Имя (гл.10-11)

Разбудил меня Серёга, похлопав по плечу.

– Вставай, дружище, приехали. Ну ты и горазд спать! Восемь часов без перекура. Тебя, вроде, Афанасием звать?

Ещё сонный, я отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно.

Мой ответ Серёгу вполне удовлетворил, но теперь удивился я. Оказывается, имя человека, которым он дорожит с рождения, в котором он видит особый смысл и немалую ценность, иногда может оказаться просто пустым звуком. Именно это и происходило со мной в последнее время. Моё настоящее имя, данное мне при рождении, имя, с которым я отождествлял всё самое лучшее в своей жизни, никого не интересовало. Оно переставало существовать. Я подумал, что теряю к нему интерес и сам, ведь я тоже, в некоем роде, перестаю существовать, всё дальше убегая от себя.

Сформулировав в голове эту, в общем-то несложную мысль, я удивился: ко мне снова вернулась способность мыслить связанно. В этом даже улавливался лёгкий налёт философствования.

Александр…

Это благородное имя дали своему единственному ребёнку мои интеллигентные родители: мама была директором концертного зала филармонии и неплохо играла на фортепиано; папа – доцент кафедры математики областного университета, а ещё он был ответственным секретарём одного известного только в узких научных кругах журнала.

Мамы не стало за три года до истории с моим бегством… Это была обыкновенная плановая операция по удалению доброкачественной опухоли. Врач ввёл маме препарат, на который у неё была индивидуальная непереносимость. Потом ещё были шесть дней реанимации, за которыми уже не было ничего.

Мамина смерть подломила отца. Он замкнулся в себе, потерял интерес к работе, к журналу и вообще к жизни. Через десять месяцев он ушёл вслед за мамой – не выдержало сердце. Со смертью отца я понял, насколько мои родители были сильно привязаны друг к другу. Раньше их стремление постоянно находиться рядом воспринималось мною как некая игра. Только со смертью родителей я понял, что это было их жизненной потребностью – держаться вместе. В одной умной книжке, которые я во множестве с жадностью поглощал в студенческие годы, прочитал о семейной паре, которая в течение долгой совместной жизни не расставалась ни на день, до самой смерти одного из супругов.[1] Примерно то же, наверное, можно было сказать о моих родителях.

С тех пор меня не покидало чувство вины за то, что я был недостаточно внимателен к ним и так по-настоящему не узнал их при жизни.

Я всегда гордился своим именем. Я чувствовал его силу. Оно охраняло меня, это имя императоров и первооткрывателей, имя сильных людей мира сего. Я чувствовал, как иногда оно определенным образом влияет на людей, с которыми сталкивала меня жизнь, заставляя их инстинктивно подчиняться моей воле. Я ощущал ставшую для меня почти явственной материальность собственного имени. Оно восхищало меня незыблемостью и величественностью очертаний, когда я видел его выведенным на бумаге или представлял себе на фоне бескрайней небесной синевы…

Сейчас, когда спустя довольно длительное время мне снова пришлось вспомнить о собственном имени, его буквы уже не были так стройны и величественны. Их очертания были порядком размыты, как размывается потоками воздуха след, оставленный в небе пролетевшим самолётом, как размывают вешние воды стройность речных берегов, как солнце размывает ледяной узор на оконном стекле.

Но самое, может быть, ужасное заключалось в том, что я явственно стал ощущать размытость моей связи с ним. Я уже не ощущал его мужественную силу и совсем не чувствовал себя под его защитой. Моё имя становилось для меня чужим.

В другой ситуации я бы, наверное, испытал ужас от сделанного открытия, но только не сейчас. Сейчас я был переполнен буйным духом авантюризма и этот дух нёс меня всё дальше, не давая возможности задуматься.

Миновав служебную калитку аэропорта, мы вышли в город. Серёгин экипаж быстро растворился в гуще людей, а он задержался, чтобы попрощаться со мной.

– Ну, бывай дружище, вот ты и в заданной точке. – Серёга протянул мне свою пятерню. – Тебе вообще куда? Может нам по пути, так я подброшу. Меня встречают.

Я зябко поёжился, озираясь по сторонам – мне показалось, что сентябрь в Поволжье какой-то холодный, о чём я тут же между делом сообщил Серёге.

Он вытаращил на меня свои глаза и смотрел так молча некоторое время, а потом выдохнул из себя:

– Ты куда летел-то вообще?

– С тобой.

