8

Новая весть быстро разлетелась по окрестностям села Слепокуровского – началось восстановление знаменитого слепокуровского перерабатывающего промысла. С этой целью местный глава Ферапонтов, проявив завидное упорство и умение договариваться, выбил в некоем солидном банке большой кредит и тут же подписал с двумя заводами контракт на поставку и монтаж нужного оборудования.

Так говорили в селе.

Об этом же говорили  в доме у Хромова, где я в последнее время стараниями его хозяина стал бывать чаще. С того самого июльского вечера, когда Хромов привёз показавшуюся мне такой странной и такой нелепой зарплату, и с последовавшей за ним бессонной ночи, две вещи, или, если хотите, два явления, стали теперь постоянными спутниками моего существования: первым явлением были заводимые Хромовым со мной то и дело разговоры о необходимости перебираться в село; второй явью стала окрашенная в цвета утренней тоски, почти не сознаваемая мной тревога, единственным признаком постоянного присутствия которой для меня стало моё стабильно серое настроение, настолько серое, что я, довольно быстро свыкшись с его неизбывностью, лишь старательно стремился спрятать его подальше от глаз окружающих.

– Ну что, Афанасий, подумал насчёт переезда в село? – с завидным постоянством заводил со мной один и тот же разговор Хромов, когда окончательно улегалась дневная суета и нашей беседе никто не мешал.

Каждый раз Хромов слышал от меня отрицательный ответ, но это его ни сколько не огорчало.

– Да ты не дичись, не дичись. Что я, не вижу? Я к тебе давно присматриваюсь. Я-то сам быстро разглядел, что ты птица не простого полёта, на обыкновенного бомжа совсем не походишь. Только мне до твоих тайных движений души дела никакого нет. Пытать я тебя не собираюсь и твои дела – это твои дела, если так считаешь нужным, то можешь ничего не рассказывать. Только пора тебе по-людски у нас обустраиваться, коль привели тебя к нам твои пути-дороги. Условия для этого имеются.

– Не вижу нужды. – сухо отвечал я.

– Ну извини ты! Ну признаю, грубовато тебя приняли, – начинал горячиться Хромов, – невежливо. Может быть несколько обидно даже, с насмешками неприятными приняли, не разобрались. Но ты и сам должен понимать – сколько всякого разного нехорошего люда туда-сюда шляется. Обычно это всем только на пользу идёт.

– И мне на пользу пошло.

– Да ладно тебе. Кто ж знал, что ты такой гордый и ранимый окажешься.

– Гордость тут не при чём. Свою гордость я потерял где-то в дороге, вместе с документами.

– Ладно. Не будем злиться. Это совсем ни к чему. Но ты всё же, подумай насчёт переезда в село. Подумай.

– Подумаю. – каждый раз обещал я, больше ради того, чтобы от меня отвязались.

Очень скоро к моему частому появлению в доме Хромовых все привыкли. Макарьевна смотрела на меня уже без прежней обеспокоенности и даже, как мне показалось, с некоторым расположением. Заметил я определённое расположение к себе со стороны кума Данилыча и племянников. Для младших же дочерей Хромова я вовсе стал кем-то навроде примелькавшегося соседа или загостившегося  дальнего родственника. Только в молчаливом поведении Валентины, с которой я с момента своего появления в этом доме так и не перекинулся даже парой слов, не произошло никаких заметных для меня изменений, разве что ещё более пристальным и внимательным стали её короткие взгляды, которые она изредка бросала на меня.

Оборудование для возрождающегося промысла доставляли по воздуху, транспортной авиацией, на расположенный километрах в двадцати от Слепокуровского полузаброшенный и давно бездействовавший военный аэродром. Поэтому к привычным темам, обсуждаемым за хромовским столом, добавилась и тема авиации. Быстро нашлись и знатоки этого дела. Андрюха каждый вечер, свободный от дежурства, норовил рассказать набившую всем оскомину историю своего неудачного поступления в авиационное училище. Кум Игнат, зачастивший в последние дни к Хромову на вечерние посиделки, рассказывал как он, состоя в молодости в службе лесного пожаротушения, прыгал один раз с самолёта с парашютом. Рассказчиком он был неважным, поэтому, для убедительности, Игнат сильно жестикулируя, помогал себе руками. Не будучи до конца уверенным, что его хорошо понимают и что пропадёт такая увлекательная, по его мнению, история, он поддавался волнению и начинал от волнения заикаться, отчего его речь окончательно теряла всякую выразительность. Стараясь восполнить пробел, вызванный предательским заиканием, Игнат начинал ещё больше жестикулировать. Чем больше Игнат жестикулировал, тем сильнее он заикался. В конце концов, сильно расстроившись, он опускал руки и замолкал до самого конца посиделок.

