Андрей Охоцимский

Над Оттавой небо сине

воспоминания о Канаде (1994-2002)

Хорошие люди родину не покидают.
И. Оглоблин

Этот гадкий стишок правдив лишь отчасти. Небо над Канадой действительно синее, но как раз этим-то она на Россию и не похожа. Российское небо не синее, а голубое, и по нему плывут-летят белыми лебедями кучерявые облака. Типичное же канадское небо – это полусфера чистого синего цвета, на которой не видно ни единого облачка и с утра до вечера неотвратимо сияет огромное яркое солнце. Это небо наводило на мысли о Луне, Марсе и прочих иных мирах, а также о том, что раз это Новый Свет, то все и должно быть иначе.

Оттава расположена на широте Крыма, но климат там резко континентальный. Летние дни заполнены слепящим сиянием и палящим зноем. Темные очки и шапка с козырьком не просто так составляют часть североамериканского имиджа. А зимой средняя температура около -15, бывает и -30. Но небо такое же синее, и солнце столь же яркое. Под его лучами снег подтаивает, и звенит капель, повисая с крыш длинными сосульками. По ночам он подмерзает, образуя твердый наст. Поэтому снег почти никогда не бывает пушистым и мягким. Зимняя норма снегопада – 1.5 м, а зимой 1998/1999 выпало около 3м. Сорокалетний, я забрасывал свежевыпавший снег перед домом на уровень второго этажа, радуясь возможности «раззудить плечо». Зимой 2007/2008 снега выпало аж 4.3 м, но я был уже в Бельгии. Однако, начнем с начала...

Апрель 1994: из Японии в Оттаву, женщина-шериф, гостиница-тюрьма

Авиарейс из Токио в Оттаву включал две пересадки. Перелетев Тихий океан, наш Боинг приземлился в Портлэнде. Здесь предстояло пересесть на внутренний американский рейс в Чикаго. Однако, авиакомпания Дельта не напомнила нам об американских визах. После паспортного контроля мы сразу оказались в полицейском участке как нарушители границы. Нашими российскими паспортами завладела толстая блондинка, живо напомнившая о школьном анекдоте про Тургенева, который так и не смог объять русскую женщину во всей её полноте. Но нам было не до шуток. Мы возмущались, недоумевали и просились в Канаду. За дверью полицейского участка вытянулся поезд из шести тележек нашего багажа – разрешенный максимум для трансокеанских перелетов. Шарообразный стан блондинки плотно охватывала черная форменная юбка. Из открытой кобуры с ковбойской элегантностью торчал наган. Протоколов не оформлялось, паспорта лежали на столе у блондинки. В голове вертелись ненужные мысли о правах человека и презумпции невиновности.

Через несколько часов появилась стюардесса чикагского рейса. Ей были вручены наши паспорта, и мы двинулись со своими тележками к следующему самолету, которым оказался, как ни странно, Ту-134 советского производства. Радикально изменилась атмосфера: из страны лучистых улыбок мы попали в музей восковых голов. Японцы в трансокеанском Боинге вели себя по-японски: смотрели в глаза и улыбались в ответ. Американцы в «Туполеве» были погружены в себя и, казалось, вообще не смотрели вокруг. Белозубые улыбки остались на обложках гламурных журналов. В салоне было сумрачно.

С приближением к Канаде самолеты уменьшались в размере. Из Чикаго мы вылетели на пропеллерном Бомбардье размером с рейсовый автобус. Там состоялось первое интересное знакомство. С нами летел мужчина лет сорока, родившийся в Америке в семье русских эмигрантов второй волны. Он не говорил толком ни на одном языке и был абсолютно необразован. По-русски он все же говорил лучше, хотя плохо знал названия предметов. Он все время вставлял английские слова с таким русским акцентом, что понять его было трудно. Как такой субъект мог выйти из «плавильного котла»? Оказалось, он всю жизнь провел во Флориде, строительным рабочим в одной и той же артели, состоявшей из одних русских. С внешним миром у них общался только бригадир. Поговорили мы все же душевно. Он пытался мне втолковать, что по приезду я должен первым делом купить себе «карр».

В Торонто прилетели поздно вечером. Утомившись перетаскиванием сумок (чемоданов с колесиками тогда еще не было), с трудом доползли до гостиницы при аэропорте. Утром я выглянул в окно и увидел, наконец, Канаду при свете дня. Внизу была небольшая площадь, вокруг которой стояло несколько свободных такси. Это были длинные запыленные машины, заметно покрытые ржавчиной, особенно внизу дверей и крыльев. Вокруг было чисто, но, по контрасту с японским лоском и блеском, окружающее казалось тускловатым, обшарпанным и каким-то серо-бетонным. Весь день ехали на автобусе из Торонто в Оттаву. Дорога шла вдоль северного берега озера Онтарио, покрытого редким низкорослым лесом, напомнившим окрестности Петербурга.

Интернет-сервисов в то время еще не было, так что мы ехали «в никуда». Предстояло пожить в гостинице, занимаясь поисками квартиры. Еще в аэропорту, выбрали самый дешевый отель и забронировали комнату. И вот мы стоим с грудой сумок по указанному адресу, перед неказистым двухэтажным зданием с вывеской «Jail» (тюрьма). Это что, ошибка? Решаюсь зайти и спросить дорогу к отелю. Но там нас уже ждали. Молодежная гостиница располагалась в здании старой тюрьмы. Забавы ради, обыгрывались тюремные мотивы. Выдали «карточку заключенного» и «ключи от камеры». Душ и туалет были в бывшем карцере, на стенах которого еще висели кандалы. В «камерах» стояли натуральные двухэтажные нары.

Поселившись в «тюрьме», мы несколько дней слонялись по центру города, пытаясь, в частности, отыскать продуктовый магазин. Это оказалось нелегко – выяснилось, что почти все торговые центры на окраинах, и туда ездят на машинах. Жизненные возможности безлошадных были резко ограничены, так что «карр» была действительно нужна… На третий день блужданий случайно встретили приветливую добрую узбечку, которая продавала на улице хот-доги. Увидев новичков, она стала нам помогать. Через неделю мы были с машиной и квартирой.

Аренда квартиры оказалась нешуточным делом. Требовали рекомендацию предыдущих хозяев и гарантированный месячный доход. Демонстрация наличности не впечатляла. Хозяйка квартиры долго рассматривала мои научные рекомендации из Японии, оттиски статей и диплом кандидата наук. Новая знакомая за нас клятвенно поручилась, и хозяйку уломали. Настало время покидать «тюрьму». Помогавший в переезде парень критически оглядел нашу «камеру» и со знанием дела констатировал, что в настоящей канадской тюрьме комфорта больше.

Освоение Канады

В Оттаву меня потянуло потому, что в ней находился National Research Council (NRC), канадский аналог Академии Наук. Я надеялся найти там работу и решил рискнуть. Остаток нашего багажа я нагло отправил из Японии почтой по адресу: Ottawa, NRC, A. Okhotsimsky. В целом, я верно рассчитал, что искать работу лучше, уже будучи в городе и имея постоянный адрес и статус¹. Поселившись в квартире, стал писать просительные письма, отыскивая фамилии в научных журналах. Ответа не пришлось долго ждать – через пару недель пригласили на интервью.

Другим важным шагом была покупка персонального компьютера и учебника по недавно вошедшей в обиход системе Уиндоус. Япония, вполне насыщенная электроникой, все же отставала в плане информатики. В лаборатории, где я работал, было, кажется, 2 или 3 компьютера на десяток сотрудников. Уиндоус я видел всего один раз у какого-то энтузиаста; все смотрели на его лаптоп как на детскую игрушку. Институтские компьютеры использовали ныне забытый «Нортон коммандер».

Хотя в молодости я программировал на Фортране для БЭСМ-4 и ЕС-ЭВМ, но не имел представления об операционных системах и даже не знал понятий «файл» и «каталог». Система Уиндоус впервые сделала эту кухню всеобщим достоянием. При наличии своего компьютера, ликбез занял около месяца. Работая в NRC, я уже не отставал от других в плане компьютерной грамотности. Там я впервые увидел офис современного типа: каждый сидел перед своим компьютером, включенным в хорошо организованную сеть. Интернет был еще чисто текстовым (емэйл, новости, форумы) и особых эмоций не вызывал. До победы ютуба над телевизором было еще далеко.

В NRC занимались прикладной наукой, которая мне вполне подходила. Присутствовала канадская специфика, например, борьба с обледенением самолетов. Но я появился в NRC не вовремя. Шли сокращения бюджета и персонала. Все тряслись. Моим шефом стал пожилой индус, пытавшийся впечатлить начальство в надежде избежать досрочной пенсии. Я должен был разработать метод измерения объемной доли мелких частиц льда в текущем по трубе солевом растворе. Такая неаппетитная ледяная каша использовалась в качестве хладагента в системах центрального кондиционирования больших зданий. Конечная цель состояла в оценке количества холода, отпускаемого пользователям.

Мой предшественник пытался решить задачу при помощи микроволновой аппаратуры, играя на разнице в коэффициентах поглощения воды и льда. Аппарат был громоздким и сложным, как и любая микроволновая техника, и доведен до ума не был. Его перспективность вызывала сомнения. Мы взялись за новую идею – измерять электропроводность на постоянном (фактически, низкочастотном) токе. Метод получился до смешного простым: в пластиковую трубу с текущей смесью вживлялись два кольцевых электрода, и тривиальным прибором типа pH-метра измерялось сопротивление. В отдельную трубку отводилась небольшая часть раствора без льда; частицы льда задерживались мелкой сеткой типа чайного ситечка. Там измерялась электропроводность чистого раствора. Отношение результатов этих двух измерений можно было связать с объемной долей льда в растворе в силу того, что лед – это изолятор, и его присутствие уменьшало электропроводность.

