная интеллигентность, нежелание добивать оппонента. Он сам спас миссионера, уведя от этого опасного поворота разговора. Который, между тем, бесхитростно расставил бы точки над i. Вместо этого Антон водрузил разговор в плоскость философствования.

– Для людей, которых не устраивает что-то в окружающем мире, существует два основных образа действия. Либо изменить окружающий мир, либо изменить своё отношение к этому миру. Я, к примеру, ничего менять не собираюсь. Пытаюсь держать дистанцию по отношению к тому, что мир предлагает мне в качестве «реальности». Меняю, таким образом, своё отношение к миру. Вы, по всей вероятности, намерены изменять реальность. Дело хозяйское. Да вот только всё упирается в тот факт, что для девяти человек из десяти, в общем-то, ничего менять не нужно. Всё нормально. 

Все молчали. Дон Кихот не стал ничего петь, ибо в сложившейся ситуации это выглядело бы как неспособность сформулировать свою позицию по существу вопроса. Он решил попробовать проверить мировоззрение Антона на прочность:

– Вот уж не думал, что Вы, Антон, демократ.

– Демократ? Ну, что Вы. Скорее, мизантроп.

– В Вас сейчас говорит уязвлённое тщеславие. Проявление греха гордыни.

Антон встал из-за стола.

– Послушайте. Когда православно верующему человеку нечего сказать в споре, он – как и всякий человек – переходит на личности. Только у нас в подобных случаях принято указывать собеседнику на то, что он – в прелести духовной, в гордыне и т.д. и т.п. – против чего, в принципе, не поспоришь, ибо спорить бесполезно. Мы с вами обменивались мнениями по поводу принципов модуса операнди. Я указал на то, что социально ориентированная деятельность имеет практическую ценность лишь в том случае, когда есть в обществе запрос.

Это логично?

– Логично.

– А если это логично, то тогда задаём следующий вопрос: с каким сегментом протестного электората вы собираетесь работать? И вообще: существует ли этот самый протестный электорат? Если предположить, что существует, то какова же ваша тактика? Методом «тыка» прощупывать остатки нашей недобитой зомби-излучениями интеллектуальной элиты на предмет сочувствия вашим идеям? Каким идеям? Идее бегства в недосягаемый для ноосферной сети «Китеж-град»? 

– Антон, послушайте. Я не напрасно спрашивал Вас насчёт приверженности демократическим способам осмысления происходящего. Вы можете верить в народ, можете презирать его, но Вы оперируете этой категорией. Ну, какой ещё «электорат»?! «Электорат». При чём здесь «электорат»? – Дон Кихот вновь овладел ситуацией и говорил уверенно, аккуратно дозируя нотки снисходительного подтрунивания.

– Есть люди, серьёзные люди, от которых, слава Богу, ещё кое-что зависит в этой части планеты. Кстати говоря, отгороженной от других частей планеты. Так что мы не «Китежа» взыскуем, но собираемся реализовать совсем другой эсхатологический проект.

– Подождите. Получается какая-то хрень. – Антон уселся за стол напротив вождя «партизан» и наклонился в его сторону. – Если вы все – соратники неких могущественных людей, то зачем вам шнырять по чужим дачам в поисках ночлега? У ваших бывших разведчиков на пенсиях что? Разве нет в наличии своих дач? Или, в конце концов, – у вас нет никаких закрытых баз? Что за чепуха получается!

Дон Кихот молчал, не сводя пристального взгляда с разгорячившегося младшего научного сотрудника. Видимо, он принял решение сворачивать разговор. Во всяком случае, отложить его до поры до времени.

Антон же тогда не воспринял Дон Кихота всерьёз, полагая, что перед ним как раз типичный представитель какой-нибудь секты. Может быть, даже не просто представитель, а какой-нибудь мини-вождь. Пусть и довольно харизматичный по своей натуре.

Да и разговоры про неких потаённых силовиках, озабоченных вопросами спасения, он счёл тогда трёпом и набиванием цены.

Нет, не воспринял Антон Дон Кихота всерьёз.

5. Три товарища и завхоз

Перекусив разогретым фастфудом неопределённого вкуса, Антон бродил по большой квадратной прихожей, по периметру которой стояли стеллажи с книгами и разнообразными предметами, оставшимися на память о покойном профессоре.