Время шло. Самолёты летали. Изредка видели в Слепокуровском и самих лётчиков. Были это разбитные парни неопределённого возраста, по-гусарски красивые и обходительные. Форму свою, давно потерявшую не только первую, но и вторую свежесть, они носили с той элегантной небрежностью, с которой обнищавшие монархи волею судеб и собственных подданных лишённые своей монархической венценосности и выкинутые на булыжные мостовые чужих демократий, носят единственное, что у них осталось – их монаршее достоинство.

Как правило, лётчики лихо подкатывали на машине службы аэродромного обеспечения к сельмагу и закупали там в изрядных количествах «экзотические» спиртные напитки, к которым селяне относили всё – от пузатых бутылок коньяка с непонятными этикетками на иностранных языках до кокетливо изогнутых бутылок с разноцветными ликёрами с такими же непонятными этикетками на таких же неведомых языках. Сами слепокуровские таких напитков никогда не покупали, но им было жуть как интересно увидеть, как это делают другие.

В такие минуты, как бы случайно, в магазине набивался полный зал народу. Все толкались у витрин, что-то высматривали, переговаривались неспешно. Никто ничего не покупал. Как только к прилавку подходили лётчики всякие разговоры тут же смолкали, а взгляды селян, изо всех сил стремившихся демонстрировать равнодушное безразличие к происходящему, устремлялись в сторону кассы.

Непринуждённо шутя и беседуя о ценах на керосин и на сахар с продавщицей сельмага, бывалой женщиной лет сорока пяти, которая в такие минуты, неизменно терялась, словно ребёнок и начинала глупо хихикать, лётчики покупали бутылочку «того», пару бутылочек «этого», полдюжины бутылок «вон ещё того, освежающего», а затем, прихватив для куража на прощание ещё бутылку «вон той омерзительной прелести», название которой не могла выговорить даже продавщица, лётчики, хитро подмигнув всем собравшимся вместе и никому в отдельности, запрыгивали в свой уазик и так же лихо укатывали восвояси.

По вечерам их нередко можно было встретить в сельском клубе, куда лётчики иногда заезжали на танцы. Густо благоухая одеколоном и источая тонкий аромат экзотических напитков, лётчики изображали галантных кавалеров и кружили головы местным девицам. Слепокуровские парни тихо злились, но разборок не учиняли. Может быть, из уважения к такой героической профессии, а, может быть, ещё по какой-нибудь причине. В конце концов, могло сказаться и традиционное слепокуровское воспитание, возводившее рукоприкладство в ранг меры исключительной и требующей веского обоснования. Видимо, веских причин у местных, несмотря на их тайные желания, всё-таки не находилось.

Повсеместно в Слепокуровском и его окрестностях развернулась кипучая деятельность: восстанавливались старые заводики, мельницы и меленки, строились новые заводы и мельницы. Нас с Афоней иногда вместе, но чаще порознь, регулярно привлекали к работам на возводимых объектах. Тут Афонино плотницкое ремесло и оказалось в полной мере востребованным. Каждое утро, чуть свет, за ним приезжала машина и Афоня уезжал на очередной объект.

Мне же доставалась роль парня на подхвате или мальчика на побегушках у какого-нибудь умельца. Сказать по правде, уже к середине августа, когда монтажные работы развернулись и шли полным ходом, меня тошнило от подённой работы. Я вспомнил свои невесёлые предчувствия, вызванные недавними короткими размышлениями о своей новой жизни, и испытал огорчение оттого, что всё стало сбываться слишком скоро. В глубине души я выл волком от примитивизма и однообразия выполняемой мной работы. Я приходил в ужас от мысли, что эта тоскливая рутина теперь будет сопровождать меня постоянно. И, в то же время, я не мог сказать об этом никому, боясь, что Хромов использует мою хандру по своему разумению и, в обмен на работу получше и поприличнее, перетащит меня в село. Как бы там ни было, а моё пребывание «на выселках» позволяло хоть в какой-то мере оставаться собой. Отправиться в село означало для меня окончательно раствориться в чужой среде и в чужих жизнях. Это пугало и я молчал.