Прототип прибора с необходимой теорией был сделан и испытан за 3-4 месяца. Однако судьба индуса была предрешена, и наше рвение помочь ему не могло. Мой короткий контракт кончился. Индус предлагал написать отчет, соблазняя возможностью патента, но я отказался. Нежелание работать бесплатно без определенных перспектив было одной из причин неудачи моей научной карьеры и последующей переориентации на частный сектор. Другие, готовые годами подстерегать лакомую вакансию, занимаясь любимой работой без вознаграждения, часто имели шансы на конечный успех.

От NRC остались хорошие воспоминания. Руководство и обеспечение были грамотными и эффективными. Запомнились контакты с мастером, изготовившим механическую часть нашего прибора. Я впервые видел пролетария, который работал и вел себя как интеллигент. В его мастерской целую стену занимали полки с каталогами. Непривычно богатый выбор приборов и материалов был благом, но создавал свои проблемы. В этом необъятном рынке надо было ориентироваться по книгам – век интернет-коммерции еще не наступил. Мне, конечно, помогали, так что проблемы решались быстро. Если на родном физфаке я бежал от эксперимента, как от огня, то здесь создание установки превращалось в приятный творческий процесс выбора материалов, проектирования конструкции и продумывания методики.

NRC запомнился своеобразным распорядком рабочего дня. Приходили в 8.30 утра. В 10.00 полагалось идти пить чай. В 12.30 был ланч, а в 15.00 еще один чай. Уклониться от чайных церемоний было невозможно. Все должны были собираться в столовой. Начальник отдела погружался в жизненные воспоминания, и его терпеливо слушали. Болтали о том – о сем, спрашивали меня о перестройке, Горбачеве и Достоевском, привычно поругивали американцев. Невзирая на угрожающие сокращения, работали в естественном темпе, без стрессов и суеты. Если не считать длинных совместных трапез и чайно-кофейных ритуалов, времени зря не теряли. Как и в других канадских государственных учреждениях, в здании стоял густой запах кофе. В этом неспешном убаюкивающем ритме требовалось глотнуть известную дозу кофеина, дабы расшевелить дремлющие мозговые извилины.

Безработица

В NRC продолжались сокращения. Весной 1995 г. я оказался на улице. Я работал слишком мало и не заработал право на государственную страховку от безработицы, так что нас ожидала жизнь на социальное пособие (т. наз. welfare). Клиентов этой системы было так много, что мы уже с первых дней были в курсе дела. Пособие давали легко, но банковский счет брали под контроль. Покрывали стоимость квартиры в разумных рамках и стоимость еды из расчета количества ртов. Многодетные матери-одиночки горделиво расхаживали в дорогих кожаных куртках. Отцы семейств трудились за черный нал и приносили в дом приличный куш в дополнение к пособию. Нации распределялись по своим нишам. Русские – любители быстрой езды – развозили пиццу.

Иногда пишут о демонтаже западной социальной системы в 90е годы. Полного демонтажа, конечно, не было. Просто вся эта лафа периодически разрастается до такого неприличия, что происходит коррекция, и бюджет социальной системы сокращают на 20-30%, слегка понижая при этом огромные налоги с работающего населения. Подобная либерально-консервативная революция как раз и произошла тогда в провинции Онтарио. Пособия уменьшились. Зато стали поощрять повышение квалификации. К примеру, мне платили за курсы программирования.

Если меня спросят, можно ли прожить семьей на пособие, скажу честно – не знаю. Другие жили. Мы не пытались. Не за тем ехали! Наши потребности неуклонно росли в полном соответствии с открытым XXIV съездом КПСС основным законом развитого социализма. Квартиру надо было обставлять, стены завешивать, шкафы заполнять, гостей угощать. Была продана московская квартира. Мы все еще были полны оптимизма, но тучи сгущались: масштабная рассылка резюме продолжалась почти год без видимых плодов …

Однако, осенью 1995 г. в NRC про меня вспомнили. Программирование оказалось кстати. В течение месяца, я, работая дома, писал программу расчета таяния океанских льдин под воздействием солнечных лучей. В Оттаве расцвел хайтек. Появились крупные компании, производившие мощные серверы и программное обеспечение для формирующегося интернета. Возник рынок графических программ для Уиндоус и спрос на соответствующих специалистов. Однако, весь этот праздник жизни проходил мимо. Я выглядел слишком научно. На интервью меня спрашивали с ухмылкой, почему я не профессор?

В этот трудный момент я встретил хорошего человека, поляка по происхождению, который четко объяснил мне три вещи, которые я должен изменить, чтобы найти работу: (а) упростить фамилию, (б) подавать длинное резюме страниц на 5 с полным списком научных достижений и (в) являться на интервью в безупречном черном костюме, чисто белой рубашке с галстуком, в длинном пальто и с черным атташе-кейсом. Все это радикально противоречило распубликованным рекомендациям. Официально считалось, что резюме должно быть в 1-2 страницы, ходить на интервью надо в том, в чем будешь работать, а о замене фамилии и говорить было смешно – твою уникальность должны уважать. Поляк ясно объяснил, что, следуя официальным принципам, я буду искать работу вечно. Его советы были выполнены. Через три месяца Andrew Simsky приступил к работе в компании Sander Geophysics Ltd.

Третья волна: беженцы и профессионалы

Оформляя эмиграцию через канадское посольство, я не имел ни малейшего понятия о другом способе попадания в Канаду, официально не существующем, но не менее массовом. Этим способом было обращение к канадским властям с просьбой о предоставлении политического убежища. Советские политические беженцы были многочисленны и разнообразны. Убежища просили семейные пары с детьми, матери-одиночки, отставшие от кораблей матросы торгового флота, безработные музыканты и утомленные жизнью престарелые бизнесмены. Среди них не встречались лишь те диссиденты, ради которых эта система создавалась.

Статус беженца надо было просить, уже будучи в Канаде. Приехав по туристической визе, прямо в аэропорту «сдавались», т.е. заявляли о невозможности вернуться на родину в силу смертельной опасности по политическим причинам и сдавали паспорта. Взамен получали временные документы на жительство и назначение жить в определенном властями городе. Назначался оплачиваемый государством адвокат, и начиналась длительная судебная процедура. Адвокат, защищая интересы клиента, объяснял критерии приема и подсказывал правильные ответы. Распространялось из-под полы т. наз. «сочинение», представляющее собой нехитрое ассорти из непроверяемых избиений и угроз, гарантирующих признание «смертельной опасности». Помню, что кто-то для вящей убедительности вложил в дело фотографию забранного решеткой окна на первом этаже своей московской квартиры.

Как могли канадские судьи покупаться на подобную ахинею? Основанием служила репутация страны в плане прав человека, которая придавала правдоподобие однообразно фальшивым «сочинениям». Невзирая на гласность и перестройку, на горбачевский СССР падала мрачная тень сталинского Гулага. После образования Российской Федерации, принимать политических беженцев из России постепенно перестали. Зато принимали русских из среднеазиатских республик и Израиля. Прием православных беженцев из Израиля раздражал израильское руководство, но Канада упрямо указывала на израильскую теократию и официальное неравноправие вероисповеданий.

Мне хотелось понять, как относятся к этой системе простые канадцы, оплачивавшие своими налогами это нашествие. Казалось, честные и законопослушные обыватели должны возмущаться откровенным враньем и паразитизмом. Однако, меня выслушивали равнодушно. Канадцам явно нравилось чувствовать себя в роли добродетелей. Им льстило, что люди так рвутся в Канаду, что готовы на все тяжкие. Высокой моральности от беженцев они не ожидали просто потому, что не равняли их с собой. То обстоятельство, что беженцы, как правило, не знали языка и были безнадежны в плане адаптации, работало скорее в их пользу – их не опасались как конкурентов. Процедура приема была намеренно растянутой: сначала почти все получали ритуальный отказ, после чего подавали на апелляцию, потом на вторую – рассмотрение всякий раз тянулось около года. Все это время беженцы получали пособие, но не имели права официально работать. В их пользу выступала и пресса. Храня молчание по поводу массовых злоупотреблений, раздували редкие случаи отказа, способные вызвать жалость.

При очевидно неблагоприятных перспективах интеграции, среди беженцев находились люди, способные на исключительное упорство и достигавшие цели в результате многолетних усилий. Секрет успеха состоял в правильном сочетании железной твердости с гуттаперчевой гибкостью. Наш друг В., инженер по образованию, увидев бесперспективность прямолинейных поисков работы по специальности, сумел спрятать диплом и устроиться на рабочую должность в новую компанию, которой было суждено вырасти в гиганта оптоволоконной отрасли. Он медленно поднимался по служебной лестнице и дорос к настоящему времени до поста в высшем руководстве компании. Его супруга окончила курсы программистов в колледже (около 3х лет) и нашла работу в государственной организации, в которой до сих пор и трудится.