На одной из полок стояла фигурка Статуи Свободы, которую Александру Михайловичу прислал брат, Никас Ангелопулос, уехавший в Штаты. По обе стороны от статуи стояли два флажка – «звёздно-полосатый» и «конфедерат». Вообще, флажков и эмблем было много. Чаще всего это были символы разного рода и разного калибра некогда непризнанных республик, символами чьих-то чаяний, нынче уже, пожалуй, почти всеми давно позабытых. Как показала история, республики эти были изначально спроектированы спецами по политическим технологиям исключительно в качестве разменных монет в той Большой Игре, которая, тем не менее, до сих пор ещё не была окончена.

Полки на стеллажах были спроектированы ассиметрично, кое-где оставались крупные просветы, внутри которых помещались крупные фотографии либо скульптуры. Помимо упомянутой уже Статуи Эйфеля, одну из полок украшала гипсовая модель памятника Сергию Нилусу работы скульптора Михаила Чирка. Памятник в начале века намеревались было установить в монастыре Оптина Пустынь, да что-то «не срослось». Зато модель осталась на память.

Две крупных «проплешины» стеллажа занимали репродукции фресок из древнесербских монастырей.

На одной был изображён Архистратиг Михаил из монастыря Печь Патриаршия, а на другой – «Святые ратники» из монастыря Милешево.

В молодости профессору частенько доводилось бывать там, на земле многострадальной Сербии. И одним из наиболее ярких впечатлений о поздневизантийской сербской культуре стали фрески тамошних монастырей.

Архистратиг был изображён именно таким, какими были средневековые воины европейской окраины Ближнего востока. Мы предстояли не перед неким усреднённым античным купидоном с красным веником, символизирующим «меч огненный», но пред грозным воином, выхватившим саблю из ножен.

Стоя перед репродукцией «Святых ратников», Антон вспоминал искусствоведческие толкования, преподаваемые покойным профессором:

«Ратники традиционно изображены в группе. Святой Никита, воин, находящийся справа на фреске, вооружён характерной ближневосточной саблей с елманью, обоюдоострым утолщением на конце клинка, усиливающей рубящий удар и позволяющий наносить колющий удар. В левой руке у воина – булава типа пернача. (На этой иллюстрации навершия не видно, но другие изображения показывают именно такой типа булавы). Пернач имел деревянную длинную рукоять и металлическое навершие – «шестопёр». Вероятно, воин, изображённый на фреске, намеревался метнуть пернач в противника и после этого вступить в схватку. Но, возможно, фреска иллюстрирует способность витязя сражаться двумя руками.

Святой Нестор, самый молодой из воинов, показан в момент, когда он выхватывает меч из ножен, а копьё – практически тоже наготове – под мышкой левой руки.

Крайний слева – св. Харитон – в отличие от взлохмаченного св.Нестора – спокоен и внимательно наблюдает за противником, опираясь на длинное копьё.

Как видим, перед нами три поколения воинов, изображённые вместе, очевидно, не случайно: ратное искусство передавалось из поколения в поколение наставниками, имевшими небольшое количество учеников. Молодой и вспыльчивый св.Нестор рвётся в бой, но старшие товарищи рядом, плечом к плечу».

«Старшие товарищи», – размышлял Антон, – «где же вас взять, старших-то товарищей? Тут и с младшими товарищами перебои».

– Слушай, Вика, – спросил Антон, перейдя из прихожей на кухню: – А ты читала мою последнюю статью в сборнике?

– Нет, ты же знаешь: я читаю только про похудение, – Вика смахнула чёлку с глаз и продолжила чистить картошку.

Не найдя слов для достойной пикировки, он подошёл к музыкальному компьютеру, стилизованному под граммофон и, включив дисплей, начал копаться в базе данных. В принципе, любой человек, подключённый к всепланетной ноосферной сети, мог в любой момент настроиться на частоту всемирной фонотеки и ощутить звуки музыки непосредственно у себя в мозгах. Но Антон помнил, как покойный профессор говорил о том, что всё вокруг – в том числе и музыка – должно быть частью нашего восприятия реальности. Но не более того. Иначе мы сами утратим субъектность, и нас понесёт по волнам и колдобинам инженерным способом навеваемого сна. Точнее, гипноза.

