Андрей Охоцимский

Тепло и холод Японии

Я работал в Японии в Университете Тохоку в г. Сендай, с ноября 1992 по апрель 1994. Да, в том самом печально известном Сендае, где в 2013 произошло сильное землетрясение, сопровождаемое цунами и аварией на атомной станции. В то время слово «Сендай» не вызывало никаких особых ассоциаций. Это был обычный провинциальный японский город, в котором нам довелось познакомиться с японской глубинкой.

Почему именно в Японию? Я ведь уже оформлял в то время эмиграцию в Канаду. Можно ведь было дождаться конца процедуры и спокойно отбыть по месту потенциально постоянного жительства. Мною двигала осторожность. Я ведь вообще никогда не был заграницей и черпал свои представления о ней из книжек, фильмов и отцовских рассказов. Я искал трамплин – временный контракт где угодно, просто ради того, чтобы освоится, обтесаться, получить рекомендации, что-то опубликовать. Поэтому одновременно с вялотекущей канадской иммиграционной процедурой, я рассылал просительные письма авторам научных статей, тематика которых мне подходила.

Но на что я мог рассчитывать? В Штаты приглашали или людей прославленных, или тех, кого уже знали. Поехать на 2-3 месяца можно было по программам научного обмена, в которых участвовал наш институт. Съездившие  таким образом часто получали потом годовой контракт. Но протиснуться к этой кормушке было сложно – места были заняты. Между тем, двое из нашего института, такие же простые научные трудяги с кандидатской степенью, нашли работу именно в Японии. Наука там финансировалась хорошо, но её международный престиж был невысок. Университет Тохоку – это не Гарвард и не Оксфорд. Конкуренция за японские вакансии была слабее. Туда могли попасть и те, кому не светили более престижные места. На мои письма, щедро разбрасываемые по всем континентам, кроме Антарктиды, пришло три приглашения: два из Японии и одно с Канарских островов. Сендайский вариант был дальше всего от моей прежней специализации, но обещал приличную зарплату, на которую можно было безбедно существовать с надеждой на сбережения.

В позднесоветском обществе вокруг Японии сложилась притягательная аура. Интеллигенция зачитывалась книгой Овчинникова «Ветка сакуры», опубликованной в журнале «Новый мир». Чем так привлекала Япония? Во-первых она поражала быстротой экономического роста. Позднесоветское общество было одержимо темой эффективности экономики и качества продукции. Хотелось верить в преимущества социализма, но вещи ломались и крошились, сервис был «ненавязчивым», а овощи в магазинах – полу-сгнившими. Как заставить экономику функционировать, а людей – работать? В конце концов, мы что, хуже японцев? Очевидно, они нашли какие-то магические средства, которых мы не знали. Во-вторых, Япония удивляла тем, что она не уступала западному миру экономически, не копируя при этом его культуру и сохраняя свое лицо. Япония, очевидно, нашла свой ответ на вопрос, который, как был в СССР, так и остался сейчас одним из наиболее острых и животрепещущих для России: что именно копировать с Запада? Что брать, а что оставлять свое? В-третьих, Япония научилась сочетать коллективизм с капитализмом, что звучало для нас крайне парадоксально, но оставалось упрямым фактом, который требовал осмысления. Короче говоря, Японию хотелось узнать и понять.

Почему вообще понадобилось уезжать? Последние лет пять перед отъездом я занимался не наукой, а бизнесом и политикой. Мой кооператив неплохо кормил семью на фоне общей бедности начала 90-х, но перспективы его были неясны. Я не был рожден для бизнеса. Когда торговля шла хорошо и обеспечивала семейный бюджет, я сразу терял к ней интерес и занимал позицию полу-лежа на любимом диване, наслаждаясь книгами по истории и богословию. Научные гены и воспитание давали себя знать. Фактически я стал лавочником – категория не слишком уважаемая не только в академических кругах, но и вообще среди интеллигенции. Хотелось вернуться в науку, как ради статуса, так и ради самой науки. К этому примешивался элементарный страх … по этому поводу приведу пару примеров.

Тогдашняя инфляция приводила к тому, что оборотный капитал предпочитали держать не в банке в рублях, а в сейфе в долларах. Обмен валюты в частных операциях за наличные был каждодневным делом. Но вот законы РСФСР, продолжавшие действие в новой России, обмен валюты вне банков запрещали. Забывать об этом не стоило… Подойдя как-то раз к окошку валютного обменника, я увидел, что окошко заперто. Идти обратно? Рядом с окошком стоял молодой человек, одетый по тогдашней моде «новых русских» в черном пальто и белом шарфе. Выяснилось, что его обменные интересы дополняют мои … бумажки уже почти перешли из рук в руки, как съежившийся неподалеку небритый грязный бомж в два прыжка достиг места преступления и сунул мне под нос удостоверение капитана милиции. В околотке мне объяснили все тяжкие последствия моего правонарушения. Однако капитан смотрел на меня сочувственно. Его лучистый взгляд намекал, что испортить мне жизнь ради буквы закона не является его приоритетом. Освободившись от  пары сотен долларов, которые еще были у меня на руках, я покинул участок и вернулся домой. Все кончилось хорошо, но руки еще слегка дрожали.

Была еще боязнь ограбления. Пока это было скорее смешно: наш склад ограбил какой-то школьник, стащив три пишущие машинки.  На другой день его нашла милиция. Но уже после моего отъезда состоялась вполне реальная попытка ограбления. В контору ворвалась банда, возглавляемая персонажем в милицейской форме. Один из сотрудников спас ситуацию тем, что начал со страху дико орать. Грабители были не готовы к такой реакции и ретировались.