Рис. 1. С Игорем Оглоблиным у нас дома. Поём что-то рождественское…

Такие сказки про Золушку среди беженцев были редки. Другой наш друг, Игорь Оглоблин, потратил около 10 лет, пытаясь запустить новую карьеру. Бывший воин-десантник и выпускник пищевого института, он то работал по специальности, окрыленный надеждой, то продавал хот-доги, то просто сидел дома в мрачном настроении. В такую минуту я и услышал от него горькую фразу, вынесенную в эпиграф. Не знаю, он ли её придумал, но она звучала из его уст настолько лично, что я решился приписать ему авторство. В конце концов он вернулся в Россию, жил в разных городах, пытаясь заниматься каким-то бизнесом, и вскоре умер. Среди наших знакомых это был единственный случай возврата. Остальные как-то адаптировались, либо найдя с грехом пополам свою нишу, либо просто дожив до пенсии. В конце концов, унижения были не напрасны: ведь метраж квартиры и объем прочих благ существенно превосходили то, что пришлось бы зарабатывать с трудом и риском у себя дома.

В течение девяностых картина стала меняться. Количество русских беженцев сокращалось и все больше новеньких приезжали как мы, по официальным каналам. В России в это время произошла компьютерная революция. Вновь прибывшие не нуждались в ликбезах, и были готовым товаром для рынка труда. Они уже знали все, что надо, и им не мешали ученые степени. Среди новых мигрантов не было ни москвичей, ни петербуржцев – народ повалил из других городов и весей. Выпускник технического ВУЗа из Тамбова или Новосибирска, проработавший несколько лет на современной фирме, легче находил работу, чем выпускник МГУ вроде меня со своими фундаментальными знаниями и московским апломбом. Но эти люди принадлежали другому поколению. Они уже не были «совками». Мы им были не интересны, и знакомств в этой среде у нас не завязалось.

Рис. 2.  Детский танцевальный ансамбль при Пушкинском зале; вторая справа – старшая дочь Маша.

Православие по-оттавски

Практически все православные нации имели в Оттаве свои церкви. Наиболее крупной была греческая. Было несколько украинских церквей, в точном соответствии с их разделениями. Была даже арабская церковь, объединявшая христиан Ближнего Востока. Единственной чисто русской церковью на тот момент была недавно построенная Покровская, освященная в 1988 г. При ней был большой актовый зал, который называли Пушкинским. Рядом располагался многоквартирный Русский Дом, где мирно доживали свой век русские старички и старушки. Однако, этому уголку русского мира, внешне уютному и тихому, не суждено было коротать дни в покое и благодати. В приходе разгорелся скандал, перешедший в раскол. В чем была причина разногласий, я так и не смог разобраться. Во всяком случае, она лежала не в сфере догматических споров или правил перстосложения. Очевидно, Покровский батюшка о. Димитрий был, ожидаемо для храмостроителя, «крепким хозяйственником», и его стиль руководства не всем был по нраву. Сформировалась оппозиция, организовавшая в конце концов новый приход Св. Ксении Петербургской.

К моменту нашего приезда конфликт был на высшей точке кипения. Малочисленные «ксениевцы» вербовали сторонников. Нового человека буравили испытующим взором, задавая лишь один вопрос: «А Вы с кем?». Позже я осознал, что для русских зарубежных приходов эта ситуация не столь уж уникальна. Рассказывали анекдот о том, как в некоей русской общине, встречая новенького и показывая окрестности, ему сказали, указывая на церковные купола: «А теперь смотрите: вот та церковь, куда мы никогда не ходим!»

Рис. 3.  Покровская церковь в 90е годы; слева виден Русский Дом.

Оба русских прихода принадлежали Русской зарубежной церкви (РПЦЗ), отколовшейся от Московской Патриархии в конце 20х годов и восстановившей с ней каноническое общение в 2007 г. Но в то время до примирения было далеко. Начав посещать покровские службы, я с удивлением услышал регулярные инвективы в адрес российской РПЦ, которые, очевидно, полагалось вставлять в каждую проповедь. Ересь, в которой была повинна РПЦ, называлась «сергианство» и состояла в сотрудничестве с безбожной властью. Из своего безопасного и относительно комфортабельного далека, «зарубежники» клеймили создателей легальной советской церкви как соглашателей, обреченных на духовную погибель. Освобожденные из лагерей епископы представлялись им не страдальцами-исповедниками, а прислужниками сатанинского режима. Прихожанам неустанно напоминали, где находится настоящая русская церковь, хранящая чистоту веры. Для новоприезжих это промывание мозгов было особенно важно, чтобы у них не могло возникнуть желания организовать свою «московскую» церковь под эгидой РПЦ.

При всем нашем критическом отношении к коммунизму и СССР, нам была чужда та враждебность ко всему советскому, которая была в то время канонизирована в зарубежной церкви и невольно распространялась и на нас самих. Это была та самая церковь, которая во время войны запрещала своим прихожанам собирать теплую одежду в пользу СССР в то время, как её собирала вся Америка. Неприятная обязанность выслушивать политизированные проповеди, чувствуя себя то ли перебежчиком, то ли лазутчиком из враждебного лагеря, а также неизбежность выбора одной из сторон в их распре – вот две главные причины нашего нежелания присоединиться к «зарубежникам».

Но их драма лишь начиналась. Дальнейшие события в русском мирке Оттавы достойны пера летописца. Покинувшие Покровский приход «ксениевцы» первоначально собирались в частных домах по примеру первых христиан, а потом арендовали малопригодное помещение. Ревностно молились они Блаженной Ксении о помощи … Можно предположить, что главные инициаторы отделения, семья К. молились о чуде с особенным усердием, чувствуя свою ответственность за роковое решение. И чудо произошло. В самый тяжелый момент, старший К. выиграл в лотерею крупную сумму миллионного порядка. Возблагодарив Блаженную за помощь, взялись за постройку. Через пару лет на въезде в пригород Оттавы Канату, стояла изящная однокупольная церковка, построенная по модели церкви Св. Георгия в г. Юрьев-Польский.

Рис. 4.  Церковь Св. Ксении Петербургской, фото 2017 г. (courtesy James Deagle)

Произошли перемены и в Покровском приходе. Отец Димитрий искал сближения с Москвой. На праздниках в Пушкинском зале стали появляться официальные лица из Посольства. Надо думать, помимо высокой церковной политики, их привлекала возможность создания прихода для своих. В 1999 г. Покровский приход, где к тому времени стали преобладать новоприбывшие, перешел под эгиду РПЦ. Это немедленно спровоцировало новый раскол и судебную тяжбу за церковное здание. Канадский суд встал на сторону «зарубежников». Сейчас (т.е. в 2017 г.) в Оттаве два Покровских прихода: приход РПЦ в съемном помещении, и прежняя церковь, оставшаяся за РПЦЗ и возглавляемая новым батюшкой Алексеем Пьявка.

Духовный же путь нашего семейства лежал через приход Св. Николая Американской Православной Церкви (АПЦ). Корни этой церкви тянулись к первым русским приходам на Аляске. До 1970 г. она была канонической частью Московской Патриархии. Получив автокефалию², АПЦ стала поместной православной церковью Северной Америки, имея в своих рядах как обращенных в православие американцев и канадцев, так и представителей разнообразных православных наций, не нашедших пути к спасению в своих домашних церквах. В её характере соединялись русская истовость, греческая праздничность, а также американская проповедническая культура и привычка серьезно относиться к любому делу. Служили на английском.

На богослужебный стиль АПЦ большое влияние оказало движение «литургического возрождения», ярким представителем которого был о. Александр Шмеман³. Литургию стремились вернуть к её исходному смыслу совместной праздничной трапезы. Причащались все прихожане каждое воскресенье. Исповедовались регулярно, но без прямой связи с причастием. Благодаря образцовой посещаемости воскресных служб и почти полному отсутствию «захожан», все это получалось как надо. Приход был дружный. После службы спускались в подвал, пили чай и общались. Праздновали все дни рождения, часто приглашали друг друга домой. Ко всем правилам относились всерьез. Не поститься в Великий Пост было просто невозможно, так как это делали все. Никто особо не выделялся рвением, но все выполняли положенное. Спасались не поодиночке, а как бы сразу всем приходом.

Литургическое возрождение вполне соответствовало стилю остального оттавского православия, за исключением консервативных «зарубежников». Пробным камнем православного единства было Крещение. На замерзшей реке Оттаве делали общую прорубь, в которой совместно освящали воду все православные, кроме двух приходов «зарубежников», не желавших оскверняться общением с «экуменистами» и окунавших свои кресты в отдельных прорубях.

К литургическому возрождению «зарубежники» относились с большим подозрением, пытаясь сохранить старинное правило ежегодного говения на Великий Пост. Нашу церковь иронически называли «николаевской», а крайние ретрограды и вовсе обзывали её «синагогой сатаны». Помимо литургических новаций, традиционалистов раздражал либерализм нашего дресс-кода. Дамы появлялись без платков и в брюках. Однако, при серьезном отношении к главному делу и при том, что все были свои, это воспринималось органично. Сочетание канадского дружелюбия с православной душевностью создавало на редкость теплую, почти семейную атмосферу. От «николаевского» прихода остались самые лучшие воспоминания.

Рис. 5. Водосвятие в праздник Крещения на Оттаве-реке; денёк, видно, выдался морозный…

Белой акации цветы эмиграции

Если в советский период на белых эмигрантов смотрели с жалостью, то во время перестройки их стали героизировать. Восхищались их способностью сохранить и передать детям язык и веру. Даже в их потомках видели живые осколки России, «которую мы потеряли». Казалось, что конец коммунизма автоматически повлечет возврат утраченного единства. Вот теперь мы обнимемся и будем дружить как единое сообщество русского духа. Ведь нам есть, что поведать друг другу! Но эти ожидания не оправдались. Мы оказались друг другу чужими.