Не найдя ничего стоящего, он выключил «граммофон» и спросил тоном, не предполагавшим, впрочем особых вариантов ответа:

– Ладно. Сделаем вот, что. Собирайся-ка со мной в экспедицию. Старшой агент сказал, что они меня берут. А раз берут, то я могу немного покачать права. Вернёмся, оформишь развод с Бартиком, и выйдешь за меня.

– Ты уже всё за меня решил?

Антон не стал упражняться в остроумии:

– Да. У тебя нет вариантов. Да и для меня твоё присутствие будет хорошим стимулом. Думаю, задачку нам подкинут не из тривиальных.

Антон подошёл к окну.

– О! Фома с поллитрой. Стремительно приближается сюда.

Помахал рукой товарищу и повернулся к Вике:

– Кстати. Старшой у них – наш старый знакомый.

– Какой ещё старый знакомый?

– Предводитель «партизан». Дон Кихот.

Виктория продолжала механически чистить картофелину, однако Антон видел, как она поменялась в лице. Как вся съёжилась, как стала какой-то маленькой. И жалкой. Однажды он уже видел её такой. Да и не однажды. Впервые – когда они уезжали тогда с дачи, а потом – неоднократно – в своих полукошмарных полуснах, вроде того, которым его шарахнули по мозгам несколько часов назад.

Антон вышел из кухни открыть дверь Фоме, который уже заполнил эфир длиннобородыми шутками на тему того, что мы, дескать, «не пьём, а лечимся, и не пьянства рада, но не отвыкнуть чтоб!»

Вика вышла из кухни, кивнула Фоме, затем взяла из его рук красочную коробку с коньяком и направилась прямо к буфету с посудой.

Краем глаза Антон обратил внимание на то, что Вика наполнила бокал почти до краёв и – ни капли не смакуя – просто влила его в себя.

– Старик, давай, всё по порядку.

– Если по порядку, то нужно издалека.

Вика поставила свой бокал на стол, достала ещё два и слегка плеснула во все три.

– Утром мы с тобой говорили насчёт того, что Система контроля тотальна и всепланетна. И – вместе с этим – нас зачем-то размежевали на цивилизационные блоки. Что, в принципе, не логично – имея единую информационную и финансовую базу – разделять популяцию на взаимно-враждебные блоки. С другой стороны – всё логично, если воспринимать ситуацию в контексте логики «разделяй и властвуй».

– Так.

– Но мы с тобой полагали, что всё это «разделяй и властвуй» ограничено пространством квасных футбольных патриотизмов. Типа потребителям товаров и услуг впаривают эту политинформацию, а на самом деле – все они заодно.

– Ну да, а разве не так?

– Не так. Потому что внутри блоков остались реликты аристократий, которые пытаются реализовывать свои миссии в сложившихся условиях информационно-финансового глобализма. И наши сегодняшние агенты работают не на Систему, а на некую подсистему.

– Зачем? Зачем оно им надо? Они хотят захватить башни излучателей и зомбировать потребителей «на добро»? Что за конспирологию ты тут развёл? Пошли лучше накатим? Вика уже давно накапала.

– Ты попросил меня по порядку? Прости, я считал тебя немного…

– Немного умнее? Старик, я не против методологий и всяких там «от общего – к частному», «контекст определяет интерпретацию» и так далее и тому подобное.

– «А всё почему? И по какой причине? И какой из этого следует вывод?» – Вика раздала спорщикам бокалы. – Предлагаю выпить. Моисеич передал стоящее пойло.

– Да, – поддержал Фома, – хоть и иудей, а наш человек!

– Какой там иудей, – запротестовал Антон. – Нормальный русский человек по происхождению из евреев. Во всяком случае, Русскую поэзию он знает гораздо лучше среднестатистического гуманитария-евразийца. Знает и любит. Больше ведь у нас ничего, кроме Русского слова и не осталось. Была когда-то ещё и вера, да пришёл коронобес и слиняла вера в три дня. Так что не вижу никаких причин отказывать Моисеичу в душевно-культурном родстве. Коль уж о духовном родстве говорить больше нет никакого смысла.