В двадцатых числах августа, в понедельник, я, сказавшись больным, бездельничал, лёжа на траве на взгорке недалеко от нашего жилища, когда заметил, что по дну впадины пустыря в сторону нашего сарая на большой скорости пылит машина. Приглядевшись, я увидел, что это уазик. На его крыше были установлены мигалки. Я тут же расстроился, решив, что по какой-то надобности неугомонный Хромов решил меня достать даже больным. Странным было только то, что уазик ехал не от села, в сторону которого вела дорога на станцию, а совсем с противоположной стороны, с которой никто никогда не ездил.

Через минуту я увидел, что это не милицейский уазик. Мигалки были оранжевыми, а по борту машины красовались распростёртые крылья. Я пару раз уже видел эту машину раньше в селе, у слепокуровского сельмага.

Авиаторы. На душе отлегло и у меня даже появился некоторый интерес.

Ещё через минуту машина, задорно взвизгнув тормозами, встала как вкопанная у входа в наше жилище. Из кабины бодро выпрыгнули два подтянутых человека неопределимого возраста, каждому из которых можно было дать от тридцати до сорока пяти лет. Оба имели симпатичную внешность, которую не портило даже оставленное на лице каждого из них немое свидетельство усердного поклонения богу виночерпия.

Выйдя из машины, авиаторы не стали входить внутрь нашего жилища, а остановились снаружи, озираясь по сторонам.

Я поднялся с земли и сел, чтобы меня было видно. До машины было метров пятнадцать, не больше. Меня быстро обнаружили. Один из лётчиков поднял руку над головой в знак того, что видит меня, и быстро зашагал в мою сторону. Второй последовал за ним.

Когда летчики приблизились, я удивился их внешнему сходству: оба были одеты в одинаковые синие комбинезоны и одинаковые голубые рубашки; оба имели одинаковый рост, одинаковое телосложение и одинаковые лица, хотя, если описывать черты их лица по отдельности, то словесный портрет получился бы у каждого свой и не повторился бы ни в одной детали. «Профессия, что ли, диктует?» – подумал я и решил различать их по цвету волос – первый имел тёмно-русые волосы, второй же был ярким блондином.

– Слышишь, дружище, – улыбаясь, как старому знакомому, обратился ко мне русоволосый. – что-то мы заплутали тут у вас. Не подскажешь, в Слепокуриху как попасть? В первый раз мы тут в ваших краях.

Его чуточку скованная и нарочитая манера держаться и то, как он назвал село, действительно, говорили, что этот авиатор в здешних местах был впервые и, действительно, нуждался в помощи.

Мне польстило то, что я, впервые за долгое время, оказался в положении принимающей стороны. На меня внезапно напало игривое настроение.

– Да, у нас по незнанию совсем и не мудрено затеряться. Места наши обширны и дики. – дурачился я. – Повезло вам, что меня повстречали.

– Ну так как насчёт Слепокурихи? – проявил нетерпение второй.

– Слепокуриху не знаю… Может, вам Слепокуровское нужно? – произнёс я после короткой паузы, в течение которой изображал серьёзные раздумья.

– Ну да, да, Слепокуровское! – обрадовались оба лётчика.

– Так я и говорю вам, что повезло вам со мной…

– Куда ехать?! – хором завопили синие комбинезоны.

Моё игривое настроение прошло так же быстро, как и появилось. Я молча показал на наезженную колею, которая вела от нашего сарая в сторону села, лёг на траву и демонстративно отвернулся.

– Всё время прямо до знака, потом налево, там увидите. – сказал я не оборачиваясь и затих.

Послышался звук удаляющихся шагов. Я обернулся и стал провожать взглядом моих неожиданных гостей. Внезапно русоволосый остановился, затем, махнув своему товарищу рукой, указывая чтобы тот шёл к машине, стал быстрым шагом возвращаться назад. Я чуть приподнялся и опёрся на локоть, разглядывая лётчика и гадая, что ему ещё нужно. Подойдя ко мне, он нагнулся и немного виновато похлопал меня по плечу.