– Понятно, что не с дядей Васей. Тебе куда надо было лететь? В к а к о й г о р о д т ы х о т е л п о п а с т ь?

Серёга говорил всё громче и медленнее, старательно проговаривая слова. В общем, он говорил со мной так, как здоровые люди нередко разговаривают с душевнобольными.

Я понял, что заблуждался относительно конечной точки нашего полёта, но это меня нисколько не расстроило.

– Так это не Поволжье?

– Нет!

– Но ведь вы возили оборудование оттуда, вот я и подумал... Где же мы тогда? – в моих словах не было и тени беспокойства.

Серёга продолжал изумлённо смотреть на меня, а потом произнёс название города, в котором мы находились. Оказалось, что мы прилетели в Прибайкалье.

– Фрахт у нас был, понимаешь? Завод арендовал у нашей авиакомпании два самолёта. Фрахт закончился и мы снова дома. Я думал, ты знаешь… – чуть ли не оправдывался передо мной Серёга.

Он был явно озабочен и терялся в догадках относительно такого довольно странного пассажира, как я, и, чувствуя свою некоторую ответственность за меня, не знал, что теперь со мной делать.

– Как же ты теперь попадёшь в своё Поволжье?

Я посмотрел ему прямо в глаза и улыбнулся обаятельной улыбкой полного идиота.

– Да мне всё равно – Байкал, так Байкал. Оно даже лучше, что так – я здесь никогда не был. Будет интересно посмотреть. Мне бы перезимовать где-нибудь.

Серёга окончательно решил для себя, что я ненормален. С грустью и даже некоторой долей сострадания посмотрев на меня и, видимо на что-то решившись, он только уточнил для верности:

– А твои родные?..

– Да всё нормально. Нет у меня никого. – преувеличенно бодро ответил я.

– Ну нет, так нет. – кивнул Серега и повёл меня куда-то через оживлённую площадь.

На другом конце площади стояли в ряд припаркованные машины. Нашим оказался старенький серебристого цвета «японец». Серёга дружески поздоровался с его водителем и шлёпнулся на переднее сиденье, показав мне садиться сзади.

Я сел в машину. Водитель, парень лет двадцати пяти, не проявил ко мне никакого интереса.

– Поехали на Сурикова, к Вовчику Николаеву – дело одно надо уладить. – сказал Серёга и мы тронулись.

– Только это… – спохватившись произнёс я, – документов у меня нет…

– Я же сказал – нет так нет. На этом точка. – невозмутимо отреагировал на мои слова Серёга, словно они красноречивее всего подчёркивали поставленный им чуть раньше диагноз.

Водитель чуточку удивлённо посмотрел на меня в зеркало заднего обзора и тут же снова потерял ко мне интерес.

Ехали недолго, минут двадцать, но за это время я успел понять, что город, в котором я оказался, большой, и живёт своей довольно оживлённой жизнью.

Въехали на какую-то небольшую улочку и остановились возле просторного трёхэтажного здания с большими окнами, сложенного из белого кирпича. Справа от входа в здание красовался огромный стенд, раскрашенный в цвета государственной символики и изображавший что-то военно-патриотическое. Стенд поприветствовал меня энергичным лозунгом: «Вступая в ряды РОСТО, ты помогаешь обороноспособности своей страны!»

Мне совсем не хотелось никуда вступать. И обороноспособность страны меня беспокоила только однажды, в связи с необходимостью обучения на военной кафедре университета.

Оставив водителя в машине, мы с Серегой вошли внутрь здания. По дороге Серёга объяснил:

– Это наш областной ДОСААФ. Тут обитают замечательные ребята!

Широкие коридоры здания РОСТО-ДОСААФ были пусты. Вдоль стен коридоров повсюду были развешаны стенды, показывающие рекрутам, как надо правильно надевать противогаз, оказывать первую помощь при отравлении ядовитыми газами, или производить обеззараживание техники после ядерного взрыва. В промежутках между стендами виднелись дверные проёмы классных аудиторий. Каждая дверь была снабжена табличкой, объясняющей, чем именно здесь надо заниматься: «класс ПДД», «парашютный класс» или «класс радиотехнической подготовки».