– Давай, хозяйка, ещё наливай. Плеснула – как украла. О! Моисеич пришёл, гостинчиков принёс.

Борис Моисеевич поставил на стул изрядный пакет, и принялся извлекать из него всяко разные баночки, мешочки да кулёчки…

– «Товарищи! Сыр швейцарский, маслины греческие!» – У Виктории, как уже догадался внимательный читатель,  на все случаи жизни были припасены соответствующие цитаты из фильмов эпохи золотого века кино.

– Моисеич, кудесник! Но чем же мы будем всё это великолепие запивать?

Борис Моисеевич продолжал извлекать из тощавшего пакета провиант. Наконец,  на стол водружена коробка с точно таким же коньяком.

– Ну, чтоб не смешивать. А то голова ещё, не дай Бог, разболится! Викуша, дайте и мне бокал.

– Ого, решили нарушить свой космический режим?

– «Отчего не выпить старому еврею, если у него есть сто рублей!?»

– Ну, не такой Вы ещё старый!

– Давай, наливай. Вот, что хочу сказать вам, ребята, – Борис Моисеевич на правах старшего взял инициативу в свои руки. Тем более, что никто и не претендовал на роль тамады.

– Ребята. Тост. Человек, который полагает, что сможет прожить без других, заблуждается. Человек же, который полагает, что другие не смогут прожить без него, ошибается вдвойне. И чтобы не было потом «мучительно больно за бесцельно прожитые годы», желательно бы каждому взрослому человеку помнить о своём месте в том сообществе, в которое он, волею Провидения, попал. Держитесь друг за друга – и не пропадёте!

Все выпили.

– Ну, с другой стороны, ошибки – это знаки препинания жизненного пути. Без них жизнь, как и текст, теряет смысл. – Это Фома напомнил о себе.

– Фома, никогда больше не произноси вслух подобного рода пошлостей! – Виктория терпеть не могла вот этого настроя на проповедь всеобщей относительности. – Боль и радость, правда и ложь – это не «сладкое и солёное». Это… Даже не знаю, как ты, лингвист, мог ляпнуть такую глупость на уровне подростков, мнящих себя «продвинутыми»?

– И правда, Фома, что это тебя потянуло на патетический пофигизм? – А это уже Антон.

– Друзья, предлагаю говорить не о разделительных знаках, а о соединительных.

– Да, Моисеич. – Согласился Антон. – Верно. Что-то сегодня говорим всё время не о том. А… что говорить, наливайте! Вот ведь, вроде, мелочь: всегда иметь при себе того-сего, а как Вы нас выручили. Как будто мы сами не способны к тому, чтобы подумать о завтрашнем дне.

– Гены – вещь упрямая, – вставил Фома.

Борису Моисеевичу не хотелось поддерживать это ответвление разговора, становившегося рюмка от рюмки всё более пьяным, а потому он пропустил реплики по еврейской теме мимо ушей.

– Да при чём тут гены? Гены! – Включился захмелевший Фома. – Воспитание. Привитие набора психологических качеств. Специфика социо-культурной ниши. Этногенез. То есть искусственный отбор на протяжении тысяч лет. Вот и получились евреи. Разве нет, Борис Моисеевич?

– Ну, быть в процессе этногенеза, это, по крайней мере, не так фатально, как в процессе биогеоценоза. – Попытался отшутиться Борис Моисеевич. И тут же добавил:

– А впрочем. Почему бы не поговорить об этом? Не всё же травить анекдоты и упражняться в остроумии.

Фома не стал наполнять по новой и поставил уже было вознесённую над бокалами бутылку на стол.

– Сколько бы я не пел русских романсов или стихи провинциальных никому никогда не известных – и обречённых сгинуть в безвестности – разнообразных несостоявшихся Окуджав… Сколько бы я не делал этого, – я всегда буду для вас… ну да, правильно. Не надо! Потом, Антоша, расскажешь про наднациональное.

– Ну, а сами-то Вы кем себя осознаёте? Как? – неожиданно включилась Виктория.