– Ты это, прости, дружище, если что не так. Спасибо тебе. Если нужно что будет, спроси на аэродроме Серёгу Белова, второго пилота с борта тридцать два-семнадцать – это я. Как говорится, чем смогу. Мы ещё до среды, до обеда у вас чалиться будем. Потом на крыло и – до другого раза. Ну, бывай.

Он повернулся и побежал к машине.

Какая надобность мне была во втором пилоте борта тридцать два-семнадцать? Никакой. Я добросовестно пробездельничал остаток дня, а утром снова впрягся в работу.

9

Первые холода пришли в эти места середине сентября. Своим приходом они добавили мне тоскливого настроения и я впал в уныние, которое уже невозможно было спрятать от окружающих.

В ближайшую субботу после бани Хромов отвёл меня к реке и я понял, что разговор будет серьёзный.

– Ну что, не надумал? – начал он как обычно.

– Не надумал. – так же привычно, только с едва заметной обречённостью в голосе отвечал я.

– А придётся.

Я с молчаливым вопросом посмотрел на Хромова.

– Закрывается ваше «общежитие».

– Это, в каком смысле?

– В прямом. Мельница там будет, как и раньше. Больше тянуть некуда. До наступления морозов надо управиться с монтажом оборудования. Срок вам до вечера понедельника, то есть, до послезавтра. Так-то вот…

Мысли спутались у меня в голове и я посмотрел на Хромова, словно надеясь, что он поможет мне распутать их. Будто услышав мою просьбу, Хромов принялся обстоятельно излагать.

– Переживать тут нечего, я всё давно обдумал. Парень ты толковый, лично мне, да и не только… – тут он немного запнулся, – симпатичен. Переберёшься жить ко мне во флигель. Работу тебе нормальную определим, чтоб по уму твоему и в чистоте чтобы… Потом документы нормальные справим – я тебя к себе опером определю.

Я со скорбным изумлением, которое Хромов, по-видимому, истолковал по-своему, посмотрел ему в лицо. С удвоенной радостной энергией капитан продолжал:

– Ты не подумай. Я серьёзно говорю, очень серьёзно. Проблем никаких не будет. Всё будет честь по чести, по-настоящему… Вот ты скажи – тебе Валентина моя нравится? Можешь не отвечать – знаю, что нравится. Такая девка не может не нравиться. Кровь с молоком! Знаешь, сколько женихов вокруг неё вилось и вьётся? Не успеваю отшивать. Даже близким мне людям отказываю.

«Это он про своего Игната с его балбесом Лёхой», – механически подумал я.

Хромов всё больше проникался чувством произносимых им слов, совсем не обращая на мою реакцию внимания, видимо, полностью уверенный в том, что я пребываю сейчас в счастливом отупении.

– Ты ей тоже нравишься. Я это как отец знаю. Родная кровь ведь! Твоя прошлая жизнь меня совсем не интересует. Сбежал от неё и ладно, значит так нужно было. Детей нет?

Я еле заметно отрицательно покачал головой, продолжая тупо смотреть куда-то сквозь Хромова.

– Вот и замечательно! – наполнился ещё большей радостью тот. – Официально вы там были, или не официально, то совершенно не важно. Важно, чтоб по совести всё было. Справим вам с Валентиной всё как надо. Через пару годиков дом поставим, внуки пойдут…

– А как же Афоня? – попытался я вернуть Хромова и себя заодно с ним к реальности.

– А что Афоня? С ним всё в порядке будет. Данилыч у нас вдовый, дети все взрослые, семейные, живут отдельно. Дом у Данилыча просторный, так что и Афоню разместить сумеем.

– А он согласен?

– Кто? – удивился моему вопросу Хромов.

– Афоня.

– Вот ты чудак! Да как же он не будет согласен? Ведь ему только лучше будет.

– Ну да, вам видней. – равнодушно согласился я.

Во двор хромовского дома я вернулся так и не сумев снять выражение глупого изумления со своего лица.

Весь остаток вечера Хромов был больше обычного весел и словоохотлив, усадив меня за ужином рядом с собой, то и дело, без повода смеясь и хлопая меня по плечу. Макарьевна была ко мне заботливее обычного. Во взглядах Валентины я впервые прочитал томность и откровенный женский интерес.

Мне показалось, что мир сошёл с ума.

В эту ночь впервые после бегства из дома ко мне вернулся мой безмолвный кошмар.