Наш путь лежал в «планерный класс», разместившийся где-то в конце коридорного зигзага. В классе сидело двое. Застелив парту в самом центре аудитории газетой, эти двое что-то размеренно выпивали, смачно закусывая кабачковой икрой из банки и аккуратно нарезанными хлебом, салом и луком. Это моё первое наблюдение в дальнейшем оказалось абсолютно верным: сколько бы лётчики (а это были именно они) не пили, в каких бы условиях им не приходилось это делать, до какого бы состояния они себя не доводили количеством выпитого – делали они это всегда невозмутимо размеренно и даже с некоторой долей торжественной обречённости.

Первому, широкоплечему с мясистым носом, было на вид лет сорок пять. Второй, сухощавый с изъеденным оспинами лицом был лет на пять моложе своего товарища, хотя, как я уже говорил, в моём представлении возраст встречавшихся мне лётчиков был величиной исключительно условной, по большей степени зависевшей от моего собственного воображения.

Было около одиннадцати утра. Видимо, они начали не так давно. На наше появление в классе оба отреагировали одинаково: каждый вместо приветствия взял свой только что опустошённый стакан и, продолжая жевать, придвинул его в нашу сторону, приглашая таким незамысловатым образом к столу. Затем худой потянулся к начатой плоской бутылке с неясным содержимым густого кофейного цвета.

Серёга крякнул от удовольствия и потёр руки, усаживаясь за стол. Вовремя успев сообразить, я отрицательно замотал головой и решительно отодвинул стакан от себя. Возражать никто не стал. Разливающий кивком указал мне на еду на столе. Я не стал жеманничать и подцепил на горбушку чёрного хлеба кусок сала побольше.

Серёга выпил. Пожевали. Закусив, Серёга показал мне сперва на худого, а потом на того, что постарше:

– Вовчик Николаев. Иван Петрович Коваленко. Мировые ребята.

«Мировые ребята» поочерёдно протянули мне свои руки.

– Вовчик.

– Петрович.

– А это… – Серёга запнулся, сообразив, что не знает, каким именем меня представлять.

– Костя. – представился я первым пришедшим в голову именем.

– Да, это Костя. – облегчённо вздохнул Серёга. – Свой парень. Надо пристроить до весны.

– Пристроим Костика. – отозвался Вовчик, наливая в стаканы.

Серёга едва заметно вздохнул с облегчением. Поболтав минут пять на какие-то общие для него с мировыми ребятами темы и, выпив с ними ещё по разу, Серёга быстро поднялся, сказал, что у него неотложные дела и его ждут, после чего, наскоро распрощался со всеми и быстро удалился.

Мы остались втроём. Довольно скоро я сделал заключение, что мои новые знакомые люди либо вовсе не любознательные, либо чрезмерно деликатные, боящиеся ранить душу собеседника неосторожным вопросом. К такому выводу я вынужден был прийти, поскольку за время нашего запоздалого завтрака, отмерявшееся скоростью поглощения содержимого бутылки, всё их общение со мной свелось к периодическому подсовыванию новому знакомому еды. И всё.

Пристроили меня быстро и просто.

Покончив с завтраком, Вовчик с Петровичем почти одновременно повернулись ко мне. Их лица имели вопросительное выражение, причём, какое-то по-одинаковому вопросительное, видимо, сосредоточенное на схожем вопросе. Что-то недолго посоображав, Вовчик махнул рукой и повёл меня в коридор. Кивнув сам себе головой, Петрович пошёл следом. Метрах в десяти от класса, в самом конце коридора, возле двери служебного выхода находилась довольно просторная каморка. Туда мы и вошли. Вся каморка была заставлена многоярусным стеллажами, на которых покоились какие-то брезентовые тюки, впоследствии оказавшиеся парашютами. На нижних полках стеллажа, находившегося у дальней стены, были оборудованы лежанки, устланные незамысловатым казённым имуществом.

Кивнув на лежанки, Вовчик произнёс:

– Мы с Петровичем, вообще-то, в основном тут и обитаем. Если хочешь, можешь тоже с нами – места хватает. Если не хочешь – тут наша общага за углом. У нас с Петровичем там своя комната. И койка свободная есть. Решай.

Я пожал плечами и сказал, что остаюсь здесь.

– Кормёжка в столовой в общаге. Если что, скажешь, что ты из персонала лётного клуба – тебя накормят. Начальство мы предупредим. Ну вот и всё. Живи.

Я оказался здесь на самом пороге сибирской зимы. Это, пустяковое на первый взгляд, обстоятельство имело для моего дальнейшего существования довольно большое значение. С первых же минут появления в областном обществе добровольных помощников армии и флоту я оказался предоставленным в своё полное распоряжение. Это очень контрастировало с моим пребыванием в Слепокуровском. Да и со всей предыдущей жизнью тоже.