Воспитанные в любви к России и сохранившие язык, они не знали русских мыслей и чувств. Они не понимали наших шуток. Иностранцы по образу жизни и психологии, они утратили наш динамизм и вкус к сильным переживаниям. Жгучая ненависть праотцев остыла в их жилах и превратилась в холодное презрение к «homo soveticus». Мы были, пусть уже не враги, но классово чуждые – как грязные бомжи чужды уважающему себя обывателю. При этом, уровень умственных интересов и «русского» образования в этой среде был, по нашим меркам, крайне низок. Чтение «Войны и мира» в оригинале для большинства из них было потолком. До меня с трудом дошло, что русская интеллигенция осталась в России, а если и переехала сюда, то вымерла задолго до нашего приезда.

Привыкнув в советской атмосфере к слабости официальной идеологии в сочетании с нормальностью любых вопросов и широкому диапазону суждений, я впервые в жизни почувствовал прикосновение к бетонной стене твердого идейного монолита. Обиднее всего было то, что мои мысли и мнения не вызывали ни малейшего интереса. На меня смотрели как на удачливую крысу, вовремя сбежавшую с затонувшего корабля. Как мыслящая личность я для них просто не существовал. Наверное, советские солдаты так же относились к немцам, кричавшим «Гитлер капут!» Приготовив рассказы о наших массовых демонстрациях, альтернативных выборах и деятельности Дем. России, я вдруг понял, что никогда и никому это рассказывать не буду. Победили коммунизм все равно не мы, а Рональд Рейган. Наша собственная эволюция, как умственная, так и политическая, не имела никакой цены. Мы просто капитулировали, но при этом почему-то надеялись, что нас за это будут любить.

Конечно, степень неприятия «советских» имела свой спектр и градации. Человеческие контакты все равно устанавливались и поддерживались просто потому, что и нам и им было больше не с кем общаться. В эмиграции образуются связи, маловероятные в нормальном окружении. Разве мы стали бы у себя дома ни с того ни с сего дружить с семидесятилетним стариком, живущим на другом конце города, только потому, что он говорит по-русски? В отсутствие своих бабушек и дедушек, их ниши суррогатно занимали чужие люди.

Вторая волна: судьба белоруса

Если потомки «бывших» все же тянулись к общению, то «немецкие пособники» нас откровенно сторонились. Белые были фиксированы на своей правоте, а эти имели комплекс нераскаянных грешников. Это были малообразованные люди, оценивавшие свое прошлое без особых рефлексий на основе простого принципа: «что было, то было». В Канаде их никто ни о чем не спрашивал, и это равнодушное дружелюбие уже стало для них привычным. Заранее уверенные в нашем осуждении, они не ожидали от нас ни понимания, ни сострадания. Не желая и не умея проклясть прошлое, они готовились унести в могилу свою боль и свои тайны. Исключением был старичок С., надиктовавший своей дочери мемуары, которые мне довелось прочесть. Его история заслуживает краткого пересказа.

Родом из бедной западно-белорусской деревни, он провел детство и молодость в Польше. Отец рано умер, и их жизнь была тяжкой борьбой за выживание. С. хотел учиться, но в «панской» Польше для бедняка это было нереально. Он с надеждой смотрел на СССР и радовался приходу Красной Армии в сентябре 1939 г. Вышедши встречать освободителей в лучшем костюме, он был поражен тем, как плохо одеты красноармейцы. Один из них обозвал его «буржуем». Понять того красноармейца можно. Престарелый С. любил хорошие костюмы и, оставшись полуграмотным мужиком, смотрелся истым джентльменом.

Его просоветский энтузиазм, однако, не пропал, и он охотно призвался в армию. Но и здесь он оказался человеком второго сорта: «западенцев» призывали красноармейцами второго разряда, что-то вроде стройбата. Их послали строить аэродром. Оружия им не давали, и ничему военному не учили. В первые же дни войны они разбежались. Вернувшись в свою деревню, он обнаружил, что власть там захватили враги – богатеи-антисоветчики. Чувствуя себя в опасности, он и подался в Германию. По его словам, работать в Германию ехали добровольно. На оккупированных территориях было голодно: немцы кормили только тех, кто на них работал. В Германии «остарбайтеры» жили лучше, чем у себя дома. Работая на заводе, С. отстаивал свою национальную честь хорошей работой. Он хотел доказать, что он не «унтерменш». Он искал уважения, и мысль о саботаже была ему чужда. По его словам, вредительством занимались французы.

Из мемуаров С. возникал новый для меня облик Германии военного времени как страны спекулянтов и контрабандистов. Спекулировали всем, чем могли. Все это запрещалось и было смертельно опасно, но смельчаки не переводились. Немецкий Гулаг был более разноцветен, чем мы себе представляем. Слово «концлагерь» было известно и наводило ужас, но, помимо этого, было множество больших и малых лагерей с более или менее свободным режимом для разных категорий перемещенных лиц. На фоне заученных штампов о холокосте, было интересно слушать рассказы С. о его коммерческих визитах в «еврейский» лагерь, обитатели которого спекулировали парфюмерией.

И здесь С. присматривался к советским, которые выделялись стоическим отношением к лишениям. Казалось, им было хорошо, когда всем остальным было плохо. Они умели жить нормально в ненормальных условиях. Даже в лагерях, они собирались вокруг костров и пели песни. Воспитанный индивидуалистом, С. так и не разгадал их загадку.

Сообщество «остарбайтеров» скреплялось острым чувством общей судьбы. Завязывались романы. С. встретил девушку, работавшую в услужении у вдовы убитого офицера. Хозяйка и служанка подружились и вместе оплакивали свои искалеченные судьбы, проклиная войну и тех, кто её придумал. Она жила в другом городе, куда С. периодически отпускали.

После Победы, С. хотел вернуться, и его переправили в советскую зону. По мере приближения к родине, у него стало возникать мрачное предчувствие нового лагеря. Сильное впечатление произвел на него случайный разговор с советским офицером, который сказал ему, указывая на свою форму, буквально следующее: «я с радостью променял бы это на спецовку американского рабочего». В конце концов он сбежал. Добравшись пешком до английской зоны, он нашел свою невесту и явился вместе с ней на канадский вербовочный пункт.

Канадцы вербовали работников на фермы. С уважением и здесь было плоховато. Первым английским выражением, которое ему пришлось усвоить, было «Shut up!» (заткнись!). Отбор ограничился быстрым медосмотром. Грубо говоря, смотрели в зубы. В Канаде он получил от фермера маленький домик с покосившимся полом. Своими руками он отстроил на его основе большой приличный дом. Наконец у него было что-то, что никто не мог отобрать. Работать на ферме ему было не привыкать. А по воскресеньям он одевал приличный костюм, шляпу и кожаные перчатки, выходил в город и чувствовал себя человеком.

Наше общение с С. было ограниченным и недолгим. Ему нравилось рассказывать, но его супруга буквально оттаскивала его за пиджак и не считала наше общение уместным. Она не испытывала к нам никакой неприязни, но не хотела, чтобы мы ковырялись в их прошлом. Однажды она обронила: «Мы знаем, как вы о нас думаете». У С. был рак, и он вскоре умер.

Родной английский и неуловимые мыследействия

Языком я начал заниматься дома с 8 лет. Первой учительницей английского была бабушкина подруга по театру-студии МХАТа. Она так и осталась на всю жизнь при МХАТе, исполняя роли служанок и прочих безымянных персонажей. Она была родом из семьи англофилов. Еще до революции она съездила в Шотландию и хранила, как святыню, открытки с пейзажами живописных «лохов». Она заставляла меня писать прописи и поставила английский почерк. Она называла меня «Энди» и поощряла марками, положив начало моей филателистической коллекции.

Её сменил профессионал, Эзра Михайлович Басс. Он работал на кафедре английского языка Академии Наук и написал несколько книг по английской научной лексике. Он часто приходил к отцу, и они вместе работали над очередным космическим докладом. Так что мы с отцом учились языку одновременно. Эзра Михайлович говорил с американским прононсом, и как-то упомянул, что в молодости жил в США. Как это могло быть? В нем жила какая-то загадка. Он писал на стихи на английском и смотрел вокруг немного грустным отсутствующим взглядом, словно пытался сказать, что все это сон или игра, а настоящая его жизнь где-то в Зазеркалье, ключ к которому потерян. Недавно его тайна открылась. На интернет – форуме, посвященном фильму «Молчание доктора Ивенса», для которого он написал слова к песне «Дорога», сказано, что он был советским разведчиком-нелегалом. Однако, педагогом он не был. Наши уроки сводились к разговорной практике, благодаря которой у меня закрепилась привычка квази-свободно объясняться в рамках ограниченного словарного запаса.

Отец привозил из-за границы дешевые книжки непривычного карманного формата, напечатанные мелким шрифтом на плохой желтой бумаге. Он где-то усвоил мысль, что надо учить язык путем чтения детективов, и закупал пачками Агату Кристи. Покупкой дело и ограничивалось. Попытки чтения превращались для нас обоих в утомительную расшифровку, в котором основной книгой оказывался словарь, а не сам роман. Я переключился на адаптированные книжки. Этот замечательный жанр учебной литературы, по-моему, умер вместе с СССР. Адаптировали для конкретного н-ного класса обычной или английской школы и добавляли словарик дополнительных слов, которые могли быть неизвестны ученику данного класса. Эти книжки я читал с удовольствием, не испытывая страданий и комплекса неполноценности.

Благодаря всем этим усилиям, мой английский был близок к уровню английской школы. Во второй математической школе была организована группа для бывших учеников английских спецшкол, и я был там более или менее на общем уровне. В МГУ я сдал вступительный тест и переключился на французский. Английский вернулся в мою жизнь в аспирантуре. Мой шеф, работавший редактором раздела «Физика жидкостей» в Реферативном Журнале, стал присылать статьи, к которым надо было писать аннотации. Платили пословно, около 10 рублей за статью. Затем родились дети, настала перестройка, и стало не до английского.