Было общее ощущение, что тучи сгущались. Поэтому, когда наш аэробус, пробив облачность, вырвался в чистое небо, я испытал чувство спасенности. Я летел в стабильную и правильную жизнь. Я буду избавлен от людской зависти, и больше не буду стыдливо отводить взор от несчастных старушек в черных пальто. У меня будет трудовой заработок, достаточный для достойной жизни. Я буду жить одновременно и хорошо и как все. В этой новой жизни я никогда больше не буду бояться. Хотя тот мир, куда я направлялся, называют свободным, могу заверить читателя, что его реальным приоритетом является не свобода, а безопасность и уверенность в завтрашнем дне. Какая может быть свобода у человека, имеющего семью и работу? Его день определен и расписан, и все, что ему нужно, это хорошие человеческие отношения в семье, дома и на работе … его жизнь – это комфортная тюрьма, камеру в которой он сам для себя выбрал и обставил, затем въехал в неё и запер за собой дверь на ключ.

Подготовка

Судя по кино, я думал, что за границей на работу ходят в костюмах. Родители думали также и хотели, чтобы я выглядел солидно. В академическом ателье было пошито три костюма. Все они были хороши, но один из них заслуживает особого воспевания. В отличие от обычных костюмов, у него совсем не было известного всем мужчинам «корсетного» ощущения. Материал был мягок и слегка шерстист, даже с ворсом. Он и был шерстью, но в нем никогда не было жарко. Он был скромного мышиного цвета, но выглядел дорого. Он был скромен и роскошен одновременно. Хотя материал был представлен портным как «английская шерсть», я никогда не видел ничего подобного ни в Японии, ни в Канаде, ни в Европе. Мужские деловые костюмы скучны и однообразны во все мире. Их предназначение – выражать соответствие стандарту, а не  индивидуальность. Но этот серый костюм был и остался уникален. На него смотрели с уважением и завистью и в Токио и в Оттаве и в Брюсселе... Каким образом такой роскошный материал попал в академическое ателье, и почему он продавался по самой обычной цене?  

В Японии судьба моих костюмов была определена на третий день работы. Ко мне подошли и сказали, что я выгляжу как профессор, а не как научный сотрудник. От галстука на работе пришлось однозначно отказаться и сменить пиджак на свитер (или вешать его на вешалку). Пришлось усвоить, что галстук в рабочей обстановке есть статусный признак. Обычно их носит начальство. На всем земном шаре, от Японии до Бельгии, появление на работе в галстуке сразу вызывает внимание и иронические комментарии. Как ни странно, реагируют нервозно даже на пиджак. Выяснилось, однако, что в течение года периодически возникают парадные моменты, когда костюм все же нужен. Однако это бывает настолько редко, что два из трех пошитых «для заграницы» костюмов сохранили первозданную выглаженность в течение 25 лет и были розданы знакомым в состоянии «как новые» по мере моего возрастного пополнения. Мода на мужские костюмы застыла, так что они смотрятся вполне адекватно и 30 лет спустя. Судя по тем же фильмам, я решил, что мне нужен длинный светлый плащ и фетровая шляпа с полями. Не без труда удалось найти плотный белый плащ длиной с кавалерийскую шинель времен гражданской войны. Коричневая фетровая шляпа дополняла мой костюм.

Перед самой поездкой я узнал в институте японский телефон одного из уехавших туда сотрудников и позвонил ему. Его было еле слышно – телефонная аппаратура в Москве тогда была еще старая, аналоговая. «Ну как там, - кричал  я в трубку, - как так к нашим относятся?» «Как к рабочей силе», прозвучал еле слышный ответ. «Ну а вообще?» … «Ты знаешь, - отвечал мой собеседник тем же слабым голосом, мне все же помогает, что я отчасти азиат.» (он был этнический татарин). Было так плохо слышно, что я решил перейти к последнему вопросу: «А с собой что брать?». «Одеяла бери, сказал он, холодно». Одеял мы естественно, упаковывать в чемоданы не стали, но теплой одежды набрали, и, как выяснилось, не напрасно.

Блеск и нищета эмиграции

Эмиграция всегда имеет множественные мотивы и в этом смысле похожа на женитьбу. Однако женитьба в целом понятнее, и вопросов типа «зачем ты женишься?» обычно не задают. Итак все знают. В конце концов большинство людей женаты, и вообще данный статус у всех на виду. С эмиграцией сложнее. Осуществив свое преступное намерение, успешный эмигант исчезает из виду и, как правило, навсегда. О нем узнают по рассказам, легендам и коротким приездам, когда он, уже слегка похожий на иностранца, с важным видом повествует о том, что «там все не так». Вся его фигура как бы бросает вызов тем, кто остался и, в качестве защитной реакции, на него нацеливают жало вопроса: «А зачем ты это сделал?».

Этот простой вопрос ставит эмигранта в тупик. Хорошо было тем, кто уезжал в прошлом в порядке бегства. Они спасались – на них нет вины ... а вот у тебя здесь было все или многое, и чего тебе еще не хватало? Прямо так может и не спросят, но подумают обязательно. Что касается ответов, то здесь также идет игра по неписаным правилам. Есть вещи, о которых говорить не принято. Никто ведь не скажет: «я уехал, чтобы получать много денег и иметь много вещей хорошего качества». Этот постыдный мотив не озвучивается по тем же причинам, по которым никто не признается, что женится ради секса.