Сидя на своём убогом топчане, я смотрел сквозь грязное стекло на огрызок луны и беззвучно плакал. Нестерпимое одиночество, несравненно большее, чем любое одиночество, когда–либо ощущавшееся мною раньше, накрыло меня с головой.

Едва дождавшись рассвета, я оделся и распахнул дверь. Пелена густого низкого тумана ввалилась в наше остывшее за ночь жилище и стала растекаться по нему, прячась по тёмным углам.

– Утро-то какое, Афанасий! – услышал я позади себя восторженное восклицание проснувшегося Афонии.

– Какое? – зло спросил я, не оборачиваясь.

– Прекрасное!

– Что же в нём прекрасного?

– Эх, молодёжь! Как быстро вы расстаётесь с романтическим настроением к жисти. Ты посмотри вокруг, Афанасий! Этот воздух, этот туман и наше скромное жилище… Душа поёт.

– Теперь твоя душа будет петь на перине в доме у Данилыча. То-то посмотришь, какие сладкие песни она там запоёт.

– То есть как? – осёкся Афоня.

– А вот так. Нет у нас больше жилища. Выселяют нас. Или тебе Хромов не говорил? – уверенный в том, что Афоня в курсе всего, выпалил я и вышел наружу.

У меня не было каких-либо конкретных планов, но мне нужно было хоть чем-то занять себя, чтобы хоть немного успокоиться. Я решил занять себя ходьбой и двинулся по дороге в село.

 Сделав шагов шесть или семь, я услышал, как Афоня, стоя в дверях, окликнул меня.

– Афанасий, если ты шутишь, то это злая шутка. Но я всё равно тебя прощаю. Скажи только правду.

Я обернулся и понял, что с Афоней разговоров о переселении никто не заводил. Видимо, посчитали, что церемониться с ним, и в самом деле, излишне.

– Правду говорю. От Хромова вчера услышал. Велел выметаться нам к завтрашнему вечеру.

– Но зачем же?! – почти молил меня вопросом Афоня, будто именно я был тем человеком, от решения которого всё зависело.

– А затем, чтобы жилось хорошо.

– Чем же здесь было плохо?

– А хотя бы тем, что жирно нам с тобой целую мельницу под личные покои занимать.

Я повернулся к Афоне спиной и зашагал в село.

Дойдя до окраины села, я недолго потоптался на месте и решил обойти его по кругу, старательно загребая в противоположную от хромовского дома сторону. Дойдя так задами до дальней стороны села, я спустился к реке, посидел немного у берега, но созерцание спокойного течения воды не принесло ожидаемого умиротворения и я двинул в центр села.

В воскресное утро в селе Слепокуровском царило оживление. Спеша по разным надобностям, или  просто прогуливаясь, сельский люд заполонил его улицы. Меня часто окликали многочисленные появившиеся здесь знакомые, здоровались, о чём-то говорили. Я произносил ответные приветствия и что-то отвечал невпопад, стараясь как можно быстрее снова остаться одному.

Вскоре бесцельное шатание привело меня к дверям сельмага, традиционно являвшегося в эти часы средоточием сельской жизни. Здесь было особенно людно и меня стали чаще окликать.

Круто повернувшись, я заспешил в обратную сторону. Буквально в эту же секунду за моей спиной раздался скрип тормозов.

– Как дела, дружище?

Я обернулся.

Это был Серёга Белов, мой знакомый лётчик, второй пилот борта тридцать два-семнадцать. Улыбаясь во всю ширь своего белозубого рта, он стоял у своего «крылатого» уазика и смотрел на меня.

Я искренне обрадовался этой негаданной встрече. Мы недолго поговорили о каких-то пустяках, потом Серега заспешил в магазин, сообщив, что его ждут товарищи и он должен торопиться.

– Последний рейс в ваши края. Всё! Фрахт заканчивается. Завтра утром на крыло и – поминай как звали. Так что мы сегодня только слегка «освежаемся». Больше – ни-ни.

Он сделал характерный жест рукой, красноречиво изображающий одновременно и выпивку, и её полное отрицание.

Вволю набродившись, я приплёлся к нашему пристанищу часам к двум дня. Обычно к этому времени Афоня заканчивал готовить вкусный обед из своих неистощимых запасов продовольствия. Я готовить не любил, да и не умел, с радостью переложив эту обязанность на своего соседа, который, впрочем, совсем не возражал.