Важный рывок был сделан уже в 1992 г. во время подготовки к работе в Японии. Новый педагог заставлял зубрить лексические конструкции. С его помощью я усвоил принципиально новую методу, помогавшую переводить языковые знания в актив. Большой лист бумаги делился вертикальной линией на две стороны. Слева писалась русская версия выражения, слова, или даже целой фразы, а справа – английская. Лист перегибался и выучивался от русского к английскому: глядя на левую сторону, надо было отвечать правую. Я следовал этой методе еще много лет, сохраняя все старые листы и дополняя их новыми, помещая туда приглянувшиеся выражения из книжек, разговоров и других источников. Невольная ассоциация слов и фраз с контекстом, из которого они были выдраны, придавала этому импровизированному словарю характер лингвистических мемуаров. Из этих листов со временем образовалась приличная пачка, которую я постоянно возил с собой. Свободные минуты использовались для повторения. Весь этот рукописный словарь многократно проходился от начала до конца.

Есть мнение, что иностранный язык следует изучать путем полного погружения, отвлекаясь вообще от своего языка. Мой опыт говорит об обратном. Чужой язык, как и любая новая информация, изучается в разы быстрее именно из родного языка, отталкиваясь от его знакомых структур и методов объяснения. Беспомощное барахтание в иноязычной среде неэффективно. Конечно, выучиться говорить на туристическом или бытовом уровне можно как угодно. Но ведение сколько-нибудь сложного разговора, приближающегося к тому, на что Вы способны на родном языке, сразу поставит Вас перед задачей прямого перевода Ваших нормальных русскоязычных мыслей. Другое дело, что практика в среде изучаемого языка необходима для тренировки – иначе все знания останутся теорией.

В Японии возникла совсем новая проблема: надо было изучать на английском новую научную тематику. Я вдруг осознал огромную разницу между чтением английских статей по своей, уже хорошо знакомой специальности и освоением совсем новой темы. Я изучал теорию Шлирен-фотографии для установки, которую предстояло спроектировать и собрать. Передо мной лежала книга по оптике на английском. Прежние познания помочь не могли, да и были подзабыты за бурные годы перестройки. На каком языке мне думать о Шлирен-фотографии и укладывать в память понятую из книжки теорию? Прочитываемый английский текст вторгался в мозг и вытеснял на периферию сознания вяло пробуждающиеся от долгой спячки русскоязычные оптические мысли. На авансцене мышления, освещаемой светом прямого сосредоточенного внимания, громоздились английские фразы, тяжелые, как дубовые бревна. Эти фразы оставались фразами и не конвертировались в мысли. С ностальгической тоской вспоминалась ясность понимания, достигнутая когда-то с физфаковскими учебниками оптики. Я продирался через проклятую книгу со скоростью две-три страницы в день. Это было похоже на попытки бежать стоя по горло в воде: среда вязко сопротивлялась попыткам движения. Требовались изматывающие усилия для продвижения в темпе замедленного кино.

В голове явственно ощущался неприятный мыслительный вакуум. Обрывки старых русскоязычных мыслей безжизненно шевелились, будучи не в силах подняться и заявить о себе в полный голос. Англоязычные же мысли просто отсутствовали в принципе. Как я мог думать по-английски о том, чего я вообще не понимал? Это мыслительное болото было преодолено примерно за месяц, хотя у себя дома, в тех же условиях, это заняло бы 2-3 дня. Однако дома «тех же условий» просто не было. Здесь же меня окружали полнейшее спокойствие и гробовая тишина. Идеальные условия для индивидуальной работы компенсировали языковые трудности и вакуум научного общения.

По мере вживания в тему, языковые проблемы не то чтобы исчезли, но мешали все меньше и меньше. Подход определился, и работа перешла в конструктивную фазу. Надо было набирать наблюдения в соответствии с отработанной схемой. Язык вдруг потерял всякое значение. Я стал мыслить действиями. Мысли стали быстрее слов и перестали осознаваться. Чтобы лучше понять этот переход, представим себе футболиста, который, по известной поговорке, «играет ногами, а выигрывает головой». Его действия мы склонны описать как автоматические, но, в действительности, его мозг ежесекундно принимает мгновенные решения, которым подчинены его движения. Не стоит считать движения футболиста инстинктивными: звери могут бегать и прыгать не хуже людей, но не могут играть в футбол. Движениями спортсмена руководят мысли, но выраженные не словами языка, а «словами» телесных движений и игровых ситуаций. Эти мысли прокручиваются быстро именно в силу своей невербальности, и по этой же причине их трудно осознать. Ведь осознать – это выразить словесно или вообще как-то описать. В силу неразрывной связи этих мыслей с действиями их можно назвать «мыследействиями».

Мышление экспериментатора работает примерно также как у футболиста. Если естественный словарь футболиста включает «слова» типа «пасовать» и «ударить по мячу», то словарь экспериментатора, привязанного к конкретной установке, складывается из «слов» типа «измерить», «приготовить образец», «записать результат» и т.д. Если этот набор мыследействий оформился, то их словесные этикетки уже не существенны. На этом этапе решения научной задачи человек перестает обращать внимание, на каком языке он думает, так как его реально важный мыслительный процесс происходит на языке мыследействий, а нормальный человеческий язык служит лишь для фиксации чего-то важного в собственной памяти или для объяснений с коллегами.

Невыносимая ясность программирования

Совершенствовать английский в Японии было и трудно и не особо нужно. В Канаде – другое дело. Оказавшись безработным, я решил начитаться книжек и дорасти, наконец, до уровня чтения художественной литературы без словаря. Стал читать Толкиена, про которого до того ничего не знал. Оказалось, что его книги были Библией для наших здешних сверстников, примерно как для нас «Война и мир» и «Тихий Дон». Однако, разница бросалась в глаза. Если в нашей литературе добро и зло становилось предметом мучительных раздумий и трудного выбора, то в мире Толкиена этот выбор был предопределен генетически. Ведь орки, носители зла – в то же время и нелюди, полу-звери. Их массовое убиение в сражениях необходимо и благородно. Все бы это ничего, пока не осознаешь, что для западной молодежи поколения холодной войны орками были мы.

Оттавская библиотека производила сильное впечатление. Ощущался масштаб англоязычной книжности. На полках стояли вперемешку книги авторов как минимум из четырех крупных стран: Великобритании, США, Канады и Австралии⁴. Невзирая на расстояния и другие различия, они принадлежали единому культурному полю. По мере чтения, надобность в словаре уменьшалась. Но вместе с этим росло ощущение, что я забиваю голову лишними знаниями. Такой язык я все равно не смогу удержать в голове и перевести в актив. Да и зачем? Он слишком цветист и полон излишествами, которые для обычного общения, даже и на сложные темы, просто не нужны. Общение требует не сложности, а ясности. Была нужна языковая модель, которую я мог бы взять на вооружение. Эта модель была найдена в учебниках программирования.

Мне нравились вечерние курсы программирования. Закончив три наиважнейших курса по С и С++, я вошел во вкус и стал изучать другие языки и технологии. Моя зачетная ведомость из Алгонкин-колледжа подтверждает успешное окончание тринадцати курсов. По каждому курсу полагался учебник. Я решил напитаться компьютерными учебниками и формировать на этой основе англоязычную часть своего профессионального сознания. Язык учебников полностью отвечал моим языковым нуждам. Доминантой этого языка была кристальная ясность. Программирование детерминировано – в нем нет места туману. Оно ясно по своей сути, и задача учебника – донести эту ясность до читателя.

В этом языке не было место украшениям и излишествам. Каждое слово имело только один смысл. Набор лексики был ограничен кругом задач и ситуаций. Фразы допускали максимальное упрощение, не теряя полноты смысла. Для каждой мысли существовал один лучший способ выражения, и он был найден. В отличие от писателей художественной литературы, авторы учебников рассчитывали не только на урожденных носителей языка. Вместе с тем этот язык не был адаптирован, и в нем присутствовала полнота выражения. Этот язык я и стал впитывать. Через некоторое время я стал писать на работе вполне приличные руководства для пользователей своих программ.

Из чего сделаны мысли? Полный абзац.

Помимо чисто компьютерных курсов, я брал уроки по лексике деловых писем и технических отчетов. Учили писать письма-обращения и письма-ответы, как позитивные так и негативные. Все это было на очень элементарном уровне, но принесло большую пользу. Моим главным открытием в этом курсе был абзац. Привыкши писать по-русски в режиме «вязаной шапочки» (т.е. петелька за петелькой, слово за слово, фраза за фразу), я вдруг осознал мощь структурированного текста. Если до сих я всегда думал одновременно с писанием и считал это нормальным, то сейчас вдруг стало ясно, что сначала надо привести мысли в порядок – и тогда уже писать. Я стал учиться думать о тексте и отделять мысли от слов.

Я впервые понял, что абзац – это важнейшая структурная единица текста. Один абзац – одна мысль. Абзац имеет свою структуру: первая фраза вводит в курс главной мысли абзаца, затем идет её описание и развитие, в конце формулируется вывод или переход к следующему абзацу. Так как в каждом абзаце должна быть только одна главная мысль, всегда можно составить по-абзацный план текста и, в идеале, с него и надо начинать. Этот по-абзацный план в принципе эквивалентен тексту, но слишком конспективен для читателя.