С наступлением зимы жизнь в оборонно-спортивном обществе замирала, сводясь к необходимому минимуму классной теоретической подготовки и рутинной возне с инвентарём. Мои новые товарищи оказались инструкторами лётной подготовки. Были они, несмотря на свой возраст, устоявшимися холостяками и всё тёплое время года почти безвылазно пропадали на клубном аэродроме. С наступлением холодов Вовчик и Петрович перебирались в город, изредка занимаясь здесь теоретической подготовкой курсантов или управляясь с обширным хозяйством общества на заднем дворе. Но большей же частью, они «закаляли» свой организм алкоголем и слонялись без дела, причём, это довольно однообразное занятие им нисколько не надоедало.

Происходило это всегда примерно одинаково. Проснувшись часов в девять, они ещё некоторое время лежали на своих ложах, а потом одновременно вставали и шли умываться. Умывались долго и тщательно, старательно приводя себя в порядок. После завершения утреннего туалета они разделялись. Петрович обычно отправлялся в столовую или магазин за едой. Вовчик же уходил запасаться горячительным. Ближе к одиннадцати приятели воссоединялись и завтракали. Потом они придумывали себе какое-нибудь занятие с раскладкой, переборкой, перетаскиванием и починкой инвентаря. Потом обедали. После обеда обычно они заваливали в гости к инструкторам – радистам или парашютистам, и коротали там время в разговорах, либо отправлялись «в культурный поход» бродить по городским окрестностям, заходя по пути в различные рюмочные и распивочные. Поужинав, они, запасясь предварительно спиртным, заходили в какой-нибудь пустой класс и продолжали там любимое занятие. Нередко к ним присоединялись другие инструкторы, «вливая» принесённое с собой, в большую реку общего застолья. Получалась целая пирушка.

Чем больше Вовчик с Петровичем пили, тем больше меланхолии накатывало на них и тем ниже опускались их головы. Общее настроение приятелей выражал более разговорчивый Вовчик. Молчаливый Петрович внимательно слушал друга и во всём с ним соглашался, в знак этого периодически кивая тяжёлой головой.

К концу застолья Вовчик, обняв Петровича и склонив свою голову к самому столу, пускал слезу, всхлипывал и заводил всегда одно и то же: «Мы же истребители... Я же военный лётчик! У меня три катапультирования! Я жить без неба не могу!..» Петрович понуро кивал в такт произносимым другом словам и тоже пускал одинокую слезу.

На этом всё и заканчивалось. Народ потихоньку разбредался, а Вовчик с Петровичем убирались в каморку спать.

Как я и предположил в нашу первую встречу, мои новые знакомые предпочитали обходиться со мной без лишних расспросов, в душу не лезли и никакими обязанностями не обременяли.

Чтобы хоть как-то убить время, я слонялся по учебному корпусу, разглядывал стенды в коридорах и классах или навязывался кому-нибудь помогать. Очень скоро я понял, что помогать Вовчику с Петровичем было делом бессмысленным и даже затруднительным, так как труд их носил по большей мере случайный и эпизодический характер и, к тому же, не отличался какой-либо продуктивностью. Я пробовал предлагать себя в качестве помощника парашютистам и радистам, постоянно копавшимся со своими стропами, куполами, приемниками и передатчиками, но эти ребята отнеслись ко мне с немалым недоверием, видимо считая, что услуга такого некомпетентного помощника как я не могут принести ничего, кроме вреда. Лётное обмундирование, подаренное Серёгой Беловым, их нисколько не обманывало.

В моих услугах никто не нуждался. Впервые в своей жизни я оказался не нужным никому! При этом у меня была крыша над головой, еда, одежда и даже своя комната в общежитии с собственной кроватью и чистым бельём, куда я нередко убегал, утомлённый тоскливым однообразием повседневной жизни соседей-авиаторов.

Всю жизнь стремившись к уединённости и даже одиночеству, теперь я в полной мере мог насладиться этим, ощущая себя одиноким островком посреди безбрежного людского моря, или даже одинокой кочкой посреди бескрайней болотной зыби. Последнее сравнение более точно соответствовало моим душевным ощущениям и чаще всего приходило в мою голову.

