Сергей Сычев

Имя

Взгляни: а под тем ли ты Солнцем стоишь?

Эдмунд Шклярский [1]

«Клянись же, ешь землю»

1

Пробуждение было внезапным и быстрым. Открыв широко глаза, я уставил взгляд вверх в темноту. Неясная и слабая, совершенно не осознаваемая тревога подталкивала к необходимости думать, но мой разум не был в состоянии родить даже самой жалкой мыслишки. Я оказался не способен даже задать себе вопрос о причине моей тревоги. Мне ничего не снилось, меня не мучил ночной кошмар, прерванный сон был глубоким и ровным. Помноженное на паралич мысли, это только усиливало тревогу, рефлекторно заставляя организм бороться с наваждением и вырываться из невольного оцепенения.

Я резко вскинулся и сел на кровати, далеко откинув край одеяла. Сизый лунный свет, струившийся сквозь тяжелые, с причудливым узором, тюлевые занавеси на большом окне, густо заливал незнакомую комнату. Пытаясь хоть как-то сориентироваться в ней, я стал блуждать взглядом по сторонам, стараясь зацепиться им за что-нибудь знакомое.

Вскоре взгляд наткнулся на красивую молодую женщину, которая лежала на кровати рядом со мной и мирно спала, разметав по подушке золотистые длинные волосы. Я пристально вглядывался в её лицо и не узнавал его. Незнакомая женщина в незнакомой комнате, залитой зловещим лунным светом, лежащая со мной в одной постели.

«Кто это?!» – медленно приходя в тихий ужас, извлёк я из глубин собственного разума первую с момента пробуждения мысль. Отметив про себя возвращение способности мыслить, я обрадовался этому обстоятельству, но лишь на самое короткое мгновение, потому что следом за первой, ко мне пришла вторая мысль, ужаснее первой.

«А кто я?!!»

Поняв, что ответа на этот вопрос у меня нет, я вздрогнул всем телом и покрылся мелким холодным потом, не переставая с испугом и изумлением смотреть на женщину.

Видимо, моя дрожь была настолько сильной, что разбудила ее.

– Ты чего? – буднично и чуточку недовольно спросила она, открыв глаза и посмотрев на меня снизу вверх.

Я не знал, хорошо это или плохо, мое соседство с ней в одной постели. Чья это постель? Кто она такая, эта лежащая рядом со мной женщина, и как я должен к ней относиться?  Жена? Подруга? Любовница?.. Соседка, сбежавшая от побоев пьяного мужа? Но почему тогда мы лежим в одной постели?.. А если она моя любовница, то есть ли у нее муж и где он? И есть ли тогда у меня жена? И где же тогда она? И зачем я с любовницей, а не с ней? Такова ли привычная для меня мораль и каков мой моральный облик вообще? Кто я по профессии? А вдруг я убийца?! Одни ли мы здесь? Самые разные и неожиданные мысли бегали в моей голове по кругу, как собака за собственным хвостом, и некому было разорвать этот круг.

Я должен был что-то ответить ей, но опасался услышать свой голос. Не помня, как он звучит, не зная, будет ли он звучать так, каким привыкла его слышать она, и, опасаясь, что неверно взятый тон моего голоса вдруг разоблачит меня в самый ненужный момент, не имея ни малейшего представления о том, какие слова я должен при этом произнести, чтобы они оказались в моих устах привычными для нее, в конце концов, не будучи уверенным, что у меня вообще должен быть голос, я весь напрягся, плотно сжал губы и часто-часто отрицательно замотал головой.

Видимо, удовлетворившись таким несложным объяснением, женщина закрыла глаза и  вновь погрузилась в сон.

Я по-прежнему оцепенело смотрел на нее. Мучительная пытка продолжалась. Сколько времени прошло в таком оцепенении? Я не знаю. Что такое время, для человеческого существа, потерявшегося в бесконечности? Кстати, какой сейчас век? А время года? В одном у меня сейчас почти не было сомнений – я русский. Я думал по-русски, ко мне обратились по-русски. Эта первая робкая уверенность, прорезавшаяся в потоке сплошной неизвестности, вселяла надежду. Конечно же! Этим-то и объяснялось моё безмыслие после пробуждения – мысли, чтобы быть понятой, нужен язык, а он так долго ко мне не приходил.

За окном на узнаваемом удалении раздался одинокий звук проехавшего автомобиля. Там проходит улица. Я помню. Где-то  совсем недалеко гулко хлопнула входная дверь… Тоже знакомо. Подъезд. Женщина рядом со мной потянулась во сне, так знакомо причмокивая губами, и повернула на подушке голову, подставив лунному свету красивый профиль… Жена!

Огромное напряжение в одно мгновение спало с моих плеч, голова закружилась от нахлынувшей слабости и я в изнеможении рухнул на подушку. Я лежу в своей кровати в своей уютной трехкомнатной квартире, рядом спит моя жена. Я помню, как ее зовут и могу назвать свое имя. В одно мгновение ушла неизвестность и все встало на свои привычные места. Осталась лишь смутная тревога.