– Думаю, любой человек, прежде всего, должен определить себя при посредстве таких категорий, которые скажут ему самому: а что он такое? Трус ли ты или нет? Человек честный или нечестный? Это всё внутри нас. Это и важно. Это определяет наше место в пространстве смыслов. А фольклор и кулинария вкупе с предрассудками… Это такое дело…

Фома всё-таки разлил по бокалам остатки из первой бутылки и сказал, глядя в сторону:

– Напрашивается вопрос Алёши Карамазова…

– «Како веруеши?» Ого. Ну и вопросы у нас сегодня. Хороший вопрос. Вопрос о главном. Ладно. – Моисеевич поднял бокал. – Давайте выпьем за то, чтобы в нашей жизни было больше таких кратеньких эпизодиков чего-то настоящего. Тогда меньше времени станется на пустое. 

Выпили.

– Знаете, ребята, как-то в молодости я ехал в одном купе с мусульманином-неофитом. Так вот, он, когда заходила речь о вопросах религиозных, даже оставлял продукты питания и вытирал аккуратно губы и пальцы. Прежде, чем что-то такое сказать.

– В это что-то есть, – снова вставила Виктория.

– Да, нельзя болтать о Главных Вопросах, покуривая сигаретку. А Вы, Фома, просите меня ответить на Главный Вопрос.

– Ну, давайте оставим на потом. Или вообще – забудем.

– И продолжим наполнять жизнь пустотой? Нет уж, отвечу. Тем более, кто знает: суждено ли будет продолжить наше общение?

Борис Моисеевич играл ва-банк. Он понимал, что именно в эти часы решается слишком многое в его жизни. Когда он шёл сюда, он ещё не предполагал даже – как будет себя вести. Какой монетой будет покупать у Антона и его друзей свой билетик на эту лестницу – пусть и не на Небо, но, по крайней мере, – прочь от ежевечерних и ежеутренних страхов. Он ощутил вдохновение артиста, который, выступая на большой сцене, вовсе не глумится, мастерски подменяя своё лицо дежурной личиной, нет. Он был искренен, но впечатление, которое должна была произвести на зрителей его игра, многократно усиливалась тем, что он был самим собой, и, наконец, получил возможность выговориться.

– Со стороны я произвожу впечатление эдакого молодящегося жидка. Который, хе-хе, так и не состоялся в качестве графа Монте-Кристо, «и теперь переквалифицировался в управдомы». Не так ли?

И сам себе ответил:

– Так ли. Так ли. Но, во-первых, верую. Нет, я не религиозен.  Не знаю: к счастью это или к несчастью? Верую, скорее, как христианин, а не как иудей. Но не как церковный христианин. Нет, церковный коллективизм не по мне. В коллективизме мне видится какая-то азиатчина и подавление свободы личности. Верую, скорее, как Лютер или, даже Кальвин. Нет, я не о догматах и схоластике. Мне она не интересна. А вы закусывайте, ребята, не стесняйтесь.

– Так вот, говоря о лютеранстве, я имею в виду то, что наше пошлое интеллигентское «Бог в душе» следует понимать не как что-то подчёркнуто нетрадиционное. А как… – Моисеевич слегка призадумался, – как убеждённость в том, что никакая «белая магия» обрядов не сделает ничего, если не будет на то воли Божьей. А раз так, то и обряды, полагаю, ни к чему. Ну, а потом. Что такое «Бог в душе»? Это значит, что окончательная участь души в Вечности определяется не спором беса-прокурора и Христа-адвоката, а тем фундаментом рая или ада, который я сам заложу в этой душе уже здесь и сейчас.

– Это, Борис Моисеевич, похоже на какую-то карму? Где же тут кальвинизм или лютеранство? – Виктория принесла кастрюльку с отваренной картошкой, и теперь стол принял вполне канонический вид. И сама хозяйка решила не просто вежливо сопребывать с собравшимися, но включаться в беседу всерьёз.

– Может быть и так. Может быть, это похоже на веру в карму. Но там же у них на востоке что-то типа перевоплощений. А я говорю о том, что сам созидаю и свой рай, и свой ад. Первый и последний. Второго шанса не предполагается.

– А как же Милость Божия? Ведь Благодать выше Закона. На том и отличие Нового Завета от Ветхого.