Чем короче и холоднее становились дни, тем больше тоски и тревоги накатывало на меня. Я страшился подумать о том безбрежном море растлевающей остатки ощущения моей принадлежности к роду разумных существ бездеятельности, которое сулила мне впереди такая жизнь. Я даже стал скучать по Слепокуровскому с его незатейливым, но вполне понятным укладом жизни, в котором мне отводились определенное место и определенная роль. Здесь же места было, сколько пожелаешь, но роли мне не отводилось никакой. Я не был востребован ни как работник, ни как друг, ни как человек вообще. Мое существование здесь стало напоминать жизнь аквариумной рыбки, которую заботливые хозяева лишь периодически кормят и которой меняют воду в аквариуме. В жизни домашней кошки виделось мне смысла куда больше, чем в моей теперешней. Да что там, кошки! В жизни той же рыбки, с которой я себя невольно сравнивал, было куда больше смысла, чем в моей собственной!

У меня даже не было имени! Вы помните, я назвался Костей при знакомстве с Вовчиком и Петровичем. Это было первое и единственное упоминание моего имени здесь. Пусть даже это имя и было вымышленным. Моё имя здесь никого не интересовало, как не интересовал и я сам.

Я боялся, что тихо сойду с ума. «Хоть бы посватался кто..,» – горько шутил я над собой в такие минуты.

С наступлением стойких холодов я решился на отчаянно дерзкий, как мне казалось, шаг. Я решил выбраться в город. Меня страшила участь бомжа, не имеющего документов, застигнутого милицией на улице и заточённого в «кутузку». Но этот страх был ничем по сравнению со страхом сойти с ума в стенах оборонного общества от навалившихся на мои плечи одиночества и ощущения собственной ненужности.

Для вылазки в город мне требовалась тёплая одежда, которой у меня не было. Я по-прежнему «щеголял» в том, что мне подарил в день моего бегства из Слепокуровского Серёга Белов. Здания учебного корпуса и общежития располагались совсем близко друг от друга, поэтому, до холодов мне без труда удавалось обходиться тем минимумом вещей, который у меня имелся. Но совершенно немыслимым делом было сунуться в город в сибирскую стужу налегке. Будучи от природы гордым человеком, не растерявшим до конца свою гордость даже в непростых перипетиях слепокуровского периода жизни, я пару дней мучался терзаниями, вызванными необходимостью просить. На третий день, пересилив свою гордость, я подошёл к Вовчику и выпалил почти на одном дыхании:

– Вовчик, слышь, мне бы одежонку какую зимнюю… у меня и денег немного есть… правда совсем немного…

Для убедительности я делал рукой в кармане брюк какие-то движения, будто ощупываю пальцами банкноты. Кажется, я и в самом деле их ощупывал.

Вовчик оторвался от своего занятия (он, наверное, в двадцатый раз без нужды разбирал и собирал один и тот же агрегат какого-то летательного устройства) и посмотрел на меня с таким искренним удивлением, с каким неисправимый разгильдяй и двоечник смотрел бы на пятёрку по физике в своем дневнике.

Затем его лицо просияло и он улыбнулся мне во всю его ширь.

– Об чём речь, дружище!

Вовчик сноровисто поднялся и повёл меня по коридорам учебного корпуса. Вскоре мы пришли в какое-то просторное помещение, оказавшееся вещевым складом. Вовчик кивнул, указывая на меня молодому парню, видимо, хозяину этого помещения, и не терпящим возражений голосом заявил тому, что вот этого летуна (он так и сказал, «летуна») нужно одеть по погоде.

Не имея видимых возражений, хозяин склада завёл нас внутрь, провёл в самый дальний угол и, откинув шторку, показал на груду сваленных в кучу бушлатов, шапок, рукавиц и ботинок.

Недолго покопавшись в этой ношеной, но вполне ещё приличной рухляди, я, при деятельной помощи Вовчика, отобрал себе вполне приличные пятнистый бушлат защитного цвета, чёрную ушанку с кожаным верхом и тёплые тупоносые ботинки.

Быстро нахлобучив всё это на меня, Вовчик отошёл чуть подальше, придирчиво осмотрел с ног до головы и довольно крякнул. Я тоже глянул на себя в большое ростовое зеркало. С виду я походил на что-то среднее между лётчиком гражданской авиации с какого-нибудь забытого всеми заштатного аэродрома и резервистом, призванным на краткосрочные военные сборы, которых за пугающий и мало имеющий общего с военной выправкой вид в народе прозвали «партизанами». «Ничего себе видок. Миленько и мерзко», – ужасаясь собственному виду, подумал я.