Сегодня обеда не было. Когда я вошёл, Афоня неподвижно сидел у стола, уставившись взглядом в одну точку на полу.

– А ведь ты был прав, Афанасий. – обратился ко мне Афоня безо всяких предисловий, не поднимая взгляда от пола. – Паразит я и никчемный человек.

– Я такого ничего не говорил. – обиженно возразил я.

– Говорил, говорил. Пусть и слова другие употребил, зато суть мою верно изобразил.

– Да ничего я не изображал! – возмущенно защищался я.

– Как же, – не обращая внимания на моё негодование, продолжал своё Афоня, – лодырем да трусом назвал.

– Ты чего, в самом деле?!

– Правильно назвал. Сбежал от семьи, пригрелся тут и доволен сижу. Денежными подачками два раза в год от детей откупаюсь.

– Так у тебя, наверное, причины серьёзные были.

– Да уж не серьёзнее тех, по которым бы остаться надо было. Сволочь я!.. Дочери поди уже замужем… Только не я их выдавал… Сын вырос… и всё без отца!

– Да ладно тебе убиваться так!

– А я, между прочим – Блинов, Мишка Блинов. У нас полсела Блиновых, а другая половина – Половиковы…

Афоня-Мишка Блинов поднял на меня своё лицо, которое приняло грустно-мечтательное выражение.

– Вот когда, к примеру, ты Блинов, и бабу в жёны берёшь Половикову, это нормально. Тут без объяснений. А мы с моей Анной оба из Блиновых были.

Он засмеялся.

– Такая ерунда из-за этого часто случается, путаница такая бывает. Вот и у нас с Анной бывало… А как ты думаешь, Афанасий, земля, она из самолёта какой видится? – неожиданно перешёл он к лётной теме.

– Не знаю, не летал. – соврал я, не имея желания поддерживать предложенную моим товарищем тему, показавшуюся мне немного странной.

– Я тоже не летал. – вздохнул он. – А как самолёты над нами стали летать, так я только и мечтаю, чтоб село своё с высоты увидеть.

Я внимательно посмотрел на Афоню. Лицо его было серьёзно.

– Что ж, пришёл моей беспутной жисти конец. Правильно. Пора.

– Так я и говорю – то-то заживёшь у Данилыча за пазухой.

– Не пойду я к нему.

Я удивлённо уставился на Афоню.

– Домой двину, на Псковщину. Поможет Хромов с поездом – спасибо ему. А нет, так пешком уйду. Ну и что, – рассуждал он как бы сам с собой, – коли нет у моей Анны никого, и если пустит она меня к себе, благодарен ей буду по гроб. Ну а ежели мужик у неё заимелся, или коль не пустит она меня на порог, да с топором встретит… Это она может, да…

Афоня грустно усмехнулся.

– … Так я всё одно, лягу у крыльца заместо пса и издохну. Хоть жить, хоть помирать, а одна мне дурню дорога… И другой дороги мне боле, видать, не надо. Нагулялся…

Мы долго молчали, а потом вместе готовили себе ужин.

Поужинав, вышли наружу и так же молча наблюдали за тем, как на землю опускаются сумерки и на небе зажигаются звёзды.

Каждый из нас думал о своём и молчал.

О чём думал Афоня, я не знаю, но, видимо, его мысли были приятными. Всегда приятно смотреть на жизнь, имея в своём сердце решимость совершить правильный поступок. О себе я не мог сказать того же. Моя жизнь зашла в очередной тупик и я совсем не видел из него выхода.

Когда стемнело окончательно, мы, не нарушая молчания, разбрелись по своим лежанкам. Минут через десять Мишка Блинов, совсем не молодой человек, которого я  и в мыслях и наяву продолжал называть Афоней, тихо засопел в своём углу. Я сел на топчане и остался один на один со своими мыслями в полной темноте.

Я боялся уснуть. Боялся прихода очередного немого кошмара, боялся наступления утра, с которым закончится моя крохотная вольность. Боялся.

Я не проклинал своё решение сбежать из дома и не жалел о совершённом, но… я стоял перед новым тупиком, а это всегда пугает.

Не знаю, сколько времени я так просидел. Я думаю, прошло не меньше двух часов, когда неожиданная и до обидного простая мысль пришла мне в голову.