Размышляя о связи абзацной структуры с мыслями, я неожиданно пришел с другого конца к уже понятому ранее факту отдельности мыслей от слов. Ведь если мысли можно и даже нужно продумать до начала писания, значит эти мысли сделаны не из слов, а из другого материала. Но из какого? Позже, у меня был период, когда я всерьез увлекся интерпретацией процесса собственного мышления на основе платонизма. Я говорил себе, что идеи – это внешние по отношению ко мне предметы, которые я просто рассматриваю и перебираю. Поэтому, если появилась хорошая мысль, то это совсем не моя заслуга. Она где-то была, а я её просто увидел, наклонился и подобрал. Потом я перестал всерьез верить в эту модель, но ничего лучшего пока не нашел, за исключением возникшей уже при написании этих воспоминаний полу-оформившейся концепции мыследействий.

Сандер и его семейство

Компания Sander Geophysics Ltd. (SGL), в которой я работал с лета 1996 до марта 2002 г. занималась (и продолжает успешно заниматься) авиационной геологоразведкой. Конечно, с воздуха минералы под землей увидеть невозможно, но можно составить хорошую карту магнитного поля, по поведению которого можно судить о характерных структурах, указывающих на месторождения.

Юный Сандер приехал в Канаду вскоре после войны из Германии. Он еще помнил как в апреле 45го блестели в солнечных лучах падающие на Берлин советские бомбы. В послевоенной атмосфере «денацификации» ему пришлось сменить имя Вольфганг на Джордж и фамилию Zander на Sander. Начав измерять магнитное поле вручную, он постепенно развил свой геофизический бизнес в небольшую, но профессионально значимую компанию размером около 50 человек. Компания была семейной и напоминала о кланах ветхозаветных патриархов с «чада и домочадцы». Сам Джордж знал всех и периодически подходил к каждому для душевных разговоров: задавал вопросы, рассказывал о себе, старался быть в курсе того, как и чем живут его сотрудники и их семьи. Рождественские корпоративы устраивали дома у его дочери, которая была основным менеджером оттавского оффиса.

SGL удивляла полным отсутствием бюрократии и крайней неформальностью во всем. Казалось, все всё держали в голове, и вся структурность сводилась к четкому разделению функций и ответственности: пилоты летали, механики ухаживали за самолетами, геофизики планировали полеты и обрабатывали данные, прибористы занимались измерительной аппаратурой, а программисты писали программы – каждый свою. Всего было три крупных программных пакета: (1) управления полетами, измерениями и сбором данных в реальном времени, (2) построение и распечатка цветных крупноформатных карт на основе собранных данных и (3) расчет фактической траектории самолета при помощи спутниковой навигации – это последнее направление и предопределило мою дальнейшую карьеру.

Чтобы получить карту магнитного поля, надо не только его измерить, но и определить с максимально возможной точностью координаты точек, в которых были сделаны измерения. Для этого и использовалась спутниковая навигация. Точность позиционирования напрямую влияла на качество карты. А качество было важно. Связи с клиентами, крупными добывающими корпорациями, держались на наработанных, привычных связях и на доверии к нашему профессионализму. Качество было важнее сроков.

Семейно-личный характер компании был благом. Сандер смотрел в перспективу и сочетал экономическое видение с техническим. Он и его родичи платили себе умеренные зарплаты, вкладывая всю прибыль в разработку нового прибора, авиационного гравиметра, призванного обеспечить наше светлое будущее. Над этим прибором работала небольшая группа, к которой подключили и меня.

Гравиметр и его команда

Гравиметр – это супер-точные весы с постоянным грузом. Помещенный над нефтяным полем, он зафиксирует мизерное уменьшение измеряемого веса по сравнению со сплошной скальной породой – порядка одной миллионной доли. На самолете гравиметр подвергается постоянным колебаниям вверх-вниз, так что измерения колеблются, отражая эти движения. Для компенсации необходимо рассчитывать вертикальные ускорения самолета при помощи спутниковой навигации с той же точностью порядка миллионных долей от ускорения свободного падения. Эта новая технология, работавшая на границе возможного, разрабатывалась под конкретные нужды нефтяных компаний. У конкурентов сопоставимый аппарат не просматривался, хотя общий принцип был хорошо известен.

Для гравиметра писалась специальная программа позиционирования повышенной точности, которая, впрочем, могла использоваться и для остальных проектов. Планировалось предлагать клиентам объединенный продукт в виде магнитных и гравиметрических карт, а также рельеф местности, снятый лазерным альтиметром (т. наз. LIDAR).

Разработкой гравиметра руководил канадец Ф., светлая голова которого обеспечила ему постоянное место главного инженера в семейной компании Сандера. Он не был ни научным гением, ни вдохновенным изобретателем, но его универсальный и пытливый инженерный ум идеально подходил для поисков практически оптимальных решений в многосложной деятельности компании. Собственно, его одного и нужно считать автором гравиметра. Остальные члены группы были чем-то вроде отверток, хорошо подходящих к своим винтам, но легко заменяемых при пропаже. В группе никогда не было собраний. Коллективные обсуждения не поощрялись: каждая отвертка должна была крутить свой винт. Все вопросы решались в разговорах один-на-один с Ф. и только с ним. Он один знал весь прибор.

При жестко монархических методах управления Ф. был совершенно доступен, абсолютно скромен и вежлив, реагируя на все в мягком само-ироничном тоне канадского юмора. Он не давил и не подгонял. Даже в трудные моменты кризиса, когда Сандер уже начал было продавать самолеты, он не нагнетал никакой нервозности и ничего не требовал. Он совсем не был доминантен и, казалось, что при более демократичной организации, он бы просто потерялся и оказался бы задавлен более харизматичными и агрессивными индивидуумами.

А таковые имелись – мой прямой руководитель З., эмигрант из Восточной Европы, явно был не против порулить всем проектом. З. был умен, красив и уверен в себе. Его роль в моей жизни невозможно переоценить. Прежде всего, это именно он выбрал меня из трех подходящих кандидатов на должность GPS-программиста. Именно он стал моим первым учителем спутниковой навигации. Наконец, он был очаровательным собеседником, и с ним можно было просто пообщаться, как с человеком. Незаметно для меня самого, он стал ролевой моделью для моей формирующейся канадской личности.

Помимо словарного знания языка, интеграция включает еще и знание того, что и когда говорить и как на что реагировать. Одним словом, требуется формирование как бы дополнительной личности. При всей канадской терпимости к разношерстной и разноцветной публике, надо было отвечать минимальным общим стандартам и быть как все хотя бы в главном. Интонации, жесты, взгляды, улыбки – весь этот арсенал нуждался в перенастройке. Ведь известно, что лишь в стенах собственного дома Штирлиц мог позволить себе быть самим собой и есть рыбу ножом… При этом, копировать нюансированное и богатое подводными токами англосаксонское общение коренных канадцев было просто невозможно. Подражать более продвинутому мигранту, тем более этнически близкому, оказалось под силу. Я подражал З. совершенно неосознанно, просто в силу инстинкта и очевидной потребности в новом коде общения, т.е. примерно также, как малыш подражает папе. З. был понятен, близок и доступен. Тайком от Ф., мы подружились семьями. Уже позже я осознал, что у З. была одна червоточина – он был неадекватно высокомерен по отношению к коллегам и «аборигенам». Это высокомерие, заимствованное от него вместе с его общим стилем, и манерой и помноженное на мое собственное природное зазнайство и неискоренимое стремление выделиться, сильно затруднило в дальнейшем мою адаптацию к фламандскому коллективизму будущей бельгийской компании.

Канада полна образованными мигрантами, так что работодателям есть из кого выбрать. Двойное высшее образование никого не удивляет. Учиться долговато, зато при правильной комбинации дипломов найти работу легче. Многие начинают работать в возрасте от 30 до 40. Так, четвертый член нашей группы, алжирец, имел два магистерских инженерных диплома (из дома и канадский), а сам З. имел аж две кандидатские степени – одну из дома, другую заработанную в Калгари и специально заточенную под тематику гравиметра. Видимо поэтому ему все время хотелось большего: он слишком много знал … В конце концов, он ушел из компании, оставив меня один на один со своей GPS-программой, чем сильно способствовал моему росту как самостоятельного специалиста. В бельгийской компании на меня уже смотрели как на маститого ветерана GPS-отрасли.

По советским понятиям, гравиметр создавался долго. Когда я начал работать, он уже стоял в самолете, и все основные компоненты для его функционирования были в наличии. Но лишь через шесть лет, когда я уезжал в Бельгию, прошли первые полу-коммерческие, но еще полу-испытательные полеты. Медленно это или быстро? При полной замкнутости предприятия, функционировавшего изолированно от мира, как краб-отшельник в своей раковине, ответить на этот вопрос трудно. С чем сравнивать? Однако за это время сменилась технология мобильных телефонов, чуть не в тысячу раз выросли все параметры персональных компьютеров, возник Интернет в его теперешнем виде, появилась онлайн-коммерция и Гугл … Но если бы Джордж был сейчас жив, он наверное счел бы вопрос неправомерным. Разве не важнее, КАК гравиметр работает? Если он остается уникальным, кормит компанию и уже размножился на три экземпляра, так ли уж важно, делали ли его 10 лет или 5? Джордж не слышал о принципе С. П. Королева: «Если сделаешь быстро, но плохо, то все забудут что сделал быстро, но запомнят, что сделал плохо. А если сделаешь медленно, но хорошо, то все забудут, что сделал медленно, но будут помнить, что сделал хорошо…». Но он принадлежал к тому же поколению и работал в том же духе, а связь поколений в Канаде не прерывается…

Полеты во сне и наяву

В SGL я заразился американской авиационной романтикой. В Америке летать – это круто. Многие летают в аэроклубах, а кто побогаче покупают свои самолеты. Авиационные шоу – это важнейшие события года. На них съезжаются издалека огромные толпы любителей авиации. Профессия пилота считается в удовольствие и оплачивается крайне низко (кроме военных летчиков). Среди летчиков можно часто встретить детей обеспеченных родителей, а также одиноких энтузиастов-бессребреников.