Однако в подлой душе эмигранта шевелятся и более возвышенные мотивы. Всякий эмигрант, хотя бы отчасти, чувствует себя Колумбом, открывающим Америку. В до-перестроечную и до-интернетовскую эпоху, когда о загранице знали неестественно мало, этот мотив был вполне реален, хотя о нем тоже не говорили вслух – он казался бы каким-то детским и несерьезным. Тем не менее желание все узнать, пощупать и пережить мотивирует человека не меньше чем образ хорошо обставленной гостиной своего будущего дома. Более того, оказавшись за границей, человек вдруг осознает, что настырный ленинский лозунг «учиться, учиться и учиться» теперь  определяет его существование. Причем уровень этого учения не есть уровень университета или аспирантуры, а уровень начальной школы, если не детского сада. Это уровень вопросов «Что сказать?», «Как посмотреть?», «Как ответить?», «Он что, смеется надо мной или как?», «Почему эти козлы смотрят на меня как на придурка?»  и изобретательных решений типа «Буду кивать и улыбаться, чтобы думали, что я их понимаю». Изучение языка и практических способов его использования займет у эмигранта остаток жизни и так и останется вечным источником чувства неполноценности. Помучившись лет десять, эмигрант наконец поймет, что родной язык и связанную с ним культуру заменить на что-то другое невозможно. Но он войдет во вкус и привыкнет к состоянию вечного двоечника, мечтающего о карьере стабильного троечника. Он поймет, что стать своим в глазах иностранцев все равно не получится, но казаться иностранцем перед своими получается без особых усилий.

Усилия по познанию окружающего составляют не просто выделенный пункт расписания дня эмигранта, но самое ткань его ежеминутного бытия. Весь внешний мир представляет собой как бы гипер-текст на непонятном языке, который надо непрерывно читать, расшифровывать, понимать, укладывать в сознании, находить в нем связи и логику. Каждая деталь этого мира, проскальзывающая в окне автомобиля или автобуса, ставит новый вопрос и задает отдельное упражнение уму. Этот мир не получается воспринять как целое – он всегда разбит на кусочки, требующие отдельного внимания. В него нельзя органично погрузиться, так как он всегда где-то вовне, как картина в музее или киноэкран¹. Лишь спасительные привычки, нарастающие вокруг необходимых отправлений жизненных нужд помогают курсировать в нем по стандартным протоптанным дорожкам.

Не стоит думать, что освоившись за границей, эмигрант перенимает образ жизни аборигенов, их привычки и жизненные ориентиры. На самом деле в его больном и постоянно напряженном сознании свербит лишь один маршрут – домой. Но не насовсем – о нет! Он слишком хорошо помнит свою малогабаритную квартиру и ломавшиеся каждый месяц «Жигули», многочасовые поездки на дачу, мизерные заработки и удушающую мерзкую зависть по отношению к тем, кому повезло больше. Сейчас повезло ему, и отказываться от своего двухэтажного дома, плотно набитого гардероба и автомобиля, о котором не надо думать, он не собирается. В конце концов он что – неудачник? Однако визиты домой становятся навязчивой идей и постоянно будоражат воображение. Если настоящие иностранцы, а также наиболее состоятельные соотечественники, отправляются в отпуск за моря и океаны в поисках заморской экзотики, типичный эмигрант рвется в отпуск к родному, теплому и насиженному.

Во время этих коротких визитов эмигранта одолевают противоречивые чувства. Он посещает школьного друга  в старой квартире, в которой живет уже третье поколение его семейства. Кроме железной двери, печки СВЧ и компьютера с плоским экраном, там кажется ничего не добавилось. Лязгающие железные двери с тройными замками удивляют эмигранта, но за ними все те же улыбки старых друзей, прочно вросших корнями в свои фамильные норы. У него слегка кружится голова от того, что все вдруг говорят по русски, и можно нарушить обет молчания. Ему нравится, что его слушают, и что он для кого-то что-то значит. Если у себя за границей он никак не может решить, хорошо ему или нет, то здесь он мучается вопросом, отдыхает ли он или еще больше устает. С середины отпуска он начинает поглядывать на чемодан и вчитываться в список поручений. Он закупает оптом валокордин, валерьянку, вьетнамский бальзам и красную икру и пытается отказаться от тяжелых книг и объемных коробок конфет, которые ему всучивают любящие родственники. В последние дни  его основной эмоцией станет страх опоздать на самолет из-за пробок. Наконец, расслабившись в мягком кресле бесшумного поезда, доставляющего его из аэропорта домой, он закроет глаза и на короткое время им овладеет чувство исполненной гармонии бытия.

Профессор Хозава

Следует кратко пояснить научный контекст моего контракта. Окончив физфак МГУ, я остался там в аспирантуре и защитил кандидатскую, связанную с методами расчета теплофизических свойств жидкостей. После этого я решил, что мне стоит расшириться в направлении тепло- и массобмена в плане уравнений, моделей и расчетов, что сразу открывало бы перспективу многообразных практических применений. Свою первую самостоятельную работу по схлопыванию парового пузырька в тепловом режиме я рассматривал как своего рода упражнение, как задачу из задачника, помеченную звездочкой. На деле эта работа оказалась на удивление популярной, хотя и в узкой области «пузырьковой» науки. Потом началась перестройка, и я не занимался наукой около пяти лет.