В общем, расстраивался я по этому поводу совсем недолго. Ведь теперь у меня появилась настоящая зимняя одежда! А ещё Вовчик... Его энергичное дружеское участие в таком важном для меня вопросе снова возвращало меня к жизни и вызывало радостные мысли о том, что до меня всё же кому-то тут снова есть дело.

Впрочем, это обстоятельство радовало меня совсем недолго. Решив вопрос с моей экипировкой, Вовчик тут же впал в своё привычное полусонное состояние, которое я называл деятельным бездельем, и в котором у Вовчика с Петровичем для меня совсем не находилось места.

Пусть так! Мне нечего было с этим поделать, и я вышел в город.

Незнакомый сибирский город, окутанный зимним туманом, пугал так, как незнакомое место пугает кошку, оказавшуюся в нём не по своей воле. Поначалу я страшился уходить далеко от места своего обитания, опасаясь быть задержанным за свой странный и диковатый вид милицией. Немного оглядевшись, вскоре я понял, что этот город полон бомжами и мой несколько милитаризированный вид на их общем фоне выглядел вполне аристократично.

Бомжи тут были повсюду. Они копошились в помойках, шныряли по рынкам, терпеливо ждали в тёплых помещениях столовых, когда очередной посетитель покончит со своей едой, чтобы потом, не теряя ни секунды, точными натренированными за годы скитаний движениями выхватить остатки пищи прямо из-под носа испуганного посетителя. Они толкались у входов в магазины, у церковных оград и в других присутственных местах и никто не обращал на них никакого внимания, разве что грубо отталкивал или кричал, если бомж по нечаянности осмеливался подойти к кому-нибудь ближе допустимого расстояния. Я никогда раньше не видел столько бомжей. Хотя было бы честным признать, что раньше я их вообще не замечал. Раньше мне не было до них никакого дела. Так же, как сейчас никому не было дела до меня.

Немного осмелев, я стал потихоньку увеличивать радиус своих путешествий, всё дальше и дальше отдаляясь в них от здания учебного центра.

Город был большой и старинный, без какой-либо системной застройки. Стародавние купеческие особнячки и избы, находящиеся в довольно жалком состоянии, соседствовали в нём с новоделами хрущёвско-брежневской эпохи. Улицы города растекались по нему самыми разными замысловатыми линиями. Иногда некоторые улицы вдруг обрывались, а потом снова начинались в каком-нибудь неожиданном месте. Они то сужались, то неожиданно расширялись, превращаясь в мощный проспект. В целом я находил этот город грязным и неуютным. Ощущение его грязности не мог скрыть даже густой снежный покров, прочно накрывший город до самой весны.

Я неторопливо бродил по городу, озирал его улицы и пустые скверы, украдкой рассматривал лица прохожих. Иногда, если на улицах было не особенно многолюдно, я останавливался у витрин магазинов и подолгу разглядывал их. Размеренная упорядоченность жизни этих витрин, а я воспринимал их непременно живущими своей собственной, незаметной для глаз большинства людей жизнью, напоминала такую же размеренную и упорядоченную прежнюю мою жизнь. Нельзя сказать, что я тосковал по ней, но воспоминания об этой жизни делали легче мою жизнь настоящую, отодвигая хоть на короткое время, ощущение собственной ненужности.

Я сторонился рынков и других мест с большим скоплением народа, почти животным чутьём ощущая исходившую для меня оттуда потенциальную опасность. Единственным изредка посещаемым мною публичным местом были кинотеатры.

К походу в кино готовился долго и основательно. Часами я ходил от одного кинотеатра к другому и изучал афиши. Кинотеатров в городе было четыре и все они, в общем, располагались не очень далеко один от другого, так что, снование между афишами не доставляло мне особых хлопот. Определившись с выбором фильма, я затем долго выбирал время сеанса, словно ужасно занятый человек, стеснённый многими важными делами и обстоятельствами во времени. Билет всегда покупал заранее, за два-три дня до показа. Положив купленный билет в карман, я ходил в мечтательном предвкушении просмотра и глупо при этом улыбался. Попутно обдумывал, что бы такое вкусное прикупить с собой в кино, подсчитывая в уме остатки своих сбережений.

К кинотеатру я приходил заранее, часа за два до сеанса. Разгуливал вдоль кинотеатра и, уже в который раз, без устали долго и старательно изучал афиши. Потом я заходил в какой-нибудь расположенный неподалёку магазинчик и покупал всегда одно и то же – литровую бутылку сладкой газированной воды, сделанной на настоящей эссенции и сахаре, а не на заменителях, и большой пакет коричных пряников. В зал я заходил самым первым и выбирал себе место получше – в центре, ближе к верхним рядам. Гас свет, раздвигался занавес. С этой минуты я весь отдавался фильму, не забывая при этом, однако, про пряники и газировку.

Из кинотеатра выходил всегда в приподнятом настроении, которое давало мне заряд бодрости на пару дней, а то и на неделю. По скудности личного бюджета я ходил в кино не чаще двух-трёх раз в месяц, но тем значительнее для меня был каждый такой поход.

Вот, в общем, и все мои занятия той холодной зимой…

Крепчали морозы. Вовчик с Петровичем продолжали изнурять себя алкоголем и деятельным бездельем. Я продолжал свои прогулки…

Даже прожив в этом городе пару месяцев, я так и не научился ориентироваться в кривизне его улиц. Часто, уверенный, что иду известным мне путём, я заходил в совершенно незнакомые мне пугающие дворы, в одном из которых меня даже как-то поколотила пьяная компания переростков, выброс гормональной агрессии которых довольно метко прошёлся по моей спине и той части тела, что была чуть ниже. Мне не было больно и даже не было обидно. Врождённая гордость нисколько не мешала мне улепётывать от них, мелькая подмётками ботинок.

Я превращался в одинокого бездомного и безродного пса, который любое из проявлений своего безрадостного существования воспринимает с покорным смирением как единственную данную ему реальность. Мне даже стало интересно, насколько безрассудно далеко я могу зайти в своих диких блужданиях. Презрев осторожность, я ходил всё дальше и дольше.

В один из таких дней, который уже клонился к закату, стремительно уступая место сумеркам, моё неосторожно брошенное тройке слегка подвыпивших мужиков ответное слово повергло меня прямо на рельсы на одной из пустынных трамвайных остановок. Удерживаемый за руки и ноги я лежал на безлюдной улице и смотрел, повернув голову, как с горки на меня, захлёбываясь звоночком, надвигается красный вагон.

Не было страшно. Удивительные, непонятно откуда взявшиеся безмятежность и умиротворённость охватили меня в тот момент. Я смотрел на приближающийся трезвонящий трамвай, улыбался и полным спокойствия и миролюбия голосом произносил: «мужики, только не убивайте». «Мужики» пыхтели над моим ухом, крепко держали на рельсах и, не то, чтобы очень злобно, но всё же и совсем не тепло, произносили ответно с еле уловимым кавказским акцентом: «будешь знать, как дёргаться на сотрудников МВД». Они так и говорили: «на сотрудников МВД». Милиционеры так не говорят, из чего я сделал вывод, что к милиции они имеют довольно косвенное отношение и могли быть кем угодно: от кладовщиков базы тылового обеспечения или надзирателей следственного изолятора до контролёров ВОХР.

Меня спасла какая-то проходившая мимо тётка, поднявшая большой крик и с руганью ринувшаяся на моих обидчиков. Те безропотно, тихо и быстро отступили, растворившись в вечернем сумраке. Когда трамвай подкатил к остановке, я уже сидел на асфальте и, не веря, что так легко отделался, ощупывал себя. Убедившись, что со мной, кроме небольшой припухлости на правой скуле, всё в порядке, я посмотрел на тётку. Она была в изрядном подпитии и возрастом лет на двадцать старше меня.

Сидя на асфальте, я несколько раз произнёс слова искренней благодарности:

– Спасибо вам, матушка.

«Матушка», крепко обхватив мой рукав, пыталась поднять меня на ноги.

– Какая я тебе матушка. Пойдём сейчас ко мне. Я тут недалеко живу. У меня дома совсем никого и водка есть.

Я сразу протрезвел, хотя протрезветь следовало бы тётке. С ужасом и отвращением представил я себе, как эта тётка, похотливо озирая свою добычу под светом, неровно отбрасываемым засаленным абажуром кухонной лампы, протягивает мне полный стакан водки, чтобы, дождавшись, когда водка ударит в голову, затащить поскорее в свою постель.

Энергично поднявшись на ноги, я широко зашагал в проулок, громко выкрикивая имя тут же придуманного потерявшегося друга:

- Вадик! Вадик!

Тётка не отставала от меня:

- Какой Вадик? Зачем он тебе нужен? Пойдём, у меня водка есть.

- Вадик! Мне нужно найти Вадика! Я не могу уйти без Вадика! – кричал я, врезаясь как можно дальше в проулок.

Метров через пятьдесят тётка отстала. Она ещё подождала некоторое время, а потом снова зашагала к остановке.

Оставшись один, я понял, что порядком замёрз и устал и что впечатлений на сегодня мне хватит.

Кое как сориентировавшись в вечерних сумерках, я всё же нашёл дорогу домой. Я не хотел никого видеть и, тем более, не хотел никому показывать свою подбитую скулу, поэтому направился прямиком в общежитие. Я долго стоял под душем, словно смывая с себя не только грязь городских улиц, но и грязь людских прикосновений, а потом закрылся в комнате и провалился в сон.

Мне снова приснилась виденная мною в поезде во сне деревня. Снова я бродил по её улочкам, слушал деревенские звуки и ощущал деревенские запахи. Снова мой сон привёл меня в тот двор с распахнутой калиткой. Снова мне повстречалась там и улыбнулась незнакомая молодая женщина в васильковом платке. Хотя, теперь она уже не была для меня такой уж незнакомой. Я улыбнулся ей в ответ и проснулся.

В том, что к человеку приходят одни и те же сны, нет ничего удивительного. Удивительным для меня было то, что этот сон был очень отчётливым и повторялся во множестве мелких деталей.

Два дня после этого я не выходил из комнаты общежития, иногда только спускаясь в столовую. Мне не хотелось видеть людей.

На третий день, утром лёжа в кровати, я вспомнил, что сегодня мой день рождения. Как же я мог забыть?! Двадцать девятое декабря. Канун Нового года. Мне исполнился тридцать один год.

Сделалось одновременно радостно и грустно. Радостно оттого, что у меня в этом хаосе обезличенной пустоты и ненужности всё же сохранилась частичка чего-то личного и светлого, принадлежащего только мне, с которым были связаны добрые воспоминания. Грустно же было от сознания одиночества, от того, что день рождения – всегда сам по себе грустный праздник, а ещё оттого, что я представил себе сейчас свою жену. Я пытался угадать, чем она сейчас занимается, думает ли обо мне, какие мысли обо мне приходят в её голову…

С момента моего бегства минуло уже почти семь месяцев. Достаточно большой срок, чтобы надеяться на что-то хорошее в будущем после такого странного и необъяснимого для всех поступка. Но я всё-таки надеялся. Не важно, что моя надежда не имела конкретной направленности и не рисовала конкретных картин моего будущего там, в моём родном городе.

Человек не может жить настоящей жизнью без надежды и единственным, что грело мою душу в то декабрьское утро, была эта маленькая почти необъяснимая надежда. Я даже ринулся, было, позвонить жене, ведь у меня ещё оставалось немного денег, но быстро остановился. Что я ей скажу? Какие слова найду для утешения, если сам в себе запутался ещё больше? Да и кто я теперь? Я не мог определённо ответить на этот вопрос даже себе. Как же я объясню это другому человеку? К тому же, реакция жены могла разрушить ту крохотную надежду, которая теплилась сейчас в моей груди и которой я очень дорожил. Да и муж ли я ей уже?..

Я никуда не позвонил.

[1] Русский поэт, прозаик, философ, литературовед Д.С.Мережковский (1866–1941) и его жена – поэт, прозаик, мемуарист и литературный критик З.Н.Гиппиус (1869–1945), эмигрировавшие после Октябрьской революции в Париж и проведшие там остаток своей жизни, гордились тем, что не разлучались после бракосочетания друг с другом ни на один день.

Разбудил меня Серёга, похлопав по плечу.

– Вставай, дружище, приехали. Ну ты и горазд спать! Восемь часов без перекура. Тебя, вроде, Афанасием звать?

Ещё сонный, я отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно.

Александр…

Мамина смерть подломила отца. Он замкнулся в себе, потерял интерес к работе, к журналу и вообще к жизни. Через десять месяцев он ушёл вслед за мамой – не выдержало сердце. Со смертью отца я понял, насколько мои родители были сильно привязаны друг к другу. Раньше их стремление постоянно находиться рядом воспринималось мною как некая игра. Только со смертью родителей я понял, что это было их жизненной потребностью – держаться вместе. В одной умной книжке, которые я во множестве с жадностью поглощал в студенческие годы, прочитал о семейной паре, которая в течение долгой совместной жизни не расставалась ни на день, до самой смерти одного из супругов[1]. Примерно то же, наверное, можно было сказать о моих родителях.