Однако, мои полеты начались раньше. В Японии я летал во сне. Об этом стоит поведать читателю, который быть может и не знает, как хорошо летается во сне. Полеты происходили по одному и тому же сценарию. Едва смежив веки на полужестком татами, я перемещался на дачу в Абрамцево, в ласковую теплую прохладу летней подмосковной ночи. Взлетной полосой была знакомая песчаная дорожка в саду между кустами полудиких роз и грядкой с гвоздиками и флоксами. Надо было лечь на дорожку на живот и особым образом настроить тело к полету. Сначала отрывались от земли плечи, потом …. Ласковый воздух обтекал тело, летящее на комфортной скорости над кронами деревьев. Вылетев за пределы поселка, я всегда направлялся в сторону музея, пролетая над замечательным маленьким прудом с грязной водой и глинистым дном, прозванным «шоколадкой». Этот пруд обладал необъяснимой притягательной силой как для местных, так и для приезжих и был излюбленной моделью местных живописцев. Иногда я летал и над Москвой, вылетая через окно.

Никто никогда не убедит меня в нереальности этих полетов. Ведь мудрая философия гласит, что реальность есть то, что дается нам в ощущениях. Но именно ощущений-то было предостаточно, причем ярких и сильных, запомнившихся намного лучше, чем убивающая свежесть восприятия механическая дневная суета, от которой остается в памяти лишь полу-стертое томительное ощущение непрерывного движения, постоянных ошибок и опозданий и череды нежеланных, но неизбежно обязательных действий. Что может помнить белка в колесе? Ей наверное тоже снится по ночам сосновый лес, прыжки-полеты между деревьями, запах смолы и заветное дупло с мягкой мшистой подстилкой…. Если другим казалось, что я все время спал, мирно посапывая на своем татами – что с того? Они просто не знали, где я был, вот и все.

В Канаде полеты больше не снились, но зато стали явью, что было тоже неплохо. Один из наших пилотов владел долей старенькой Сессны-150 и предложил меня учить для поддержания своего инструкторского рейтинга. Я оплачивал лишь стоимость топлива. Получая от него практические уроки, я посещал теоретические курсы, мечтая о правах пилота-любителя. Пройдя глазное обследование, я получил наконец нормальные очки⁵ и впервые увидел мир как он есть во всей его идеальной четкости. Обследование показало, что у меня нет полноценного бинокулярного зрения. Я смотрю то правым глазом, то левым, поэтому изображение перед глазами то слегка прыгает и плывет, то представляется раздвоенным. Для пилота это явно не самый лучший вариант, но на любительском уровне допустимо.

Управление самолетом под прямым руководством сидящего рядом инструктора несложно. Однако, по мере обучения, у меня возникало ощущение, что справиться со всеми задачами в одиночку мне будет не под силу. Пилот решает одновременно и непрерывно три задачи: управляет самолетом, ориентируется на местности и ведет переговоры с диспетчерами. Эти радио-переговоры ведутся на авиационном жаргоне, причем пилот слышит все, что говорят диспетчеры всем самолетам в своей зоне, и должен реагировать лишь тогда, когда обращаются к нему. Эту часть я так и не начал осваивать. Уже сочетание управления с навигацией перенапрягало мои умственные способности. Земля проскакивала внизу с такой скоростью, что я всегда опаздывал с распознаванием местности. Выяснилось, что, даже в новых очках, я не способен заметить другие самолеты – они всегда были далеки и немыслимо крохотны.

Впечатлений, однако, было много. Запомнился один зимний полет. Очистив Сессну от снега, заведя мотор и сняв толстые парки, мы с трудом разместились в тесной кабине. Оторвавшись от земли, вдруг почувствовали, что Сессна плохо набирает высоту. Пока обсуждали ситуацию, аэропорт уже уплыл далеко назад. Мой инструктор решил сесть на оказавшуюся рядом частную взлетно-посадочную полосу, принадлежавшую его знакомому зубному врачу – любителю авиации. На земле, проблема была сразу обнаружена: на нижней поверхности крыла висели во множестве замерзшие ледяные капли, ухудшавшие аэродинамику. Мы их просто не заметили. При помощи скребка проблема была быстро решена. Однако, этот частный аэродром был покрыт свежевыпавшим снегом. Развить скорость, необходимую для нормального взлета было невозможно. Что же делать? Мой инструктор заявил, что продемонстрирует взлет с использованием экранного эффекта, когда земля поддерживает низко летящий самолет, и набор скорости происходит уже в воздухе. Он потянул штурвал на себя… наш самолетик оторвался от снега на недостаточной скорости, тут же повалился назад, и, почти касаясь снега колесами и неуклюже раскачивая крыльями, как подраненная утка, постепенно набрал взлетную скорость, и, задрав нос и жужжа пропеллером, благополучно взмыл в вечно синее канадское небо...

Рис. 6. Конец марта 1999 г. Явление Алекса народу…

Домашний уют во сне и наяву

Теория снов Фрейда, согласно которой они сотканы из материала прошедшего дня, ко мне неприменима. Мои сны часто работают как машина времени и переносят в отдаленное прошлое. Такие сны бессюжетны, но образны. Они сосредоточены на каком-нибудь одном глубоко въевшемся очень старом ощущении или переживании, вросшем в душу, как родимое пятно. Заброшенное в дальний угол памяти и там забытое дневным сознанием, оно терпеливо дожидается ночной тьмы и тогда стучится в дремлющий мозг, отдыхающий от дневной суеты. «А вот и я,» – говорит оно, – «ты что, забыл? Я – это тоже ты».

В Канаде мне начала сниться квартира, в которой я вырос, и которую покинул весной 1972 г., когда мне было 14 лет. Она располагалась на углу Ленинского и ул. Дм. Ульянова, над овощным магазином, где сейчас находится «Седьмой континент». В этой квартире все было солидно и основательно. Тяжелая темная мебель была прочной и недвижимой, как скалы. Длинный коридор был хребтом квартиры и придавал ей осмысленную структуру. У неё была длина и ширина, начало и конец. В ней были углы, куда можно было забиться, и полати, куда можно было мечтать залезть. Английские часы с маятником играли разные мелодии каждые 15 минут. Все стояло на своих правильных местах. Пространство квартиры было идеальным вместилищем семейной целостности и традиции. С детским легкомыслием, я принимал её как должное и считал вечной. Я пустил в ней корни … в ней эти корни и остались.

О планах переезда я узнал случайно, подслушав разговор родителей. Как они могли на такое решиться? Мне собирались дать отдельную комнату, не спросив, нужна ли она мне такой ценой. В новой квартире все было не то и не так. Старые вещи не прижились, а свежекупленная мебель не имела ни лица, ни цвета. Пол покрыли белым паркетом, уместным в бальной зале. Окна завесили бессмысленными на 12м этаже тюлевыми шторами, которые мне же пришлось и вешать. Смотреть вниз было страшно. Если старая квартира казалась пещерой, высеченной в сердцевине незыблемого восьмиэтажного массива, то новая была каким-то скворечником, приделанным на вершине фонарного столба. Часы с маятником замолкли сразу после переезда и больше никогда не играли. Дух умершего дедушки, присутствие которого всегда ощущалось в той комнате старой квартиры, из которой он ушел в больницу, исчез. Очевидно, он покинул нас при переезде, не найдя себе места в новом порядке вещей. Бабушка ушла в себя и молчала. Её время прошло. Бабушка ходила по белому паркету в уличных туфлях на каблуках. Скользкий свеженатертый паркет был для сохранности тут же накрыт елозившими по нему ковровыми дорожками, на одной из которых она и поскользнулась, сломав шейку бедра... В довершение всего, в этой квартире находился люк мусоропровода, из которого разбегались по белому паркету полчища тараканов.

Что я делал в старой квартире в своих снах, я сказать не могу. Снилось само ощущение пребывания, острое и абсолютно натуральное. Квартира была пуста. Видимо, она никому не была нужна, кроме меня... Попытка воссоздать уют старой квартиры средствами конца 80х годов была предпринята в нашем первом отдельном семейном доме на Варшавском шоссе. Эта квартира тоже помещалась на пятом этаже. Пусть наши новые «стенки» были из ДСП и не могли иметь всей солидности старой мебели, зато они имели вкусную темно-матовую цветовую гамму и замечательное множество ящичков и полок. Фотообои с сосновым лесом, чучело сибиркой белки, детский спортивный комплекс, картины с Арбата и стол-книжка – все это было увязано в единое квартирное целое и внушало надежды. Эту квартиру можно было полюбить, и перспективы более глубокого чувства угадывались в дымке будущего. Но эта надежда так и осталась надеждой, а создание уюта продолжилось в уже в другом полушарии.

 В Канаде мы сменили две квартиры, пока не купили дом. Один взгляд на их крашеные стены говорил о невозможности воссоздания уюта советского типа. Но для моей супруги слово «невозможно» не существует. Была разработана и воплощена в жизнь советско-канадская концепция навесного уюта. Покупались и вешались репродукции, полочки, вазы, искусственные цветы, картины в рамах и без рам, деревянные иконы и железные кресты. Казалось, однако, что крашеные стены отталкивали весь этот декор и мстительно торжествовали, когда все это помещалось обратно в картонки для развертывания на новом месте.