Профессор Хозава не был физиком, и это чувствовалось с первой минуты нашего научного общения. Его пугали уравнения и формулы. Когда я начинал писать что-то на доске, выделять «главный член» и делать численные оценки, он смотрел на меня с суеверным страхом, вежливо кивал и ждал, когда я закончу. Оля говорила: «Он смотрит на тебя как кролик на кобру». Возможно, именно наши различия способствовали тому, что наша совместная работа получилась интересной. Она многократно цитировалась и даже попала в соответствующий теме раздел википедии. Полное отсутствие содержательных советов, которые так легко было получить в коридорах МГУ или родного ИХФ, заставило меня думать самому и способствовало становлению моего собственного стиля в науке. Я выплыл из омута, не умея плавать.

Зато профессор Хозава был эстетом. Он любил красивую визуализацию потоков жидкостей, их смешений, расслоений, а также других потенциально видимых процессов химической технологии. Для студентов, проходивших здесь практику, это было полезно. Получалась интересная наука, имевшая качество наглядного пособия. Особых открытий не предполагалось, но работы впечатляли и запоминались – не то, что сухая цифирь, бездушные формулы или иероглифические графики – поди еще догадайся, что там по осям. Здесь же все было видно прямо и как оно есть – конвективные потоки, равновесные формы, движения пузырьков и капель – и понимать нечего! От моей работы тоже осталась пачка красивых видео, лучшие их которых я скомпоновал в короткий ролик. Все это пережило несколько переездов, но в конце концов было потеряно. Остались только фото в статье – публикация увековечивает.

На работе профессор Хозава сидел в просторном теплом кабинете, наиболее примечательной деталью которого был массивный радиатор центрального отопления, раза в два выше и шире своих московских аналогов, скромно прячущихся под подоконниками. Зимой он раскалялся так, что заходя в кабинет Хозавы из коридора, температура в котором мало отличалась от уличной, сразу запотевали очки. В институтском здании радиаторами были оборудованы лишь комнаты, предоставленные заведующим лабораториями. Лишь они имели отдельные кабинеты, а сотрудники трудились в просторных и холодных общих комнатах, слегка подтапливаемых газовыми горелками, поддерживавшими температуру воздуха около 15 градусов Цельсия. Размеру кабинета Хозавы позавидовал бы любой американский профессор. Хозаве не приходилось бояться чужих взглядов через неожиданно открытую дверь – кабинет был перегорожен большим шкафом, который делил его как бы на две комнаты, причем сам Хозава сидел во второй и был невидим от входной двери, так что его не могли застать врасплох. Там он и сидел, всегда в белой рубашке с галстуком, свидетельствующими о его руководящем положении.

Встреча

Наша первая встреча состоялась на платформе экспресс-поезда в день прилета. Он приближался к нам вдоль перрона вдвоем с супругой. После каждого шага они останавливались и оба в унисон отвешивали мне поясной поклон. Зрелище было совершенно театральное. Они казались марионетками, которых кто-то дергал за ниточки. Я несколько растерялся, затем попытался делать примерно то же самое. Я и в дальнейшем в подобных ситуациях следовал принципу «делай как я», из-за чего порой попадал в неуклюжее положение. Наконец, сблизившись, мы скрепили наше знакомство крепким европейским рукопожатием, а затем загрузились в экспресс-поезд «шинкансен», который преодолел 370 км, отделяющих Токио от Сендая за два с небольшим часа.

В шинкансене меня поджидал следующий сюрприз – туалет  в японском стиле. Начать с того, что он помещался не в изолированной кабинке, а как бы прямо в вагоне и был лишь отчасти отгорожен невысокими свободно крутящимися дверками, напоминающими вход в салун в американских вестернах. Сам туалет представлял собой желоб в полу, посреди которого слегка возвышались рифленые опоры для ног. В этом дизайне сиденье отсутствовало, а смыв происходил не сверху вниз, а спереди назад. В СССР такие туалеты встречались в старых общественных зданиях и считались пережитком прошлого. Увидеть такое в супер-современном шинкансене было странно. Представляю реакцию европейцев, вообще не знакомых с подобными удобствами  и не привычных к позе «орлом» ... Но для неизбалованного советского человека это было скорее курьезом – и таких курьезов впереди было еще много.

Гостеприимство Хозавы превзошло мои ожидания и перекрывало среднемировые нормативы. В Сендае он сразу повез нас (т.е. меня, Ольгу и 10-летнюю Машу) к себе домой. Хозава жил в отдельном доме среднего размера с маленьким садиком в японском стиле. Как и большинство японских жилищ, дом включал «европейские» комнаты, покрытых паркетом, и «японские», покрытые плотными соломенными матрасами татами. По татами следует ходить в носках, поэтому разувание гостей в Японии безальтернативно. Если в европейских комнатах и мебель стоит европейская, то в японской гостиной все рассчитано на сидение на татами и основной предемет мебели - это низенький стол. Приспособиться к сидению на татами трудно – надо сидеть либо в позе лотоса либо на пятках – мне же приходились принимать изящную квази-непринужденную позицию, напоминающую копенгагенскую «Русалочку».

После того как гости расположились, освоились и вытерли руки мокрыми полотенцами, хозяйка стала разносить еду. Сей процесс заслуживает описания. Достигнув границы японской комнаты, супруга проф. Хозавы шлепалась на колени и так подползала к каждому гостю, держа в вытянутых руках тарелку  с супом. Я пытался подползти навстречу тем же манером, но мне было сказано, что я должен сидеть на своем месте и радоваться всему, не нарушая гармоничное течение ритуала гостеприимства. Все устали, так что обед особо не растягивали. Вселяться в свою квартиру было уже поздно, и Хозава повез нас в гостиницу.

Гостиница запомнилась отсутствием штор в комнате. Прямо в окно сиял желтоватым дневным светом уличный фонарь. Заоконный пейзаж казался ненастоящим, то ли нарисованным, то ли сложенным из кубиков. Видимый кусок узкой улочки с миниатюрными тротуарами состоял из нескольких невысоких строений, которые напоминали по форме спичечные коробки и различались лишь вывесками. Края зданий и окантовка крыш были обрезаны под острыми прямыми углами как у элементов «лего». Этот незнакомый мир обнаженной малоэтажной прямоугольности нисколько не напоминал ни одно заграничное фото, но это и был тот реальный город, в котором нам предстояло жить. Здесь все было вписано в прямоугольную координатную сетку, и пути перемещения пролегали вдоль осей координат. Ночная тишина, освещенная уличным фонарем, была неглубокой, и казалось, что внутри неё однотонно звенит натянутая струна.

Квартира

Казенная квартира от университета была важным элементом нашей договоренности. Если коммерческие цены на адекватные квартиры стояли в районе $1000/месяц, то здесь с нас причиталась лишь небольшая квартплата. В таких квартирах жили сотрудники университета до покупки собственного дома. В квартире было две японские комнаты (спальня и гостиная) и одна европейская, – её паркетный пол был зачем-то приподнят сантиметров на 20. В ней была столовая, а кухня была узкой, и в ней можно было только стоять у плиты. Рядом с кухней был туалет в японском стиле и японская же ванна, представлявшая собой пластиковый куб со стороной около 1м. Сидеть в этой ванне можно было только полностью сложившись – при этом голова и колени выглядывали из воды. Впрочем, душ также присутствовал, так что можно было просто принять душ, стоя в японской ванной.

В спальне имелся масштабный  встроенный шкаф, в котором лежали три скатанных матраса, одеяла и подушки. На ночь их расстилали на полу, причем три матраса занимали всю комнату. Утром все три постели закатывались и заталкивались обратно в шкаф. С учетом полу-мягкой сущности татами и плотных ватных матрасов спать было вполне комфортно. Ватные матрасы, ныне замененные на более мягкие и менее удобные поролоновые изделия,  были универсальной нормой в СССР, так что мы чувствовали себя как дома – спать на полу я всегда любил.

Общая плотно заселенная спальня была идеальным способом сохранения тепла. При отсутствии в доме центрального отопления, в ней не было холодно даже зимой во время коротких периодов, когда температура на улице опускалась ниже нуля. Остальную часть квартиры обогревали керосиновой печкой. Зимнее утро начиналось с зажигания керосинки, стоящей в общей комнате. Член семьи, наиболее склонный к самопожертвованию, покидал обогретую дыханием спальню и, закутавшись в одеяло и, пытаясь не растерять остатки пододеяльного тепла, достигал керосинку и нажимал на кнопку зажигания. Керосинка начинала ровно гудеть, распространяя вокруг мягкое тепло и керосиновый аромат. Совершив сей подвиг, следовало быстро-быстро приползти обратно и попытаться досмотреть остаток сна. Минут через 5 в квартире теплело градусов до 15ти и можно было выходить на кухню. Дом был четырехэтажным и напоминал по концепции наши «хрущобы»: в нем не было ни лифта, ни мусоропровода. На каждом этаже было по четыре квартиры. Впрочем, он выглядил прочным и солидным и наверняка был рассчитан на землетрясения. Землетрясения являются важной частью японской жизни и заслуживают отдельного описания.

Землетрясения

Японские острова находятся на границе тектонических плит, медленно наползающих одна на другую. При этом возникают локальные напряжения, которые должны как-то расслабляться. Это происходит 2-3 раза в месяц. Эпицентр всегда находится под морским дном где-то неподалеку. Эти землетрясения состоят из совокупности небольших, но резких горизонтальных толчков. Хотя в 99% случаев опасности нет, эти толчки все равно внушают страх. Дело в том что японские землетрясения (а может и все прочие?) развиваются по нарастающей. Серии толчков разделены интервалами около минуты, и каждая новая серия сильнее предшествующей. Почувствовав толчки, японцы отвлекаются от своих занятий и начинают улыбаться. Трясет посильнее – улыбка переходит в смех (см. ниже «смех самурая»). Пройдя через максимум, толчки слабеют – но когда он будет, этот максимум? После каждого толчка у всех один вопрос: куда пойдет? следующий раз будет сильнее или слабее? Большинство землетрясений стихают после 3-4 серий толчков. Если нет – возникает реальный страх. Никто однако не двигается с места. Здания рассчитаны на серьезные землетрясения и покидать их никто не торопится.

За мои полтора года в Сендае произошло два достойных упоминания землетрясения. Первое застало меня на больничной койке. Стоявшие на тумбочке сувенирные куклы «кокеши» попадали на пол. Медсестры заливались веселым смехом и покидать  пациентов явно не собирались. Во второй раз я был на работе и сразу помчался к своей установке – спасать оптические стекла. На лестнице так тряхануло, что меня отбросило на стену – потом все стихло. В городе, наиболее серьезный ущерб от таких землетрясений отмечался при выпадении камней из традиционных каменных изгородей. В газетах писали, что погиб один старичок, закрывший телом свою супругу от падения люстры.

Даже катастрофическое землетрясение 2013 г., приведшее к выбросу радиации на местной атомной станции, не вызвало значительных разрушений в самом городе. Хотя имидж Японии создается небоскребами и футуристическими жилыми массивами Токио, мы видели вокруг  четырехэтажную страну, состоявшую из серых незамысловатых прочных домишек, не слишком эстетичных по своей архитектуре, но способных выдержать атаки подземной стихии.

Японские просторы

Каждая страна отличается своим особенным распределением пространства, часто противоречащим стандартам иных цивилизаций. Кто объяснит мне, почему в самой большой  стране мира, в головном Институте химической физики я работал  в комнате, где  на двоих полагался один стол? Кто объяснит мне, почему самое просторное рабочее место за всю жизнь у меня было именно в Японии, т. е. там, где этого меньше всего можно было бы ожидать ...

Действительно, на японских улицах тесно. Тротуары мизерные, около метра или полутора шириной. Проезжая часть узкая, уже, чем в других странах, а на сельских дорогах вообще нет обочин. Запомнилось зрелище старшеклассников на велосипедах трущихся черной униформой об автобусы. Вместе с тем, просторы в Японии тоже имеются.

Во-первых – это горы, которые занимают большую часть территории. Во-вторых, многие публичные здания на удивление просторны. Запомнился центр по сдаче экзаменов на водительские права, напоминавший по масштабам железнодорожный вокзал – для сопоставления осталось в памяти аналогичное заведение в Москве, состоящее из окошка и очереди в узком коридоре. Токийский зоопарк Нарита огромен – в несколько раз больше московского и превышает также европейские аналоги.

Мое рабочее место располагалось в огромного размера комнате, где работал еще «младший профессор» (по нашему, доцент) Цукада и пара студентов. Моя установка была в другой комнате, тоже довольно просторной, причем большую часть времени я там был один. Площади явно было в избытке. Почему? Мне объяснили, что большой передел строительной и жилой площади состоялся в Японии после войны. Практически все сколько-нибудь значительные японские города были стерты с лица земли ковровыми бомбардировками. Сендай был уничтожен полностью. Много людей погибло, многие организации перестали существовать. После войны вся городская площадь была перекроена и те, кто «подсуетились», получили больше. Университет Тохоку и многие другие государственные организации оказались снабженными площадями по высшему разряду.

В тесноте, да не в обиде

Тем не менее, в общем и целом в Японии все же тесно.... как относятся к этому сами японцы? По моим наблюдениям, японцам в тесноте комфортно. Коллективное начало в японской культуре фундаментально, и этика взаимного общения на близком расстоянии хорошо развита. В отличие от европейцев, японцев не смущает и не шокирует неожиданное появление и близкое присутствие незнакомых людей. Никто не говорит красивых слов о японском братстве, но соответствующий код общения фактически имеет место. Между незнакомыми японцами, оказавшимися близко друг от друга, мгновенно происходит обмен улыбками и устанавливается глазной контакт, лучистый и доброжелательный. Если у нас каждый такой акт взаимного признания отнимает душевные силы (как говорят некоторые, «высасывает энергию»), то у японцев это происходит органично и, кажется, не только не отнимает энергию, но даже и добавляет. Сами японцы не чувствуют в этом ничего особенного. Определенная рефлексия и оценка своей «особости» происходит как побочный эффект контактов с иностранцами. Японцы остро чувствуют межличностные барьеры, сооруженные западной культурой и относительно более прямолинейную и менее деликатную  манеру общения.

Осознание уникальности своей культуры еще сильнее толкает японцев в объятия друг друга. Только среди своих японец может расслабиться и чувствовать себя комфортно. Среди своих ему уютно, и он испытывает чувство, родственное русскому «хорошо сидим» - и для этого ему не нужны горячительные напитки. Излучая и принимая лучистое дружелюбие, японец испытывает ощущение жизненной полноты. Формулируя содержательную часть общения на языке полу-намеков и недоговоренностей, он уверен, что его поймут правильно и гармония дружелюбия не будет нарушена. Сама атмосфера общения приоритетна, она важнее индивидуальных симпатий и привязанностей. В этом специфика:  эмоциональный мир взаимной близости существует и у нас, но он требует определенного градуса межличностного резонанса. У японцев этот резонанс укоренен в самой культуре и меньше зависит от личных качеств и предпочтений. Японец улыбается искренне и даже, можно сказать, от души, но всем одинаково. Из этой сферы коллективного резонанса выпадают те, кто покидает оазис родной среды общения: уехавшие эмигранты, японцы обратившиеся в христианство, а также женившиеся на иностранцах.

Работа

В советской прессе писали про ненормированный рабочий день в Японии, но суть этого явления оставалась непонятной. Почему в нормальных странах рабочие борются за сокращение рабочего дня, а в Японии царит очевидное беззаконие – и никаких забастовок! Это и нельзя понять, если смотреть через призму нормального взгляда на жизнь, согласно которому отдых лучше работы. Для того, чтобы понять всю эту ситуацию, требуется почувствовать что у японцев совсем другой, чем у нас, почти что инопланетный взгляд на работу.

Японское трудовое законодательство ничем не отличается от всех остальных. В нем прописан такой же 8-часовой рабочий день, как и везде, два выходных в неделю и право на отпуск. Более того, эти законы положено соблюдать, так что лица, облеченные ответственностью, их соблюдают. Профессор Хозава, вместе с прочими начальниками его ранга и выше, работал с 9-10 утра до 5ти-6ти вечера. Но после его ухода, все прочие, включая «младшего профессора» Цукаду, оставались на работе. Однажды я решил тоже остаться «до упора» и проследить, когда же они начнут расходиться. Первый ушел в 10.30, слегка смущенный столь ранним уходом, остальные расходились в течение часа. Приходили они обычно до 9-ти. В субботу они тоже приходили на работу и оставались до 8-9 вечера. По воскресеньям приходили не все и примерно на полдня. Как выяснилось из разговоров, отпусков они не берут – или берут редко. От меня подобный режим работы не требовался и не ожидался. Я был временным иностранным гостем, и японский образ жизни на меня не распространялся.

Как зародилась и на чем держалась такая практика? Правительство её осуждало. Ведь у работавших таким образом японцев было занижено потребление. У них не оставалось ни времени ни желания «прибарахляться». Баланс экономики нарушался. Зачем производить не жалея себя, если нет интереса к потреблению? Иногда было видно, что они покупали вещи чуть ли не по обязанности, в качестве патриотического долга. Строительство рыночной экономики по западным рецептам в чем-то дало осечку: вместо общества потребления получилось общество, в котором главной ценностью оказалась работа как таковая, работа как процесс, важный сам по себе, даже и независимо от результата.

Как приучают японцев к такому режиму жизни? Ведь в школе и ВУЗах все устроено так же, как и везде – так же, но не совсем. Начиная с 3-го курса, когда студенты выбирают специализацию. Они прикрепляются к базовой лаборатории по профилю, и именно там куются кадры, готовые к тому, с чем им придется столкнуться на своем будущем рабочем месте. Лаборатория профессора Хозавы как раз и была такой кузницей кадров. Режим жизни студентов переключался с учебного на трудовой в момент их поступления в лабораторию. Они проводили в лаборатории практически все свое время. Там делали домашние задания и готовились к экзаменам. Привыкание происходило не без труда – уставшие студенты подчас засыпали  на рабочем месте и иногда даже на семинаре. К спящим студентам относились с уважением и заботой,  их  не будили и не иронизировали. К ним относились примерно так же как в семье отнеслись бы к неурочно заснувшему ребенку.

Аналогия с семьей не случайна. Считается, что сложившаяся в Японии система трудовых взаимоотношений наследует устройству крестьянской семьи – трудовой ячейки патриархального общества. При формировании индустриальных городов атмосфера крестьянской семьи перевоплотилась в трудовых коллективах фабрик и заводов. Этим объясняются отличия от духа западной городской цивилизации, в которой город противопоставлялся деревне и был основным местом формирования вектора культурной эволюции.

В Европе основным носителем культуры было дворянство, высший класс, образованное общество. В процессе демократизации простой народ «окультуривался», перенимая одежду, манеры и ценности высших классов. В Японии же дворянство претерпело два крупных кризиса: анти-феодальную революцию Мэйдзи и катастрофу второй мировой войны. В обоих случаях «самураи» потерпели поражение и в конечном счете были искоренены как класс, примерно как «буржуи» в СССР. В СССР однако лидерство города от этого еще  усилилось, и официальной нормой была провозглашена культура городских пролетариев. Переезжая  в город, советский крестьянин попадал в чуждое ему культурное пространство. В Японии же кризис феодальной аристократии привел к другим последствиям: деревенский образ жизни переехал в город и стал основой трудовой культуры.

С этой точки зрения легче понять принцип пожизненного найма. Это не крепостное право, а естественное следствие семейного духа: родительскую семью нельзя поменять. В научном мире это выражается в том, что выбрав единожды направление и «шефа», поменять их уже нельзя. Любопытно, что при этом общественное мнение терпимо к супружеским изменам и разводам. Процент разводов в Японии составляет 35%, примерно столько же, сколько в европейской Словакии. Такое впечатление, что дух патриархальной семьи в большей мере сохранился именно в трудовом коллективе, а не в семье как таковой.

Я задавал себе вопрос, всегда ли японцы работали так много, или же это когда-то началось. Понятно, что у крестьян рабочий день не нормирован, и что в хозяйстве всегда что-то нужно сделать – так что теория крестьянского наследия кажется правдоподобной. Но когда я спрашивал об этом самих японцев, они ссылались не на крестьянские корни, а на недавнее прошлое. Потерпев сокрушительное поражение в войне, они остались с разрушенной дотла страной: функционирующих предприятий осталось немного. Хотя никаких чрезвычайных постановлений на этот счет не выпускалось, в народе возникло инстинктивное осознание того, что вернуться к нормальной жизни можно только отдавая работе все время и силы. Быстрый успех восстановления и экономический рост, выдвинувшие Японию в число мировых экономических лидеров, подтверждали правильность выбранного курса на сверхурочный труд по максимуму. Проиграв на полях сражений, японцы доказали иными средствами, что они – лучшие.

Смех самурая

Ничто не различается так резко между культурами, как юмор. Анекдоты и шутки редко экспортируются. Но если Вы, читатель, ожидаете, что я сейчас буду рассуждать о японском юморе, то ошибаетесь – нельзя рассуждать о том, чего нет. Японцы в целом воспринимают жизнь серьезно и искренне. Те вещи, которые мы вышучиваем, вызовут у японца чувство мягкого сожаления. Европейцы живут в мире двойных стандартов – официальных идеалов и фактических норм, в котором подчас возникают уродливые или неприличные ситуации, на которые реагируют смехом. С японской точки зрения такой порядок вещей плох – в нем изначально нет гармонии, а смеющиеся  почему-то радуются её нарушениям.

Впрочем, улыбок и смеха в Японии предостаточно. Про улыбки я уже писал – они создают добрососедский тон общения и могут сопровождаться смехом – но это не тот смех, о котором я хотел рассказать.