Улететь! Улететь отсюда к чертям собачьим, улететь куда угодно, улететь любой ценой! Во что бы то ни стало. Для этого у меня был всего один и то невеликий шанс, который я обязан был использовать.

Я не знал, специально или случайно Афоня заговорил сегодня со мной о полётах и самолётах, но я был благодарен ему за эту подсказку. Неслышно встав с топчана, я вышел наружу. Внутренне напрягшись, я задержался на мгновение в дверном проёме, почти уверенный в том, что Афоня сейчас окликнет меня из темноты. Я боялся, что не найду нужных слов для этой минуты. Но он не окликнул, и я закрыл за собой дверь…

Мне совсем не хочется, чтобы читающий эти строки воспринял моё сентиментальное повествование за желание разжалобить и вызвать хоть каплю лишнего сострадания к себе. Подобной задачи я не ставил перед собой, совсем нет. Но, что поделать, людям моего уже не юного возраста свойственна сентиментальность, а пережившим приключения, подобные моим, в особенности. Так что, оставаясь до конца правдивым в описании своей истории, я всё же оставлю за собой право пролить немного чувств на эти страницы и прошу меня за это извинить.

Ночь была звёздной и мне не составило особого труда сориентироваться. Не раздумывая, я двинулся в ту сторону, с которой некоторое время назад к нашей мельнице пришла машина с лётчиками. Я никогда не был на этом аэродроме, но довольно хорошо представлял себе, куда нужно было идти. Цель моего пути лежала километрах в пятнадцати от мельницы. Какой пустяк, когда впереди у тебя новая жизнь!

Осознание того, что у меня наконец-то снова появилась цель, придавало силы. Широко шагая, я испытывал радостное и чуточку тревожное волнение. Моему приподнятому настроению не мог помешать даже начавшийся дождь. В дороге я начал воображаемый разговор с Серёгой Беловым. Я представлял себе, как буду разговаривать с ним, что я ему скажу, какие слова найду для того, чтобы убедить его взять меня с собой в Поволжье – туда, откуда прилетел Серёгин самолёт. Туда, где Серёгин дом. Разговор получался комканым. Пытаясь объяснить воображаемому Серёге важность толкнувшей меня на это причины, я путался, сбивался и начинал всё заново. Убедить Серёгу как-то не очень получалось. Я злился на себя и на бездушного непонятливого Серёгу, впадал в кратковременное отчаяние и плакал. Потом я снова начинал убеждать его, снова злился, снова впадал в отчаяние и снова плакал.

У меня в кармане лежало немного денег, сумма, скопившаяся от выплачивавшейся мне в Слепокуровском зарплаты. На них я и возлагал последнюю надежду. Это был мой самый последний и самый веский, как мне казалось, аргумент.

К аэродрому добрался, когда уже порядком рассвело. Дождь кончился. Погода устанавливалась хорошая. Я довольно быстро нашёл Серёгу в одном из аэродромных бараков. Промокнув до нитки, я дрожал от холода, который усиливала утренняя сентябрьская стужа, но сейчас я был благодарен дождю, который «умыл» моё заплаканное лицо, скрыв от посторонних следы проявления моей душевной слабости.

Опасался и плакал я напрасно. Мне не пришлось убеждать Серегу.

– Никаких проблем! – радостно ответил он, едва узнав суть моей просьбы, и тут же останавливающе махнул мне рукой, как только я открыл рот, чтобы изложить ему свои причины. – Надо, так отвезём. Пошли чай пить.

Я быстро отогрелся в тёплом помещении лётной столовой, выпив на радостях три стакана горячего сладкого чая и съев целую тарелку печенья, которое густо намазывал сливочным маслом.

Чуть-чуть только влажной оставалась моя одежда, состоявшая из порядком полинялой фланелевой рубашки и стареньких джинсов. Критически осмотрев с ног до головы, Серёга отвёл меня в свой барак, где выволок из какой-то каптёрки кучу форменного тряпья, долго в нём рылся, а затем, придирчиво отобрав в этой куче довольно приличного вида комбинезон, такую же куртку и голубую почти новую рубашку, удовлетворённый протянул их мне.

– На, приоденься, а то видок у тебя неважнецкий. Счас и обутку тебе подберём. – добавил он, глянув на мои уже порядком побитые холодные милицейские ботинки, выделенные когда-то из хромовского гардероба.