– Да, в Русском Православии есть ещё это понимание отличия Евангелия от Торы.  На западе Новый Завет – просто одно из ответвлений Ветхого. Живи я у дочери в Междуморье, пожалуй, был бы образцовым иудеем. Там у них всё регламентировано: поляки – это католики, причём образцовые католики; украинцы – православные; литовцы – поклонники Перкунаса, а наш брат, еврей, ясное дело, – синагогальный талмудист. Ну, что-то мы совсем не пьём. Фома, открывайте вторую, что Вы тормозите?

– Борис Моисеевич, Вы живёте не в Междуморье, а в России. Пусть и облик её в очередной раз перекроен на новый манер. Если Вы – человек верующий, то почему не православный?

– Православным я должен стать в силу того, что живу в России? Или потому, что верующий?

Викторию не так просто было сбить с толку или возбудить в её сердце некую эмоцию, которая исказила бы строгую логическую линию, выбранную ею в качестве стержня полемики.

– Вы сказали, что в Русском Православии есть понимание того, что утрачено на западе: понимание принципиального отличия Нового Завета от Ветхого. Религию Вы не воспринимаете ни в качестве «отеческой веры», ни в качестве пресловутой «скрепы». Элемента национально-культурной идентичности.

– Да, Викуша, понятно. Вы проницательны, а я пытался заболтать Ваш вопрос. Вышутить. Я неправославен, хотя признаю высоту Евангелия по сравнению с регламентами Торы. Неправославен, потому что мне сложно принять традицию, согласно которой священник может исполнять роль психоаналитика, «разгружающего» пациента от того груза, который давит на него. Нецерковен, поскольку к любым формам коллективности отношусь… осторожно. И потом… верую я верой Пастернака и Бродского, а не преподобных и праведных. Уж каков есть.

– Вика! Моисеич! Хорош умничать! Вступайте в общество Вакх-Абитов! Бокалы полны, к любым формам трезвости мы, вакх-абиты, относимся с поистине религиозной нетерпимостью! – Фома вовремя переключил тему, потому что Бродского с Пастернаком выдерживают далеко не все даже вполне образованные жители Евразийской Конфедерации.

– Предлагаю выпить за Вас! За Ваш религиозный выбор. За то, что Вы – такой как есть! Были бы православным, посоветовали бы нам смиряться с тем, что у нас нет ничего выпить/закусить. И мы бы насладились советами. Были бы иудеем, – вообще, поехали бы кушать форшмак, проигнорировав страждущих гоев… И мы остались бы без угощения. А так – наша поляна обличает тех, кто смеет игнорировать её великолепие!

Собравшиеся принялись, наконец, есть. Борис Моисеевич, впрочем, вскоре откланялся, сославшись на режим. Прикончив «близнеца ары», ребята обнаружили в запасе у Виктории бутылку хереса, которая была немедленно продегустирована полностью и бесповоротно. Потом Виктория ушла варить кофе, а Антон принялся выбирать запись произведений И.С.Баха, и по этому поводу у них с Фомой разгорелась нешуточная полемика искусствоведческого характера: Антон собирался поставить запись в исполнении Андраша Шиффа, а Фома настаивал на Святославе Рихтере, мотивируя свой выбор тем, что и «наш брат, евразийский ариец, может сыграть не хуже еврея». Однако, Антон оппонировал Фоме, обосновывая свою позицию тем, что выдающийся русско-немецкий пианист был не совсем правильно ориентирован по одному из ключевых мировоззренческих вопросов.

От вопросов разнообразия форм проявления злодейства товарищи плавно перешли к вопросу гения и тут Антон устроил сцену совершенно в духе чеховских героев. Вика посчитала это уже перебором и ушла на квартиру к маме и сыну, а младшие научные сотрудники продолжили. Фома заявил, что «Херес без пива – деньги на ветер» и предложил пойти к Моисеичу за добавкой. Антон похвалил идею, но сам прилёг немного отдохнуть. Фома вдруг обнаружил в холодильнике жестянку с пивом («На самом видном месте!») и решил никуда больше не идти, но и сон Антона тревожить не стал…

Борис Моисеевич окончил этот беспокойный день не менее остросюжетно.

Проходя по парку, отделяющему жилой квартал академгородка от общаги, он услышал знакомый тихий, но необычайно властный голос: