оглавление предыдущая страница следующая страница
Отдел первый
БОЖЕСТВЕННОЕ НИЧТО
I. ОСНОВНАЯ АНТИНОМИЯ РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ
Если перевести этот основной и элементарный факт религиозного сознания на язык религиозной философии, мы тотчас же увидим, что перед нами явно противоречивое сочетание понятий, приводящее к антиномииI. То, что имманентно, не может быть в то же время трансцендентным и постольку не трансцендентно; то, что трансцендентно, не может быть имманентным сознанию и остается для него запредельным. Если брать эти понятия в статической неподвижности, застывшими в логические кристаллы, то основное понятие религии, идея Божества, есть вообще лишь явное недоразумение, очевидное для всякого, обладающего логической грамотностью, это — горячий лед, круглый квадрат, горький мед. Однако рассудочная невозможность и противоречивость не есть гарантия реальной невозможности (вера в это была подорвана еще греческой философией: Платоном, Зеноном, — а в новое время Гегелем, который в своей "Логике", как бы ни были велики ее заблуждения, навсегда показал невозможность остановиться на любомиз рассудочных определений и проявил при этом даже своеобразный пафос противоречий: der Wiederspruch ist Fortleitende!3). И если религиозное самосознание при первых же шагах своих явно сталкивается с рассудочным, то это никоим образом не является еще для него окончательным приговором, напротив, это значит только, что антиномия религиозного сознания должна быть раскрыта и осознана до конца в своих последствиях. Крупнейшею заслугой Канта в теоретической философии было констатирование антиномий рассудка, благодаря которым он неизбежно запутывается в свои собственные сети4. Имманентный рассудок, который не знает никакого соприкосновения с миром трансцендентным, вдруг становится трансцендентен для самого себя: оказывается, что в центре его имеется щель, через которую высыпается его содержание. Правда, эти антиномии у Канта благополучно "разъясняются" разумом, однако компетенция этого последнего, после того как обнаружена антиномичность его структуры, может считаться для этого тоже сомнительной, и, что здесь самое важное, этим нисколько не умаляется самый факт рокового антиномизма в мышлении, который явно показывает неадекватность мышления своему собственному предмету. Рассудок оказывается неспособен сделать вполне для себя имманентным бытие, подчинив его законам своего мышления, — между ними и бытием обнаруживается несоответствие, которое и находит свое выражение в антиномиях. Антиномия есть явный знак известной трансцендентности предмета мысли для мышления и вместе с тем крушение рассудочного, гносеологического имманентизма. Антиномическое мышление овладевает своим предметом, делает его себе имманентным только отчасти, лишь до известного предела, который и обнаруживается в антиномии. Полная трансцендентность предмета мышлению делала бы его вполне невозможным как объект мышления, или окончательно немыслимым; полная же его адекватность мышлению свидетельствовала бы о полной его имманентности: в божественном разуме, в котором мышление и бытие совпадают в едином акте, нет и не может быть антиномий, болезненных разрывов и hiatus'oв5, составляющих естественное свойство разума человеческого. Отсюда, между прочим, выясняется разница между антиномией и противоречием. Противоречие логическое проистекает из ошибки в мышлении, из несоответствия мышления своим собственным нормам, оно имманентно в своем происхождении и объясняется недостаточным овладением предметом мысли со стороны логической формы. Диалектическое противоречие в смысле Гегеля проистекает из общего свойства дискурсивного мышления, которое, находясь в дискурсии6, в непрерывном движении, все время меняет положение и переходит от одной точки пути к другой; вместе с тем оно, хотя на мгновение, становится твердой ногой в каждой из таких точек и тем самым свой бег разлагает на отдельные миги, на моменты неподвижности (Зенон!)7. Разумеется, при всякой такой задержке в дискурсивном беге обнаруживается вся произвольность каждой остановки, а вместе и необходимость "снятия" ее или дальнейшего движения к новой точке, опять для нового "снятия". Диалектика есть дискурсия дискурсии, и только Гегель мог увидать в ней преодоление дискурсивности, нечто абсолютное и сверхдискурсивное, между тем как и логика Гегеля есть рабство дискурсии, отличающееся даже воинствующим характером. Поэтому противоречие диалектическое отличается от противоречия логического тем, что оно проистекает не из ошибки, но из критического самосознания формальной мысли, причем диалектика считает себя тем самым и возвышающейся над этими противоречиями. Совсем иное представляет собой антиномия. Она порождается осознанной неадекватностью мышления своему предмету или своим заданиям, она обнаруживает недостаточность сил человеческого разума, который на известной точке принужден останавливаться, ибо приходит к обрыву и пропасти, а вместе с тем не может не идти до этой точки. Но скажут: разве предмет мышления может быть неадекватен мышлению? Ведь предмет мышления есть мысль, он "порождается" мышлением и потому не может быть ему неадекватен, в этом весь пафос имманентизма от Гегеля до Шуппе и Когена. Мы считаем такое понимание весьма односторонним, за него была покарана еще философия Гегеля, притязавшая философски дедуцировать все эмпирическое бытие и обанкротившаяся на этом притязании (от него был свободен, до известной степени, даже философский отец имманентизма Кант, утверждавший непознаваемую Ding an sich8, которая есть не что иное, как объект мышления, ему неадекватный). Притязание неокантианцев на всецелое порождение мышлением объекта мысли (reiner Ursprung9) есть самообман, ибо условно методологические операции мысли, служащие лишь для ассимилирования мыслью ее объекта, здесь смешиваются с самим объектом. Мысль логически расщепляет и приспособляет себе этот объект, но он существует до мышления и от него независимо, поэтому он задан мышлению, он задача задач, к которой ведут все отдельные усилия мысли. Мысль рождается не из пустоты самопорождения, ибо человек не Бог и ничего сотворить не может, она рефлектируется из массы переживаний, из опыта, который есть отнюдь не свободно полагаемый, но принудительно данный объект мысли10. Гносеологическому опыту (в кантовском смысле) предшествует жизненный, алогический или сверхлогический опыт, в котором, непостижимо для мышления, уже дается и порождающая мышление материя, и вся эта серая масса опыта постепенно преодолевается и ассимилируется мышлением. Мышление "порождает" свои частные объекты путем логического преодоления жизненно данного ему объекта, не им созданного, но ему властно повелевающего. Так математик может разбить данную площадь в целях ее измерения на какие угодно фигуры и применить при этом какие угодно формулы — в этом заключается свобода "порождения" для его мышления, но он все-таки имеет перед собой определенную, ему данную проблему, которая может притом оказаться и не вполне разрешимой. Антиномия не означает ошибки в мышлении или же общей ложности проблемы, гносеологического недоразумения, которое может быть разъяснено и тем самым устранено. Разуму присущи вполне закономерные антиномии.
Поэтому могут быть случаи, в которых мышление роковым образом запутывается в противоречиях и впадает в антиномии, и вполне естественно, что к таковым областям принадлежит, даже должна принадлежать религия. Если бы религиозных антиномий не оказывалось в наличности, то это значило бы, что их надо усиленно искать. Ибо, если есть область, в которой неадекватность мышления своему предмету ясна уже в самой проблеме, то это, конечно, религия, опирающаяся на единство трансцендентного и имманентного. Поэтому богословие "more geometrico"11, в котором бы все было приведено к рассудочному единству и ясности, наперед возбуждает к себе подозрительность — недаром такие рациональные построения свойственны были именно нерелигиозному веку деизма12 и просветительства.
Итак, к антиномии приводит нас уже самое общее определение объекта религии, в котором содержится coincidentia oppositorum13, заложено основание для двух рядов мыслей, разбегающихся в противоположных направлениях. Трансцендентный Бог есть навеки неведомая, недоступная, непостижимая, неизреченная Тайна, к которой не существует никакого приближения. Всякая попытка выразить эту тайну в понятиях бытия, измерить неизмеримую пучину Божества — роковым образом безнадежна, как бессильна волна своим порывом подняться к небу, как бы она к нему ни вздымалась. Все свойства, все слова, все качества, все мысли, заимствованные из этого мира, как бы мы их ни потенцировали и ни усиливали, абсолютно непригодны для характеристики того, что стоит за пределами этого мира. Безусловное отрицание всех определений, всякого да, вечное и абсолютное НЕ ко всему, ко всякому что полагается Абсолютным как единственное его определение: Бог есть НЕ-что (и НЕ-как, и НЕ-где, и НЕ-когда, и НЕ-почему). Это НЕ не есть даже ничто, поскольку и с ним еще связано отношение к какому-либо что (ибо небытие есть лишь спутник бытия, и ничто — тень что, а как самостоятельное понятие вовсе не существует); оно есть Сверх-что. НЕ-что не имеет никаких определений что, является бескачественнымII или, точнее, сверхкачественным.
Трансцендентность Божества можно выражать одинаково как чрез НЕ-что, так и чрез НЕ-кто; поскольку что есть выражение окачествованности бытия, а кто его субъектности или субстанциальности — вся область бытия есть кто, или что, вернее, то и другое вместе. И так как всякая субъектность, всякое кто conpai ается с объектностью, или что, и разделение бытия на субъект и объект, кто и что, прорезает его до самой глубины, то, очевидно, при постижении трансцендентности Божества следует отрицать не только всякое что или кто, но и самое отношение, связь между ними, вытекающую из раздвоения на кто и что. Кто есть что, некто есть нечто (или же более частные суждения: некто x есть определенный некто А, или нечто у есть определенное нечто В) — таковы самые общие положения бытия. Отсюда следует, что и само бытие необходимо есть некоторая ктойность или чтойность, им соотносительно. Потому про Божество в Его трансцендентном аспекте невозможно даже сказать, что Оно есть, ибо, говоря это, мы тем самым превращаем Его в некоторое кто и что или в некто и нечто, между тем как Оно есть НЕ-кто и НЕ-что, а потому и вообще НЕ-есть. Другими словами, приходится признать, что о трансцендентном нельзя утверждать даже бытия. Находится ли что поверх или вне бытия, мы не можем знать имманентным сознанием, ибо бытие есть самое общее определение имманентности, недаром имманентизм разных оттенков одинаково провозглашает формулу идеализма: esse = percipi, sein = Bewusstsein14. Потому те из представителей "отрицательного богословия", которые, отрицая в применении к Божеству всякое кто или что, тем не менее оставляют в качестве единственного его атрибута бытие, взятое в его противоположности к небытию, неправомерно вводят в трансцендентную идею Божества определение, заимствованное из области имманентногоIII: Божеству не свойственно бытие (хотя это не значит, что Его нет в смысле имманентного самосознания). Оно есть НЕ-бытие, Сверх-бытие. Про Абсолютное нельзя сказать, что Оно есть, как и нельзя сказать, что Его нет: здесь умолкает в бессилии человеческое слово, остается только молчаливый философско-мистический жест, одно отрицание, голое НЕ. О нем "в душе нет другого познания, кроме знания, каким образом она не знает Его" (блаж. Августин).
Абсолютное НЕ отрицательного богословия поэтому не содержит никакой отрицательной утвержденное, которая всегда есть соотносительность: это и не οὐ, и не μὴ (два оттенка греческого отрицания, одной наличностью своею уже предполагающие целую философию и тем свидетельствующие о философском гении эллинов). Скорее это НЕ есть отрицающее всякое высказывание ἀ: ἀόριστος, ἂπειρος, ἂμορφος15 — не столько отрицание того или иного определения, сколько его отсутствие, выражение невыразимого, жест трансцендентного в имманентном, предел для мысли и для сознания, за которым оно гаснет и погружается в ночь. Ἀ отрицательного богословия находится поэтому в иной логической плоскости, нежели μὴ ὂν или οὐκ ὂν (а также и гегелевское Nichts, или ничто, соответствующее лишь мэоническому состоянию бытия, его чистой потенциальности). Ибо как μὴ, так и οὐ для ἀ отрицательного богословия являются уже некоторыми положительными высказываниями о бытии и тем самым относятся к имманентному, дневному, космическому сознанию, различающему свет бытия и тени небытия, выявленность форм и сумерки потенциальности. Ἀ — это жест, порыв, движение, но не мысль, не слово. Это — музыка, невыразимая в слове, недомыслимое переживание, выход (transcensus) за самого себя.
Поэтому логически до конца продумать трансцендентное, выходящее за пределы мысли, очевидно, невозможно. Мышление уподобляется здесь змее, ловящей себя за хвост или стремящейся настигнуть свою же тень; оно может делать все новые и новые усилия освободиться от всякого данного содержания, трансцендировать себя, истощая свою энергию в отрицании всякой данности. В этом смысле НЕ, как символ трансцендентного, неизмеримо энергичнее и радикальнее всякого частного, предметного не. Религиозная трансцендентность шире и глубже гносеологической, мыслительной трансцендентности. Эта трансцендентность требует полнейшей отрешенности, смерти для всего жизненного, однако же при отсутствии смертиIV. В религиозной философии учение о Божестве как Трансцендентном получило выражение в так называемом "отрицательном богословии" (θεολογία ἀποφατική, theologia negativa16).
Бог в трансцендентности своей бесконечно удален от человека, уходит от него в запредельную тайну, оставляя в религиозном сознании одно НЕ, одно СВЕРХ, одну пустоту. Но религиозное самосознание не может жить, дышать и питаться одной этой пустотой — богообщение, богопереживание, богобытие составляет его жизненную основу. Религия возможна лишь постольку, поскольку трансцендентное Божество, неизреченная и недомыслимая тайна, открывается человеку и Абсолютное становится для человека Богом (ибо, по выражению Ньютона, Deus est vocatio aequivoca17, Бог есть понятие соотносительное тому, для кого Он является Богом). Иначе говоря, Абсолютное трансцендентное полагает Себя Богом, а следовательно, принимает в Себя различение Бога и мира, и в нем человека. Бог есть и Кто, и Что для человека. Он есть Субъект откровения и вместе его Объект. Богу присуще постольку и бытие (хотя бы и в самой высочайшей степени), про Бога можно сказать: Он есть, Он есть Ων, Сущий, Ягве, как Он открыл о Себе Моисею18; про Абсолютное же сказать этого нельзя, ибо бытие есть понятие соотносительное: Бог есть для человека или, шире, для мира. Для того чтобы мог быть Бог, должен существовать мир, он также обусловливает собой бытие Божие. Только Бог есть основа религии, из одного самозамкнутого Абсолютного, навеки сокрытой тайны ее не возникло бы. То, что сообщает религии чувство бесконечной глубины и неизреченной тайны, трансцендентный фон Бога, вне религии кажется такою же пустотой или "пограничным понятием", как Ding an sich в системе Канта. Моста логического между трансцендентным или Абсолютным и имманентным или Богом нет никакого: здесь абсолютный hiatus, бездонная бездна. Это приходится просто принять как факт, во всей его победной очевидности, но и окончательной непостижимости: так есть. Абсолютное в сотворении мира или, лучше сказать, самым актом этого сотворения порождает и Бога. Бог рождается с миром и в мире, incipit religio19. Отсюда начинается возможность определений Бога как имманентно-трансцендентного, выступившего из своей трансцендентности и абсолютности своей в имманентность и некий дуализм. Здесь начинается возможность богопознания и богообщения; открывается область "положительного богословия" (θεολογία καταφατική); появляется необходимость догмата и мифа; наконец, возникает, как религиозно-философская проблема, критическое установление понятия о Боге.
Можно, однако, поставить вопрос, не разрывается ли этой антиномией единство сознания? Не есть ли это в нем раздвоение, угрожающее человеку духовной гибелью? Это было бы так, если бы сознание было только рассудочно-логическим, и религиозная антиномия имела бы чисто рассудочное значение: тогда юре рассудку и его обладателю! К счастью, дело обстоит наоборот: религия не утверждается на рассудочном постижении, она стоит в самой себе, и, напротив, для нее указанная антиномия как раз создает постоянный и незаменимый импульс, она есть нерв религии, придает ей глубину и движение и, хотя и неразрешимая, она постоянно разрешаема в религиозной жизни, вновь и вновь переживаясь как источник религиозных озарений в пламени веры. Для веры и не должно быть понятного до конца, вера есть дитя тайны, подвиг любви и свободы, она не должна убояться рассудочного абсурда, ибо здесь открывается вечная жизнь, безбрежность Божества.
Итак, основной антиномией религиозного сознания в нем намечаются два пути: путь отрицательного и положительного богословия. Следует осмотреться на обоих.
II. «ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ (АПОФАТИЧЕСКОЕ) БОГОСЛОВИЕ»
Deus melius scitur nesciendo20 Augustini de ordine, II, 16. |
I. Отрицательное богословие у
Платона и Аристотеля
Учение
Платона об идеях, вершиной которых является идея Блага, само Божество,
необходимо имеет два аспекта, вверх и вниз: идеи имеют самосущее бытие в "умном
месте", представляя собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но
они же его собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя
мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и
произведения, эроса и его предмета и т. д. В разных диалогах Платона
подчеркивается и раскрывается по преимуществу то одна, то. другая сторона
идеализма — трансцендентность идей миру или их имманентность. Поскольку
Платон раскрывает первую сторону, он, естественно, приближается к кругу
идей отрицательного богословия и вынуждается прибегать к характеристикам
преимущественно отрицательным. Так, уже в "Федре" "наднебесная область"
описывается как "бескрасочная и бесформенная и неосязаемая, подлинно сущая
сущность души, зримая одному лишь царственному уму"[v].
Но особенно характерно в этом отношении известное место 6-й книги "Государства"
о благе: "так это, доставляющее истинность познаваемому и дающее силу
познающему, называй идеей блага, причиной знания и истины, поскольку она
познается умом. Ведь как ни прекрасно то и другое, знание и истина, но ты
справедливо рассудишь, почитая иное и еще прекраснейшим: природу блага надо
почитать еще выше. Солнце, думается мне, скажешь ты, доставляет видимым
предметам не только способность быть видимыми, но и рождение, и возрастание, и
пищу, само же не есть рождаемое... Так и благо, надо сказать, доставляет
познаваемому не только способность познаваться, но и получать бытие и иметь от
него сущность, тогда как благо не есть сущность, но по достоинству и силе
стоит выше (трансцендентно — έπέκεινα)
сущности"[vi].
Этот же мотив можно проследить и в других диалогах Платона[vii]. Аристотель подвергает критике платоновское учение об идеях[21] как трансцендентных сущностях, в них он видит лишь идеологическое удвоение действительности, которое не пользует немало для ее понимания, ибо платоновские идеи отделены непроходимой пропастью от действительности и лишены движущей силы, энергии. Учению Платона об идеях Аристотель противопоставляет свое учение о формах (μορφή), осуществляющихся в некоем субстрате (ΰποκείμενον), материи (ϋλη), причем форма есть движущий принцип, ведущий развитие к своему полнейшему осуществлению: она является и данностью, и заданностью для своего вида, а вместе и законом ее развития, целепричиной, делающей вещь воплощением своей идеи (εντελέχεια). Таким образом, по смыслу учения Аристотеля, формы существуют не "в умном месте" Платона, а только в вещах. Однако им принадлежит самостоятельное бытие в том смысле, что они являются онтологическим prius[22] вещей, в силу которого возможность (δυνάμει δν) переходит в действительность (ενεργεία öv), причем каждая форма имеет пребывающее, вечное существование, а совокупность форм образует их иерархию или организм. В учении Аристотеля о формах мы имеем только иную (в одном смысле улучшенную, а в другом ухудшенную) редакцию платоновского же учения об идеях, без которого и не мог обойтись мыслитель, понимавший науку как познание общего (το καθόλου) и, следовательно, сам нуждавшийся в теории этого "общего", т. е. в теории идей-понятий. Как покоящиеся в материи или ее оформляющие, аристотелевские формы имманентны миру, но как движущие цели, как онтологический prius, они ему трансцендентны. Однако ведь и платоновские идеи никоим образом нельзя рассматривать как вполне трансцендентные действительности, ее бесполезно лишь удвояющие, напротив, мир только и существует через причастность (μέθεξις) идеям, составляющим подлинно, вечно сущее (το όντως, αεί δν) в бывающем и становящемся (γιγνόμενον). Учения Платона и Аристотеля в интересующем нас отношении противополагаются лишь как два различных вида одного и того же рода, не в своем что, но по своему как. Мировоззрение Платона, если можно так выразиться, софийнее, Аристотеля же теистичнее. Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только "Тимей" с его учением о Демиурге[23]). Напротив, Аристотель, восходя по лестнице форм в их естественной иерархии, приходил к форме всех форм, имеющей содержанием только себя, мышление мышления (νόησις της νοήσεως), первое движущее (πρώτον κινούν), составляющее и источник всякого движения, и его предмет, как всеобщее стремление и любовь (ой κινούμενον κινεί ... κινεί δε ως έρώμενον); эта Форма вообще и есть Божество. Аристотель чрезмерно сливает его с миром, изображая его в качестве космического агента, первого двигателя (который сам, однако, остается неподвижен). У него как бы отсутствует умопостигаемый мир идей (София), помещающийся между Богом и миром в системе платонизма, поэтому для Аристотеля возникает опасность полного религиозного имманентизма, растворения Бога в мире, миробожия. Однако для этого Аристотель слишком серьезно и возвышенно понимает идею Божества и старается утвердить свой теизм, подчеркивая сверхмирный, трансцендентный характер Божества, и именно при развитии этой идеи он, естественно, вступает на путь отрицательного богословия. Аристотель не раз повторяет, что следует отказаться от понимания Божества, ибо всякая попытка в этом направлении неизбежно потерпит неудачуVIII. В XII книге "Метафизики" (гл. VII), давая определение Божества как мышления, жизни, вечности, полноты и совершенства, Аристотель продолжает уже в тонах "апофатического" богословия: "Ясно, что существует вечная, неподвижная, отдельно от чувственного и самостоятельно существующая сущность (οὐσία). Но также доказано, что эта сущность не может иметь величины, а неделима и нераздельна. Ибо она приводит в движение бесконечное время, а ничто ограниченное не имеет неограниченной силы. Но так как всякая величина должна быть ограниченной или неограниченной, на данном основании она не может иметь ограниченную величину, неограниченной же величины она не имеет потому, что неограниченной величины вообще не существует. Далее доказано, что она не подвержена никакому аффекту или качественному изменению; все же остальные движения следуют лишь за переменой места" (1073 а)24. Вопрос об отношении Бога к миру Аристотель поясняет следующим сравнением: "Следует взвесить (говорит он), каким из двух способов содержится природа всего блага или наилучшее: как вечно отделенное, самостоятельно по себе существующее или же как строй его частей. Конечно, одновременно тем и другим способом, как это имеет место относительно войска, ибо для последнего благо лежит как в строе, так в полководце, и более еще в последнем. Ибо не он существует благодаря строю, но строй через него" (гл. X, 1075 a)25. Ближайшего исследования этого вопроса, который скорее ставится, чем разрешается этим сравнением, у Аристотеля мы не находим, и все его учение о Боге грешит неясностью и двусмысленностьюIX.
II. Плотин (III в. по Р. X.)26
Плотин, глава неоплатонической школы, представляющий собой вершину метафизической спекуляции Греции, в основу своего сложного и далеко неясного в подробностях мировоззрения полагает учение об абсолютном Первоначале, которое чаще всего называет Единым (Ἒν), иногда Благом (Ἀγαθόν). Эта божественная Первооснова мира и бытия есть и общая субстанция мира, ибо все обосновывается в Едином, имеет в нем и причину, и цель, существует только его животворящей силой. Мир не создается актом творения, он происходит из Единого, как бы изливаясь из божественной полноты подобно свету из солнца; он есть эманация27 божества, подчиненная "закону убывающего совершенства" (Целлер). Так как все представляет собой энергию Единого абсолютного лишь на разных ступенях совершенства, то по отношению к миру эта система, по справедливой характеристике ЦеллераX, должна быть определена как "динамический пантеизм". В системе Плотина посредствующую роль между Единым и миром играет νοῦς28, образующий второе и не столь уже чистое единство — мышления и бытия, а непосредственным восприемником влияний νοῦς служит Мировая Душа, имеющая высший и низший аспект, и она изливается уже в не имеющую подлинного бытия, мэоническую (μή ὂν) и потому злую материю. Единое — Ум — Мировая Душа составляют трехступенную градацию сущего (но эта трехступенность не есть триипостасность, как иногда ошибочно думаютXI, смешивая неоплатонизм с христианством).
Единое у Плотина неизбежно получает двойственную характеристику: будучи первоосновой, имманентной всякому бытию, оно в то же время остается выше всякого бытия, как трансцендентное миру и простое Единое. Это единство имеет значение, конечно, не нумерического единства, определяющегося в противоположность множественности, но простого единства, вернее, сверхъединства и сверх-числа. Можно справедливо сомневаться в том, насколько трансцендентный лик Единого у Плотина соединим с всеобщим первоначалом, всему имманентным. В этом роковая двойственность динамического пантеизма, благодаря которой система Плотина расседается изнутри. Но нас интересует здесь не эта особенность мировоззрения Плотина, о которой нам еще предстоит речь впереди, а та характеристика Единого как трансцендентного, которая ставит Плотина в ряды представителей отрицательного богословия.
Приведем эту характеристику в словах самого Плотина (Enneadis VI, Lib. IX, 5—6): переход к безусловному единству, стоящему выше ума, является для Плотина непостижимым, как бы "чудом" (θαύμα το εν). "Это чудо есть единое, которое есть не существующее (μή ὂν), чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать, обычно именуется Единым... оно трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и не уменьшающаяся и не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости называем его единым, чтобы обозначить для себя неделимую его природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: "единое и неделимое" не так, как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового не существовало бы, если бы вперед не существовала сущность и то, что предшествует сущности. Поэтому мы не должны устремлять свое размышление в эту сторону, но должны трактовать его по аналогии с простым, избегая отношения к множественности и делению".
"Как же говорим мы об едином? и как можно приспособить его к мысли? тем, что во все большей степени полагаем его единым, подобно тому как полагается единым (ένίζεται) единица или точка. Именно здесь душа, уменьшая количество и величину, постепенно останавливается на наименьшем и таким образом остается на чем-то таком, что хотя и неделимо, но было в делимом и существует в другом. И само единое не остается ни в другом, ни в делимом, ни неделимо как наименьшее. Оно является наибольшим другого не величиною, но силою (δυνάμει), так что и не имеющее величины существует силою, также и по нему существующее неделимо и нераздельно как сила, а не величина. Его нужно считать бесконечным не как неизмеримое величиной или числом, но как необъятное по силе. Ибо если ты станешь мыслить его как Бога или ум, то оно больше; если ты в своем мышлении приводишь его к единству, оно и в этом отношении более; оно более едино (το ένικώτερον), в отношении к твоему мышлению, чем ты можешь представлять себе самого Бога, ибо оно само по себе без всякой акциденции29 (συμβεβηκότος). Но нельзя ли мыслить единое как таковое, в качестве самодовлеющего? Ибо оно должно быть прежде всего другого самодовлеющим, самоудовлетворенным, чуждым всякой потребности; все же многое и неединое имеет нужду, ибо произошло из многого. Таким образом, его существо требует единства, а это последнее его не требует, ибо есть оно само... Если нечто должно быть вполне самоудовлетворено, то оно должно быть единым, именно не испытывать нужды ни в отношении себя самого, ни в отношении другого. Ведь оно не ищет ничего, чтобы существовать или благополучно существовать или вообще иметь почву, ибо раз оно является основанием другого, то бытие свое и благосостояние оно имеет не от другого, — что могло бы иметь такое значение для него вне его самого? Отсюда благо (το ευ) для него не есть акциденция, это есть оно само. Оно не имеет места, ибо не нуждается в помещении, как будто бы не могло носить само себя; то, что должно быть поддерживаемо, не одушевлено и есть падающая масса, если она не имеет твердой опоры. Это есть основание, почему другое имеет твердую опору чрез него, достигая существования и получая место, на которое оно должно быть поставлено по ряду... Все то, что зовется нуждающимся в благе, нуждается и в поддерживающем, следовательно, единое не есть и благо. Поэтому оно ничего и не хочет, но есть сверхблаго (ύπεράγαθον) и благо не для самого себя, а для других вещей, если что-либо способно принять в нем участие. Оно и не мышление, поскольку чуждо изменения и движения, ибо оно выше движения и мышления. Что оно стало бы мыслить? самого себя? но тогда оно будет ранее мышления неведающим и нуждающимся в мышлении, для того чтобы познать самого себя, будучи в то же время самодовлеющим (αυτάρκης). Поэтому, хотя оно само не знает себя и не мыслит себя, не будет у него незнания; ибо незнание возникает при наличности другого, когда одно не знает другого. Единственное (μόνον) же не знает ничего и не имеет ничего, чего не знает, и так как единое есть в общении самого себя, то оно и не нуждается в мышлении самого себя. Ибо и общение (συνιέναι) не следует присоединять для понятия Единого, но и мышление и общение следует устранить так же, как мышление самого себя и другого, ибо не нужно полагать его как мыслящее, но как мышление. Мышление (νόησις) не мыслит, но есть причина мышления для другого; причина же нетожественна с причиненным, именно причина не есть что-либо из всего причиненного. Поэтому не надо и называть благим (αγαθόν) то, что оно представляет собой, но скорее самим благом (τάγαθόν), превыше разных благ".
Такими чертами изображается Единое в своей отрицательной характеристике. Но тут же звучит и основной мистический мотив этого учения. Плотин учит "умному деланию" (по выражению аскетов), показуя путь мистического постижения того, что столь бледными и схематическими чертами изображает философствующий разум. Этому посвящен, напр., конец 9-й книги VI Эннеады. "Если ты колеблешься в своем мнении, что ничего из этого не существует, поставь самого себя в это (στήσον σαυτόν είς ταΰτα) и смотри отсюда; но смотри так, чтобы не направлять своей мысли наружу; ибо это не лежит уже где-либо, после того как ты освободишься от другого, но оно присуще тому, кто может его охватить, тому же, кто не может этого, не присуще (ου πάρεστιν). Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету мысли, чтобы получился самый этот предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой. Если это так, то должно, отвлекаясь от всего внешнего, обращаться преимущественно к внутреннему, не склоняясь ни к чему внешнему, и ничего не знать обо всем, а прежде всего о своем состоянии, затем и об идеях, ничего не знать о себе самом и таким образом погрузиться в созерцание (θέα) того, с чем делаешься единым. Затем, после достаточного общения, как бы возвращаешься, чтобы по возможности дать весть и другим о таковом общении; таковое общение имел, быть может, Минос, почему предание обозначает его как общника Зевса, в воспоминание он дал отображения этого в виде закона, от соприкосновения с Божеством вполне вооруженный для законодательства. Можно и не ценить политику ради нее самой и, при желании, оставаться вверху, что случается с теми именно, кто много видел. Таким образом Бог, — говорит Платон, — не далеко от каждого, но близок всем, помимо их ведома. Но они сами убегают (φεύγουσι) от него, точнее, они избегают самих себя. Они не могут поэтому овладеть тем, чего они избегают, и не могут искать ничего другого, ибо уничтожили сами себя. Ведь и дитя, вышедшее вне себя в безумии, не узнает своего отца; кто же научился узнавать самого себя, будет знать и откуда он". "Созерцающий не созерцает и не противопоставляет созерцаемое как другое, но словно сам становится другим и сам более уже не принадлежит себе, весь он принадлежит тому и становится едино с ним, соединенный с ним как центр к центру; и здесь сложные вещи составляют единое, а двойственность имеет место лишь в том случае, если они разделены, — в таком случае говорим мы о различенном. Потому такое созерцание и трудно описуемо. Как может кто-либо описывать нечто как другое, когда он то, что созерцал, видел не как другое, но как единое с самим собой? Это, очевидно, хочет сказать правило таких мистерий — ничего не сообщать непосвященным. Так как это не сообщимо, то и запрещалось открывать божественное тому, кому самому не дано было созерцать. Так как тогда было не два, но созерцающий и созерцаемое были едино, как будто это было не созерцаемое, но соединенное, то тот, кто, соединяясь с тем, становился единым с ним, вспоминая об этом, имеет в себе образ того. Но то было само единым, не имея никакого различия ни в себе, ни с другим, ибо ничто не двигалось в нем, никакая похоть (θυμός), никакое желание чего-либо иного не было по его восхождении (τω άναβεβηκοτι), так же, как никакое понятие, никакая мысль, вообще не он сам, если можно так выразиться. Но как бы восхищенный и в энтузиазме покоится он в уединении, никуда не склоняясь и даже не обращаясь вокруг себя, стоя твердо и как бы сделавширь неподвижностью (στάσις); и о прекрасном не думает он, находясь уже выше прекрасного, выше хора добродетелей, подобный человеку, который проник в самое внутреннее святилище и оставил позади себя в храме изображения богов, и, лишь выходя из святилища, впервые встречает их, после внутреннего созерцания и обращения с тем, что не есть ни образ, ни вид, но сама божественная сущность; образы же, следовательно, были бы предметами созерцания второго порядка. Но это в сущности не созерцание, но особый род видения, экстаз (εκστασις), опрощение (απλωσις) и отдача самого себя...
И сам тот становится при этом не сущностью, но выше (трансцендентным) сущности (έπέκεινα ουσίας), насколько он входит в общение с тем" (Еnn. IX 10—11).
Эту характеристику можно было бы восполнить и другими местами из "Эннеад" Плотина, но для нас довольно приведенного. Ясно, что Единое остается трансцендентным раздельному, дискурсивному сознанию: оно έπέκεινα30 знанию, добру, красоте, добродетели, оно чуждо всяких предикатов, ибо они являются следствием различения, свойствами "другого", а Единое стоит по ту сторону всяких различений. К переживанию его, соединению с ним душа поднимается в экстазе, когда, видя божественный свет, изливается в божество как капля в море. По словам Порфирия, биографа Плотина, в течение их совместной жизни, продолжавшейся 6 лет, Плотин пережил такое состояние 4 раза, причем всякий раз оно достигалось без всякого напряжения сил, "неописуемым актом". Плотин знал по опыту то, о чем говорил31.
III. Филон
Александрийский (I век)[32]
Филон
Александрийский, согласно характеристике одного из лучших его исследователей,
проф. Муретова[xii],
соединяет в своем богословствовании тенденции эллинского философского пантеизма
и панлогизма и иудейско-раввинского понимания Божества как трансцендентного
миру. В силу последней тенденции Филон и оказывается представителем
отрицательного богословия в довольно решительной формеXIII.
"Всякая
качественная определенность вносила бы ограничение в Божество, и поэтому Филон
называет Бога το
αποιον —
бескачественным[xiv],
чистым и не имеющим никакого определенного признака бытием (ψιλήν
άνευ χαρακτήρας ϋπαρξι ν)[xv];
Божеству,
говорит Филон, невозможно приписать никаких свойств, ибо оно, будучи нерожденным
и само приведшим все в бытие, не имеет нужды ни в чем, что свойственно существам
тварным и конечным" (Муретов. Учение о Логосе, 110—111).
"Как
ψιλή
άνευ χαρακτήρας δπαρξις, Бог не может
быть мыслим ни безусловным благом и любовью, ни абсолютной красотою, ни
совершеннейшим разумом; по своему существу Бог выше всех этих атрибутов личного
бытия, — лучше, чем само благо и любовь, совершеннее, чем сама добродетель,
прекраснее, чем сама красота; его нельзя назвать и разумом в собственном смысле,
ибо он выше всякой разумной природы (οίμείνων
ή λογική φύσις); он не есть даже
и монада в строгом смысле, но чище, чем сама монада, и проще, чем сама
простота[xvi];
его нельзя, наконец, назвать и жизнью, он больше и выше, чем жизнь, он есть
вечный и неиссякаемый источник жизни"[xvii].
В связи
с этим стоит учение Филона о совершенной непознаваемости и безыменности
Божества, которое Филон называет άκατάληπτον,
οίπερινόητον, · απερίγραφον,
αρ'ρητον, άκατονόμαστον[33]
и под. "Не
думаю, — говорит Филон, — чтобы Сущее, каково оно есть в своем существе, могло
быть познано каким-либо человеком. Как наш ум неизвестен нам, так и Сущее
недоступно познанию людей... Посему и собственного имени ему дать невозможно
никакого"[xviii].
Установив
полную бескачественность Божества, Филон оставляет, однако, за ним самое общее
определение, именно бытие. "Бог недоступен нашему познанию, разве только
по бытию (κατά
του είναι); ибо одно только
существование (ΰπαρξις),
вот то, что мы
знаем о нем, кроме же существования — ничего"[xix].
"Человек может знать о Боге не то, каков он есть, но только, что он
есть (ουκ
οϊός εστί αλλ' δτι εστί)»[xx]
(см.
Муретов, цит. соч., 113—115).
Эта
филоновская идея, получившая большое распространение и в христианском
богословии, является в известном смысле чистейшим недоразумением: если
отрицательное богословие ничего не может утверждать о Боге, то, ясным
образом, не может утверждать и Его бытия.
IV. Идеи
отрицательного богословия
в Александрийской школе34
христианского богословия (III век по Р. Хр.)
а)
Климент Александрийский
Знаменитый
основатель Александрийской школы, воспитанный на эллинизме и поднявший столь
высоко авторитет эллинской философии в церковном сознании, вполне воспринял
учение о непознаваемости Божества разумом. Развитию этой идеи посвящена глава 12
книги пятой "Стромат"XXI,
начинающаяся словами Платона: "Бог не может быть разумом постигнут, и словами
понятие о нем не может быть выражено". Здесь, ссылаясь на классические
авторитеты: Платона, Орфея, Солона, Эмпедокла, а также и на тексты свящ.
писания, Климент выясняет, что "вопрос о Боге соединен с затруднениями". "В
самом деле, каким именем назвать Того, который не рожден, не имеет ни различий в
себе, ни вида определенного, ни индивидуальности, ни числа, но есть
существо такое, которое никаких акциденций в себе не имеет, а равным образом и
акциденциальному ничему не подлежит? Скажете ли вы, что Бог есть целое?
Определение несовершенное, потому что целое собой представляет количество
все-таки соизмеримое, а Бог есть Отец вообще всего существующего. Захотите ли вы
наделить Его разными частями? Но этого вы не в состоянии сделать, ибо в существе
своем сие Единое неделимо. Вот почему Бог беспределен, бесконечен вовсе не в том
смысле, как нам представляется это, — как если бы мы не могли Его обнять своей
мыслью, — а в том, что Бог и не подлежит измерению и нет пределов, границ в Его
существе. Нет также в Нем и форм, а равно не может Он быть и наименован. А если
иногда мы и именуем Его такими выражениями, как Единый, Благий, Дух, Сущий,
Отец, Бог, Творец, Господь, мы употребляем их не в качестве Его имени. Мы
прибегаем к помощи этих прекрасных слов лишь вследствие затруднительного
положения (ἀπορίας), дабы остеречься
от других наименований, коими мог бы быть унижен Вечный. Ни одно из этих
речений, взятое в отдельности, не дает понятия о Боге; все же вместе сказывают о
Нем как о Вседержителе. Вещи познаются или по их собственной природе, или по
взаимным отношениям их между собою; к Богу же ничто из этого неприменимо. Не
может быть Он также открыт и доказательствами, потому что они основываются на
началах предшествующих и понятиях высших, но ничто не может существовать
ранее Существа несотворенного. Для постижения Существа неисследимого ничего не
остается, следовательно, кроме собственной Его благодати и откровения Его чрез
посредство пребывающего в Его недрах Логоса"[xxii].
Таким образом, признание непознаваемости Божества приводит Климента
Александрийского к утверждению откровения как единственного источника
положительного знания о Божестве.
б)
Ориген
В
учении Оригена идеям отрицательного богословия принадлежит свое
определенное место, причем нельзя не видеть близости его в этом отношении к
Плотину. В книге первой сочинения "О началах", содержащей общее учение о
Боге, резко утверждается Его трансцендентность и непостижимость. "Опровергши, по
возможности, всякую мысль о телесности Бога, мы утверждаем, сообразно с истиной,
что Бог непостижим (mcompehensibilis) и неоценим (inaestimabilis).
Даже и в том случае, если бы мы получили возможность знать или понимать что-либо о Боге, мы все равно, по необходимости, должны верить, что Он несравненно лучше того, что мы узнали о Нем. В самом деле, если бы мы увидели человека, который едва только может видеть искру света или свет самой короткой свечи, и если бы этому человеку мы захотели дать понятие о ясности и блеске солнца, то, без сомнения, мы должны были бы сказать ему, что блеск солнца несказанно и несравненно лучше и прекраснее всякого света, видимого им. Так и наш ум. Хотя он и считается гораздо выше телесной природы, однако, стремясь к бестелесному и углубляясь в созерцание его, он едва равняется какой-либо искре или свече, — и это до тех пор, пока он заключен в узы плоти и крови и, вследствие участия в такой материи, остается относительно неподвижным и тупым. А между всеми духовными (intellectualibus), т. е. бестелесными, существами какое же существо столь невыразимо и несравнимо превосходит все прочие, как не Бог? Действительно, природу его не может созерцать и постигать сила человеческого ума, хотя бы это был чистейший и светлейший ум"XXIII. "Нет такой природы (по свидетельству ап. Иоанна), для которой Бог был бы видим35; апостол не говорит, что Бог, будучи видим по своей природе, недоступен только зрению слабейшей твари, но что, по самой своей природе, Он не может быть видим"XXIV. "Наш ум своими силами (per se ipsam) не может созерцать Самого Бога, как Он есть, но познает Отца всех тварей из красоты дел и великолепия' вселенной. Итак, Бога не должно считать каким-либо телом или пребывающим в теле, но простою духовною природой (intellectualis natura), не допускающей в себе никакой сложности. Он не имеет в себе ничего большего или низшего, но есть — с какой угодно стороны — μονάς и, так сказать, ἑνὰς36... сложностью до некоторой степени ограничивалась бы и нарушалась бы простота божественной природы"XXV. Одним словом, "Бог выше всего мыслимого" (ἐπέκεινα τῶν νοητῶν)XXVI.
V. Отцы церкви: св.
Василий Великий,
св. Григорий Богослов, св. Григорий Нисский (IV век)
Отцы
церкви (т. наз. каппадокийцы)[37]
выражают собой, так сказать, среднюю линию богословского мышления по вопросу о постижимости и непостижимости
Божией. Не подвергая вопроса философскому углублению и рассматривая его преимущественно со стороны
религиозно-практической, они считают как бы саму собою разумеющеюся идею отрицательного богословия. Св.
Василий Великий развивает свои взгляды на этот вопрос в полемике с Евномием, утверждавшим полную
познаваемость сущности Божества в понятиях или, как они обычно выражаются в этом споре, в именах
Божиих, соответствующих этим понятиям[xxvii].
Таким определением сущности Божией Евномий считает наименование οίγεννεσία,
нерожденность,
применяя его только к первой ипостаси (отсюда арианские выводы Евномия
относительно второй ипостаси, как не имеющей этого свойства). Споря с учением
Евномия, св. Василий В. выставляет общее положение, что "нет ни одного имени,
которое, объяв все естество Божие, достаточно было бы его
выразить... Из имен, сказуемых о Боге, одни показывают, что в Боге есть, а
другие, напротив, чего в Нем нет. Ибо сими двумя способами, то есть отрицанием
того, чего нет, и исповеданием того, что есть, образуется в нас как бы некоторое
отпечатание Бога". "Сущность Божия для природы человеческой недомыслима и
совершенно неизреченна"[xxviii].
"Какая же гордость и надменность думать, что найдена самая сущность Бога
всяческих!" "Постижение сущности Божией выше не только человеков, но и
всякой разумной природы". "Самая сущность никому неудобозрима, кроме
Единородного и Духа Св., а мы, возводимые делами Божиими и из творений
уразумевая Творца, приобретаем познание о Его благости и сущности"[xxix].
Отвечая (в письме к Амфилохию) на ухищренный вопрос аномеев[38]:
"чему поклоняешься — тому ли, что знаешь, или тому, чего не знаешь?" — св.
Василий Великий говорит: "Кто утверждает, что не знает сущности, тот еще не
признается, что не знает Бога... Мы утверждаем, что познаем Бога нашего
действованием, но не даем обещания приблизиться к самой сущности. Ибо, хотя
действования Его и до нас нисходят, однако же сущность Его остается
неприступной"[xxx].
"Я знаю, что Бог есть. Но что такое есть сущность Его, поставляю сие выше
разумения. Поелику как спастись? чрез веру. А вера довольствуется знанием,
яко есть Бог... Следовательно, сознание непостижимости Божией есть
познание Божией сущности, и поклоняемся достигнутому не в том отношении,
какая это сущность, но в том, что есть сия сущность"[xxxi].
Евномий
не согласился, однако, с толкованием отрицательных имен Божиих у св. Василия В.
и, не без некоторого основания, возражал: "Я не знаю, как чрез отрицание того,
что не свойственно Богу, Он будет превосходить творения!.. Всякому разумному
существу должно быть ясно, что одно существо не может превосходить другое тем,
чего оно не имеет"[xxxii].
Вопрос о значении отрицательного богословия в его отношении к
положительному так и остался у св. Василия мало разъясненным.
Св.
Григорий Богослов в "слове о богословии" 2-м говорит: "Я шел с тем, чтобы
постигнуть Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного,
собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но когда простер взор,
едва увидел задняя Божия (Исх. 33:22—3) и то покрытый Камнем (I Кор.
10:4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не
первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самою Троицею, созерцаю
не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно
крайнее и к нам простирающееся. А это, насколько знаю, есть то величие, или, как
называет божественный Давид, то великолепие (Псал. 8:2), которое видимо в
тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть задняя Божия,
что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому как отражение и
изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут
смотреть на него, потому что живость света поражает чувство... "Уразуметь Бога
трудно, а изречь невозможно" — так любомудрствовал один из эллинских богословов
(Платон в "Тимее")... "Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще
более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный
слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по
крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют
ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже
весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для
которого этот мрак — эта грубая плоть служит препятствием к уразумению истины.
Не знаю, возможно ли сие природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к
Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его, если не вполне, то
совершеннее и определеннее нас и притом, по мере своего чина, одни других больше
и меньше"[xxxiii].
Подобно
св. Василию В., и св. Григорий говорит: "Непостижимым же называю не то, что Бог
существует, но то, что Он такое... Весьма большая разность — быть уверену в
бытии чего-нибудь, и знать, что оно такое. Есть Бог — творческая и
содержательная причина всего; в этом для нас учители — и зрение, и
естественный закон... Для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая
сотворенное, хотя и не постигается она мыслью"[xxxiv].
"Божество пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия
естества, бесстрастного, единого благого и господственного, особливо зависть к
твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что
предпочтительнее словесных тварей? Притом и самое сотворение наше есть верх
благости"[xxxv].
"Поелику всякая разумная природа хотя стремится к Богу и к первой причине,
однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мною; то, истаивая желанием,
находясь как бы в предсмертных муках и не терпя сих мучений, пускается она в
новое плавание, чтобы или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь
богом, или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение
руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
От сего-то стали поклоняться кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто
самому небу вместе с светилами, которым дали править в мире и качеством и
количеством движения, а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню"[xxxvi].
Происхождение язычества св. Григорий объясняет здесь как "одно из ухищрений
лукавого, который самое добро обратил во зло, как есть много и других примеров
его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их
неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя, как
слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну
бездну смерти и погибели"[xxxvii].
Общая
мысль о непостижимости Божией выражается и в религиозной поэзии св. Григория.
Так, первая "Песнь к Богу" читается так: "О, Ты, Который превыше всего! ибо что
иное позволено мне изречь о Тебе? как воспеснословит Тебя слово? ибо Ты
неизрекаем никаким словом. Как воззрит на Тебя ум? ибо Ты непостижим никаким
умом. Ты един неизглаголан, потому что произвел все, изрекаемое словом! Ты един
недоведом, потому что произвел все, объемлемое мыслью.Тебе воздает честь все и
одаренное и неодаренное разумом!.. Ты конец всего; Ты един все; Ты ни един, ни
единое, ни все. О Всеименуемый! Как наименую Тебя, единого неименуемого? Да и
какой небесный ум проникает сквозь заоблачные покровы? Будь милосерд, о Ты,
Который превыше всего! ибо что иное позволено мне изречь о Тебе?"[xxxviii]
Главным поводом для выражения идей апофатического богословия у св. Григория Нисского является полемика его с рационалистическим гностицизмом Евномия, которую он продолжал после смерти своего друга, св. Василия Великого[xxxix]. Для Евномия, как мы уже знаем, не представлялось сомнения в возможности адекватного, исчерпывающего познания божественной сущности помощью понятий ("имен"), и главным таким понятием являлась "нерожденность"[xl]. В споре с Евномием св. Григорий занимает вообще не свойственную ему позицию скептического номинализма в теории познания (в учении об "именах"): для того чтобы отвергнуть неправомерное преувеличение или, лучше сказать, ложное понимание соотношения, существующего между именем Божиим и существом Божиим у Евномия, св. Григорий отрицает всякий реализм понятий -— имен и превращает их (подобно теперешним "имеборцам"[39]) в простые знаки, придуманные человеком. Есть опасность, что с этим учением подрывается основа и собственной величественной системы богословия св. Григория Нисского, и потому в гносеологической теории имен, выдвинутой им против Евномия, нельзя не видеть полемического увлечения и некоторого самопротиворечияXLI. Однако, независимо от номиналистических преувеличений в гносеологии, основная точка зрения относительно недоступности Божества рациональному познанию и у св. Григория совершенно совпадает с общим направлением отрицательного богословия у других св. отцов. "Бог не может быть объят ни именем, ни мыслию, ни какою-либо другою постигающею силою ума; Он пребывает выше не только человеческого, но и ангельского и всякого премирного постижения, — неизглаголан (ἂφραστον), неизреченен (ἀυεκφώνητον), превыше всякого означения словами; имеет одно только имя, служащее к познанию Его собственной природы, именно что Он один выше всякого имени"XLII. "В человеческой природе нет силы точно познать существо Божие, а, может быть, еще и мало это будет сказать об одной человеческой силе, но, если кто скажет, что и бестелесная тварь ниже того, чтобы вместить и объять ведением бесконечное естество, конечно, не погрешит совершенно... и сила ангелов не далеко отстоит от нашей малости... Ибо велико и непреходимо расстояние, которым несозданное естество отделено от созданной сущности. Одно ограничено, другое не имеет границ; одно объемлется своей мерой, как того восхотела Премудрость Создателя, другое не знает меры; одно связано некоторым протяжением расстояния, замкнуто местом и временем, другое выше всякого понятия о расстоянии: сколько бы кто ни напрягал ума, столько же оно избегает любознательности"XLIII. Вообще "Божество, по отношению к его естеству, остается недоступным, недомыслимым, превышающим всякое разумение, получаемое посредством умозаключений"XLIIIa.
Основной мотив апофатического
богословия, трансцендентность Бога твари и недоступность Его тварному сознанию,
в дальнейшем своеобразно вплетается в положительное богословие св. Григория
Нисского, в его собственную догматическую систему.
VI. Areopagitica
Настоящим отцом
отрицательного богословия в христианской философии и мистике является
таинственный автор (как обычно полагают, начала V века), творения коего предание
приписывает Дионисию Ареопагиту[40],
мужу апостольскому, обращенному в христианство ап. Павлом в Афинах.
Особенное значение здесь имеет сочинение "О божественных именах", представляющее
собой одну из вершин мистической спекуляции. Под непосредственным влиянием
Ареопагита находится такой мыслитель, как св. Максим Исповедник (VII в.),
написавший и комментарии — Scholia[xliv]
— к его сочинениям. Влияние Ареопагита заметно на И. Ск. Эриугене, на Себ.
Франке, Эккегарте и его школе и др.[xlv]
Сочинения Ареопагита написаны с большим подъемом, хотя и не свободны от
некоторой риторики. Излюбленным его литературным приемом является гипербола:
бого-словствование всегда определяется как ύμνεΐν[41],
понятия
постоянно комбинируются с υπέρ,
d - privativum,
αυτό-
(ή ύπερούσιος ΰπαρξις, ή ύπέρθεος θεότης, ή ύπεράγαθος αγαθότης, οίναιτίως
αύτοθεότης[42] и под.).
Основная мысль, развиваемая в сочинении "О божественных именах", состоит в
абсолютной трансцендентности и непознаваемости для нас Божества. Разум,
предоставленный своим силам, может и должен идти лишь апофатическим путем,
положительные же определения Божества могут составлять только предмет откровения
и содержатся в Слове Божием, где сообщаются различные имена Божий;
анализу значения этих имен и посвящен трактат. Поэтому момент апофатический
выражен у Дионисия с непревзойденной силой и сосредоточенностью. "Вообще не
следует ни думать, ни говорить о преестественном и таинственном божестве
(της
ύπερουσίας και κρύφιας θεότητος) ничего, кроме
того, что божественно открыто нам в слове Божием" (De
div. nom., I, 1,
Migne, III, col. 583). Божество по благодати открывается человеку в меру
способности отдельного духа, но сама "пресущест-венная беспредельность лежит
выше сущности (трансцендентна ей); выше умов превышающее ум единство; недоступно
всякому рассуждению единое, превосходящее рассуждение; неизреченное для
всякого слова благо превыше слова; единство, единящее всякое единство, и
пресущественная сущность, и ум, недоступный уму, и слово неизрекаемое,
бессловность, безразумность и безымянность, не соответствующая ничему из сущего;
виновное в бытии всего, само не будучи сущим, как трансцендентное всякой
сущности" (ib.).
Для выражения
своих мыслей о божественном мы пользуемся символами (συμβόλοις)
и аналогиями
(αναλόγως)."Единое,
непознаваемое, пресущественное (ύπερούσιον),
самоблагост-нре
(αϋτοτάγαθον),
именуемое
тройственным единством, единобожественное (όμόθεον)
и единоблагое
(όμοαγαθόν)
невозможно ни
высказать словом, ни понять умом", и приближение к познанию должно совершаться
путем абстрагирования[xlvi]
от всего сущего (δια
της πάντων όντων αφαιρέσεως). Идя этим путем,
мы неизбежно приходим к апофатическому определению, что на языке сущего
Божество есть "подлинное ничто"[xlvii],
αΰτΟ
δε ουδέν (и именно
ουδέν,
а не
μηδέν),
как изъятое из
всего сущего (ως
πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше
всякого качества, движения, жизни, воображения, представления, имени, слов,
разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы,
безграничности и всего существующего" (ib.)[xlviii].
Дионисий с
логической последовательностью констатирует проистекающую отсюда антиномию
религиозного сознания. "Богословы славят (ύμνοΰσι)
Божество как
безымянное (οίνώνυμον)
и все-имянное"
(εκ
παντός ονόματος) (de
d. n. 1. 6,
col.
596)". "Как мы
можем познавать Бога не мыслимого, не воспринимаемого чувствами и вообще не
составляющего чего-либо из сущего? Мы познаем Бога, восходя от установленного им
порядка мироздания, представляющего образы и подобия божественных первообразов,
восходя к тому, что находится выше (έπέκεινα)
всего путем
отвлечения от всего (αφαιρέσει)
и возвышения
над всем (υπεροχή).
Потому Бог
познается во всем и помимо всего; и в ведении познается Бог, и в неведении, и
Ему присуши и мышление, и разум, и знание, и осязание, и ощущение, и
представление, и фантазия, и имя, и все прочее, а вместе Он не мыслится, не
высказывается, не именуется, и не есть что-либо из сущего, и не познается в
чем-либо сущем; и во всем есть все, и в ничем ничто (εν
οΰδενΐ ουδέν), и во всем
познается всеми, и ни в чем никем" (εξ
οΰδενός οΰδενί) (de
d. п., VII, 3, с.
872). "Он есть не то, но не есть и то, не есть в одном месте, но не есть и
где-либо в другом. Но Он есть все, будучи виновником всего... и выше всего, как
пресущественно превосходящий (ύπερουσίως
ύπερων) все. Потому все
о нем одновременно и высказывается (κατηγορείται),
и Он есть ничто
(ουδέν)
из всего..."
(De
d. п.,
V, 8, с.
824).
Познание
Божества для человека, так же как и для чинов ангельских и для всякой твари,
возможно лишь путем снисхождения Божества и ответного восхождения твари,
только через сопричастие (ταΐς
μετοχαΐς μύνον), "само же Оно,
насколько Оно есть в себе, по своему собственному началу и свойству выше ума,
сущности и знания" (de
d. п., II, 4, с.
641)..Хотя св. Троица "сама находится во всем, но не все в ней (και
γαρ αυτή μεν απασι πάρεστιν, ου πάντα δε αυτή πάρεστι)" (de
d. п., III, 2, с.
680). "Когда мы ее призываем священною молитвою и нескверным умом, готовым
к единению с божеством, тогда и мы в ней присутствуем, ибо она не находится в
пространстве, чтобы быть вдали от чего-либо или переходить от одного к другому"
(ib.).
Дионисий
говорит о любовном или эротическом влечении к Богу и красоте (сознательно
отождествляя αγάπη
и έρως):
"божественный
эрос блага, благой, существует через благо. Сам эрос сущего, благотворящий,
прегосподствует в благе преизбыточно" (de
d. п.,
IV, 7, с.
704). "Божественная любовь выражается в экстазе, любящие не принадлежат
самим себе, но любимым" ("Εστί
δε καί εκστατικός ό θείος έρως, ουκ έών τους είναι εαυτών έραστάς, αλλά των
ερωμένων) (de
d. п.,
IV, 13,
с. 712). На крыльях эроса, в порыве экстаза совершается богопричастие и
богопознание, — удивительно смелая мысль у авторитетного церковного писателя. —
Такова основа эротической гносеологии у Дионисия.
В
положительном богословии, именно при анализе значения и смысла имен Божиих,
Дионисий неизменно указывает на трансцендентную, превышающую всякую сущность,
природу Божества; поскольку она раскрывается в данном имени Божием, οι
— privatium
здесь уступает
место υπέρ,
метод отрицания
методу трансцендирования и гиперболирования (per
emendationem). Так,
основное
определение
Божества
как
блага
сопровождается
следующим
разъяснением:
"будучи
только
в
себе,
оно
не
имеет
сущности
и
далеко
превосходит
сущность,
будучи
неживым,
превосходит
жизнь,
и
будучи
неразумным,
превосходит
мудрость"
(και
εν αύτω μόνφ και το ανούσιον ουσίας υπερβολή· και το αζωον υπερέλουσα ζωή και το
άνουν υπερέχουσα σοφία) (de
d. п.,
IV, 3, с.
647). Равным образом
и как красота, Божество "в качестве все-красоты есть и сверхкрасота"
(ως
πάγκαλον αμα και ϋπερκαλόν) (IV, 7, с.
701). "Бог имеет в преизбытке пребытие и сверхбытие, превосходя всякое бытие"
(και
γαρ το προεΐναι καί ύπερεϊναι προέχων καϊ υπερέχων το είναι παν) (de
d. п.,
V, 5,
col.
820), из «αϋτουπεραγαθότης»[43]
изливается все
бытие как таковое (V,
6).
Последние главы
"Мистического Богословия" (другого трактата Дионисия) дают как бы сводку
отрицательного богословия. "Итак, мы говорим, что причина всего, будучи выше
всего, не является лишенной ни сущности (ανούσιος),
ни жизни, ни
слова, ни разума"... С другой стороны, "она не имеет ни тела, ни формы, ни
образа, ни качества, ни количества, ни массы; она не имеет места, не видится, не
доступна чувственному восприятию; не чувствуется и не ощутима, не имеет
нестройности и смятения вследствие материальных влечений, не немощна вследствие
чувственных порывов, не нуждается в свете, не знает перемен, разрушения,
разделения, лишения, растяжения, ничего другого из области чувственных
вещей.
Рассуждая же в
восходящем направлении (ανιόντες),
скажем, что она
не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни
разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или
величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или
несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть
сила или свет; не живет и не есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не
может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость;
не единое, не единство (ένότης),
не божество, не
благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из
ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и
сущее не знает ее как такового (ουδέ
τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает
сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ
λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни
знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни
утверждение (θέσις),
ни отрицание
(αφαίρεσις);
делая
относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των
μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем
и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и
начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего
недоступное, остается превыше всякого отрицания" (καί
υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των
όλων) (de
mystica theologia, cap. IV,
V,
Migne, ser. gr. III,
col.
1045—1048)".
Единое, вселикое, безусловное
НЕ, — абсолютное НЕ, — таково содержание отрицательного (апофатического)
богословия Дионисия Ареопагита. И несмотря на явную близость с неоплатонизмом,
он идет дальше и судит радикальней Плотина. Ибо, как мы уже знаем, Плотин, идя
апофатическим путем, все еще оставляет понятие единого как определение
абсолютного, между тем у Дионисия, в апофатическом аспекте, оно не есть ни
единое, ни единство, но есть полное и окончательное НЕ-кто и НЕ-что.
VII. Св.
Максим Исповедник (VII
век)
В
воззрениях этого глубокого богослова восточной церкви, который все еще ждет
оценки и изучения[xlix],
момент апофатический играет первостепенную роль, отрицательное богословие
образует подоснову положительного. Мы познаем Бога, лишь поскольку Он
открывается нам, но само существо Божие остается за пределами человеческого
постижения. Этот мотив повторяется в разных произведениях св. Максима, и
исчерпывающий перечень подобных мест мог бы составить задачу лишь
специального исследования об учении св. Максима. Не ставя пред собой этой
задачи, мы приведем его отдельные суждения[l].
"Бог
есть все, и ничто, и превыше всего: о μηδέν
ων των όντων αληθώς, καί πάντα κυρίως ων καί Οπερ πάντα ό θεός"[li].
"Единый,
безначальный, непостижимый, вполне имеющий всю мощь бытия, исключает всякую
мысль о времени и образе, как недоступный ни для кого и непознаваемый ничем из
сущего в природных представлениях. Нам невозможно познать бытие Бога в себе: Он
не есть ни начало, ни средина, ни конец, и ничто другое из того, что познается
естественно как следующее из Него. Ибо Он неограничен, и недвижен, и
беспределен, будучи безмерно выше ( = абсолютно трансцендентен для) всякой
сущности, мощи (потенции) и действенности (энергии)... Бог не есть сущность
(субстанция — ουσία),
как разумеется
она просто или в том смысле, что она есть и начало; и не есть потенция, как
разумеется потенция просто или в том смысле, чтобы быть посредствующей
(срединой, μεσάτης);
и не есть
энергия, как разумеется она просто или в том смысле, что она есть цель
преднамечаемого сообразно потенции и вытекающего из сущности движения. Он есть
бытие, имеющее сущность и остающееся превыше сущности (ούσιοποιός
καί ΰπερούσιος όντότης), имеющее мощь и
остающееся превыше мощи, преисполнен всякой действенности и неисчерпаемости,
словом, есть действенный источник всякой сущности, мощи, действенности, начала,
средины и конца. Все существующее называется мыслимым (νοούμενα),
ибо имеет
принципы для своего объяснения, Бог же зовется не мыслимым (ου
νοούμενος), но лишь веруют
в него на основании (εκ)
мыслимого;
поэтому ничто из того, что мыслится, не может ни в каком отношении идти в
Сравнение с Ним"[lii].
Всякое
мышление, рассуждает св. Максим, предполагает множественность (πλήθος)
или, точнее,
двойственность (δυάς):
мыслящее,
которому соответствует известная энергия мысли и сущность (ουσία),
и предмет мысли
(ύποκείμενον).
В Боге же не
может быть места этому раздвоению, Он есть "μονάς",
абсолютная
единица, в Нем субъект и объект мышления совпадают. "Бог по сущности своей
(και
ούσίαν) есть мышление
(νόησις),
притом
целостное (δλος)
мышление, и
только оно (μόνον);
и сам Он
сущность, соответствующая этому мышлению (κατά
την νόησιν ουσία), и целостная
сущность, и только она; и весь Он выше сущности, и весь Он выше мышления, ибо
есть и монада неделимая, неразложимая и про- -стая"[liii].
"То,
что подлинно есть благо по сущности своей, не есть ни начало, ни цель, ни
причина бытия, и не имеет отношения к тому, что является источником движения к
причине бытия"[liv].
Бог является вполне трансцендентным миру, — ΰπερούσιος,
по часто
повторяющемуся определению св. Максима. "О δε
θεός απλώς καϊ αορίστως υπέρ πάντα τα όντα εστί— Бог просто и
беспредельно выше всего сущего". Только вера и любовь открывают сердце
воздействию благодати, приобщающей человека к жизни божественной. "Тот, кто
мудро познал, как надо любить (έ
ρφν) Бога, который
превыше слова и знания и всяческого отношения в каком бы то ни было смысле и
свободен от природы (έζηρμένου
και φύσεως), кто оставит все
чувственное и мыслимое, всякое время и вечность (αιώνα)
и место, и
вполне освободится наконец от всякой действенности (ενεργείας),
возбуждаемой
чувствами, или словом, или умом, тот достигнет несказанным и непостижимым
образом божественной сладости, превосходящей слово и ум; этот путь и слово
ведомы только подающему таковую благодать Богу и удостоившимся ее получить
от Бога, здесь не привносится ничего природного или книжного, раз уже все, что
может быть сказано или познано, совершенно преодолено и покрыто
молчанием"[lv].
Недомыслимость к неизреченность содержания религиозно-мистического опыта — таков положительный итог отрицательного богословия и у св. Максима Исповедника. Конечно, он напоминает и Плотина, и других христианских и нехристианских мистиков. Погружение в трансцендентное дает алогическую мистику, и это даже у столь сильного догматиста, столь яркого представителя именно положительного, катафатического, догматического богословия, каким был св. Максим. Адогматическая мистика, по учению св. Максима, однако, никоим образом не исчерпывает религиозного опыта. Тому НЕ, к которому ведет его отрицательное богословие и мистика, сопутствует ДА религии, Слово, изрекаемое Божеством и громом своим исполняющее вселенную.
VIII.
Св. Иоанн
Дамаскин (VIII век)
"Точное
изложение православной веры"[lvi],
автором коего обычно считается св. Иоанн Дамаскин, в учении о
богопознании находится в явной связи с творениями св. Дионисия Ареопагита и
св. Максима Исповедника. Оно открывается (кн. I, гл. I) учением об
неизреченности и непостижимости Божества. "После первой и блаженной природы
(Божества) никто — не из людей только, но даже и из премирных сил, и самих,
говорю, Херувимов и Серафимов — никогда не познал Бога, если кому не открыл Он
сам" (1—2). "Из относящегося к учению о Боге и воплощении как не все
неизреченно, так и не все может быть выражено речью; и не все недоступно
познанию, и не все доступно ему" (3). "Что Бог есть, ясно. А что
Он по существу и природе, это совершенно непостижимо и неизвестно" (7).
Такие определения, как, напр., бестелесность, "не показывают существа Его,
подобно тому как не показывают и (выражения): нерожденное и безначальное, и
неизменяемое и нетленное, и то, что говорится о Боге или о бытии Божием, ибо это
обозначает не то, что Он есть, но то, что Он не есть.
Однако сказать о Боге, что Он есть по существу, невозможно. Скорее более
свойственно говорить (о Нем) чрез удаление всего. Ибо Он не есть что-либо из
сущего: не как не сущий, но как сущий выше всего, что существует, и выше самого
бытия. Ибо, если знания (относятся к) тому, что существует, то, что превышает
знание, во всяком случае будет выше и действительности. И наоборот, то, что
превышает действительность, выше и знания. Итак, Божество беспредельно и
непостижимо.
И
только это одно: беспредельность и непостижимость в Нем, постижимо. А что
говорим о Боге утвердительно, показывает не природу Его, а то, что — около
природы. Назовешь ли ты Его благим, или праведным, или мудрым, или чем бы то ни
было другим, ты скажешь не о природе Бога, но о том, что — около природы. Также
некоторое, что о Боге говорится утвердительно, имеет значение превосходного
отрицания, как, напр., говоря о мраке в отношении к Богу, мы разумеем не
мрак, но то, что не есть свет, а выше света; и, говоря о свете, разумеем то, что
не есть мрак" (9). "Божество — просто и несложно. То же, что состоит из многого
и различного, сложно. Итак, если несозданность, и безначальность, и
бестелесность, и бессмертие, и вечность, и благость, и творческую силу, и
подобное мы назовем существенными различиями в Боге, то состоящее из столь
многого не будет просто, но сложно, что (говорить о Божестве) дело крайнего
нечестия. Поэтому должно думать, что каждое в отдельности из того, что говорится
о Боге, означает не то, что Он есть по существу, но показывает или то, что Он не
есть, или некоторое отношение к чему-либо из того, что Ему противопоставляется,
или что-либо из сопровождающих Его природу или деятельность"
(27—28).
Особой оригинальности или философской ясности суждения автора "Изложения православной веры" не имеют, сравнительно с учениями св. Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника, однако высокий вероучительный авторитет этого произведения заставляет с особенным вниманием относиться к его идеям, в частности и по вопросу об "апофатическом" богословии. Приведенные суждения даже текстуально близки к соответственным местам из сочинений Ареопагита, святых Максима, Василия Великого и др.
IX. Св. Григорий Палама
(XIV век)
В
творениях св. Григория Паламы[lvii]
мы наблюдаем дальнейшее развитие идей отрицательного богословия, в связи с
знаменитыми спорами о Фаворском свете[44],
которые велись между сторонниками св. Григория, с одной стороны (так наз.
исихастами), и последователями Варлаама и Акиндина — с другой, и окончились
церковным осуждением последних. Вопрос поставлен был так:
представляет ли свет, осиявший Христа на Фаворе и виденный апостолами,
прямое действие Божие, Его "энергию" (ενέργεια),
несозданную и
вечную, или же он есть только чувственное знамение в доступной для грубого
понимания учеников форме? (Теперь сказали бы: имеет ли он онтологическое
значение или же есть лишь "психологизм"?)
Этим
поставлен был и более общий вопрос: существует ли несозданная, следовательно,
вечная божественная энергия, которою Бог открывается людям, единая, но
многообразная и многоликая, нераздельная, но разделяющаяся для приобщающихся ее
благодатному воздействию, или же Бог непосредственно открывается людям,
употребляя для этого тварные, во времени созидаемые средства? Св. Григорий
Палама развивал в своих сочинениях, опираясь на труды своих предшественников,
учение о трансцендентной сущности Божией, Его ουσία,
и
раскрывающейся в мире Его мощи — δύναμις
и действенности
— ενέργεια.
Бог
осуществляет Себя как Бог в своей энергии или энергиях, учение же об Его
ουσία
характеризуется
чертами отрицательного богословия, ибо ουσία
остается вполне
недоступна, трансцендентна для тварей, не только для человека, но и для ангелов.
"Пресущественность Божия (την
ύπερουσιότητα την θείαν) не может быть
ни названа словом, ни понимаема, ни созерцаема каким бы то ни было образом, она
превосходит все и выше познания (ύπεράγνωστον),
она пребывает
недосягаема и для необъятной силы выше небесных умов, для всех оставаясь
совершенно и навсегда непостижимой и неизреченной. И никаким именем не может
быть она названа ни на языке (κατά)
нынешнего века,
ни будущего; не может ее выразить никакое слово (λόγος),
рождающееся в
душе или произносимое устами; не достигает ее никакое чувство или помышление
(επαφή
τις αισθητή ή νοερά); не может быть
она выражена никаким образом (φαντασία).
Разве только
кто назовет ее непостижимейшею совокупностью отрицаний (εξ
αποφάσεων τελεωτάτην άκαταληψίαν), как самое
высшее абстрагирование от (ύπεροχικώς
άφαιρουμένην) всего, что
есть, и всего, что говорится. Поэтому и нельзя, собственно говоря (κυρίως),
назвать
по-настоящему ни самую сущность (οϋσίαν),
ни ее природу,
сознавая эту истину превыше всякой истины. Хотя в то же время она есть причина
всего, и все существует от нее и ради нее, и сама она, существуя раньше всего и
просто и неограниченно (απλώς
και απεριορίστως), преднаметила в
себе все, она должна именоваться во всем (εκ
πάντων), однако не в
собственном смысле" (κυρίως)[lviii].
"Сущность
(ουσία)
Бога совершенно
неименуема, так как и совершенно непостижима... Как неименуемая, она вместе и
недоступна причастности (άμέθεκτος),
ибо пребывает
превыше причастности" (υπέρ
μέθεξιν)[lix].
И самое бытие
Божие познается относительно не сущности, но лишь энергией: "не из сущности
энергия, но из энергии познается сущность, что она есть, но не что она
есть. Потому и Бог не из сущности, но из провидения Своего познается в Своем
бытии. На основании этого различается и от сущности энергия, ибо она есть
показующее, сущность же есть показуемое чрез нее в своем бытии"[lx].
"Всякая
природа как нельзя более далека и совершенно чужда божественной природе. Если же
Бог природа, то все другое не есть природа; если же все другое есть природа, то
Он не природа, так же как не есть и сущее (öv),
если другое
есть сущее. Если же Он есть сущий, то другое не сущее... Хотя Бог есть и
называется природой всего сущего, ибо все Ему причастно и существует в силу этой
причастности, но не причастности (μεθέξει)
к Его природе,
а к Его энергиям. Таким образом, Он есть и сущность сущего (όντότης
των όντων), и форма в
формах, как основа форм (είδεάρχης),
и мудрость
мудрствующих, и вообще все во всем (απλώς
τα πάντα πάντων); и не есть
природа, ибо выше всякой природы, не есть сущий, ибо выше всего сущего; и не
есть сущий и не имеет формы, ибо есть выше формы"[lxi].
Различие между ουσία и ενέργεια совпадает с границами между отрицательным и положительным богословием: ουσία соответствует трансцендентному существу Божию, ενέργεια есть Его проявление в мире. "Феотим. Ты говоришь, что энергией Бог сообщается сообщающимся с Ним (μετέχεσθαι παρά των μετεχόντων)? Феофан. Насколько возможно. Феотим. А в отношении сущности тот же самый Бог недоступен общению (αμέθεκτον)? Феофан. Разумеется"[lxii]. На этом основании, как понятие, строго говоря, отрицательное или предельное, ουσία оказывается единой, нераздельной и простой, "божественные же энергии множественны и разнообразны" (ποικίλοι). Энергия оказывается средством сообщения ουσία, причем ее многолик'ость подобна многим лампадам, возжигаемым от огня, она "не триипостасна в этом смысле, но тысячеипостасна"[lxiii]. И однако вследствие неделимости Божества в Его ουσία, каждый образ божественной энергии, каждый ее луч сообщает все Божество: "несообщимость сущности (ουσία) нисколько не препятствует тому, что чрез каждую из энергий сообщается весь Бог... ибо нетелесное не делится телесно... Поэтому те, кто способны сделались к восприятию божественной и боготворящей энергии, сделались способны к восприятию самого Бога"[lxiv]. Это определение приводит, таким образом, к чистой антиномии: "сверхсущностная сущность оказывается совершенно неделимою, а божественная энергия Бога нераздельно разделяющею (αμέριστος δε μερίζουσα)»[lxv]. При этом божественные энергии не могут быть приурочиваемы к отдельным ипостасям св. Троицы, но являются общи для всех. "Мощь (δύναμις) и энергия общи триипостасной природе и действуют вовне и делятся на тысячи. Ибо всемощно (πανταδύναμον) Божество"[lxvi]. Таким образом, резкая граница проводится между понятием ουσία и понятием св. Троицы, как сущего в Себе Бога, и между божественными энергиями, но, в свою очередь, не менее глубокая граница существует между этими несозданными (ακτιστος) энергиями и тварным, созданным бытием, к которому приравнивали их валаамиты. Энергия есть Божество, целое и единое в каждом луче своем, Божество действующее, открывающееся ad extra.
X. Иоанн Скот
Эриугена (IX век)
И. Ск. Эриугена, этот глубокий мыслитель IX века, который представляет огромный
религиозно-философский интерес и для нашего времениLXVII,
в вопросе об отрицательном богословии сознательно примыкает к св. Максиму
Исповеднику и Дионисию Ареопагиту, оказавшим на него особенное влияние. Ссылаясь
на обоих этих мыслителей, он и сам различает "апофатическое и катафатическое
богословие"LXVIII.
"Все обозначения, с помощью которых путем утверждений одевают Божество, путем
отрицания могут быть снова сняты... Как говорится в первом случае, можно таким
образом называть Бога, не говоря, что это собственно совершается, напротив, во
втором случае говорится, что это не соответствует действительности, хотя и можно
так называть Бога"LXIX.
Общее содержание отрицательного богословия, развиваемого преимущественно в
первой и отчасти во второй книге "De divisione naturae", основного
трактата Эриугены, последний определяет так: в нем выясняется, что "Бога
Ничто из всего, что существует и чего не существует, не выражает в Его
сущности, что и сам Он совершенно не знает, что Он есть, ибо Он никоим образом
не может быть определяем по величине или свойству, ибо ничто не подходит к Нему
и сам Он ничем не постигается, и что сам Он в том, что существует и не
существует, собственно говоря, не выражается в самом себе, — род незнания,
превосходящий всякое знание и понимание"LXIXa.
Следуя
уже знакомым нам путем мысли отрицательного богословия, Эриугена показывает
недостаточность всех определений Божества. "Бог называется сущностью, но
собственно Он не есть сущность, потому что последней противостоит ничто, Он
же выше сущности. Также называется Он благом, но и этим Он не является в
собственном смысле, ибо благу противостоит зло, а Он более чем благ или
сверхблаг... Подобным же образом обстоит дело и с истиной, ибо и последней
противостоит ложь, и потому Бог не есть истина, но более, чем истина и
сверх-истина. Такое же положение вещей имеем мы и относительно остальных
божественных имен. Ведь не в собственном смысле называется Он и вечностью, ибо
последней противостоит временность, но Он более, чем вечен, и есть
сверхвечность. Подобный же случай имеем мы и относительно мудрости, которая
потому не может быть приложима к Богу в собственном смысле, что мудрости и
мудрому противостоит глупость и глупец; следовательно, правильнее и вернее Он
будет именоваться более, чем мудрым, или сверхмудростию. Также Он больше, чем
жизнь, ибо жизни противостоит смерть. Так же стоит дело и с светом, которому
противостоит тьма"[lxx].
Но и
такие определения Божества, как сверхсущностъ, сверхмудростъ, разные
словосочетания с υπέρ,
излюбленные
столь ими злоупотребляющим Ареопагитом, очевидно, суть тоже лишь замаскированные
отрицания, "по звуку это утверждения, а по смыслу они имеют отрицательное
значение". Например, "если кто говорит, что нечто выше сущности, разумеет не то,
что оно есть, но что не есть"[lxxi].
На этом
основании понятно, почему Бог в богословии обозначается иногда именем Ничто.
"Я полагаю, что этим именем обозначается невыразимая и недоступная ясность
неведомой божественной Благости, которая понимается сверхсущностно
и сверхприродно
в себе самой, ни есть, ни была, ни будет быть. Она не познается ни в какой
существующей сущности, ибо она превосходит все. Только через
то, что она
несказанным образом нисходит в сущее, становится она постижима для
духовного ока как таковая, и она же одна обретается во всем как бытие,
есть,
была и будет
быть. Мыслимая как непостижимая, она не без основания называется в особенном
смысле Ничто. Насколько же она в своих богоявлениях начинает становиться
видимой, говорится, что она из ничто переходит в нечто. Именно, насколько она
должна считаться превосходящей всякую сущность, она будет познаваться во всякой
сущности, а потому всякая видимая и невидимая тварь может быть названа
божественным явлением. Ибо сверху донизу, т. е. от небесных сущностей до низших
тел этого мира, всякий порядок природы постольку приближается к
божественной ясности, проникает как понимание в сокрытое[lxxii].
Поэтому недостижимая ясность сил небесных часто называется в богословии тьмою,
чему не надо удивляться, ибо и высшая мудрость сама, которой близки эти силы,
часто обозначается тьмою" (III, сар.
19).
В
дальнейшем развитии той же мысли Эриугена подробно (в книгах I и
II)
останавливается на выяснении того, что к Божеству совершенно не приложимы
категории мышления (которых, вслед за Аристотелем, он насчитывает десять:
сущность, количество, качество, отношение, положение, состояние (habitus),
место, время,
действие, страдание). "Для такой природы, которая не может быть ни высказана, ни
мыслима, для нас бесполезны категории... Если бы они были приложимы к Божеству,
Бог должен бы необходимо подпасть под родовое понятие, между тем как Он не есть
ни род, ни вид, ни нечто случайное"[lxxiii].
"Если,
например, спрашивают о Боге, что Он есть, разве тогда не ищут
свойственного Ему определенного состояния? И если отвечают, что Он есть то или
то, разве тем не останавливаются на определенном и ограниченном состоянии?"
"Ведь все, о чем можно высказать или помыслить, что оно есть, не может
превзойти области сущего, но должно по праву рассматриваться или как часть п
целом, или как наличное в своих частях целое, или как форма в роде, или как
наличный в своих формах род, или как вид в частностях, или как все
охватывающее это единство. Между тем это далеко отстоит от простой и
неопределимой истины божественной природы, которой не соответствует ничто из
всего сущего. Ибо она не есть ни целое, ни часть, потому одинаково называется и
частью и целым, ибо ею создано каждое целое и всякая часть всеми путями. Так же
не существует божественная природа ни как род, ни как форма, ни как вид, ни как
частность, ни как всеобщая или особенная сущность, но в то же время о ней
нысказывается все это, ибо лишь от нее это получает способность существования.
Также будет, если назвать ее совокупностью всего этого, хотя она превосходит
сумму сотворенных вещей своим безграничным величием, ибо все это создано ею. Как
же может понять сама себя божественная природа, что она есть, если она есть
Ничто?"[lxxiv].
(Quomodo
igitur divina natura seipsum polest intelligere, quid sit cum nihil sit?)
Из этого уже
знакомого нам определения апофатического богословия о том, что Бог есть Ничто не
в смысле отрицания, но в смысле недостаточности нсякого утверждения, Эриугена
делает смелый и парадоксальный вывод, что Бог не -знает самого себя. "Бог
не знает, что Он такое, ибо Он не есть нечто; Он непонятен во всяком нечто как
для самого себя, так и для всякого разума... Бог сам в себе самом совершенно не
знает, что Он не есть, но так же не знает себя и как сущего. Таким образом, Он
не знает, что есть Он сам, т. е. Он не знает, что Он есть нечто, ибо Он
познает, что Он вовсе не принадлежит к той области, которая в каком-либо смысле
может быть познана и о которой можно высказать или помыслить, что она есть"[lxxv].
Ни одна из 10 категорий, установляющих "нечто" познаваемое, неприложима к Богу.
"Ты видишь поэтому, с каким основанием говорится о Боге: Он не знает, что все,
включающееся в 10 категорий, существует в Его природе, ибо последняя, очевидно,
существует единственно своею исключительно возвышенною и неограниченною
силою. Ибо то, что является неограниченным во всех направлениях, неограниченно
по сущности, силе и действию, сверху и снизу, т. е. с начала и с конца. Ибо
по существу оно непостижимо, по силе непонятно, по деятельности неограниченно,
без начала сверху и без конца снизу, словом, коротко говоря, во всех
направлениях неограниченно"[lxxvi].
Но в то же время ясно, что "под божественным незнанием следует разуметь не что иное, как непонятное и бесконечное знание самого Бога[lxxvii]. "В Боге нет неведения, ибо Его неведение, напротив, есть неизреченное понимание... Если мы говорим, что Бог не знает, что Он есть, не хотим ли мы намекнуть на то, что Он не понимает себя ни в чем из всего, что есть? Ибо как бы мог Он познать в себе самом нечто такое, что не может быть в Нем самом? Однако основы всего того, что Бог создал в себе самом, т. е. Отец в Сыне, составляют в Нем нераздельно единое; они не позволяют определения своеобразных составных частей своеобразными различиями или случайными определениями, ибо они допускают их только в действиях, а не в себе самих. Что же нужно думать о неизреченной и непонятной природе их самих? Кто мог бы мыслить здесь нечто, определенное границей, протяженное в пространстве, разделенное на части, составленное из элементов и случайных признаков? Божественное неведение есть поэтому высшая и истинная мудрость"[lxxviii]. (Ipsaitaque ignorantia summa ас vera est sapientia.) От апофатического богословия Эриугена делает переход к катафатическому; с основными его идеями мы еще встретимся ниже.
XI. Николая
Кузанский[lxxix] (XV
век)
В
учении этого гениального мыслителя XV века, еще ждущего надлежащего изучения,
идея трансцендентности Бога, составляющая сущность отрицательного богословия,
положена в основу его системы, и даже положительное его учение о Боге понятно
только в свете этой центральной идеи. Бог есть безразличие противоположностей
(indiflerentia
oppositorum), их совпадение.
Он выше противоречий. По неоднократно повторяемому у Николая К. сравнению,
coincidentia
oppositorum есть ограда
рая, охраняемая Ангелом и скрывающая от твари Бога[lxxx]
(de
Visione Dei, 10). Как
наименее кривая линия совпадает с наиболее прямой, так в Боге совпадают самое
великое и самое малое (de
docta ignorantia I, 4), бытие и
небытие (ibid.,
с. 6,
de
Possest), реальное и
идеальное, прошлое, настоящее и будущее в абсолютном ныне. Вместе с тем
Он есть абсолютное самотожество (non
aliud), в Нем нет
различий, каждое так наз. божественное свойство есть положение того же
божественного существа. Он есть единство, но не в нумеричес-ком, а в
сверхнумерическом смысле.
Трансцендентность
и непознаваемость Бога составляет музыку всей системы кардинала Николая
Кузанского, который свой основной трактат выразительно озаглавил de
docta ignorantia[45]
и с
энтузиазмом говорит о sacra ignorantia[46],
неоднократно
ссылаясь при этом на Дионисия Ареопагита. "Отрицательное богословие есть столь
необходимое восполнение положительного, — говорит Николай К. (de
docta ign. 1,26), — что
без него Бог был бы почитаем, но как тварь... Наша священная наука неведения
(sacra ignorantia) научила нас, что Бог неизрече-нен, ибо Он более чем все, что
может быть названо... Согласно этому негативному богословию Бог есть не Отец, не
Сын, не св. Дух, но только бесконечен. Бесконечность, как таковая, не рождаема,
не рождает, не исходит... Как бесконечность, рассматриваемая как таковая,
Бог не есть ни единое, ни множественное, с точки зрения отрицательной теологии
мы находим в Боге не что иное, как бесконечность... Согласно ей, Он поэтому не
познаваем ни в этом, ни в будущем веке, ибо всякая тварь, не будучи в состоянии
воспринять бесконечный свет, темнеет в сравнении с ним. Бог ведом лишь самому
себе. Из сказанного следует, что в богопознании отрицания истины, утверждения
неудовлетворительны"[lxxxi].
"Господь и Бог
мой! помоги Тебя ищущему! я вижу Тебя в начале рая и не знаю, что вижу, ибо я не
вижу ничего видимого; я знаю только одно: я знаю, что не знаю, что вижу, и
никогда не смогу узнать; я не умею назвать Тебя, ибо не знаю, что Ты еси. И если
скажет мне кто-либо: то или иное есть Твое имя, то потому уже, что он дает имя,
я знаю уже, что это не Твое имя. Ибо всякое наименование есть стена, выше
которой я Тебя вижу. Если дает кто-либо понятие, которым Ты можешь быть понят, я
знаю, что это не есть понятие о Тебе, ибо всякое понятие находит свою границу в
пределах ограды рая. И о всяком образе и сравнении, помощью которого стали бы
мыслить Тебя, я знаю, что это не есть соответствующий Тебе образ. И всякий ум
(intellectus) далеко отстоит от Тебя. Высокая стена отделяет Тебя от всего
этого. И если я поднимусь ввысь насколько лишь можно, то вижу я Тебя только как
бесконечность. Поэтому Ты недоступен, непостижим, неименуем, невидим. Кто хочет
приблизиться к Тебе, должен подняться над всеми понятиями, границами и
ограниченностью. Дух должен сделаться неведупшм (ignorantem) и погрузиться
во тьму, если хочет видеть Тебя. Но что же есть это неведение Духа? не есть ли
это мудрое неведение (docta ignorantia)? Поэтому, о Бог мой, который есть
бесконечность, к Тебе может приближаться лишь тот, который знает, что он не
ведает Тебя" (qui
seit se ignorantem tui) (De vis. Dei, 13)[lxxxii].
"Так
как наибольшее есть наибольшее как таковое, не допускающее
противоположности, то ясно, что к нему не приложимо никакое имя. Ибо все
имена возникают из известной единичной деятельности разума, чрез которую одно
отличается от другого. Но где все есть едино, не может существовать отдельных
имен. Справедливо говорит поэтому Гермес Трисмегист: так как Бог есть
целоку-пность вещей (unuversitas rerum), Он не имеет особого имени, ибо нужно
было бы или называть Бога всяким именем, ибо Он в простоте своей объемлет в себе
целокупность вещей, потому имя, собственно свойственное Богу, должно быть
переведено: один и все (unus
et omnia), или лучше: все
в едином (omnia
uniter)... Но единство
есть имя Бога не в том смысле, как мы понимаем единство. Единству противостоит
множество. Таковое единство не соответствует Богу, соответствует же Ему лишь
таковое, которому не противостоит инобытие, множественность. Таково величайшее
имя, которое совокупляет все в простоте единства, таково неизреченное имя,
превосходящее всякий разум. Ибо кто мог бы понять неименуемое единство,
которое бесконечно предшествует всякому противоречию, где все без сложности
совокуплено в простоте единства, без другого и противоположности, где
человек не отличается от льва, а небо не отличается от земли, и тем не менее
каждое существует самым подвижным образом, не в своей конечности, но как само
величайшее единство! Кто мог бы постигнуть или наименовать это единство,
которое, как единство, есть все и, как наименьшее, есть наибольшее, тот открыл
бы имя Божие. Но так как имя Божие есть сам Бог, то никто не знает Бога, кроме
того самого духа, который и есть само величайшее и это величайшее Имя... Отсюда
следует, что утвердительные имена Божий свойственны Ему лишь в бесконечно малой
степени (per
infinitum diminute), ибо они
прилагаются Ему лишь в соответствии каким-либо свойствам тварей... Это имеет
силу до такой степени, что и имя Троицы и лиц Отца, Сына и Св. Духа прилагается
лишь в отношении к тварям" (De
docta ignor., I, 24)[lxxxiii].
Даже на вопрос о бытии Божием следует отвечать так: "Он ни существует, ни не
существует. Он не — есть и не есть" (De
coniecturis, 7)[47].
Абсолютное
"выше всякого утверждения и отрицания", "противоположности имеют место лишь в
конкретном" (de
docta ingnor., I,
4)72, но не в абсолютном. "Бог не есть это и то. Он не есть там и
тут, Он есть как бы все, но вместе и ничто из всего" (I, 16)73.
"Великий Дионисий говорит, что богопознание приводит более к ничто, чем к нечто.
Священное неведение учит нас, что то, что для разума кажется ничто, именно и
есть величайшее непостижимое" (I, 17)[lxxxiv].
Ничто,
— абсолютное, положительное НЕ, таков итог, к которому приводит путь
отрицательного богословия у кардинала Николая Кузанского. Но кроме этого
негативно-трансцендентного аспекта, его богословие имеет и
аффирматив-но-имманентный, и здесь-то, при диалектическом анализе основных
понятий, при исследовании соотношения мира и твари, и обнаруживается
поразительная мощь и оригинальность этого мыслителя. Отдельные стороны этого
учения настоятельно требуют монографического изучения.
К
Николаю К. примыкает и его почитатель Джордано Бруно. Несколько
неожиданно встретить имя Дж. Бруно, имеющего репутацию пантеиста, в ряду
представителей отрицательного богословия75. Хотя история мысли
подчеркнула в мировоззрении Бруно сторону именно пантеистическую, в нем самом
пантеизм далеко не одержал еще окончательную победу, и борются разные течения.
Странным образом Бруно находится в явной зависимости и от идей Николая
Кузанского, которого был усердным почитателем; поэтому в своем трактате
"De
la causa,
principio e uno", излагая учение об абсолютном, сильно напоминающее взгляды
Николая К. о coincidenlia oppositorum и о possest76, Дж. Бруно
говорит следующее: "То, что в другом случае было бы противоположно и
противоречиво, в нем (в абсолютном) есть одно и то же, и каждая вещь есть в нем
одно и то же. Стало быть, надо выйти за различия времен и эпох, как и
действительностей или возможностей, ибо для него не существует ничего ни
старого, ни нового, и превосходно называется он в Откровении первый и
последний. — Эта абсолютнейшая действительность, которая тожественна с
абсолютнейшей способностью, может быть на языке разума понимаема только путем
отрицаний, т. е. она недоступна постижению, ни как она может быть всем, ни как
она есть. Ибо разум, если он хочет понять, должен образовать себе сообразное с
рассудком представление, приспособиться к нему, примерить его к себе,
выравниться с ним. Все это здесь невозможно. Ибо разум никогда не бывает так
велик, чтобы не мог быть еще более; то же, будучи со всех сторон и во всяком
смысле недоступно, не может быть больше. Не существует, стало быть, такого
глаза, который мог бы приблизиться к этому всевысочайшему свету и этой
всеглубочайшей бездне или найти доступ к ней"[48][lxxxv].
XII. Еврейская мистика:
Каббала
Идеи
отрицательного богословия входят в состав каббалистического учения об абсолютном
Ничто (en-soph)[49].
Приведем некоторые основные определения, сюда относящиеся[lxxxvi].
"Древний
древних, Сокровенный сокровенных, имеет образ и не имеет его. Он имеет образ,
чрез который существует вселенная (как его откровение), но он и не имеет образа,
так как он не может быть постигнут (достаточным образом в мышлении)" (Зогар,
de
Pauly, III,
228a, Idra suta).
Прежде
чем Древний древних, Сокровенный сокровенных (открылся), не было ни начала, ни
конца... В книге тайны передается: "Древний древних, Сокровенный сокровенных,
имеет известный образ и форму и постольку позволяет себя (до известной
степени) распознавать. Но он в то же время и непознаваем, ибо он не может быть
достаточно постигнут (нашим мышлением). Он имеет, стало быть, известный образ и
форму, но все-таки не позволяет себя (в своем подлиннейшем существе) распознать
настолько, что он есть нечто в таком роде, как старец старцев, древний древних,
сокровенный сокровенных. По этим признакам (его самооткровения) он
познаваем, и все-таки он (по своему истинному существу) непознаваем" (Зогар,
de
Pauly, III, 128a, Idra
rabba).
"Таково
начало всех начал (творческого откровения), глубоко скрытая мудрость, венец
всего возвышенного (сверхчувственного мира Сефир), диадема диадем. Ее
называют эн ("не есть"), потому что мы не знаем и никто не может знать,
что было в этом начале, так как это не может быть достигнуто ни мудростью
(хокма, вторая сефира[50]),
ни разумом (бина, третья сефира)" (Зогар, de
Pauly, III, 288
b).
"Существуют три
главы, одна включена в другую и одна выше другой. Это суть (начиная снизу):
таинственная мудрость (=хокма), глубоко скрытая мудрость ( = кефер) и
никогда не раскрываемая мудрость ( = эн-соф). Та таинственная мудрость есть
принцип всякой другой (нижестоящей, напр., земной) мудрости. Выше ее стоит
Древний, чье имя да будет благословенно (= кефер), основа тайны. В-третьих,
глава, которая стоит выше всех других (и над ними господствует): глава, которая
не существует (как эн-соф). Что ее окружает, мы не знаем" (Зогар, de
Pauly, III, 288
b).
Древний
Святый сокрыт, а высшая мудрость заключена в этом черепе, так что у Древнего
можно видеть только череп; это Глава глав.
Высшая
Мудрость заключена в этом черепе и носит имя высшего Мозга, таинственного Мира,
который дает покой (apaise); никто его не знает, кроме него самого. Три главы
заключены одна в другую, и одна выше другой. Голова — это таинственная невидимая
Мудрость, которая совершенно не открыта; это — Мудрость всех других
мудростей. Высшая Глава, это священный и таинственный Древний, Глава всех глав,
Глава, которая не есть голова, раз она неизвестна и раз никогда не будет узнано,
что в ней содержится; никакая мудрость и никакой разум не могут ее охватить. По
этой причине святый Древний носит имя En soph (Neant), ибо само ничто зависит от
него (Zohar, III, 288. De
Pauly, VI,
83).
Zohar,
III,
289 a,
Idra zouta (de Pauly, VI,
86): "Имя
Древнего
сокрыто
для
всех
и
недоступно
(insaisissable)...
Имя святое
зараз сокрыто и открыто".
Излагая
учение о "светилах" и "Hayoth'ax",
Зогар говорит,
что над видимыми hayoth'ами
("животными" в видении пророка Иезекииля) находятся невидимые, а "над ними
высший свод, выше которого никто уже не может видеть, потому что здесь все
выше понимания. Почему? Потому что все заключено в мысли, а мысль Святого,
да будет благословен, скрыта, тайна и слишком возвышенна, чтобы могло его
достигнуть и коснуться понимание человека. Поэтому, если недоступны вещи,
подчиненные мысли, то с тем большим основанием сама Мысль. Что касается
внутреннего Мысли, то нет никого, кто мог бы понять, что это такое; с тем
большим основанием невозможно понять Бесконечное (Ayn-Soph),
которое
неосязаемо; всякий вопрос и всякое размышление остались бы тщетны, чтобы
охватить сущность высшей Мысли, центра всего, тайны всех тайн, без начала и без
конца, бесконечное, от которого видят только малую искру света, такую, как
острие иглы, и еще эта частица видна лишь благодаря материальной форме,
которую она приняла" (Zohar, I, 21 a,
de Pauly, I, 129).
В
поучениях Симона бен Иохай (в Idra Kaba) читаем[lxxxvii]:
"Прежде чем сотворить какую-нибудь форму в этом мире, прежде чем произвести
какое-либо изображение, Он (Бог) был один, без формы, не уподобляясь ничему. И
кто мог бы понять Его, каким Он был тогда, пока Он не имел формы?.. Эн-соф
не имеет в этом состоянии ни формы, ни образа; не существует никакого
средства его понять, никакого способа его познать"...
"Сефиры
(энергии Божества, лучи его) никогда не могут понять бесконечного Эн-соф,
которое является самым источником всех форм и которое в этом качестве само
не имеет никаких: иначе сказать, тогда как каждая из сефир имеет хорошо
известное имя, оно одно его не имеет и не может иметь. Бог остается всегда
существом несказанным, непонятным, бесконечным, находящимся выше всех миров,
раскрывающих Его присутствие, даже выше мира эманации".
Проф.
М. Муретов[lxxxviii]
считает понятие Эн-соф соответствующим трансцендентному понятию
божества: "каббалистический Бог есть всецело Deus abstractus[51],
не имеющий никакого определенного предиката и не вступающий ни в какие отношения
во вне — не только с людьми, но и с высшими бестелесными тварями" (39). В
подтверждение такого понимания он приводит следующие тексты из Зогар:
"Старейший и непостижимейший имеет образ и не имеет никакого образа: Он
имеет образ (Шехину[52]),
посредством которого создал мир и охраняет его; но сам в себе Он не имеет
никакого образа, ибо необъемлем. Он всецело заключен в себе самом, сокровенен и
недоступен никому. Старейший есть верховный свет, сокровеннейший более всякого
мрака, — Он не обретается в тех лучах (сефирах), которые распространяются около
Него. Он есть верховная глава, — глава всех глав, — глава, которая не есть
глава, — неизвестно, что есть в этой главе, ибо она не восприемлется ни
мудростью, ни разумом. Верховному существу невозможно усвоять никакого
определенного признака, никакого определенного имени. Горе тому, кто
осмелится приписать Божеству какое-либо качество; ибо качественность есть
свойство конечности и потому должна вести к уконечению Бесконечного[lxxxix].
Итак,
Эн-соф, которому принадлежит абсолютное совершенство, абсолютное
единство, неизменность, неограниченность, остается в то же время недоступно
нашему разуму и пониманию в своем существе; поэтому для него не может быть дано
никакого определения, о нем не может быть поставлено никакого вопроса, для него
нет никакого образа или уподобления. Даже ангелы не знают Бога в Его могуществе
и бесконечности. Таково учение Зогар[xc].
Самое
творение мира в Зогар понимается как некое стягивание (цимцум), оформление
бесформенного, безграничного, неопределенного Эн-соф. "Прежде сотворения
мира и существования какого-либо образа Бог был без образа и подобия. Кто
мог бы понять Бога таким, каков Он был в начале? Но после того, как Он произвел
образ небесного человека в его колеснице, Он снизошел в колесницу и явился под
образом Иеговы; Он хотел называться соответственно своим атрибутам, которыми Он
правит миром, по Милости и по Правде; Он хотел называться El,
Elohim Cebaoth"
и "Сущий".
Ибо, если бы Бог не раскрывался под всеми этими атрибутами, как Он управлял
бы миром то милостью, то правдою по делам человеческим? Как Он мог бы
распространять свой свет среди всех творений и как они могли бы Его понять?..
Горе человеку, который приравнивает Бога к одному из его атрибутов, еще менее
можно приравнять Бога образу человека. Образ, под которым Бог обнаруживается,
только субъективен, насколько получает силу тот или иной атрибут и
сообразно тварям, которым Он раскрывается" (Zohar, II, 42 b.
de Pauly III,
192—193).
Окончательное суждение об Эн-соф, выражает ли оно трансцендентную сущность Бога или лишь момент его нераскрытости в творении, чрезвычайно затруднительно: кто знаком с подлинной Каббалой, с характером ее изложения и методом, тот поймет, насколько трудно поддаются ее учения окончательным формулировкам. Поэтому мы намеренно заставили, вместо собственной характеристики, говорить самые тексты.
ΧΠΙ.
Отрицательное
богословие в немецкой и английской мистике
1.
"Германская теология"
(Das
Büchlein
vom vollkommenen Leben von Deutschherr)
(около XV
века)
В этом
замечательном произведении ранней немецкой мистики, как бы открывающем ее
изумительный расцвет в последующих столетиях, идеи отрицательного
богословия еще не получают развития. Тем не менее для неизвестного автора
"Книжки о совершенной жизни" этот ход мысли представляется вполне естественным.
Он исходит из противопоставления совершенного и несовершенного
или же тварного бытия: первое есть единое, обнимающее в себе все, в
нем нет дробности и обособления, второе же/ является как нечто, то или
это. "Обособления (Besonderungen),
— продолжает
автор, — постижимы, познаваемы и изре-ченны; совершенное же непостижимо,
непознаваемо и неизреченно для всех тварей! Потому совершенное называется
Ничто: так как не существует ничего ему равного, тварь (как тварь) не
может его ни установить, ни постигнуть, ни назвать, ни помыслить"[xci].
В дальнейших рассуждениях Deutschherr'a, вообще окрашенных в религиозный
имманентизм, идея трансцендентности Бога значительной роли не играет.
Автору, как и другим немецким мистикам, известны сочинения Дионисия Ареопагита,
на которого имеются у него и ссылки. Некоторые (напр., Г. Бютнер)
усматривают в этом произведении влияние Эккегарта и относят Deutsc.hherr'a к его
школе; на наш глаз, он стоит особняком.
2.
Мейстер Эккегарт[xcii]
и его школа (Таулер, Сузо) (XIV век)
Идеи
отрицательного богословия насквозь проникают спекулятивную систему (ибо
здесь можно говорить о системе) великого германского мистика. Отвлечение в
применении к Богу от всяких положительных определений, как связанных с
тварностью, красной нитью проходит систему Эккегарта, этому
соответствует и главная религиозная добродетель, им проповедуемая, —
Abgeschiedenheit,
отрешенность,
которая выше любви, выше смирения: "Бог не имеет имени, ибо никто не может о Нем
что-либо высказать или узнать. В этом смысле говорит один греческий учитель
(Плотин?): что мы познаем или высказываем о первой причине, это скорее мы сами,
чем первопричина; ибо последняя выше всякого познания и высказывания! Итак, если
я скажу: Бог благ, это неправда, я благ, ά
Бог не благ! Я
иду еще дальше: я лучше, чем Бог. Ибо лишь то, что благо, может быть лучше, и
лишь что может быть лучше, может стать наилучшим. Бог же не благ, и потому
Он не может быть лучше, а если так, то не может стать и наилучшим: далеки от
Бога эти три определения: "благой", "лучше", "наилучший"; Он стоит выше всего
этого! Если я скажу далее: Бог мудр, то и это неправда: я мудрее Его! Если скажу
дальше: Бог есть нечто сущее, это неправда, Он есть нечто вполне
преизбыточное, Он есть сверхсущее небытие. Об этом говорит блаж. Августин:
наилучшее, что может сказать человек о Боге, это уметь молчать от полноты
премудрости внутреннего богатства. Поэтому молчи и не болтай о Боге. Ибо, когда
ты болтаешь о нем, то ты лжешь, грешишь. Если хочешь быть без греха и
совершенен, не болтай о Боге! И познать о Боге ты ничего не можешь, ибо Бог выше
всякого познания. Один мудрец говорит: имей я Бога, которого я мог бы познать, я
Его не почел бы за Бога! Если ты познаешь что-либо о Нем, это не Он. Если ты все
же "познаешь" о Нем, ты впадаешь в состояние неведения, а чрез это в состояние
скота! Ибо твари, лишенные познания, подобны скотам. Если ты не хочешь
опуститься до скота, ничего не познавай о непознаваемом во веки Боге. "Ах, как
же мне быть тогда?" Отрешись от всего, что в каком-либо смысле есть ты,
погрузись всецело в покой Его сущности. Что было раньше: там Он, здесь
ты, — теперь сольется в единое мы, где ты, там Они —
Его познаешь ты вечным смыслом:
безымянное ничто, несотворенное "есмь", ein
namenloses Nichts, ein ungeworderies "Bin"[xciii].
Эта проповедь
Эккегарта ("Об обновлении в духе") заканчивается следующим призывом: "Ты
должен любить Бога недуховно — ungeistig!
Это значит:
твоя душа должна быть недуховной, лишенной всякой духовности. Ибо пока душа твоя
сохраняет форму духа, до тех пор она имеет предметом оформленное — gestaltetes.
Пока она
такова, она не обладает ни единством, ни единород-ностью. А пока она ими не
обладает, она не может по-настоящему любить Бога, потому что истинная любовь
покоится на состоянии врожденности — Hineingeborensein.
Поэтому душа
твоя должна стать свободной от всякого духа, стать бездушной — geistlos!
Ибо если ты еще
любишь Бога, насколько Он есть Бог, есть Дух, есть Лицо, словом, нечто
оформленное — gestaltetes,
отринь все это!
"Но как же я должен любить Его?" Ты должен Его любить, насколько Он есть не-Бог,
не-дух, не-лицо, не оформленное, но одно чистое, светлое единство, далекое от
всякой двойственности. И в это Единое должны мы вечно погружаться, из бытия
в Ничто!"[xciv].
Таков
излюбленный мотив пантеистически, неоплатонически окрашенной мистики Эккегарта:
обращать все к изначальному ничто, в котором пребывает единство и Бога, и
мира в Едином. "Свершение духа состоит в том, что то нечто, которое здесь
существует как сотворенное, приводится к своему ничто, к своему вечному
первообразу. Как Бог для духа есть ничто, так и этот первообраз: по существу
своему и он есть Бог... И высшее блаженство, которое доступно духу, состоит в
том, чтобы снова растекаться в ничто своего первообраза и совершенно
раствориться в нем своею самостью... О таком состоянии говорит св. Дионисий, что
Божество для всех душевных способностей обратилось в ничто"[xcv].
В наиболее концентрированном виде эта проповедь самоизничтожения, как можно
вольно передать эккегартовское понятие Abgeschiedenheit,
содержится в
поучении, ему специально посвященном (ср. также "О созерцании Бога и
блаженстве", Vom
Schauen Gottes und der Seligkeit). "Отрешенность
не хочет быть тем или этим, потому что тот, кто хочет быть "тем", тоже хочет
чем-нибудь быть, а она хочет быть "ничем"! Эта неподвижная отрешенность больше
всего уподобляет человека Богу. Ибо то, чем Бог — Бог, заключается в Его
неподвижной отрешенности, и оттого Его чистота, Его простота и Его неизменность.
Поэтому если человек хочет уподобиться Богу, он должен стать отрешенным"[xcvi].
Самой
выдающейся чертой мистики Эккегарта является то, что отрицательное
богословие в связи с учением об Abgeschiedenheit,
сливающей мир и
человека с Богом, приводит его к признанию не трансцендентности Бога, но
максимальной Его имманентности: черта между Богом и тварью совершенно стирается,
различие их преодолевается в превышающем его единстве[xcvii].
Но об этом ниже.
Тот же
мотив встречается и у обоих крупнейших мистиков школы Эккегарта XIV века, у
Иоанна Сузо (Seuse)
и Иоанна
Таулера, причем более резко выражен он у последнего[xcviii]. H.
Seuse (жизнеописание
коего, составленное по записям его духовной дочери Эльзбет Штагель, представляет
собой один из благоуханнейших .цветков католической мистики, напоминающий
Fioretti Франциска Ассизского86), этот любящий и нежный "Diener
der ewigen Weisheit"[53],
мало склонен к
мистическим спекуляциям. Однако, когда приходится, он обнаруживает в себе
верного ученика Эккегарта, с его проповедью отрешенного Nichts[xcix].
"Сверхчувственное
Wo[54]...
можно
понимать
как
сущее,
безымянное
ничтожество
—
die seiende, namenlose Nichtigkeit; и
тогда
достигает
дух
в
Ничто
Единства
— in das Nichts der Einheit. И Единство
зовется поэтому Ничто, ибо дух не может найти временного образа того, что он
есть; но дух хорошо чувствует, что он поддерживается другим, чем он сам; потому то, что его
поддерживает, собственно есть скорее нечто, чем ничто; но для духа оно, конечно,
есть ничто по образу своего бытия" (I, 161—162). "На этом непостижимом хребте
сверхбожественного Wo
существует
ощутимая для всех чистых духов зияющая бездонность (Abgründlichkeit),
и тогда
приходит душа в сокровенную неименуемость и непостижное отчуждение" (ib.).
Нет
ничего, проповедует Таулер[c],
выше "чистого, простого погружения в чистое, простое, непознаваемое,
неименуемое, скрытое благо, которое есть Бог", как говорит и Дионисий
(Ареопагит), "пусть все держится его (божества) не". "Милое дитя, возложи
покой твой на этого непознанного Бога и не ищи ни ощущения, ни просвещения.
Поступай как собака: если она придет туда, где найдет хорошее мясо, она не смеет
его тронуть и убегает, стало быть, она привычна к тяжелым ударам. Позднее ты
хорошо поймешь это, дорогое дитя. Держись лишь смиренно за твое чистое ничто, каковым ты
поистине являешься. Если и
есть здесь что-либо, это —
его, а не твое. И не обращайся ни к чему, что может пояснить тебе это, пусть оно будет бесформенно, безобразно, сверхсущностно (überwesentlich)...
Погружайся
глубже в твое неведение и твое нехотение знать, держись с сознанием полной
нищеты (ganz
arm) твоего
скрытого, непознаваемого Бога и не
думай, что ты человек, который каким-нибудь образом познает великого, неведомого, скрытого
Бога... Когда Бог восхотел сотворить и создать все вещи, Он не имел пред собою
ничего кроме ничто (das
Nichts). Ничто для Его
творения пассивно восприимчивей, нежели что-либо". Поэтому вся задача
духовной жизни и состоит "an
einem unergründlichen Entsinken in ein unergründliches Nichts"[55].[ci]
"Таким образом,
созданное ничто погружается в несозданное ничто: но это есть нечто, чего нельзя
ни понять, ни выразить в слове"[cii].
"Истинное уменьшение (себя) погружает в божественную, внутреннюю бездну. Дети,
там теряйте себя совершенно в настоящей, истинной потере самих себя. Abyssus
abyssum invocat, бездна призывает бездну.
Сотворенная бездна ведет дальше вследствие своей глубины. Ее глубина и ее познанное ничто влечет в
себя несозданную, открытую бездну,
и так одна бездна втекает в другую бездну и становится единым единством
(ein
einiges Eins), ничто в другом
ничто.
Это
есть то ничто, о котором говорит св. Дионисий, что Бог не есть все то, что можно
назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы Бог
захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне
уничтожиться, он сделал бы это из любви к ничто и потому, что он слился с
ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме
единого"[ciii].
3. Себастиан
Франк (XVI век)
У С. Франка в его знаменитых "Парадоксах" первая глава носит характерное заглавие: "Никто не знает, что есть Бог". Здесь читаем: "Цицерон говорит (в первой книге о природе богов): если ты меня спросишь, что или кто есть Бог, я буду держаться Симонида. Именно, когда тиран Гиерон обратил к нему этот вопрос, он попросил себе на размышление один день. Когда он на следующий день обратился к нему с тем же вопросом, он попросил себе два дня. Когда он несколько раз удваивал число дней, удивился Гиерон и спросил, почему он делал это, а тот отвечал: потому что чем более я размышляю, тем темнее мне представляется дело[56]. Потому и Фома Аквинский говорит: что есть Бог, мы не можем ни сказать, ни узнать. Ибо Бог ведом лишь самому себе, как Он есть. Ангелу же (говорит Фома) он известен в подобии, а нам в зерцале, гаданием. Причина такова: Бог не есть ни то, ни это, и вообще никакая из вещей, о которых можно говорить, показать, написать, услыхать и которые можно понимать чувствами, показывать, видеть или высказывать. Кому Он не говорит сам и кому не показывает себя сам, тот ничего не знает о Нем"[civ]. "Потому не может быть определения Бога. Ибо как можно назвать и определить Того, кто есть все во всем и вместе ничто из вещей, которые бы можно было сказать, показать, видеть, описать и т. д.? Всемогущее, невидимое, непонятное, всеведущее, вечное, самостоятельное благо, сущность всех сущностей, всемогущая воля, которая собственно не любит, не мудра, не правдива, не блага и т. д., но есть сама любовь, мудрость и благо, благой, вечный свет". Мысль эту Франк подкрепляет и разъясняет многочисленными ссылками на языческих и христианских писателей (Сенека, Платон, Аристотель, Цицерон и др., Дионисий Ареопагит, Таулер, Иоанн Дамаскин, Бернард и др.). Потому "Бог не имеет имени". Мысль эта поясняется так: "имена обозначают различие вещей, чтобы отличать одно от многих. Так как Бог один и един, Он не нуждается в имени, чтобы быть отличаемым от других вещей. Также, раз Он есть все, и все во всем, Он не может иметь имени, Он, который есть субстанция, сущность и жизнь для всех видимых и невидимых вещей; да и всех вещей, которые можно назвать и по знать, — их вещь и сущность. Как же можно Ему иметь особое, отличающее Его от других имя, раз Он весь есть сущность и притом всякая сущность!" "Никто не знает Бога, кроме самого Бога. Кто ищет Бога, но не в Боге и с Богом, того я оставляю искать, — он долго не найдет Его... Бог не может быть познан ничем, кроме как Богом, т. е. Им самим, Его силою, которая зовется св. Духом, потому остается навеки истинным: кто ищет Бога не у Бога, с Богом и в Боге, тот будет искать на всех путях и ничего не найдет"[cv].
4.
Ангел Силезий (XVII в.)
В
стихотворных изречениях (Reime)
этого
мистического философа и поэта, изданных под общим заглавием "Cherubinischer
Wandersmann", среди многих
перлов мистического глубокомыслия найдется немало двустиший в духе
отрицательного богословия. Приведем некоторые, наиболее яркие[cvi].
Gott
ist ein lauter Nichts, ihn rührt kein Nun noch Hier: Je mehr du nach ihm
greifst, je mehr entwird er dir (I,
25).
Die
zarte Gottheit ist ein Nichts und Uebernichts:
Wer
nichts in allem sieht, Mensch, glaube, dieser sichts (I,
111).
Geh
hin, wo du nicht kannst: sieh, wo du siebest nicht:
Hör,
wo nichts schallt und klingt, so bist du, wo Gott spricht (I,
199).
In
Gott wird nichts erkannt: er ist ein einig Ein.
Was
man in ihm erkennt, das muss
man
selber sein (I,
285).
Gott
ist ein lautrer Blitz und, auch ein dunkles Nicht, Das keine Kreatur beschaut
mit ihrem Licht (II,
146)[57].
Мировоззрение
Ангела Силезия в гранях своих отсвечивает разными переливами; благодаря
своей поэтической форме оно не поддается систематизации, и притом, вследствие
своей многогранности, дает опору для разных, иногда трудно совместимых
построений. К этому следует присоединить, что Силезию далеко не всегда удавалось
овладеть формой и точно выразить свою же собственную мысль. Во всяком
случае, идеи и настроения Эккегарта и других мистиков были ему, очевидно,
близки, в частности, это обнаруживается и в интересующем нас
отношении.
5.
Яков Беме (XVI—XVll
в.)
Мотив
отрицательного богословия трудно выделить в чистом виде из сложной и темной
системы "тевтонского философа". Основой, "Ungrund"
или
"Urgrund",
у Беме является
полная нераскрытость Божества, которая может быть выражена только на языке
отрицательного богословия. "Бог в себе самом не есть ни природа, ни тварь, ни
то, ни это, ни высок, ни глубок. Он есть безосновность (Ungrund)
и основа всех
сущностей, вечное единое, ибо Он не есть ни место, ни основа"[cvii].
"Бог сам в себе свободен от природы (naturlos),
аффектов и
твари. Он не имеет склонности к чему-либо, ибо перед Ним не существует ничего, к
чему бы Он мог склониться, ни доброе, ни злое. Сам в себе Он есть безосновность
(Ungrund),
без какой-либо
воли, обращенной к природе или творению, как вечное Ничто. Он есть Ничто
и Все, и есть единая воля; ни свет, ни мрак, ни любовь, ни гнев, ни вечное
единое. Потому говорит Моисей: Господь есть Бог един. Ибо Он объемлет и находит
себя в себе самом и рождает Бога из Бога"[cviii].
"Если я размышляю, что есть Бог, то говорю: Он есть единое, а по отношению к
твари вечное Ничто. Он не имеет ни основания, ни начала, ни места и не
обладает ничем, кроме себя. Он есть воля безосновности (des
Ungrundes), Он есть единое
лишь в себе самом и от века рождает в себе лишь самого себя. Он не есть равен
или подобен какой-либо вещи и не имеет особого места, где обитает"[cix].
"В вечности, как безосновности, вне (божественной, несозданной) природы не
существует ничто, кроме тишины без сущности, вечный покой ни с чем не
сравнимый (ohne
Gleichen), безосновность
(Ungrund)
без начала и
конца. Здесь нет ни цели, ни места, ни искания или нахождения"[cx].
Наиболее полно
учение Беме о Божестве в себе, соответствующее до известной степени точке
зрения отрицательного богословия, изложено в сочинении De
electione (Von der Gnadenwahl, в собр. соч.
изд. Шиблера, т. IV, 467—468). Здесь читаем: "§ 3. Нельзя сказать о Боге, что Он
есть то или это, зол или добр, что Он имеет в себе различия; ибо в себе самом Он
бесприроден, равно как бесстрастен и бестварен. Он не имеет склонности к
чему-нибудь, ибо не существует перед ним ничего, к чему Он мог бы склониться, ни
доброе, ни злое; Он сам в себе есть безосновность, без всякой воли к природе или
творению, как вечное Ничто; в Нем нет никакого качества (Quaal), ни
чего-либо, что могло бы к Нему или от Него получить склонность. Он есть
единственное существо, и не существует ничего ранее Его или после Него, над чем
бы или в чем бы Он мог почерпнуть или принять какое-нибудь воление; Он не имеет
также ничего, что бы Его рождало; Он есть ничто и все, и есть единственная воля,
в которой лежит мир и все творение, в Нем все равновечно без начала в одинаковом
равновесии, мере и числе; Он есть ни свет, ни мрак; ни любовь, ни гнев, но
вечное единое, потому говорит Моисей: Господь есть единый Бог (Второз.
6:4).
§ 4. Та
же самая неименуемая, неприродная и нетварная воля, которая есть лишь единая и
не имеет ни перед собой, ни за собой ничего, которая в себе самой есть только
единое, которая в качестве ничто есть и все, которая зовется и есть единый Бог,
объемлет и находит себя в себе, и из Бога рождает Бога.
§ 27.
Если ты хочешь знать, где обитает Бог, устрани тварь и природу, тогда Бог есть
все... Если же ты скажешь: я не могу устранить от себя тварь и природу, ибо,
если бы это произошло, я обратился бы в ничто, поэтому я должен представлять
себе Божество обратно, то слушай: Бог сказал Моисею: ты не должен делать подобия
Божия..."
Определения Бога как ничто многократно повторяются, почти дословно или с небольшими вариациями, во многих местах сочинений Беме (ср., напр., IV, 145, 278, 281, 284—285, 447—448; V, 22, Claassen, I, 152 и др.).
6.
Дж. Пордедж (XVII век)
Замечательный
английский мистик, близкий к Я. Беме, но от него совершенно независимый[cxi],
начинает изложение своих мистических прозрений в своем трактате "О
божественной и истинной метафизике"[cxii]
главой (I) "о неоткровенной Вечности", в которой кратко, но достаточно
ясно формулирует основные начала отрицательного богословия, являющиеся для него
prius всего богословствования.
"§ 1.
Под именем Бога и под именем Вечности разумею я Дух самой Вечности. Итак, ежели
мы рассматриваем Его, как неоткрывающего себя самого, то не можем ничего о Нем
сказать, кроме того, что Он есть вечная единица в простоте. Что же есть сия
вечная единица и простота Его, кто может сказать, кроме Него Самого? Сие есть
всевысочайшая и все превосходящая тайна, которой не можно выискать никаким
размышлением ума, ни прилежным исследованием разума и науки, но единственно
только через ее собственное откровение можно ее разуметь. Никто не может
познавать ее, кроме ее самой: понеже никакая тварь не может понять бесконечного,
неисследимого и непостижимого Творца. Сие непостижимое существо Божие, оно
есть, как Он вне первоначального шара мира (Вечности) есть и в Нем самом
сокровен пребывает, есть совсем непознаваемо и неисследимо. В сем состоянии не
можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен:
понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только
как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть
для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в
своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше
о Нем вне бездонного шара мира Вечности есть более отрицательно, нежели
утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть".
Бог постижим только в силу и меру своего откровения о Себе: "Видел дух мой с
радостным ужасом, что вне пределов сего вечного округа (шара Вечности) ничего не
было, как только бесконечное непостижимое Божество, без цели и пределов, и
что вне сего шара Вечности ничего не можно было о самом Боге ни видеть, ни
познавать, кроме только отрицательного познания, то есть что Он не есть" (гл. V,
§ 6).
Утверждение трансцендентности Божества существенно связано и с другим основным положением Пордеджа, а именно о полной свободе Бога от твари: "Что же есть сия свобода Святой Триединицы? Ответ: в сей свободе состоят сии три в своей собственной вечной единице, простоте и чистом божестве, свободны от всех (иных) существ. Они не прикасаются ни к какому существу, и ни одно не прикасается к ним. Они свободны от существа вечной натуры, хотя Они в нем суть и проницают его. Они не прикасаются к нему, и оно не касается Им; они объемлют натуру, а натура не может обнять божества Святой Троицы, понеже сии двигают себя в своей собственной свободе. Они свободны от всех тварей, а однако суть в них и проницают их насквозь, но ни одной твари не касаются, и ни одна тварь к ним не прикоснется; но пребывает в своей собственной свободе. Они не имеют соединения ни общения ни с какими тварями, кроме (тех), которым Они благоизволят открывать свое божество по своей собственной свободе" (гл II, § 33).
XIV. Кант и отрицательное
богословие
Мы не
ставим себе задачу проследить здесь судьбы отрицательного богословия в
новой философии, ибо для этого, в сущности, пришлось бы написать полную ее
историю; кроме того, ясно, что метафизический, а тем более научный рационализм,
в ней господствовавший, менее всего ему благоприятствовал. Но мы не хотим пройти
молчанием своеобразную позицию, занимаемую в этом вопросе Кантом.
Конечно, центральное место принадлежит здесь его многозначному понятию
Ding
an sich, вещи в себе,
недоступной опытному познанию. Вещь в себе трансцендентна опыту, — категории
феноменального мира неприложимы к ноумену, совершенно в том же смысле и по тем
же, в сущности, основаниям, по каким, напр., И. Ск. Эриугена считает
аристотелевские категории неприложимы-ми к Божеству. Вещь в себе есть
Grenzbegriff,
предельное
понятие, превышающее всякое познание. Она есть абсолютное НЕ, имя тайны,
недоведомой человеку. Поскольку это учение направлено против возможности
всякой метафизики, оно достаточно опровергается историей философии. Но
оно имеет и другой смысл, не только отрицательный и рационалистический, но и
положительный или мистический. Переведенное на религиозный язык, т. е. на
язык отрицательного богословия, кантовское учение о вещи в себе, установляющее
права веры ("практического разума") и открывающее двери мистике, получает
совершенно особенное значение. Оно ставит Канта головой выше
рационалистического богословия, с принципиальной критикой которого и
выступает Кант: для этого богословия все доказуемо, все понятно, а, стало
быть, все имманентно разуму. Разбить эту каменную стену рационалистического
самодовольства и предрассудков было огромной религиозной заслугой Канта. И в
этом отношении Кант стоит даже выше и своих великих продолжателей — не только
Фихте, но и Шеллинга, и Гегеля. Ибо оба последние, каждый по-своему, фактически
устраняют трансцендентность Божества и ограду Его тайны — непреходимое НЕ
отрицательного богословия. В системе Шеллинга (я разумею, конечно, его
последнюю, наиболее совершенную и договоренную систему "Philosophie
der Offenbarung") с ее учением о
самораскрытии троичного Божества через мировой процесс идея отрицательного
богословия о трансцендентности Божества соответствует лишь определенному моменту
бо- . жественной и космической диалектики. В системе же Гегеля самораскрытие
Божества совершается в логическом мышлении, причем в сущности своей это мышление
есть и самомышление Божества, почему Божество является имманентным
миру-мышлению. Если и есть тайна в Божестве или неведение о Нем, то лишь потому,
что Оно не успело до конца раскрыться — породить себя в мировом процессе
или осознать себя в целокупности логического мышления. Здесь принципиально нет
места тому "неприступному свету", в котором живет Бог. Здесь нет черты,
отделяющей народ от горы Синая, где даже "другу Божию" Моисею дано видеть только
"задняя Божия". "Тайной" в обычном смысле не является природа Божия, — говорит
Гегель, выдавая в этих словах основную тайну своего собственного (да и
Шеллингова) философствования, — и менее всего в христианской религии: здесь Бог
дал познать себя, показал, что Он есть; здесь Он раскрыт. Тайной же Он остается
лишь для чувственного восприятия, представления, для чувственного
рассмотрения и для рассудка"[cxiii].
В этом смысле Гегель и Шеллинг отличаются от вольфианских предшественников Канта
лишь большим философским вкусом и тонкостью — там, где последние
довольствовались рассудочными построениями, здесь воздвигнуты
величественные здания метафизической спекуляции, но и они проникнуты не в
меньшей мере притязанием на адекватное познание Божества, а потому, в известном
смысле, и религиозным самодовольством. К ним неожиданно приближается в этом
отношении и Вл. Соловьев, который вообще грешит чрезмерным
рационализмом в своем богословии[cxiv].
Хотя он характеризует трансцендентное абсолютное с помощью
каббалистического понятия Эн-соф (мы знаем, как проблематично это
понятие, которое, однако, применяется Соловьевым без всякого пояснения), т. е. в
терминах отрицательного богословия, но затем, неправомерно и без всяких
объяснений приравнивая его к первой ипостаси, он дедуцирует
рационально его отношение к миру, а следовательно, и их взаимное
определение[cxv].
Соловьев явно смешивает или, по крайней мере, недостаточно различает Бога, как
НЕ-что отрицательного богословия, и Бога, раскрывающегося в мире[cxvi],
— в начале этого раскрытия.
Кант в этом отношении оказался философичнее названных мыслителей в своем отрицательном богословии. Бог есть недоступное, трансцендентное НЕ для тварного, человеческого самосознания, — таково одно из значений кантонского учения о ноумене (мы знаем, что, к сожалению, оно не единственное и даже не самое главное, исторически же оно получило совсем иное истолкование). Сказанное не мешает нам резко отрицательно относиться к тому, что можно назвать положительным богословием у Канта, или его "моральной теологии", где он, изменяя собственной высшей точке зрения, возвращается к рационализму и строит безвкуснейшую (в религиозном смысле) "религию в пределах только разума". И в этой области Кант стоит уже неизмеримо ниже и Гегеля, и Шеллинга, и Вл. Соловьева.
III. БОЖЕСТВЕННОЕ
НИЧТО
Даже беглое знакомство с учениями отрицательного богословия оставляет убеждение, что о божественном Ничто говорится в них далеко не в одинаковом смысле, и в сумеречных полутонах отрицательных определений таятся двусмысленности, многомысленности и противоположности. Поэтому нужна величайшая сосредоточенность внимания именно при анализе учения о божественном Ничто, ибо в этой изначальной интуиции предопределяется уже основной строй религиозного мировоззрения. Можно сказать, что религиозная философия не знает более центральной проблемы, нежели о смысле божественного Ничто.
Отрицание всякого определения и содержания, составляющее основу отрицательного понятия, — отрицательность, как таковая, может иметь различную энергию и разное происхождение и смысл. Она может указывать на невыразимость и неопределимость того, что погашается отрицанием, и совпадать в этом смысле с греческим d privativum: άπειρον, αόριστον, αμορφον и под. (чему соответствует так наз. бесконечное суждение в логике[58]), но оно также может означать и отсутствие определения, неопределенность как состояние потенциальности, невыяв-ленности, а не как принципиальную неопределимость, соответствуя греческому μη, которое в данном случае должно быть передано как еще не, или пока не, или же уже не[cxvii]. Этим двойным не религиозной интуиции намечаются две возможности, два пути религиозной философии: антиномический и эволюционно-диалектический. Безусловное НЕ отрицательного богословия не дает никакого логического перехода к какому бы то ни было ДА положительного учения о Боге и мире: архангел с огненным мечом антиномии преграждает путь человеческому ведению, повелевая преклониться пред непостижимостью в подвиге веры. Поэтому противоположность между НЕ и ДА есть не диалектическая, но антиномическая: над бездной нет здесь никакого моста. Напротив, меональное НИЧТО — НЕЧТО не таит никакой антиномии; наоборот, она фактически отрицается в рационально-мистическом гнозисе. Антиномия здесь подменяется диалектическим противоречием: в силу внутренней необходимости, диалектики самого абсолютного, некоей метафизической причинности выявляются последовательные звенья бытия, и торжествует, таким образом, начало непрерывной закономерности и соответствующей ему непрерывности в мышлении. Архангел с мечом антиномии становится незримым, все оказывается понятным, объяснимым при этом монизме, который сохраняет свою природу под разными личинами, в существе являясь, однако, прикровенным или же неприкровенным рационализмом. Ничто здесь есть некая божественная ὒλη, первоматерия, в которой и из которой закономерно диалектически возникает все, и божество, и мир, и человек.
Поэтому, в зависимости от того или другого значения отрицания, и соединение не и да, ничто и нечто, в обоих случаях получает совершенно различный онтологический смысл — именно или антиномический, как некая coincidentia oppositorum, или диалектический, как внутренняя связанность сополагающихся и взаимно обусловливающихся диалектических моментов.
Если придать НЕ отрицательного богословия всю безусловность, ему присущую, то придется, прежде всего, признать, что никакого естественного, доступного разумению перехода из этого НЕ-что к НĖ-что, пути к материнскому лону меонального ничто, в котором родится все, нет и быть не может, — или же надо отвергнуть исходную интуицию трансцендентности Бога. Из Абсолютного нет пути в относительное, между Абсолютным и относительным зияет бездна тайны и "священного неведения". И в то же время в религии человек узнает Бога, относительное зрит Абсолютное, а тем самым и себя находит в Абсолютном, ибо нет ничего вне Абсолютного, иначе последнее ограничивалось бы относительным и не было бы Абсолютным. Это совершенно своеобразное отношение между Абсолютным и относительным может быть определено как самосознание тварности, выражающее собой онтологическое отношение твари к Творцу[cxviii]. Интуиция тварности, имеющая столь первостепенное значение в религии, вообще с трудом переводится на язык религиозной философии, ибо последней здесь приходится не "дедуцировать" понятия, но давать лишь философский пересказ религиозного переживания. Бог сотворил мир, точнее, творит его в предвечном, вневременном акте, мир есть творение Божие. Значит ли это, что мир есть Бог, или бытие мировое есть модус бытия божественного? Нет, это означает именно противоположное: Творец пребывает трансцендентным творению, потому что иначе это будет не Его творение, но собственное Его естество или природа. Иначе говоря, мировое бытие внебожественно, пребывает в области относительного, и именно эта внебожественность или относительность и делает мир миром, противополагая его Божеству. Мир ни в каком смысле не есть Бог, ибо есть тварно-относительное бытие: между ним и Богом лежит творческое fiat[59]. Но значит ли это в то же время, что мир существует помимо Бога, вне Его, рядом с Ним? Нет, мир существует в Боге и только Богом, нет и не может быть ничего, лежащего вне Бога и своим бытием Его ограничивающего. Бог не был бы Богом, и Абсолютное было бы не абсолютным, а относительным, если бы наряду с Ним, но вне Его был бы вне-бог или противо-бог. Мир совершенно прозрачен для Бога, он насквозь пронизан божественными энергиями, которые и образуют основу его бытия.
Акт творения, изводящий мир в бытие, полагающий его внебожест-венным, в то же время отнюдь не выводит его из божественного лона. Абсолютное полагает в себе относительное бытие или тварь, ничего не теряя в своей абсолютности, но, однако, оставляя относительное в его относительности. Философское описание интуиции тварности приводит к новой, дальнейшей антиномии: внебожественное в Божестве, относительное в Абсолютном.
Если мы говорим, что мир есть творение Божие, мы установляем тем самым, что он не есть causa sui[60] (как определяет субстанцию Спиноза), он имеет причину и источник бытия не в себе самом, но вне себя, в Боге. И, однако, в то же время нельзя сказать, что Бог есть причина мира, ибо это значило бы превратить абсолютное в относительное, поставив трансцендентное в имманентно-непрерывный ряд причин и следствий, истолковать отношения между Богом и миром в смысле причинной, механической зависимости, в силу которой каждое последующее с необходимостью вытекает из предыдущего. Такая характеристика совершенно не соответствовала бы идее творения, согласно которой бытие мира или относительного логически совсем не вытекает и не может быть выведено из Абсолютного, как причинно необходимое его последствие; Абсолютному в его полноте не может быть приписано ни принудительных причин творения, ни потребности в восполнении себя последним. Другими словами, Бог как Абсолютное совершенно свободен от мира, или "премирен", им ни в какой степени не обусловливается и в нем не нуждается[cxix]. Творение мира, или возникновение относительного, ни в каком смысле не является причинно-принудительным или необходимым для Абсолютного, как момент его жизни.
Бог не есть причина мира, хотя Он есть его основа, в этом смысле мир беспричинен; однако это и не значит, что он абсолютен и безосновен как causa sui. Космологическая антиномия Канта, согласно которой одинаково справедливо, а вместе и несправедливо как то, что мир имеет конечную причину, так и то, что он ее иметь не может, довольно точно описывает интуицию тварности. Поэтому она имеет более глубокий смысл и более онтологическое значение, нежели придавал ему сам Кант, который видел в ней лишь неизбежное недоразумение, transzendentalen Schein[61].
Из
общего учения Канта об антиномиях сюда имеет отношение "третье
противоречие трансцендентальных идей" во второй, космологической,
антиномии. Речь идет тут о конечной причине мира, относительно которой
одновременно имеют силу следующие тезис и антитезис (Kritik
der reinen Vernunft, Reclam's Ausg., 368—369
ел.):
Тезис
Причинность по
законам природы не есть единственная, из которой могут быть выведены в
совокупности явления природы. Необходимо для объяснения этого принять еще
причинность через свободу.
Антитезис
Не
существует свободы, но все в мире совершается единственно по законам
природы[62].
В
доказательство тезиса Кант указывает, что всякая причина требует для себя"
предшествующей причины, и это восхождение от причины к причине не будет иметь
конца. "Поэтому должна быть принята такая причинность, чрез которую нечто
совершается, без того, чтобы эта причина не определялась далее еще через
какую-либо предшествующую причину по необходимым законам, т. е. через
абсолютную спонтанность причин, которые бы от себя начинали ряд
явлений, протекающих по законам природы, следовательно, трансцендентальную
свободу, без которой даже в развитии природы порядок явлений со стороны причин
никогда не является полным" (370).
В
доказательстве антитезиса Кант указывает на то, что свобода, допущенная в
качестве первой причинности, все-таки не помогает делу, потому что не
способна вступить в причинную связь, будучи от нее принципиально отлична, а
потому или не может начать причинного ряда, или же его разрывает. "Природа и
трансцендентальная свобода отличаются как закономерность и
незакономерность" (371).
Противоречивость тезиса и антитезиса разрешается Кантом, как известно, в том смысле, что свободу он относит к интеллигибельной вещи в себе, а причинность к миру явлений, соответственно своей философии. Нас не интересуют здесь ни детали аргументации Канта, ни общее его объяснение[cxx]. Антиномия в понимании причинной обусловленности творения открывается Кантом отнюдь не благодаря его гносеологии, в пределах ее она только формулируется, сама же она имеет и совершенно независимое и более общее значение. Заслуга Канта не в том, что он заметил эту антиномичность, ибо с ней философская мысль, в сущности, имеет дело с тех пор, как себя помнит, но в том, что он ее так остро осознал. Для Канта она разрешается в области гносеологии, для нас гносеологическое ее осознание есть производное, она выражает собой интуицию тварности бытия.
Для рационалистической философии, для которой высшим критерием является непрерывность мышления и рациональное преодоление антиномий, тварность есть вообще ложная, ибо противоречивая, идея, которой не место в критической метафизике. Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного мышления имеет силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается на свои собственные основы, корни мысли и бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые все же должны быть им до конца осознаны.
Антиномия тварности есть лишь дальнейшее раскрытие изначальной антиномии Абсолютного и относительного, выражающейся в безусловном НЕ отрицательного богословия, противоположном всякому ДА, однако вместе с тем и сопряженном с ним. Лишь на фоне антиномии тварности противоположение Бога и мира, Творца и твари, получает исключительную напряженность и углубленность. Мир как творение получает в своей относительности реальность и самобытность, противостоит Богу не как призрак, иллюзия или майя, как бы лишь закрывающая Абсолютное от самого себя; он получает свою realitas как дар от Ens realissimum[63]. Потому и отношения Бога к миру получают реальный и двусторонний характер: нисхождения для Божества и восхождения для твари. При этом, однако, волны мирового океана, сколь бы высоко ни вздымались они, не могут всплеснуться до неба, коснуться Абсолютного, если само Оно не воздвигнет лестницы Иаковлей, соединяющей небо и землю. Напротив, одно имманентное самосознание через самоочищение и самоуглубление (эккегартовскую Abgeschiedenheit[64]) совершенно не способно, так сказать, абсолютизироваться, преодолеть свою относительность, найти себя в Боге путем как бы самоутопления в Божественном океане и освобождения от всякой майи. Мир и человек обожаются не по силе тварной божественности своей, но по силе "благодати", изливающейся в мировое лоно: человек может быть богом, но не по тварной своей природе, а лишь "богом по благодати" (по известному определению отцов Церкви).
Если мир содержится в Боге, но не есть Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности, то и подлинная религия может основываться на нисхождении Божества в мир, на вольном в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо является делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества в человеке. Нельзя проникнуть в Бога или даже за Бога лишь путем углубления в свое собственное мировое естество (хотя оно и представляет собой "образ и подобие", некую природную икону Божества), без реальной встречи с премирным Божеством, без Его откровения о Себе. Этим ставятся границы тому, что можно назвать природным богопознанием, а также и тому, что доступно спекулятивному постижению. Религия имеет в своих основах опытный, можно сказать, эмпирический характер (конечно, понятие опыта берется здесь в расширенном смысле), а потому не может быть установлена одной философской "дедукцией" или мистическим "гнози-сом". Поэтому Бог-Творец не может быть "божеством вообще", которое доступно философии и "естественной религии", но имеет конкретные черты — имя и лик.
Можно различить три пути религиозного сознания: богопознание more geometrico или analytico, more naturali или mystico и more historico или cmpirico[65], — отвлеченное мышление, мистическое самоуглубление и религиозное откровение, причем первые два пути получают надлежащее значение только в связи с третьим, но становятся ложны, как только утверждаются в своей обособленности. Действительно, попытка исчерпать содержание религии логическим анализом общих понятий приводит ее к иссушению и обескровлению — таковы "естественные" или философские религии, пафос которых и состоит во вражде ко всему конкретно-историческому (вспомним Толстого с его упорным стремлением к абстрактно универсальной религии: "Круг чтения" и под.); между тем живая религия стремится не к минимуму, но к максимуму содержания. Мистическое самоуглубление, как и расширение научного или оккультного познания, само в себе также не содержит ключа к религиозному постижению мира, — и оно нуждается в религиозных аксиомах откровения, лишь чрез них живым светом загораются его богатства.
Есть характерная грань, за которую не может перейти естественное богопознание, все равно философское, мистическое или натуралистическое: это — откровение личности в Божестве, сколь бы напряженно она ни постулировалась. Имперсонализм есть роковая черта таких учений, и это понятно, ибо личность познается только встречей, живым откровением о себе. И первое откровение о Боге, данное Моисею, было о Нем как Лице: Сый[66]. Этот личный характер Божества свойствен не только иудеохристианству, но и языческому политеизму, — печать своеобразной подлинности его религиозного опыта. Христианский догмат триипо-стасности Божества был, однако, открыт человеку, не человеком, лишь при свете уже открытой истины человек получает возможность зреть печать троичности на себе и на всей твари. Попытки философского дедуцирования триипостасности a priori (однако post factum откровения) явной своей неудовлетворительностью и сбивчивостью только подтверждают невыводимость этой истины (натуралистически у Я. Беме, спекулятивно у Гегеля, Шеллинга, отчасти у Вл. Соловьева). Потому-то "чистая" философия, притязающая на решающий голос и в вопросах религиозного сознания, столь естественно приходит к отрицанию ипо-стасности Божества, видя в ней лишь недозволительный антропоморфизм или психологизм (наиболее воинствующими здесь являются представители "философии бессознательного" — Гартман и Древс[cxxi]).
Поэтому понятно, что основоположный трактат по отрицательному богословию, творение Ареопагита, не только носит выразительное над-писание: "О божественных именах", но и в действительности посвящен изъяснению значения божественных имен, под которыми премирный Бог открывается миру. НЕ отрицательного богословия нерасторжимо соединено здесь с ДА откровения. Эти самооткровения Божества, божественные имена, невыводимы логически, мистически или метафизически из НЕ отрицательного богословия, но они обосновываются невыразимой тайной Абсолютного НЕ-что. Поэтому откровение не только открывает, но вместе и указывает неоткрытую и неоткрываемую тайну, и эта абсолютная ТАЙНА содержит в себе источник "воды, текущей в жизнь вечную", никогда не иссякающей и не оскудевающей.
Как мыслить это откровение Тайны, это совлечение абсолютности Абсолютного, каковым является откровение Абсолютного относительному? На это не может быть дано ответа на человеческом языке. Не все понятно, но Бог во всем, и в этом великая радость веры и покорности. Мы приближаемся к бездне, где снова нам преграждает дальнейший путь познания огненный меч архангела. Так есть, — об этом совершенно твердо говорит нам религиозный опыт, это надо принять и религиозной философии за исходное определение — в смирении разума, ибо и от разума требуется жертва смирения, как высшая разумность неразумия. Неизреченный, неименуемый, непостижимый, недоведомый, недомыс-лимый Бог открывается твари в имени, слове, культе, богоявлениях, боговоплощении. Слава снисхождению Твоему, Господи!
Трансцендентность Божества, или Его премирность, есть основа иудейского монотеизма, как и неразрывно с ним связанного и его далее развивающего христианского вероучения.
Учение о премирности или трансцендентности Божества, о Божественной Тайне, приоткрываемой Откровением, и составляет подлинный смысл отрицательного богословия у большинства христианских его представителей, хотя это далеко не всегда выражается у них с достаточной четкостью, последовательностью и ясностью. Такова основная мысль Климента и Оригена, таково учение святых Василия Великого, Григория Богослова и Григория Нисского, Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина, Григория Паламы, а также и Николая Кузанского. Это становится ясно, если брать эти учения в их полном составе, имея в виду у них не только отрицательное, но и положительное богословие в их взаимном соотношении. Наибольшие недоразумения по этому поводу исторически связаны с Ареопагитом, на которого охотно ссылаются, считая его своим единомышленником, мыслители, в действительности отстоящие от него далеко (например, Эккегарт). Однако эти недоразумения, основанные на однобоком усвоении учения Ареопагита, рассеиваются, если принять во внимание и его положительное богословие.
Напротив, нельзя
сказать то же самое о философии Плотина, в этом решительном пункте действительно
отличающейся двойственностью и нерешительностью; благодаря этому она одинаково
могла оказать бесспорное и глубокое влияние на христианское богословие (в
частности, и на Ареопагита), а вместе с тем явиться сильным оружием в
философском арсенале религиозного монизма. Однако по своим основным
тенденциям Плотин в большей степени принадлежит к последнему. Не менее
двойственно звучит и каббалистическое учение об Эн-Соф, в котором зараз
слышатся отзвуки и исконного иудейского вероучения, и неоплатонизма, почему
и значение его колеблется поэтому между священной тайной непроизносимого Имени
יהױ и плотиновским Ἐν. История мысли подчеркнула,
однако, скорее второе понимание — в духе эманативного монизма (так преломилось
это учение, напр., у Я. Беме; быть может, в нем же следует искать прототип
учения Спинозы об единой субстанции, существующей во многих модусах и
атрибутах). Духу иудейского трансцендентного монотеизма было бы ближе, конечно,
первое истолкование, оно же более приближает Каббалу и к христианству, к
которому идет она самыми существенными своими учениями и устремлениями (как это
не раз было отмечено исследователями Каббалы, напр. Франком, de Pauly).
Каковы же последствия, к которым приводит нас вторая возможность, заложенная в учении отрицательного богословия о Божественном Ничто?
Божественное Ничто как Нечто, или μή ὂν, обозначает собой изначальное, неточное бытие в его неподвижной глубине, в его ноуменальном единстве, божественной первооснове. В отношении к этому Ничто всякое бытие: божеское ли, или мировое и человеческое, есть уже некое что: в Ничто возникает что, vom Nichts zu Ichts или zu Etwas67, по излюбленному выражению Я. Беме. В этом понимании небытие, как еще-небытие или пока-небытие, является той меональной тьмою, в которой таится, однако же, все, подобно тому как дневным светом изводится к бытию и обнаруживается все, скрывавшееся под покровом ночной тьмы. Божественное Ничто и есть именно такая меональная ночь небытия и неразличенности, бесформенности и аморфности, но вместе и первооснова бытия (Grund или Urgrund немецких мистиков).
Ничто образует собой начальный момент диалектики бытия, к которому она прикрепляется и к которому возвращается; он соответствует наибольшей общности, недифференцированности, невыявленности бытия, но в то же время находится еще вполне в его плоскости, — другими словами, ничто есть. Поэтому-то на пути от ничто к нечто, от небытия к бытию, нет скачка или транценза, метафизического μετάβασις εἰς ἂλλο γένος,68, не зияет hiatus, ибо и ничто, и что, — и бытие, и небытие, одинаково есть бытие в разных диалектических моментах его самоопределения. Божественное Ничто представляет собой аналогию меональному Nichts, которым начинается диалектика бытия в Логике Гегеля. В Ничто родится все, и в этом смысле оно есть все в его единстве, ἓν καὶ πᾶν69. Родится не только мир, но и бог, ибо и бог здесь родится в Ничто и из Ничто, его бытие тоже есть лишь особый вид бытия, соотносительный бытию мира, со-бытие миру. При таком понимании бог не есть еще то последнее, далее чего нельзя уже проникнуть, напротив, можно, а потому и должно прорваться за бога, совлечься не только мира, но и бога, "Gottes ledig werden"70 (Эккегарт). И бог, и мир одинаково находятся по сю сторону Ничто, суть как бы его ипостаси, вернее, модусы или диалектические моменты.
Они находятся в определенном иерархическом соотношении, как ступени самооткровения Ничто. Онтологически единосущны и мир, и бог, насколько оба они суть модусы Ничто, в котором возникает все. И если на пути возвращения к этому Ничто человек должен восходить к богу (или богам), а далее проходить чрез бога и за бога, то лишь потому, что нельзя подняться на последнюю ступень, минуя предпоследнюю, а богобытие и есть эта предпоследняя ступень.
Переход из первоначального Ничто в нечто, различение и оформление неразличимого и бесформенного есть, конечно, тоже своего рода transcensus, который по-разному описывается в различных мистических и метафизических системах. Такую относительную трансцендентность разных ступеней бытия при самотворении бога и мира в Ничто неизбежно приходится допустить и крайнему имманентисту или эволюционному монисту. Однако здесь существенно, что эти относительно трансцендентные ступени суть диалектические самоположения одного и того же начала, совершающиеся внутри его, transcensus его модальностей, но здесь нет безусловного, не диалектического, а антиномического трансценза от абсолютного к относительному, от Творца к твари. Поэтому всякое нечто: бог ли или человек, небо или ад, ангелы или демоны, — имеет одну природу или сущность, как в системе Спинозы единая абсолютная субстанция существует в бесконечном множестве атрибутов и модусов. "Юпитер есть все, что ты видишь", — будто бы говорил Эпикур; если понять это изречение достаточно глубоко, то в нем выразится существо всякого моноусианства или монизма, — материалистического, спиритуалистического, идеалистического, мистического.
В абсолютном Ничто появляется мир и бог. Если мир не сотворен, но диалектически возникает в абсолютном и ему единосущен, то он, следовательно, вечен и субстанциален в своей основе; с другой же стороны, и бог здесь не абсолютен и самоосновен в своем бытии, но рождается или происходит в абсолютном Ничто-все. Это значит, прежде всего, что существует основа и бога, и притом не в самом боге, но (онтологически) вне его, т. е. выше его. Бог есть также лишь положение или модус абсолютного Ничто, так сказать, абсолютное, обращенное к миру, космическая его ипостась, причем другим таковым же модусом является мир, и эта одинаковая модальность бога и мира, и их в этом смысле единосущность придает им в равной степени, хотя и в разном смысле, характер преходящести, относительности: "и бог проходит", по классической формуле Эккегарта. В конце концов получается система всеобщего, универсального тожества[cxxii].
Система религиозного
монизма может принимать различные очертания в зависимости от того, в каком
смысле разрешается вопрос о происхождении множественности, — бога и мира, —
в едином Ничто. Множественность может разрешаться в чистую иллюзию,
фата-моргану, обман чувств, майю: истина в том, что мира нет и нужно
освободиться от его иллюзии. Такова философия и религия индуизма, в европейской
философии имеющая представителем Шопенгауэра, — это не только акосмизм, но
и антикосмизм. Мировому бытию может быть, далее, приписана некоторая, хотя и
ущербленная, реальность, производная от Абсолютного; так стоит дело в
системе статического пантеизма Спинозы, а также и динамического пантеизма
Гартмана и Древса: мир возникает, согласно учению последних, вследствие
некоторого "скандала" в абсолютном, — появления слепой и бессмысленной воли к
бытию, вызвавшей против себя логическую реакцию в недрах абсолютного, причем для
ликвидации этого недоразумения потребовался целый мировой процесс. Поэтому
одновременно с мировым бытием возникает и "страдающий бог"71,
и является потребность искупления от мирового бытия; в отдаленной перспективе
рисуется возвращение к первоначальному безразличию, абсолютной ночи Ничто.
Наибольшее философское и религиозное значение имеет, однако, не эта
гипотеза метафизической катастрофы, но другая форма динамического пантеизма,
согласно которой мир есть эманация абсолютного, он происходит как излияние от
преизбыточной его полноты, подобно тому как вода изливается из переполненного
сосуда или солнечный свет и тепло исходят из солнца. Именно таково учение
Плотина. Единое абсолютное, Ἐν, одновременно оказывается в нем
и трансцендентным, и имманентным миру, мир же есть сумерки абсолютного, которые
сгущаются тем больше, чем глубже он погружается в свое бытие. Поэтому-то
система неоплатонизма и могла оказать философскую поддержку падавшему языческому
политеизму: из сверхмирного и сверхбожественного Ἐν последовательно эманируют боги
и мир, причем нижние его этажи уходят в тьму небытия, тогда как верхние залиты
ослепительным светом, — в небе же загорается система божественных лун, светящих,
правда, не своим, а отраженным светом, однако утвержденных на своде небесном.
Зачем и почему происходит эта эманация мира из единого Ничто, на это не может
быть ответа, и не находим его мы и в учении Плотина: мир происходит потому, что
вода не может не изливаться из переполненного сосуда, а созревший плод не
отваливаться от ветки, но в то же время мир является у Плотина местом для
исправления и вразумления душ, отяжелевающих и испадающих из лона абсолютного.
Однако этим дается ответ лишь о судьбах отдельных душ, но не об основаниях
мирового процесса, не о причине эманации, которая остается все-таки беспричинна
и непонятна, хотя здесь именно и ставится задача объяснить основания
происхождения мира. Если мир. возникает только в процессе удаления из
абсолютного, его убыли, и лишь в этой убыли и состоит его собственная природа,
то, очевидно, миротворящее начало есть прогрессивно возрастающий минус
абсолютного, или погружение его во зло: отсюда получается неизбежный
антикосмизм, и самого Плотина лишь эллинский дух да
непоследовательность спасали от сатанинского вывода, формулированного
Мефистофелем:
...alles,
was entsteht,
Ist
werth, dass es zu Grunde geht;
Drum
besser war's, dass nichts entstünde[72].
(Плотин даже оспаривает
эту мысль против якобы христианских гностиков.)
Плотиновская эманация отличается, однако, от индийского акосмизма своим реализмом: мир, как излияние абсолютного, постольку реален, поскольку ему все же принадлежит полнота божественных сил, в него излившихся; он есть, имеет хотя и ущербленное, но все-таки не призрачное бытие. Однако, будучи реален в основе, он остается лишен какого-либо самостоятельного задания. Абсолютное в отношении к нему остается совершенно пассивным, оно его не знает, он есть жертва его попустительствующей полноты, — в известном смысле ее изнанка. Мир возникает в абсолютном с необходимостью, как тень его, но в этом мире не творится никакого свершения, онтологически в нем нет истории и нет эсхатологии. С одной стороны, мир есть само абсолютное, как его модус, а с другой, в мире ничего не совершается и не происходит, ибо он лежит не вне абсолютного, но есть оно же само, в состоянии некоторой ущербности.
Неоплатонизм
исторически является враждебно соперничающим с христианством, и действительно,
несмотря на кажущееся, внешнее сходство, он глубоко ему противоположен, и именно
в самом основном и центральном учении о божественном Ничто и вытекающем отсюда
учении о происхождении мира из непроизвольной эманации абсолютного. Влияния
неоплатонизма, сознательные или бессознательные, обладают большой
живучестью и в христианском богословии — неоплатонический уклон мысли и чувства
есть опасность, постоянно подстерегающая и христианскую философию. Надо ее
знать, чтобы ее сознательно остерегаться. Поэтому поучительно проследить
этот уклон в христианской философии там, где он проявился сильно и ярко. В
качестве примеров такого уклона рассмотрим ближе соответствующие
учения у И. Ск. Эриугены и у немецких мистиков Эккегарта и Я.
Беме.
а)
И. Ск. Эриугена
Знаменитый
ирландец в своем общем учении, несмотря на искреннее желание удержаться в
пределах христианского мировоззрения, тем не менее сбивается на плотиновский
"эманативный пантеизм[73]""[cxxiii]
и наперед уже предначертывает в метафизических терминах будущую мистическую
систему Эккегарта и Беме. Им-манентизм или "монизм"[cxxiv]
у Эриугены проявляется, прежде всего, в общей концепции автора De
divisione naturae. Он
различает четыре вида природы, которые объемлют в себе и Божество и
тварь: природа "не творящая и несотворенная" или Божество вне творения,
"природа творящая и несотворенная" или Божество в творении, затем природа
"сотворенная творящая", как совокупность творческих идей или природа идеальная,
и, наконец, природа "не творящая и сотворенная" или мир. Все эти четыре вида
природы суть лишь разные аспекты, моменты или положения единой природы:
все есть одно, и все есть Бог; поэтому метафизика Эриугены принципиально
сближается с учением Плотина об отношении Единого и мира. Онтологическая
пропасть между Богом и тварью здесь засыпается, и тварь рассматривается как
модус единой субстанции, чем пролагается путь к будущему спинозизму.
"Во-первых, Божественная природа столь же является сотворенной, сколько и
творящей. Именно она сотворена сама собой в первообразных причинах, и
соответственно она творит сама себя, т. е. она начинает проявляться в своих
теофаниях, желая выступить из потаеннейших углов своей природы, в которых она
сама себе еще неизвестна (creatus... a seipso in primordialibus causis, ас per
seipsam creat, h. e. in suis theophaniis incipit apparere, ex occultissimis
naturae suae sinibus volens emergere, in quibus sibi incognita est), ибо она
безгранична, сверхсущностна и сверхприродна и выше всего, что может и не может
мыслиться. Когда она, следовательно, восходит к первоосновам вещей и как бы сама
творит себя, она начинает быть в некоем нечто (descendens vero in principiis
rerum, ас veluti seipsam creans in aliquo inchoat esse).
Но, во-вторых,
рассматриваемая в последних действиях первоосновных причин, она по праву может
рассматриваться как сотворенная, а не творящая саму себя. Именно сотворена она,
насколько нисходит к самым внешним проявлениям, дальше которых она уже ничего не
творит, почему в ней имеет силу лишь сотворснность, а не творение"[cxxv].
Выступая из сверхсущностной своей природы, в которой Бог означает небытие, Он в
своих первоначальных причинах творим самим собой и становится началом всякой
сущности и всякой жизни[cxxvi].
На основании этих определений ясно, что ничто отрицательного богословия у
Эриугены означает не трансцендентное и премирное Божество, но первое положение
Божества в его самораскрытии, — ничто, переходящее в нечто. Для характеристики
учения Эриугены в рассматриваемом отношении в высшей степени показательным
является его понимание творения мира из ничего. Ввиду того что идея
творения мира у него, строго говоря, отсутствует, ибо сливается с самотворением
Бога, то и ничто, из которого творится или, вернее, "вырождается" мир,
есть само божественное Ничто. Эриугена посвящает чрезвычайно много места и
внимания вопросу о творении из ничего (стараясь привлечь на свою сторону и
восточных отцов церкви, как-то: св. Василия Великого, Григория Нисского, Максима
Исповедника, Дионисия Ареопагита, в таких суждениях, в которых они подают
повод к подобному перетолкованию, не будучи действительно повинны в
имманентизме). Для Эриугены ясно, что Бог "делает все из ничего, изводя из своей
сверхсущественности сущности, из сверхжизненности живые существа, из
соединения всего, что есть и что не есть, из утверждения всего, что есть и
не есть. Этому ясно учит и возвращение всех вещей в причину, из которой они
возникли, когда все возвратится в Бога как воздух в свет"[cxxvii].
Под тем ничто, из которого Бог создал мир, надо разуметь "несказанную и
непостижимую, неприступную для всех умов светлость божественной благости"
(ineffabilem
et incomprehensibilem divinae bonitatis inaccessibilem claritatem)[cxxviii].
B III книге
"De
divisione naturae"
Эриугена дает подробное и всестороннее исследование вопроса о ничто
(особенно гл. IV—XXIII), из которого создан мир, подвергая критике и
отвержению церковное понимание ничто, как ниже — бытие или не бытие, и
утверждая, как единство мыслимое и последовательное, свое вышеизложенное
понимание. Основной вывод, который сам собой отсюда напрашивается, будет
тот, что в природе "Бог соделал самого себя"CXXIX,
или что "мы не должны мыслить тварь и Бога как два различных между собой
(начала), но как одно и то же. Ибо и тварь находится в Боге, и Бог созидается в
твари чудесным и невыразимым путем... триипостасная высшая благость... всегда
вечна и всегда становится вечна от себя самой и в себе самой, а вместе и
возникла, насколько она в приснобытии не престает быть в становлении, —
насколько она делает себя самое из себя самой. Она не нуждается для этого в
какой-либо другой материи, которая не была бы ею самой, чтобы производить в ней
себя самое, она оказалась бы бессильна и в себе незавершенна, если бы получила
откуда-либо помощь для своего явления и свершения"CXXIXa.
Из приведенного следует, что, собственно говоря, для Эриугены нет творения или мира, как внебожественного (относительно) бытия, ибо природа сотворенная есть только ступень в самораскрытии Божества или его модус. Мир вечен в Боге, он и есть Бог. Как же понять существующий во времени и объятый грехом мир? Для Эриугены бытие чувственного мира начинается с грехопадения человека, которое совершается не во времени, но в некотором вневременном акте. Мир этот не должен был бы существовать, его создал грех. Вследствие этого у человека появилось чувственное тело, разделение на полы и связанные с этим особенности организации, и начался мировой процесс. Задачей искупления является поэтому не что иное, как всеобщее восстановление первоначального состояния, "возвращение всех вещей в причину, из которой они произошли"[cxxx]. Строго говоря, этот "апокатастасис"[74] Эриугены вовсе не есть христианское воскресение с телом, раз телесность вообще рассматривается как следствие грехопадения, "духовное тело" воскресения есть то самое умопостигаемое первозданное тело, которое закрыто и уничтожено чувственным телом. В этом отношении Эриугена есть самый решительный спиритуалист, и, с его точки зрения, правильнее было бы говорить не о воскресении тела, а о воскресении от тела. Поэтому весь мировой процесс для Эриугены есть бесплодная ошибка, нечто совершенно иррациональное (мнение, предвосхищающее философию пессимизма: Шопенгауера, Гартмана, А. Дре-вса). Так как происхождение мира есть процесс, имманентный Божеству, то, очевидно, грехопадение вносит драму и в само Божество, и следует заключить, что мировой процесс есть мистерия иррационально страдающего и искупающего себя же бога (хотя сам Эриугена такого заключения еще не делает). Штёкль произносит про Эриугену следующий суровый приговор: "Erigena's Lehrsystem mag genial genannt werden, christlich ist es nicht" (1. с. 381)[75].
b)
Мейстер Эккегарт
Мы
далеки от намерения характеризовать всю мистику Эккегарта как
нехристианскую, совсем напротив, в писаниях этой удивительно богатой,
глубокой и гениальной личности содержатся и неоценимые богатства христианского
благочестия, которые, однако, перемешаны, притом не всегда различимо, с
нехристианскими мистическими мотивами и настроениями. Поэтому можно
говорить лишь о некоторых неоплатонических мотивах в творениях этого
великого писателя. К слову сказать, было бы интересной задачей для
монографического исследования выяснить подлинный тип его творчества. Что
это? Мистические озарения или метафизическая спекуляция, к ним прикрепляющаяся,
философия или проповедь, или же ни то, ни другое, но третье, содержащее в себе
смешение всех этих элементов? Во всяком случае, — и этому необходимо давать
надлежащий вес при оценке Мейстера Эккегарта, — художник слова и
спекулятивный метафизик слишком сильно и явно дают себя знать в его сочинениях,
чтобы можно было принимать все его идеи за религиозно-мистические интуиции и
откровения, и никогда нельзя уверенно сказать, опирается ли проповедь
Эккегарта на опытные переживания, или же она рождается из загоревшихся в душе
его художественных образов и спекулятивных идей, которые он превращает в
задачу для осуществления опытным мистическим путем. Много света могло бы
здесь пролить исследование хронологии различных произведений Эккегарта в связи с
его духовной биографией и разными влияниями, им испытанными. Основной идеей
теологии Эккегарта, придающей ей нехристиански-неоплатонический характер,
является его противопоставление Gott
и Gottheit[76],
которые
"различны, как небо и земля"[cxxxi].
Бог есть нечто производное из Gottheit
и совершенно
соотносительное твари, есть порождение дифференциации Gottheit.
Потому ему
столь же присущ характер относительности и преходящести, как и твари.
Gott
wird und vergeht[77]
(l,
148), эта
необычайная по смелости формула выражает именно мысль о неабсолютности,
относительности и даже, если можно так выразиться, о модальности Бога;
очевидно, если он не есть последнее, надо стремиться за Него,
дальше Него, постараться "Gottes
ledig werden, Gottes quitt machen"[78]
(175),
освободиться от Бога: "bitten
wir,
dass wir Gottes ledig werden"[79]
(l, 172). Бог
возникает лишь вместе с миром: "о Боге говорят и возвещают все твари. А почему
ничего не говорят они о Божестве (Gottheit)?
Все, что есть в
Божестве, есть Единое, о котором ничего нельзя говорить. Только Бог делает
(thut)
нечто, Божество
ничего не делает, ему нечего делать. Бог и Божество отличаются как делание и
неделание" (1, 148, ср. 199). Между Богом и тварью существует лишь иерархическая
разница, поскольку Бог есть дверь для возвращения в абсолютную Gottheit,
но не
онтологическая: как модусы Gottheit,
они
тождественны. В "прорыве" своем к Божеству "я становлюсь столь же богат,
так что Бог не может быть мне достаточен всем, чем Он есть Бог, всеми своими
божескими делами: ибо я получаю в этом прорыве то, в чем Бог и я общи"
(I, 176). "В этом переживании дух не остается более тварью, ибо он сам есть
уже "божество", он есть одно существо, одна субстанция с божеством, и
есть вместе с тем и свое собственное и всех тварей блаженство" (I, 202). Лишь на
этой поверхности божества, где есть Бог, существует и троица, представляющая как
бы лик его в твари. И за нее можно прорваться: "душа достигает прежде всего
святой тройственности (Dreifaltigkeit),
ставшей
единством. Но она может стать и еще блаженнее: если она взыщет простого
(blossen)
единства, о
котором тройственность есть лишь откровение. Вполне блаженной будет она,
лишь когда бросается в пустыню (die
Wüste) Божества" (II,
186). Надо совлечься всякого "что", потому Abgeschiedenheit[80],
добродетель
этого совлеченья, в глазах Эккегарта включает все добродетели и является даже
выше любви: "Всем жертвует при этом душа, Богом и всеми творениями. Это звучит
странно, что душа должна потерять и Бога! Я утверждаю: чтобы стать совершенной,
нужнее ей в известном смысле лишиться Бога, чем творений. Во всяком случае, все
должно быть потеряно, существование души должно утверждаться на свободном ничто!
Единственно таково и намерение Бога, чтобы душа потеряла своего Бога. Ибо пока
она имеет Бога, познает, знает, до тех пор она отделена от Бога. Такова цель
Бога: изничтожиться в душе, чтобы душа потеряла и себя. Ибо то, что бог
называется "Богом", это имеет Он от тварей. Лишь когда душа стала тварью, тогда
только она получила Бога. Когда же она снова стряхнет с себя свою тварность
(Geschöpf-seyn),
тогда остается
Бог пред самим собою тем, что Он есть" (II, 202—203). Но тем самым "душа сама
должна стать божественной". Дух "должен быть мертв и погребен в Божество, а
Божество живет уже не для кого другого, как для самого себя" (II, 207), и
проповедник призывает испытать "Diesen
göttlichen Tod"[81]
(ib.).
Gottheit
есть
первооснова (Wesen)
или природа
(Natur)
Божества.
Божественные ипостаси же суть "Personen",
о которых
говорится, что "sie
verfliessen in das Wesen"[82]
(I, 85) и,
"влившись в Божество, три персоны становятся неразличимым единством"
(ib.).
Божество в себе
имперсонально, ипостаси возникают лишь вследствие его дифференциации, уже в
"Боге" или на границе между "Божеством" и "Богом". В этом смысле следует
понимать, когда говорится, что в душе есть еще несовершенство, пока "она
созерцает Бога, насколько Он есть троица" (1,163); совершенство наступает лишь
при созерцании "schlechthin
Eine", "ungestaltete Wesen der göttlichen Persönlichkeit"[83]
(ib.). "Ты должен
любить Бога, насколько Он не-Бог, не-дух, не-лицо, неоформленное, а только
чистое, ясное, простое единство, далекое всякой двойственности. И в этом едином
должны мы вечно погружаться из бытия в ничто" (I, 168). В этом смысле говорится,
что "троичность есть вместе и мир, ибо в ней заложены все твари. Внутри же, в
Божестве, как действующий, так и действие остаются без перемены" (I,
184).
Практическое
устремление религии Abgeschiedenheit
есть буддийская
нирвана, не только акосмизм, но и антикосмизм: вырваться из мира, который
возникает чрез раздвоение твари и Бога, в изначальное божественное ничто.
Очевидно, это воззрение не дает места идее истории, мирового процесса,
мирового свершения: идеал восстановления первоначального состояния,
апокатастасйс, есть здесь голое отрицание мира.
Исходя
из своего религиозного монизма, для которого Божество есть лишь глубина бытия, а
не трансцендентное начало, открывающееся миру, Эккегарт фактически устраняет
откровение Божества в собственном смысле, заменяя его самооткровением
твари ("прорывом" чрез тварность); соответственно этому спиритуалистически
истолковывается и евангельская история. Столь же последовательно у
Эккегарта устраняется воздействие благодати на природный мир. Эккегарт в одном
месте дает такое истолкование слов ап. Павла: "Все, что я есмь, я есмь чрез
благодать Божию". "Слова св. Павла, — комментирует Эккегарт, суть лишь слова
Павла, здесь нет того, чтобы он сказал их в состоянии благодати. Ибо благодать
сделала в нем лишь одно: его существо усовершилось к единству себя. Этим
исчерпывается ее дело!" (I, 175, ср. 195—196). "Сама же благодать не "делает
(bewirkt)
ничего" (I,
196). "Высшее дело благодати в том, что она приводит душу в то, что есть она
сама" (197).
Сколь
знаменательно появление Эккегарта еще в католическую эпоху германской
истории, но уже на пороге нового времени, накануне реформации, как прообраз,
предуказующий какую-то фатальную обреченность германского гения к извращению
христианства в сторону религиозного монизма, пантеизма, буддизма,
неоплатонизма, имманентизма! Без преувеличения можно сказать, что в Эк-кегарте,
как в зерне, заложено все духовное развитие новой Германии, с ее реформацией,
мистикой, философией, искусством: в Эккегарте заключена возможность и
Лютера, и Я. Беме, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауэра, и Гарт-мана—Древса, и
Вагнера, и даже... Руд. Штейнера[cxxxii].
с)
Яков Беме
Как
нужно понимать божественное ничто в учении Беме: как трансцендентное
НЕ-что, или как эккегартовское Gottheit,
или как
гегелевское диалектическое ничто, из которого вытекает с необходимостью все и в
котором завито это все, или как спинозовскую субстанцию, лежащую в основе
модусов, или как плоти-новское Единое, из которого эманирует мир? Знакомому с
творениями Беме и своеобразием его изложения будет понятно, если мы скажем, что
на этот, в сущности, основной и принципиальный вопрос не может быть дано
бесспорного ответа, и создается возможность различного понимания даже самых
основ этого учения, впрочем, еще ожидающего внимательного и всестороннего
исследования и систематизации[cxxxiii].
"Philosophus
teutonicus", являющийся, по
справедливой оценке Шеллинга, "Wundererscheinung
in der Geschichte der Menschheit, und besonders in der Geschichte des deutschen
Geistes"[84][cxxxiv],
представляет
собой одновременно мистика, ясновидца природы, и метафизика, облекающего
свои мистические постижения в своеобразную спекулятивно-мистическую
систему, именно систему, ибо "дух системы" необычайно силен в Беме,
несмотря на внешнюю беспомощность его изложения. Он есть поэтому не только
ученик Парацельса и предшественник Штейнера, — стоит в линии развития
оккультизма, но, быть может, не в меньшей степени дух его живет в метафизических
системах Шеллинга и Гегеля, Шопенгауера и Гартмана. В своих сочинениях Беме
многократно пытается — все сызнова, но приблизительно из того же материала, —
строить и перестраивать свою систему, отсюда такая бесконечная масса повторений
в его сочинениях[cxxxv],
однако материал недостаточно слушается своего мастера, изнемогающего под
тяжестью его изобилия, и остается в значительной степени сырым и
непереработанным. По-видимому, сам Беме, а за ним и иные его последователи,
напр. Клаассен[cxxxvi],
не замечал в себе "philosophus
teutonicus", спекулятивного
метафизика, находящегося до известной степени в плену у esprit de
Systeme[85].
Он сознавал в
себе прежде всего духовидца, носителя "откровений"[cxxxvii],
и, если бы из его сочинений сохранилась лишь одна "Аврора", его первый трактат,
имеющий печать свежести и непосредственности "вдохновения", и наиболее чуждый
притязаний на систему, то можно было бы, пожалуй, не заметить одной из основных
черт творчества Беме, с большой тонкостью подмеченной Шеллингом, это... его
рационализма. О, конечно, это — рационализм совершенно особого типа,
мистический рационализм (или "теософизм"), при котором основные
положения опираются на показания мистического опыта и не могут быть
логически выводимы и постулируемы. В качестве мистика, ясновидца Беме,
конечно, является прежде всего эмпирическим исследователем. Те силы и
явления, которые изучает Беме, эмпирически даны ему в мистическом созерцании,
подобно тому как они даются и в опытных науках: как из электричества нельзя
логически дедуцировать свет или теплоту, так и Беме не выводятся, а "опытно"
познаются элементы Бога: "Herbe",
"bitterer Stachel", "Angst", "Feuer"[86]
и т. д. Но раз
установленные, они объясняются один из другого уже причинно-механически, на
основе логического принципа непрерывности, в единой связной метафизической
системе: в бемовском Боге от первого его движения к откровению до отдаленного
уголка мироздания, от ангела до последнего клопа, все понятно, все
объясняется, все рационализуется. Здесь нет места ни антиномии, с ее логическим
перерывом, ни Тайне: беспримесный рационализм — вот обратная сторона того
всеведения или "гнозиса", которым мнил себя обладающим, по одним основаниям,
Гегель, а по другим — Беме, почему он и оказывается столь родственным по
тенденциям современному "теософизму", оккультному или мистическому
рационализму[cxxxviii].
И вот почему в Беме ослепительны, изумительны и драгоценны отдельные его
прозрения, — частности, но не целое; необходимо разбить скорлупу, чтобы получить
орех. По сравнению Пфлейдерера[cxxxix],
система его подобна руднику, в котором драгоценные металлы скрываются под
грубыми породами.
Как
метафизик; Беме в качестве основной задачи ставит себе опирающуюся на
мистический опыт "дедукцию" Бога и мира: каким образом из Ничто или' в Ничто
возникает Бог, а в Боге или из Бога возникает мир? Эта проблема вполне
аналогична проблеме Эккегарта (знакомство с которым определенно чувствуется в
соответствующих учениях Беме)[cxl],
именно о возникновении в первоначальном, чистом Ничто одновременно и Бога и
мира, или о теологическом "reiner
Ursprung"[87]
(по выражению
"Логики" Когена); однако коренная разница с Эккегартом в этом пункте,
определяющая и ряд последующих различий, у Беме будет в том, что у него мир
возникает не параллельно с Богом, как Его необходимый коррелат, но в силу
диалектики самого Бога или развития Его природы. Поэтому мы имеем у Беме
трехступенную иерархию или последовательность: Ничто—Бог—мир, у
Эккегарта же двухступенную: Ничто —
Однако это отношение между Богом и природой образует лишь вторую часть проблемы, в
первой же ее части и Беме, и Эккегарт одинаково исходят из того же
недифференцированного и бескачественного Ничто, в котором образуется все. Как же
ближе мыслится у Беме этот переход от Ничто к Богу, а чрез Него к творению? К
сожалению, вполне ясного и недвусмысленного ответа метафизика Беме здесь не
дает, хотя преобладающее от нее впечатление сводится к тому, что Ничто имеет
здесь смысл не трансцендентного НЕ-что, но того божественного мэона или же
диалектического ничто, в котором с имманентной закономерностью
мистической диалектики выявляется божественное все, вследствие чего это
ничто соответствует лишь определенному положению или диалектическому
моменту в Божестве. Бог и природа, как "нечто", есть откровение "Ничто",
"Offenbarung
aus dem Nichts zu Etwas"[88][cxli].
Чем же
мотивируется и вообще мотивируется ли этот переход? Здесь мы имеем только
метафорические выражения, смысл которых, однако, тот, что для Ничто этот переход
не свободен, но вынуждается некоей божественной необходимостью,
потребностью самооткровения, голодом (Hunger),
стремлением
(sich
sehnen), вожделением
(Begierde),
т. е.
аффективными состояниями (настолько можно говорить об аффектах в Божестве).
"Ничто испытывает голод по Нечто (Nichts
hungert nach dem Etwas), а голод есть
вожделение (Begierde),
как первое
verbum
Fiat[89]
или делание,
ибо вожделение не имеет ничего, что оно могло бы сделать или охватить
(fassen).
Оно охватывает
только себя и сжимается (impresset
sich), т. е. оно
коагулируется (coaguliert
sich), оно зачинает
себя в себе, и охватывает себя, и приводит себя из безосновности в основу
(vom
Ungrunde in Grund), и оплодотворяет
саму себя магнетическим влечением, так что Ничто наполняет (das
Nichts voll wird), и остается
все-таки как Ничто, это есть только свойство как мрак; это есть вечное первичное
состояние (Urständ)
мрака: ибо где
есть свойство, там уже есть нечто, не есть как Ничто"[cxlii].
Откровение Бога, согласно целому ряду утверждений Беме, есть, прежде всего,
самооткровение, открытие себя для себя самого: "без своего откровения Бог не был
бы известен самому себе"[cxliii],
а "так как вечное благо не может (nicht
mag) быть
бесчувственным существом (ein
inempfindlich Wesen), ибо иначе оно
не было бы открыто самому себе, то оно вводит себя в наслаждение (Lust)
в себе самом"[cxliv].
В этом смысле можно сказать, что природа необходима для Бога или, точнее, она и
есть Бог explicite.
"Таким образом,
следует думать о Боге, что он вводит свою волю в знание (Scienz)
к природе, дабы
его сила открывалась в свете и могуществе и становилась царством радости: ибо,
если бы в вечном Едином не возникала природа, все было бы тихо: но природа
вводит себя в мучительность, чувствительность и ощутительность, дабы
подвиглась вечная тишина, и силы прозвучали в слове... Природа есть орудие тихой
вечности, которым она формирует, делает, разделяет и собирает себя самое при
этом в царство радости, ибо вечная воля открывает свое слово чрез природу. Слово
в знании (Scienz)
воспринимает в
себя природу, но живет чрез природу, как солнце в элементах, или как
Ничто в свете огня, ибо блеск огня делает Ничто обнаруживающимся, и при этом
нельзя говорить о ничто, ибо Ничто есть Бог и все"[cxlv].
Таким
образом, по справедливому замечанию Шеллинга[cxlvi],
Беме "запутывает само Божество в своеобразный природный процесс", и природа
для Беме есть Бог не только в том смысле, что она по своему положительному
бытийст-венному содержанию коренится в Боге, но и в том смысле, что она есть
необходимое орудие Его самораскрытия или внутренней диалектики, "чрез нее Он
живет", без этого "сам Бог не знает, что Он есть"[cxlvii].
Поэтому у Беме, строго говоря, отсутствует идея творения и тварности, и хотя у
него и постоянно встречается выражение "тварь и тварность" (Creatur
und Creatürlichkeit), но это понятие
вовсе не имеет принципиального метафизического и онтологического смысла, а
означает только определенную ступень в раскрытии природы Бога (как есть это
понятие и в системе Плотина, отрицающей тем не менее идею творения). Система
Беме эманативна и в этом отношении сближается с учением Плотина. Мысль о
творении мира непостижимым и свободным актом Бога встречает в Беме сознательного
философского и религиозного противника. Он называет "бредом о творении"
(creatürlicher
Wahn) мысль, "будто
Бог есть нечто чуждое, и пред временем создания тварей и этого мира держал в
себе в троице своей мудростью совет, что Он хочет сделать и к чему принадлежит
всякое существо, и таким образом сам почерпнул из себя повеление
(Fürsatz),
куда надо
определить какую вещь[cxlviii].
"Если бы держал Он когда-либо в себе совет, каким образом открыться, то Его
откровение не было бы от вечности, вне чувства и места, стало быть, и тот совет
должен был бы иметь начало и стать причиной в Божестве, ради которой Бог
совещался в Троице Своей, должны бы быть, следовательно, в Боге мысли, которые
явились Ему как бы в виде образов, когда Он хотел идти навстречу вещам. Но сам
Он — единственный и основа всех вещей, и око всех существ и причина всякой
эссенции[90]:
из Его свойства возникает природа и тварь, о чем же стал бы Он с самим собой
советоваться, нет врага перед Ним, а Он один сам есть все, хотение, мощь и
способность. Потому должны мы, насколько мы хотим говорить единственно и
исключительно о неизменяемом существе Бога, чего Он хочет, и чего не хочет или
всегда хочет, не говорить об Его решении, ибо в Нем нет решений; Он хочет и
делает в себе самом только одну вещь, именно Он рождает себя в Отце, Сыне
и Духе Св., в мудрости своего откровения; кроме этого единый, безосновный Бог не
хочет в себе ничего и не имеет в себе самом совета о многом. Ибо если бы Он
хотел в себе самом многого, то Он был бы должен быть недостаточно всемогущим,
чтобы осуществить это; потому и в себе самом Он не может хотеть ничего, как
только самого себя, ибо чего Он хотел от вечности, так это есть Он сам, потому
Он есть единственно единое, и более ничто"[cxlix].
Соответственно мировоззрению Беме правильнее говорить о рождении, а не о
сотворении природы Богом: "Из воли, которою Божество заключает себя в
троичность, от вечности рождается и основа природы, ибо здесь нет повеления
(Fürsatz),
но рождение;
вечное рождение и есть повеление, именно Бог хочет рождать Бога и открываться
через природу"[cl].
Разумеется, и творческое "да будет" Fiat,
которое так
часто встречается у Беме, получает соответствующее истолкование не в смысле
повеления (Fürsatz),
но в смысле —
силы Божества, его природной мощи, потенции бытия и в таком смысле в разных
выражениях определяется оно во многих местах: "вожделение (Begierde)
из вечной воли
безосновности есть первый образ (Gestalt)
и есть
Fiat
или
Schuf[91].
А сила
свободного наслаждения (Lust)
есть Бог,
который изводит Schuf,
и то и другое
вместе называются словом Fiat,
т. е. вечное
слово, которое творит там, где ничего нет, и есть первичное состояние природы и
всех существ[cli].
"Fiat
есть терпкая
матка (herbe
Matrix) в первой воле
отца, и оно схватывает (fasst)
и держит
природу, которую дух формирует рожденную от Меркурия, и это есть дух Божий"[clii].
"Das
göttliche Schuf, als die Begierde der ewigen Natur, welche das Fiat der
Kräfte heisst"[92][cliii],
и соответствует
в системе Беме "да будет" Моиссеевой космогонии. Таким образом, по мысли Беме,
природа в сущности не создана, но, так сказать, автоматически, с правильностью
часового механизма, с которым так часто сравнивается у Беме мироздание,
возникает в Боге и раскрывается на разных ступенях. И с этой стороны система
Беме по своему философскому типу (хотя и не по построению) близка к
пантеистическому монизму Спинозы с его единой в своей нераскрытости субстанцией,
проявляющейся в бесчисленных атрибутах и модусах. Только у Спинозы этот монизм
имеет статический и неподвижный, у Беме же динамический, энергетический
характер. Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога
к миру у обоих одна и та же[cliv].
В древней философии аналогию бемизму представляет, кроме системы Плотина,
гилозоистический монизм стоиков, а в более раннюю эпоху учения Фалеса,
Анаксимандра, вообще ионийской школы. В новейшей же философии дух Беме наиболее
роднится с философией логического автомагизма, именно с Гегелем (конечно, и
здесь мы имеем в виду дух и стиль учения, а не его догму). И это сродство было
осознано и самим Гегелем, который неоднократно и с глубоким уважением говорит о
Беме[clv].
Система Беме, как и Гегеля, есть особая форма мистического рационализма, в
котором преодолеваются все антиномии и царит закон "непрерывности мышления".
Напротив, последователь Я. Беме Фр. ф. Баадер старательно отмежевывается
от религиозного монизма и истолковывает доктрину своего учителя в смысле свободы
Бога от мира и от природы[clvi].
Из
Ничто, подобно развертывающейся спирали, описывающей при своем
развертывании ряд окружностей все увеличивающегося диаметра (ср. чертеж,
приложенный к IV т. собр. соч. Беме в изд. Шиблера), рождается Божественная
Троица, Бог до природы, а уж из нее "выраждается" (Ausgeburt,
по часто
повторяющемуся выражению Беме) и наш мир. Печать имперсонализма лежит на
богословии Беме. По первоначальному его определению, Божество импер-сонально:
сокровенное Ничто или Ungrund
определяется .у
него как "воля" (der
Wille des Ungrundes), и эта первоволя
(столь напоминающая основной мотив метафизики немецкого пессимизма: Шопенгауэра
и Гартмана), однако, есть первоисточник саморождения Бога, в ней родится
Троица. "В этом вечном рождении нужно понимать три вещи: 1) вечную волю; 2)
вечное настроение (Gemüth)
воли, 3) исход
из воли и настроения, каковой есть дух воли и настроения. Воля есть отец;
настроение есть связанность (das
Gefassete) воли, как
седалище и жительство воли, или центр к нечто, и есть сердце воли; исход из
воли и настроения есть сила и дух. Этот троякий дух есть единая сущность, и
здесь он не есть еще сущность, но вечный разум: первичная чтойность (ein
Urständ des Ichts), а вместе и
вечная замкнутость. Исшедшее зовется наслаждением (Lust)
Божества
или вечной мудростью, каковая есть первосостояние всех сил, красот и
добродетелей, чрез нее троякий дух становится вожделеющим, а его вожделение
есть импрессия, схватывание самого себя: воля схватывает (fasst)
мудрость в
настроении, а схваченное в разуме есть вечное слово всех красок, сил и
добродетелей"[clvii].
Очевидно, что
три порождения или момента в богорождающем Ничто не имеют характера трех
личностей или ипостасей в едином Божестве, как этому учит церковное
христианство. И Беме сам не оставляет в этом сомнения. "Мы, христиане, говорим:
Бог тройственен (dreifaltig),
но един в
существе, обычно даже говорится, что бог тройственен в лицах, это плохо
понимается неразумными, а отчасти и учеными, ибо Бог не есть лицо кроме как
во Христе[clviii]
(Gott
ist keine Person als nur in Christo), но Он есть
вечнорождающая сила и царство со всеми сущностями; все берет свое начало от
него. То, как говорится о Боге, что Он есть Отец, Сын и Св. Дух, правильно
говорится, но нуждается в объяснении, иначе непросвещенная душа не
понимает. Отец есть, во-первых, воля безосновности, Он есть находящаяся вне
всякой природы или начал воля к чтойности (Ichts),
которая
стягивается в наслаждении самооткровения. А наслаждение (Lust)
есть стянутая
сила воли или Отца и есть Его Сын, сердце и седалище (Sitz),
первое вечное
начало в воле, и потому называется Сыном, что Он берет вечное начало в воле,
самостягиванием воли. Таким образом воля высказывается чрез схватывание из себя
самой, как выдыхание или откровение: и это же исхождение из воли в речи или
дыхании есть дух Божества (Gottheit)
или третье
лицо, как предали древние... Во всяком случае нет основания говорить, что Бог
есть три лица, но что Он тройственен в своем вечном рождении. Он рождает себя в
троякости, и при этом вечном рождении следует понимать только одно существо и
рождение, ни отца, ни сына, ни духа, но единую вечную жизнь или благо"[clix].
Ясно, что между церковным учением о триипостасности Божества и богословием Беме
лежит пропасть. Троичность у него есть лишь тройственность моментов
самопорождения Божества, и единственное лицо, которое он признает в Божестве,
есть Христос, но не как воплотившееся в человеческое естество второе лицо св.
Троицы, ипостасный Сын ипостасного Отца, из которого исходит ипостасный Дух
Святой, а как единая и единственная ипостась, моноипостасный момент в
безыпостасном Божестве (притом личность свойственна Христу скорее в человечестве
Его, нежели божестве). При некотором внешнем сходстве христология Беме
отличается от христианской, для которой ипостасность не есть "выводимый" момент
в Божестве, но его живая сущность. Конечно, и эта "дедукция", переход от
безличности к личности, сама по себе у Беме есть очень темное
учение.
Имперсоналистический
характер теологии Беме раскрывается еще яснее в его учении о "природе в Боге"
или о "вечной природе", представляющем, несомненно, самую оригинальную и
характерную часть его учения. Бог в триединстве имеет все лишь
"in
Temperatur"[93],
т. е. в
состоянии согласованности и нераздельности, и ewige
Weisheit есть только
"зеркало" с идеальными отражениями всего. Это все для своего раскрытия
должно прийти в состояние различимости, "Schiedlichkeit",
и ощутимости,
"Empfindlichkeit",
а "зеркало
мудрости" должно превратиться в "вечную деву" (Софию), ощутимость всего (так
сказать, трансцендентальную чувственность). Этим намечается путь к дальнейшему
самораскрытию Божества, и начинается физика Бога.
Для того чтобы открылась какая-либо сила, нужно противодействие как основа для ее раскрытия, "in Ja und Nein bestehen alle Dinge, es sei Göttlich, Teuflisch, Irdisch, oder was genannt werden mag"[94][clx]. В "тишине" не происходит откровения, "должна быть противоволя, ибо ясная и тихая воля есть как ничто и ничего не рождает. Если же должна родиться воля, она должна иметь нечто, в чем она формируется и рождает"[clxi]. В божественной природе должны раскрыться полярности, ад и небо, в которых Божество присутствует или как гнев, Grimmgott[95], "огнь поядающий", или как Бог. "Физика Бога" знает семь сил или духов, и их совокупной седмерицей образуется "тело Божие". В нашу задачу не входит здесь рассмотрение этой оригинальнейшей и интереснейшей, но, и темнейшей части учения Беме, где он особенно ощутительно связан с астрологической и алхимической традицией, работает в рамках тогдашней учености. Вот схематическая таблица "откровения седми духов Бога или сил природы", составленная самим Беме[clxii]:
Г н е в |
I.
Терпкое, вожделение
|
А д с к о е |
жесткое,
холодное, жадность, жало, зависть |
М и р |
холод,
жесткость, кость, соль |
II.
Стягивание или жало чувствительности |
вражда |
яд,
жизнь, рост, чувства | |||
III.
Страх или настроение |
лицемерие,
гнев |
сера,
чувствительность, мука | |||
Л ю б о в ь |
IV. Огонь или
дух |
Н е б е с н о е |
любовный огонь кротость |
З
е м н о е ц а р с т в о |
Дух,
разум, вожделение |
V. Свет или любовное вожделение |
|
Игра
Венеры, свет жизни | |||
VI. Звук или разум |
Божественная
радость |
Звучание,
крик, различение | |||
VII. Тело или сущность |
небо |
Тело,
дерево,камни,земля,металл, трава |
В
вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней:
"огонь или дух", обнаруживающийся как "молния огня" на четвертой ступени, силою
свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности,
имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному
единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой
для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются
жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
"Бог одинаково живет во всех вещах, а вещь ничего не знает о Боге; и Он не
открывается вещи, а она получает от Него силу, но по своему свойству, — или от
его любви, или от его гнева; и от чего она берет ее, то и обнаруживается вовне,
и если есть благо в ней, то для злобы оно как бы закрыто, как вы можете видеть
на примере куста шиповника; еще более на других колючих вещах: из него ведь
вырастает прекрасный душистый цветок, и в нем лежат два свойства любовное и
враждебное, какое побеждает, то и дает плод"[clxiii].
Мысль, что Бог во всем, хотя и не все это знает, есть одна из излюбленных мыслей
у Беме.
В
вечной природе порождена или сотворена тварная природа — ангелов, диаволов и
людей (3 principia). "Как человек сотворен в образ и подобие Бога, так равно и
ангелы, ибо они братья людей", "святая душа человека и дух ангела имеют единую
сущность и существо, и нет никакого различия в них, кроме самого только качества
их телесного проявления"[clxiv].
Своим восстанием ангельский верховный князь Люцифер возбудил в себе адский огонь
и сделался, вместе с своими полчищами, диаволом, а испорченная .им божественная
материя ("салнитер") послужила основой создания нашего мира (так что косвенно и
Люцифер соучаствовал в нем), во главе с новым ангелом, долженствовавшим
заместить Люцифера, — Адамом, а после падения Адам был замещен Христом. Это
собственно и есть "внешний мир", "третье начало", в котором мы живем. Тварная
природа, по общему смыслу системы Беме, есть последняя, наиболее периферическая
форма откровения или божественного самопорождения. Возникновение творения в
учении Беме описывается противоречивыми понятиями: "сын и тварь" (в применении к
ангелам и человеку), — "Ausgeburt"[96]
и творение[clxv]
и под. Особенно темным является вопрос об отношении вечности к времени, к чему
постоянно возвращается Беме[clxvi].
Вообще
вопрос собственно о творении духов — ангелов и человека -— остается
наименее разъясненным в системе Беме, и это делает ее двусмысленной и даже
многосмысленной, ибо, с одной стороны, разъясняя Fiat
в смысле
божественного детерминизма, он отвергает индетерминистический акт нового
творения, но в то же время порой он говорит об этом совершенно иначе[clxvii]
или даже допускает, что благодаря злоупотреблению твари свободой, именно
Люцифера[clxviii],
Бог мог оказаться вынужден приступить к новому творению, т. е. к созданию
теперешнего мира на развалинах испорченного царства Люцифера, с тем чтобы
впоследствии уничтожить и этот мир.
Вообще
бытие этого мира "четырех элементов", im
äusseren Principium[97],
имеет
преходящее и, так сказать, прекарное значение, он существует лишь до
окончательного удаления Люцифера, а затем должно восстановиться
первоначальное состояние ангельской, небесной телесности. Духовный источник
мироутверж-дения заключается в обращенности духа ко многому и отвращенности от
Божественного единого ничто[clxix],
и плоть мира должна некогда сгореть, совлечься, уступить место небесной,
ангельской плоти. Здешний мир есть наполовину плод греха, ошибки, недоразумения,
он не имеет своей особой идеи в творческом плане Божием. Это лишь испорченный
ангельский мир второго начала, царства Люцифера, области "сердца Божия".
"Внешнее, в четырех вырождениях (Ausgeburten)
из элементов,
как сущность четырех элементов, начально, конечно и разрушимо; потому все, что
там живет, должно разрушиться, ибо начало внешнего мира преходяще, ибо оно имеет
цель, чтобы обратиться в эфир, а четыре элемента снова в один; тогда открывается
Бог, и сила Божия снова зазеленеет, как парадиз в вечном элементе. Тогда
сущности множества снова войдут в одну, но фигура всякой сущности останется в
едином элементе"CLXX.
"Мы дети вечности, а этот мир есть вырождение из вечного, и его воспринимаемость
возникает в гневе; его корень есть вечная природа, но вырожденная ибо так было
не от вечности, есть разрушение, и все должно возвратиться в вечное
существо"CLXXa. "После этой жизни нет возрождения: ибо четыре
элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после
этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по
окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века,
станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее
качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела. Ибо день суда есть
не что иное, как пробуждение уснувшего и уничтожение смерти, которая есть в
четырех элементах: ибо покрывало должно сняться, а все снова ожить и зазеленеть,
как было от века. А что рождено из смерти, как из четырех элементов, как-то скот
и вся жизнь из четырех элементов, то не получит более тела; так же и дух их
рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами, и остается лишь
фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений. Но что из вечного, из
единого центра жизни, то существует и остается вечно: и все слова и дела, как
рожденные из вечного, остаются в фигуре". Итак, здешний мир возник из болезни,
плоть есть маска или короста и чешуя на небесной плоти. Потому для Беме
совершенно не существует воскресения плоти ("так как четыре элемента должны
разрушиться, потому существует и тление в теле человека"CLXXb,
если же нет воскресения, то нет и преображения, есть лишь снятие коросты и ее удаление. Один
из основных и глубочайших мотивов системы Беме есть это, столь характерное для
всего неоплатонического уклона, свойственного германской религиозной мысли,
гнушение плотью, нечувствие своего тела, столь неожиданное и как будто
непонятное у мистика природы и исследователя физики Бога. Особенно явственно это
сказывается в отношении к полу и в принципиальной брезгливости к браку. С этим
связана и аскетическая тенденция всего практического учения Беме,
опять-таки окрашенная мироотрицанием, неприятием мираCLXXI.
В этом состоит одна из парадоксальнейших черт учения "тевтонского философа", и
здесь подают ему руку и Шопенгауэр, и Вагнер, и Гартман!
Комментарии В.В. Сапова
[1] Неточная цитата
из Первого послания к Тимофею св. апостола Павла (6:16).
[2] Ин.
14:23.
[3] "Противоречие
есть корень всякого движения и жизненности..."; "противоречие... есть...
принцип всякого самодвижения" (Гегель. Наука логики. М., 1971. Т. 2. С.
65, 66).
[4] Имеются
в виду антиномии космологических идей в трансцендентальной диалектике Канта, или
его трансцендентальная аналитика в "Критике чистого разума".
[5] Пропасть,
зияние (лат.).
[6] Дискурсия (от
лат. discursus — довод, аргумент) — рассудочное (или логическое) мышление,
мышление с помощью понятий.
[7] Имеются
в виду знаменитые апории Зенона, направленные против возможности движения
("Ахилл", "Стрела", "Стадий", "Дихотомия").
[8] Вещь в
себе (нем.) — термин философии И. Канта.
[9] Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в философии Г. Когена, обозначающее тот или иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления. Таким исходным элементом для Когена является понятие бесконечно малого.
[10] Эту
мысль С. Н. Булгаков впоследствии развил в своей работе "Трагедия философии"
(1920—1921), о которой писал в предисловии: "Внутренняя тема ее — общая и с
более ранними моими работами (в частности, "Свет невечерний") — о природе
отношений между философией и религией, или о религиозно-интуитивных
отношенях между философией и религией, или о религиозно-интуитивных основах
всякого философствования. Эта связь, которая для меня и ранее неизменно
намечалась в общих очертаниях, здесь раскрывается более конкретно, и история
новой философии предстает в своем подлинном религиозном естестве, как
христианская ересеология, а постольку и как трагедия мысли, не находящей
для себя исхода" (Вестник РСХД. 1971. № 101—102. С. 87).
[11] Геометрический
метод (лат.) — метод построения "Этики" Спинозы.
[12] Религиозно-философское
воззрение, возникшее в эпоху Просвещения, отводившее Богу роль "первого
толчка" без всякого дальнейшего вмешательства в земные дела.
[13] Совпадение
противоположностей (лат.) — термин Николая Кузанского.
[14] Быть
<значит> быть воспринимаемым (лат.); бытие = сознание
(нем.).
[15] Неограниченный,
бесконечный, бесформенный (греч.).
[16]Апофатическая
(отрицательная) теология трактует Бога путем отрицания всех атрибутов;
катафатическая (положительная) теология, Hanpoтивt приписывает Богу
все положительные качества в абсолютной степени.
[17] Бог
есть призыв равного к равному (лат.).
[18] Бог
сказал Моисею: Я есмь Сущий... (Исх. 3:14).
[19] (Отсюда)
начинается религия (лат.).
[20] Бог
лучше ведом незнающему (лат.)
[21] О
критике Аристотелем учения Платона об идеях см.: Лосев А. Ф. Критика
платонизма у Аристотеля (перевод и комментарий XIII и XIV книг "Метафизики"
Аристотеля). М., 1928.
[22] Первооснова,
основание (лат.); букв.: предыдущее, предшествующее,
первичное.
[23] "Демиург" по-греч. означает "мастер", "ремесленник", "строитель"; у Платона — "Творец", "Бог". "Бог, — говорит Платон в "Тимее", — пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом "(Платон. Соч. М., 1971. Т. 3. Ч. 1. С. 471: "Тимей", 30—31а). См. также "речь Демиурга" (41 a-d) (там же. С. 481—482).
[24] Ср.
перевод А. В. Кубицкого: Аристотель. Соч. М., 1975. Т. 1. С.
311.
[25] Ср.:
Аристотель. Соч. М., 1975. Т. 1. С. 316.
[26] "Эннеады"
Плотина до сих пор не переведены полностью на русский язык Библиографию русских
переводов отдельных трактатов из "Эннеад" см.: Лосек А. Ф. История
античной эстетики. Поздний эллинизм. М., 1980. С. 743. Сюда следует
присовокупить еще два позднейших перевода: "О природе и источнике зла" (I, 8),
перевод Т. Ю. Бородай // Историко-философский ежегодник. 1989. М., 1989. С.
161—178; "О благе или едином" (VI, 9, 9), перевод М. Гарнцева ,/ Логос.
Философско-литературный журнал. М., 1992. № 3. С. 217—227.
[27] Эманация
(позднелат. emanatio — истечение, исхождение) — термин античной философии,
обозначающий исхождение низших областей бытия из высших.
[28] Нус
(греч. — ум, разум) — одна из основных категорий античной философии,
разработанная Анаксагором и последующими философами.
[29] Акциденция (от
лат. accidentia — случай) — нечто случайное, несущественное (свойство, признак и
т. п.).
[30] Букв.:
по ту сторону, за (греч.); Булгаков чаще всего переводит как
"трансцен-дентно", иногда — "выше".
[31] См.:
Порфирий. Жизнь Плотина, 23 // Диоген Лаэртский. О жизни, учениях
и изречениях знаменитых философов. М., 1979, с. 475. Предсмертные слова Плотина:
"Пытаюсь божественное в нас возвести к божественному во всем" — были девизом его
жизни и философии. Возможно, что в основе его мистического визионерства и
"первичной философской интуиции" (по выражению А. Бергсона), каковой являлся
свет, — лежал его личный психологический опыт эпилептика (см.: Блонский П. П.
Философия Плотина. М., 1918. С. 32). Свет — основной образ философии
Плотина, соответствующий основным ее понятиям. "Единое — свет абсолютно
чистый и простой (сила света); ум — солнце, имеющее свой собственный свет; душа
— луна, заимствующая свет от солнца; материя — мрак" (там же. С. 48). Ср. с
описаниями припадка эпилепсии в романе "Идиот" Ф. М. Достоевского (сделанными,
по-видимому, тоже по личному опыту писателя): "Ум, сердце озарялись
необыкновенным светом..." "Затем вдруг что-то разверзлось перед ним: необычайный
внутренний свет озарил его душу" {Достоевский Ф. М. Поли. собр.
соч. Т. 8. С. 188, 195).
[32] О
Филоне Александрийском см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики.
Поздний эллинизм. М., 1980. С. 82—129; там же, с. 737—738 — библиография
(тексты, переводы и литература о Филоне на русском языке).
[33] Недостижимое,
непостижимое, неопределимое, невыразимое, неименуемое
(греч.).
[34] Александрийская
богословская школа (III в.), крупнейшими представителями которой являются
Климент Александрийский и Ориген, проводила примирительную линию по
отношению к эллинской философии; в их трудах наметился синтез христианского
вероучения с античной философией (в частности, неоплатонизмом) и вообще
греческой образованностью.
[35] Ориген
ссылается на слова ап. Иоанна: "Бога не видел никто никогда; единородный
Сын, Сущий в недре Отчем, Он явил" (Иоан. 1, 18). Последняя фраза в современном
переводе читается так: "но единственный Сын Божий, Тот, Восседающий рядом с
Отцом, принес нам весть о Боге" (Благая Весть. М., 1990. С. 123). См. также
Первое послание ап. Иоанна (4, 12—15).
[36] Неделимое...
единое (греч.).
[37] Капподокийские
отцы церкви (Капподокия — область в Малой Азии) — восточные богословы ГУ
в.: Григорий Назианзин (Богослов), Василий Великий, Григорий Нисский —
систематизаторы христианского вероучения, разрабатывавшие в основном
проблемы "христологии" (три ипостаси, божественная сущность и т. п.). Подробнее
см.: Флоровский Г. В. Восточные отцы IV в. Париж, 1931. С.
57—188.
[38] Аномеи
— ариане, веровавшие в происхождение Бога-Сына из "ничего" и опровергавшие
единосущее и единоподобие Сына с Отцом (Полный православный богословский
энциклопедический словарь. СПб., б/г. Т. 1. С. 172).
[39] Представители
течения в русской православной церкви, противоположного "имяславюо" (см. прим.
63 к "Введению"). "Имеборчество, — писал П. А. Флоренский, — само по себе есть
прямое доказательство не простоты и не здравости разума — симптом опасной
душевной болезни, близкой к неврастении и истерии, — особого
функционального расстройства нервной системы" (Флоренский П. А. Соч. Т.
2: У водоразделов мысли. М., 1990. С. 431). См. также П.А.Флоренский ИМЕСЛАВИЕ КАК ФИЛОСОФСКАЯ
ПРЕДПОСЫЛКА, в книге «У водоразделов
мысли.»
[40] По
гипотезе Ш. Нуцубидзе и бельгийского ученого Э. Хонигмана, автором "Ареопагитик"
является грузинский мыслитель Петр Ивер. См.: Нуцубидзе Ш. Тайна
Псевдо-Дионисия Ареопагита. Тбилиси, 1942; Хонигман Э. Петр Ивер и
сочинения Псевдо-Дионисия Ареопагита // Труды Тбилисского ун-та, 1959. Т. 59.
Возражения против этой гипотезы см.: Византийский временник. М.; Л., 1956. Т.
8.
[41] Прославление
(греч.).
[42] Греч,
приставки, означающие над-, выше-, сверх-; не-, без-; сам-, само-
(сверх-сущностное бытие; сверхбожественная божественность, сверхблагое благо,
пламенеющее самообожение).
[43] Преблагословенного
(греч.)
[44] Фаворский свет
— свет, которым просияло лицо Иисуса Христа при Его Преображении. Рассказ об
этом содержится у Евангелистов (Мф. 17:1; Мк. 9:2; Лк. 9:28), причем ни один из
них не называет гору, на которой это произошло, "Фаворской", так что указание на
нее есть не что иное, как возникшее впоследствии церковное предание. "Но
почти несомненно, — пишет Ф. В. Фаррар, — что Фавор не был местом этого великого
события" (Фаррар Ф. В. Жизнь Иисуса Христа. СПб., 1893). Спор о
"Фаворском свете" заключался в следующем: исихасты (букв.: пребывающие в
покое — представители мистического движения в среде греч. монашества XIV в. на
Афоне) — Григорий Синаит, Григорий Палама, Николай Кавасила, патриарх Филофей и
др. — считали, что Фаворский свет есть таинственное проявление божественной
славы. Их противники — Варлаам Калабрийский, Никифор Григорий и др. —
признавали Фаворский свет созданным для просвещения апостолов и бесследно
исчезнувшим. Победителями в этом длительном споре в конце концов оказались
исихасты. Акты Константинопольского собора 1351 г. против Варлаама и Аки-ндина
см. в книге: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.,
1930. Т. 1. С. 877—882.
[45] Об
ученом незнании (лат.).
[46] Священное
неведение -(лат.).
[47] Ср.
перевод 3. А. Тажуризиной: "Не может быть более близкого к бесконечности
ответа на вопрос "есть ли бог?", чем "он ни есть, ни не есть, ни — есть и не
есть" (О предположениях 1, 5; в указании на источник цитаты С. Н. Булгаков
допускает неточность) (Николай Кузанскш. Соч. М., 1979. Т. 1. С.
196).
[48] Ср.
перевод М. А. Дынника: Бруно Дж. О причине, начале и едином. М., 1934, с.
152—153 (диалог третий; слова до тире принадлежат Теофилу, после тире —
Диксону).
[49] Другое
(и более точное) значение Эн-Соф — бесконечное. Ср. с определением В. С.
Соловьева: "Положительное ничто, или эн-соф каббалистов, есть прямая
противоположность Гегелеву отрицательному ничто — чистому бытию,
происходящему через простое отвлечение или лишение всех положительных
определений" (Соловьев В. С. Соч. М., 1988. Т. 2. С.
234).
[50] Сефиры
(или сефироты) — согласно книге Зогар, десять творящих атрибутов бога,
посредством которых он открывается и познается.
[51] Бог
абстрактный (лат.).
[52] Шехина
(арам.: пребывание вблизи) — термин иудейского богословия,
означающий пребывание Бога в мире; мистическое присутствие Бога в
мире.
[53] Слуга
вечной мудрости (нем.).
[54] Здесь:
что (нем.).
[55] В
непостижимом выпадении в непостижимое ничто (нем.).
[56] Ср.:
Цицерон. Философские трактаты. М., 1985. С. 79 (О природе богов. I,
60).
"Бог — это
чистое ничто, ни здесь он, ни теперь,
Чем больше
ищешь ты Его, тем больше ловишь тень (I, 25).
Бог есть ничто
и сверхничто, и вида не имеет,
Ему дал образ
человек, как будто разумеет (I, 111).
Ступай в
неведомое, там — послушай тишину,
Узри невидимое
здесь, внимая Божеству (I, 199).
Одно о Боге
можем знать: что есть Он — вот и все,
Что знает
человек о нем, таков он самое (I, 285).
Бог — вспышка
молнии сквозь темный мрак Ничто,
На этом свете
твари нет без отблеска Его (II, 146).
Книга поэтических
изречений Ангелуса Силезиуса "Херувимский странник" была очень популярна среди
русских философов начала XX в. Одно из его изречений избрал Н. А. Бердяев в
качестве эпиграфа к своей книге "Философия творчества" (М., 1916);
неоднократно цитирует Ангелуса С. Л. Франк в своих произведениях (см.: Франк
С. Л. Духовные основы общества. М., 1992; по указ.). Несколько двустиший
немецкого мистика приводит Булгаков в своей "Философии хозяйства", причем их
переводы по его просьбе сделал Г. А. Рачинский (см.: Булгаков С. Н.
Философия хозяйства. М., 1990). См. также изречения Ангелуса Силезиуса,
которые с не меньшим основанием можно причислить к "перлам мистического
глубокомыслия":
Ты смотришь в
небеса? Иль ты забыл о том,
Что Бог — не в
небесах, а здесь, в тебе самом?
Бог жив, пока я
жив, в себе его храня,
Я без Него
ничто, но что Он без меня?!
Постой, что
значит "Бог"? Не дух, не плоть, не свет,
Не вера, не
любовь, не призрак, не предмет,
Не зло и не
добро, ни в малом он, ни в многом,
Он даже и не
то, что именуют Богом,
Не чувство он,
не мысль, не звук, а только то,
О чем из всех
из нас не ведает никто
(Слово скорби и утешения. Немецкая поэзия времен Тридцатилетней войны 1618—1648. М., 1963. С. 79—80; перевод Л. Гинзбурга).
[58] Суждение типа
"Роза не верблюд". От обыкновенного отрицательного суждения отличается тем,
что отрицание в нем отнесено к сказуемому, а не помещено в связке. Примеры,
приведенные Булгаковым: бесконечное, неограниченное, бесформенное
(греч.).
[59] Да
будет (лат.). Имеется в виду библейское "да будет свет... да будет
твердь..." и т. д. (Быт. 1:1—24).
[60] Причина
самого себя (лат.).
[61] Трансцендентальная
видимость (нем.).
[62] Ср.:
Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1964. Т. 3. С. 419.
[63] Реальность,
бытие; вещь реальнейшая, Бог (лат.).
[64] Уединенность,
уединение (нем.).
[65] Геометрическое
или аналитическое, натуральное (естественное) или мистическое и
историческое или эмпирическое (опытное) (лат.).
[66] Церковнослав.:
Сущий. "Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий" (Исх. 3:14).
[67] От Ничто к Ichts
или к Нечто (нем.). Слово Ichts, изобретенное Я. Бёме из Nichts
и
Ich
(Я),
непереводимо на рус. язык.
[68] Переход
в другое состояние (греч.).
[69] Единое
и все (греч.).
[70] Освободиться от
Бога (нем.).
[71] Таким
"страдающим богом" в Древней Греции был Дионис, которому посвятил
специальное исследование В. И. Иванов ("Эллинская религия страдающего бога" //
Новый путь. 1904. № 1—3, 5—8).
Я дух, всегда
привыкший отрицать,
И с основанием:
ничего не надо.
Нет в мире
вещи, стоящей пощады.
Творенье не
годится никуда.
(Гёте И. Ф.
Фауст. М.,
1969. С. 76; перев. Б. Л. Пастернака).
Выражение
"zu
Grunde geht" часто
использует Гегель в "Науке логики". Поскольку это непереводимая игра слов:
"гибнет, идет ко дну, исчезает", букв.: "идет к основанию", в русских переводах
это выражение чаще всего переводится так: "исчезает в (своем) основании" (см.:
Гегель. Наука логики. М., 1971. С. 64, 236). Ср. вольный перифраз Ф.
Энгельса: "Достойно гибели все то, что существует" (Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 275).
[73] От
слова "эманация".
[74] Всеобщее
восстановление — восстановление всего в Боге, после которого уничтожится даже
память о зле. Учение это развивали Ориген и особенно Григорий Нисский, идеи
которого развивает в своем богословском учении Булгаков. Подробнее см.:
Сериков Г. Учение об апокатастазисе (о всеобщем восстановлении) у "отца
отцов" (святителя Григория Нисского) и у прот. Сергия Булгакова // Вестник РСХД.
1971. № 101—102. С. 25—35.
[75] «Систему взглядов Эриугены можно назвать гениальной, христианской — назвать нельзя» (нем.).
[76] Бог и
божество (нем.). "Бог и божество не схожи, как небо и земля" (Мейстер
Экхарпг. Духовные проповеди и рассуждения. М., 1912. С. 29). Ср.: "Бог
существует благодаря душе, но божество — Он Сам через Себя" (там же. С.
138—139).
[77] «Бог
становится и преходит» (Мейстер Экхарт. Духовные проповеди и
рассуждения. М., 1912. С. 29).
[78] Освободиться от
Бога, расквитаться с Богом (нем.).
[79] Мы
просим, чтобы мы были свободны от Бога (нем.).
[80] Уединенность, уединение (нем.).
[81] Эту
божественную смерть (нем.).
[82] Персоны; лица
... они вливаются в сущность (нем.).
[83] Совершенно
единое, бесформенная сущность божественной личности (нем.).
[84] Тевтонский
философ — удивительное явление в истории человечества, и особенно в истории
немецкого духа (нем.).
[85] Дух истины (фр.).
[86] "Терпкое",
"страшное жало", "страх", "огонь" (нем.). См. также далее таблицу,
составленную Я. Бёме.
[87] Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в философии Г. Когена, обозначающее тот или иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления. Таким исходным элементом для Когена является понятие бесконечно малого.
[88] Откровение из
Ничто в нечто (лат.).
[89] Слово
"Да будет" (лат.).
[90] Essentia
(лат.)
—
сущность.
[91] Создание,
творение (нем.).
[92] Божественное
творение, как страстное желание вечной природы, называется творческим "Да будет"
(нем.).
[93] Букв.:
в правильном соотношении (лат.).
[94] В Да и
Нет находятся все вещи, то есть божественные, дьявольские, земные, или какие еще
можно назвать (нем.).
[95] Букв.: "гнев божий" (нем.). В Библии Бог называется
"огнь поядающий" (Втор. 4:24; Евр. 12:29).
[96] Порождение
(нем.).
[97] Во
внешнем рождении (нем., лат.).