Я попытался вяло протестовать, хотя в душе был рад Серёгиному жесту как мальчишка. Серёга посмотрел на меня как строгий школьный учитель на ученика, совсем не к месту допустившего глупую выходку. Я смутился и принялся быстро переодеваться.

Через пару минут я был похож на заправского авиатора. На моих ногах блестели новенькие тёплые ботинки на толстой резиновой подошве с большими круглыми носами.

Серёга довольно оглядел меня с ног до головы.

– Ну вот, сойдёшь теперь за аэродромного техника. В эту сторону всем и ври.

– Кому врать? – растерялся я.

– А всем.

Ничего не поняв, я всё же утвердительно кивнул.

Серёга убежал куда-то по делам, а я, предоставленный самому себе, решил немного пошляться по аэродрому. Сперва я опасался, что вызову подозрение аэродромной охраны или его персонала и меня задержат с последующим разбирательством по всем правилам, но довольно быстро моя тревога прошла. Охраны на аэродроме не было никакой, по крайней мере, я не увидел ни одного человека, походившего бы на стража. Поле аэродрома было большим, со старой бетонной взлётно-посадочной полосой и кучей убегавших от неё рулёжек и стояночных площадок. Военной техники на нём и вовсе не было никакой, если не считать двух-трёх догнивающих пузатых транспортников с красными звёздами на бортах и одного такого же дряхлого санитарного самолёта.

Всю действующую лётную технику на аэродроме представляли два дремавших на стоянке небольших гражданских транспортных самолёта, один из которых, по-видимому, был Серёгиным. Так и есть! На борту ближнего самолёта красовались памятные для меня цифры: «тридцать два-семнадцать».

Настроение, подогреваемое ласковым сентябрьским солнцем,  стремительно поползло вверх. По аэродрому сновало много разного люда, но никому до меня не было никакого дела. Охватившая меня в первые минуты пребывания здесь скованность прошла, я приосанился и стал вживаться в образ аэродромного спеца.

Инстинктивно я старался не выпускать из вида «свой» самолёт, а потом и вовсе поймал себя на том, что уже длительное время топчусь возле него, не отходя ни на метр.

Я не имел часов, да меня и не очень интересовало время. Я думаю, было часов восемь, когда появился Серёга. С ним к самолёту шли ещё три лётчика. По манере держаться чуть-чуть впереди остальных, по прямому взгляду и по размеренно впечатывающей шаги в землю походке, я безошибочно определил командира. Он  выглядел чуть младше Серёги, но зато был выше его и остальных  членов экипажа ростом, имел голубые глаза и ослепительной белизны волосы.

Командир сразу, ещё на подходе к самолёту, обратил внимание на меня. Опережая его вопрос, Серёга выдвинулся из-за командирского плеча и отрекомендовал меня:

–  Борисыч, это аэродромный техник, электрик, свой парень. Ему с нами по неотложным делам лететь надо.

Командир коротко, но пристально посмотрел в моё сделавшееся в этот момент до противного честным лицо, а потом утвердительно кивнул и пошёл дальше к самолёту.

Серёга подмигнул мне и махнул рукой идти следом за ним. Обрадованный, я быстро забрался в огромное пустое брюхо самолёта и пристроился у иллюминатора на указанное Серёгой сиденье.

Мне было хорошо. «Ну вот, теперь я авиационный электрик, – кокетничал сам с собой, – лишь бы только не начали расспрашивать, что там, да как». Об электричестве я имел очень смутное представление и мне совсем не хотелось быть уличённым в обмане.

Взлетели. Дали разворот. Я взглянул вниз. Под нами проплывал большой населённый пункт. Наверное, это было Слепокуровское. По крайней мере, я так для себя решил. Красивое ли оно было с высоты?

Может ли быть красивым место, из которого ты бежишь, очертя голову? Оно было ужасно! Я злорадствовал и моя злорадная фантазия бу  йствовала. Я видел там внизу Хромова, Валентину, Макарьевну, племянников, всю их многочисленную родню, всех их многочисленных кумовьёв, родственников кумовьёв, кумовьёв родственников кумовьёв, посягнувших на меня, как на бесхозную, но очень полезную в хозяйстве вещь, которые стояли сейчас, задрав головы и открыв рты, и изумлённо смотрели на то, как эта приглянувшаяся им вещь улетает от них.

В приятных мечтаниях я задремал.