Дом, однако, требовал более серьезного отношения, так как планировался надолго, если не насовсем. Здесь пришлось задуматься над совсем новой проблемой. Ведь уют зависит еще и от распределения домашнего пространства. В советских квартирах основной принцип распределения комнат и углов был персональный. Каждый член семьи желал иметь свой личный кусок пространства. Такая квартира состояла из частично перекрывавшихся ареалов обитания. Этот принцип, который мы воспринимали как естественный и единственно возможный, накладывал отпечаток на использование и сам характер вещей, которые приобретали отчетливый характер спутников жизни отдельных членов семьи. Каждый приспосабливал вещи для себя, творчески включая их в свою личную среду обитания, в которой он спал, работал, отдыхал, читал, думал, одним словом – жил.

В доме американского типа подобный подход к освоению жизненного пространства не работает. Эти дома изначально спланированы под иную модель домашнести – иерархически-функциональную. Комнаты делятся по уровням интимности и по функциям, в отправлении которых семья предполагается неделимым целым. Классический английский дом, сложившийся в 18 веке, включал три уровня. Входная дверь открывалась в parlor (фойе). Эта комната видна с улицы, и на её окнах не вешают штор. С улицы должны быть видны стены, содержание которых отражает личность хозяина. Там принимали посетителей, которых не приглашают присесть: почтальонов и уличных торговцев. Из фойе дверь открывалась в гостиную. Там стояли диваны и маленькие столики. Там принимали врача, священника, адвоката, нотариуса. Туда могли подать чай. Далее следовала столовая, святая святых семейного бытия, куда приглашали только своих. Такой дом напоминал церковь с её разделением пространства на уровни божественности.

В современных домах эта классическая трехчастная схема ощущается до сих пор. Пусть фойе объединяется с гостиной, а то и со столовой, но сам принцип структурирования пространства на функциональные блоки сохраняет силу. В столовой едят, в гостиной принимают гостей, на кухне готовят, а в спальнях спят. А где же живут? Этот вопрос в нашем канадском доме так и остался без ответа. Коренные канадцы не могли взять в толк, чего же нам не хватало. Ведь общий метраж дома раза в три больше средней московской квартиры. Да используй как хочешь! Дом, однако, упрямо навязывал свою волю. В нем все было осмысленно, но ощущение личного пространства отсутствовало.

Чтобы стало понятнее, чего же мне не хватало, поведаю сагу о моем диване, который был любимым элементом второй родительской квартиры, которую я раскритиковал чуть выше. Это было монументальное сооружение начала 20 века с двумя откидными валиками. На нем можно было вытянуться в рост. На нем я спал, а утром складывал постель в валики, служившими диванными подушками повышенной комфортности, идеально сочетавшими толщину, твердость и мягкость. Днем я мог присесть почитать, опираясь локтем на подушку-валик. Утомившись сидением, я мог поднять и вытянуть ноги, разворачиваясь вдоль дивана и принимая по мере желания прилечь весь спектр положений от позы мыслителя до полного упокоения в объятиях Морфея. Это диванное счастье имело место быть в моей личной комнате, вместившей тем самым в свой крохотный объем значительную жизненную многомерность.

В Канаде диванная утопия оказалась невыполнимой. Единственное чисто личное место в доме – это спальня. Но в спальне полагается спать. В ней нет ничего, кроме кровати и гардероба. Ложиться на кровать в одежде? Широкая и плоская кровать молча противилась подобному использованию. Не для того её создавали. Диванное качество ей не подобало. Прилечь на диван в гостиной? Но американские диваны устроены так, что на них не приляжешь. Они слишком короткие и не имеют откидных валиков. На них следует сидеть. Да и не приляжешь у всех на виду …Вот и скапливается по вечерам образцовая американская семья в гостиной, занимает места на диванах, креслах и «двойках», ставит на журнальный столик стаканы с фруктовым коктейлем и смотрит «семейный фильм»⁶. А если кому-то хочется почитать что-то свое, подумать или помечтать? Такому чудаку пожелают купить особняк, в котором найдется место для отдельной библиотеки, читальни, кабинета, бильярдной и т.п.⁷

Пришлось переехать в Бельгию, чтобы найти в себе смелость поломать эту навязанную схему. Несуразно огромную гостиную нашего теперешнего дома мы отдали сыну – он в ней ЖИВЕТ. Ведь, если честно, зачем она вообще, эта гостиная? Похвалиться перед гостями её размером? Как ни странно, в основном для этого … Столовая стала по совместительству кабинетом моей супруги, а наша спальня – моим. Именно там я сейчас пишу данные мемуары. Для проблемы распределения пространства нашлось грубое, но эффективное решение. Но многоуважаемый диван все же вспоминается с нежностью. Может когда-нибудь он мне приснится….

Рис. 7. Одинокая русалка на берегу реликтового Пинк-озера в парке Гатино.

Рис. 8. Лето 2001, в одном из оттавских парков. Алекс подрос, а Филипп уже готовится к школе. В этот тихий вечер мы еще не знали, что это будет наше последнее канадское лето…

Кому принадлежит пространство?

Пока я решал свои мелкие личные проблемы, на далекой Родине решался вопрос исторической важности – быть или не быть частной собственности на землю? В конечном счете, этот вопрос оказался мудро заболтан в разговорах и спущен на тормозах без перехода в стадию радикальных реформ, которые имеют в нашем Отечестве странное свойство всегда оказываться возмутительно неправильными. Однако, пусть это уже и не актуально, мне хотелось бы все же поделиться впечатлениями о стопроцентно реализованной частной собственности на землю, которую я наблюдал в Канаде.

В Канаде принцип раздачи земель в частные руки практиковался изначально. Еще в 19м веке новоприбывшим сразу же выдавали Н-ное количество гектаров под ферм. Я слышал цифры от 40 до 120 Га – видимо они варьировали. Собственно, этим только и можно было привлечь желающих ехать к черту на рога в страну бурых медведей и полярных снегов и строить себе избу в чистом поле из подручных средств. Таким образом, вся земля вокруг городов оказалась в частных руках. Лес вокруг Оттавы был вырублен фермерами. Для Великобритании это оказалось благом. Канада кормила метрополию хлебом во время первой мировой войны.

Сельское хозяйство в Онтарио постепенно становилось нерентабельным и сходило на нет, в значительной мере по причине долгих и суровых зим. Государство выкупило у фермеров часть земель для создания национальных парков. Поэтому в этих парках нет вековых деревьев – все эти леса молодые. Затем началось строительство автострад, для которых также выкупали землю у частных хозяев. Невыкупленная земля так и осталась у наследников канадских пионеров и является сейчас просто разновидностью недвижимости. Как же все это выглядит?

Сразу удивляет колючая проволока вдоль большей части шоссе. Она начинается сразу за обочиной и придорожной канавой. Остановиться и сходить в лесок по зову естества проблематично. Технически перелезть через колючую проволоку можно, если приспичит, но как-то не располагает. Кустарник за проволокой или тоже колючий, или покрыт толстым слоем трухи и пыли от полной нехоженности. Про себя, я называл этот феномен «лунной пылью». Люди настолько привыкли ходить по отведенным тропам, что даже в национальных парках, где, казалось бы, ходить можно везде, гуляют только по дорожкам, а пространство леса оставляют братьям нашим меньшим. За зверей можно порадоваться, но людей, не знакомых со счастьем свернуть с дорожки и зашагать куда глаза глядят, как-то жаль. Лес моего детства, покрытый сетью больших и малых дорожек, и пропитанный ими, как тело пропитано кровеносными сосудами, остался в Подмосковье.

Частными оказываются и небольшие озера, которых в Онтарио много. Частное озеро – это аналог нашего дачного поселка, который весь располагается вокруг озера одной круглой улицей. Каждая дача имеет выход к озеру, но чужакам доступа к воде нет. Впрочем, на некоторых частных озерах имеется крохотный публичный «пляж» длиной метров в двадцать. А как-то раз один знакомый пригласил нас на пикник на частный остров, принадлежавший его другу. Для такой поездки требовалось разрешение хозяина, хотя ни охраны, ни заборов на озерном островке размером с полгектара, конечно, не было.

Такая жизнь формирует совершенно особое восприятие пространства, в которых человек вечно курсирует по отведенным ему узким коридорчикам. Пространство абсолютно структурировано. Оно разлиновано на квадратики, учтено, сосчитано и распределено. Я вдруг осознал, что у себя дома я владел не только квартирой и дачей. Весь лес, занимавший половину московской области, пусть формально приписанный к колхозам и совхозам (а может и вообще ничей, какая разница) принадлежал ежеминутно и в полном своем объеме каждому жителю Москвы и Подмосковья, а по большому счету и всей страны. Есть все же какая-то разница между владением вещами и владением пространством …

Впрочем, в самой Оттаве с пространством совсем неплохо. Там много больших и ухоженных парков, в которых постоянно что-то организуется. Там гуляют с детьми, кормят сурков, белок и бурундуков, на что-то смотрят, кого-то слушают, случайно встречают знакомых, греются на вечернем солнце, и просто дышат чистым как горный ручей канадским воздухом. В сентябре, когда уже не жарко, но еще не холодно, этот воздух пьянит своей резкой свежестью и каким-то особенным хрустящим вкусом. А на фоне безупречно синего неба краснеют от ночных холодов большие зубчатые листья канадских сахарных кленов…