На третьей неделе пребывания в Японии я решил прокатиться на скэйтборде – тогда они только что появились. Но стоило мне ступить на подвижную как ртуть доску, как она выскользнула из-под моих ног, закрутив меня таким образом, что я приземлился на асфальт в горизонтальном положении, аккурат правым боком на тазобедренный сустав, издавший при этом слышимый хруст. Была вызвана скорая помощь, меня отвезли в больницу и супруга позвонила проф. Цукада, который быстро приехал и пошел говорить  с доктором. «Ну как?» спросила его Оля – и ждала ответа, затаив дыхание .... «Перелом!» - объявил Цукада широко улыбаясь и радостно засмеялся. Это был смех самурая.

Эта разновидность японского смеха настолько противоречит аксиомам нашей культуры, что я не взялся бы её объяснить. Пытаются ли они этим поддержать того, кому плохо? Или восстанавливают нарушенное равновесие? Сами японцы объяснить этого не могут – смеются и все тут. Если маленький ребенок споткнулся, упал и плачет – мать начинает смеятся. Чем громче плачет ребенок, тем громче смеется мать и те, кто оказался рядом.

Другая не менее удивительная разновидность японского смеха – смех официальный. Если у нас официальные речи предполагают стопроцентную серьезность со стороны аудитории, то в Японии докладчик выступает в шутливом тоне, который резонирует в веселом смехе участников собрания.

Об особенностях и отличиях японской культуры можно говорить бесконечно, но можно ли к ней привыкнуть и в неё вжиться? И как сами японцы воспринимают чужеземцев?

Гостеприимство и ксенофобия: трудно ли быть иностранцем  в Японии?

Обмениваясь впечатлениями с русскими коллегами, я всегда удивлялся диапазону суждений. Кому-то все было плохо, а о другом заботились даже как-то чрезмерно. А забота требовалась – я был не способен прочитать счет за электричество ... впрочем Цукада тоже смотрел на него как баран на новые ворота и, лишь позвонив жене, сумел разъяснить мне содержание сего важного документа.

Встретили меня очень ласково, но вскоре градус гостеприимства стал падать – на меня, попросту говоря, перестали обращать внимание. Удивительно, что за все время ни один человек не завел со мной разговоров о работе – ни о моей, ни о своей (кроме проф. Хозавы, естественно). На мои вопросы отвечали, но первыми обращались лишь изредка. Обо мне вспоминали тогда, когда надо было идти в ресторан на ритуальный групповой обед (точнее – ланч).Туда собиралась вся лаборатория. Все оживленно болтали, глядя друг на друга и не встречаясь со мной взглядом. Время от времени ко мне кто-то обращался на английском. Выяснилось, что я был нанят в значительной мере ради практики англоязычного общения. И наши студенты и профессора из других лабораторий время от времени подходили, чтобы поговорить со мной на произвольные темы.

Если атмосфера в лаботатории была в целом довольно унылая, то Ольга вела живую светскую жизнь в дамском сообществе. Японские дамы в основном не работают. Собираясь группами, они отправляются на пикники в парки. Разложив синий пластиковый ковер под цветущей сакурой, они возлежат подле принесенных кушаний, созерцая буйный розово-фиолетовый цвет вишневых деревьев. Сакура цветет весной, а осенью выезжают в другие парки созерцать краснеющие клены. Всегда найдется куда поехать: геотермальные источники, древние храмы со священными оленями, разные фестивали и религиозные праздники – было бы время, а у японских женщин его  много ...

Апогеем японского гостеприимства был поразительный эпизод с автобусом. Пропустив свою остановку, Ольга оказалась в автобусном парке. Когда водитель автобуса понял, что произошло, он повернул свой пустой автобус и повез одну Ольгу обратно домой. Водитель при этом не ворчал и не ругался, а, казалось, был счастлив помочь незадачливой иностранке.

Наша десятилетняя дочь Маша получила свой собственный опыт интеграции в японскую жизнь. Поступив в середине года в обычную японскую школу согласно возраста, она оказалась в дружелюбной, но чуждой и непонятной среде. Дети подходили к ней и трогали её русые косички, чтобы убедиться, что они настоящие. Никто от неё ничего не требовал, и первое время с ней садилась специально назначенная учительница, чтобы как-то ей помогать. С нашей точки зрения, она делала успехи и где-то через полгода была способна работать для нас переводчиком. Так как средние жители Сендая по-английски не говорили вовсе, она нас часто выручала. По истечении учебного года, однако выяснилось, что это погружение в Японию далось ей нелегко. В её глазах появилась тоска, и в поведении стала ощущаться депрессивность. Безликое японское дружелюбие было слишком чужим.

Со следующего учебного года (т.е. с сентября 1993 г.) мы перевели её в американскую англоязычную школу, организованную миссионерами. Школа была платной, но мы решили что так лучше, чтобы избежать еще одного шока при ожидаемом в марте следующего 1994 г. переезде в Канаду. Эта школа оказалась для неё просто спасением, и мы все сохранили о ней самые теплые воспоминания. Маша начала изучать английский еще в России года за два до Японии, так что с её способностями она освоилась быстро и чувствовала себя там хорошо. По сравнению с японской средой, это был все равно что дом родной.  Этот первый успешный опыт в интернациональной англоязычной среде был для неё очень полезен и отчасти предопределил путь её дальнейшего становления в канадском многонациональном сообществе.

Европейцы в Японии тянутся друг к другу  и на деле ощущают близость культур христианского корня. По сравнению с японцами мы все как бы свои – для меня этот опыт фактического экуменизма был также очень важен. Интегрироваться в Японии невозможно, да и зачем? Я готовился к переезду в Канаду. На  канадских просторах, наивно думал я, все равны и все свои. В Канаде я планировал стать на якорь всерьез и надолго. О том, что из этого получилось, читатель узнает из моих канадских воспоминаний, уже опубликованных в Воздушном Замке.