Боясь потерять вернувшуюся ко мне ценой кратковременного, но самого настоящего ужаса реальность, я не сомкнул глаз до утра. Какое это, оказывается, счастье – сознавать реальность… Но, может быть, реальностью было то, другое, безмолвное? Опять стало страшно. Нет! Какая ерунда! Зачем самому загонять себя в угол сумасшествия? Реальность не может быть такой аморфной. Человеческая жизнь в утробе и та более реальна, чем этот кошмар. Откуда тебе это знать? Что ты помнишь о своем рождении? Ничего. А твое ощущение потерянности? Оно живо до сих пор. Оно реально. Оно наводит на тебя ужас своей красноречивой достоверностью. От приснившегося кошмара можно очнуться. Но это остается с тобой, оно не уходит никуда, даже заслоненное возвращением памяти. Оно всегда где-то рядом. И оно сторожит тебя до следующего раза. Оно становится хитрее. Оно живет вместе с тобой.

Оно живое!

Скорее бы рассвет. Так можно додуматься и до реального обретения собственного места в психиатрическом стационаре. Скорее бы рассвет. С рассветом можно больше ничего не бояться. Оно приходит только по ночам.

Стараясь не разбудить жену, я тихонечко встал и вышел на кухню. Прикрыв поплотнее дверь, я включил светильник и сел за стол напротив окна.

Оно приходит только по ночам. В этом-то «приходит» и кроется настоящий страх. Оно приходило раньше, пришло сегодня, придет не раз и потом.

Зачем? И почему именно ко мне? Если бы у меня были ответы!

С каждым разом оно приходило все чаще и длилось все дольше. Сидя сейчас за столом, я отчетливо понимал, что рано или поздно оно может подвигнуть меня на поступок, неразумный и нелогичный для обитателей той, «нормальной» действительности, не верящих в возможность существования действительности иной. О характере этого возможного поступка я боялся даже подумать. Что будет потом? Необъяснимая смерть? Тюрьма? Палата с решетками на окнах?

За окном серело. Я поставил на плиту чайник и пошел умываться. Вернувшись из ванны, я увидел, что жена уже сидит на кухне, разливая чай по чашкам.

Подняв на меня невыспавшееся лицо, выражавшее непонятную для непосвященного человека смесь сострадания, недоверия и усталого равнодушия, она спросила:

– Опять?

Я молча кивнул. У меня очень красивая жена. Даже сейчас, в пору раннего неурочного пробуждения, ее чуть припухшее со сна лицо, еще свободное от косметики, обрамленное струящимися золотистыми локонами, не переставало быть прекрасным и я невольно залюбовался ею.

– Не надоело?

Эти слова, произнесенные тоном близкого тебе человека, разделяющего твою боль, но оставляющего за собой право сомневаться, вырвали меня из кратковременного забытья.

– Надоело! – выпалил я со злостью и отчаянием в голосе, задетый ее словами за живое.

Поняв, что ее ирония оказалась совсем не к месту, жена в качестве извинения опустила глаза и, закончив размешивать сахар, пододвинула одну из дымящихся чайным ароматом чашек ко мне.

– Что мне с тобой делать? – устало и привычно безэмоционально начала рассуждать она. – У всех мужья, как мужья, а я будто за инопланетянином замужем. Водку ты не пьешь, по приятелям в поисках кобелиных дел не бегаешь. От тебя и слова-то матерного никогда не услышишь. Иногда грешным делом думаю: лучше бы пил, да гулял, чем вот так вот. Тогда бы хоть какое-то объяснение этому было. Я вот сейчас уборщице с нашей работы, стыдно признаться, позавидовала. Ну лупит ее мужик every day[2], так тут все по-русски: просто и понятно – лупит, значит любит. Ты, я знаю, меня тоже любишь, но ведь как же тяжело мне выносить твою любовь! Все молчком, да молчком. Ни слова ласкового не вытянешь, ни кулаком в ухо не дождешься. Я вот сейчас думаю – уж лучше, наверное, кулаком в ухо, чем так.

Она горько усмехнулась.

– В кого ж ты у меня такой неприкаянный? На отца с матерью поглядеть, так вполне нормальные, в меру интеллигентные были люди. Всего у них имелось в меру. А тебе-то, зачем это нужно, чтоб все через край? Жил бы, как все. Оттого и маешься, что сам себя хочешь обмануть. Чего тебе еще надо в этой жизни? Квартира, машина, работа – другим не мечтать, жена терпеливая и понимающая… Посоветовала бы тебе сходить в церковь, но ведь ты не веришь в бога. У тебя ведь и с этим все серьезно и по-настоящему.

– Ты же знаешь, я пробовал прийти к вере. Искренне пытался поверить. Но уж так, видимо, устроен мой разум. Мне нужна возможность познания, а не слепая вера. Если в мире и есть что-то непостижимое, то это не для меня.

– А твои галлюцинации? Это что? Ты нашел им объяснение, или все-таки просто веришь, что с тобою что-то происходит?

– Это не галлюцинации! Это реально. И этому должно быть объяснение, пока не знаю, какое. Да, я слышал, верующие люди говорят, что у таких людей, как я, душа находится в разладе с разумом, что надо бы в церковь сходить, исповедаться, причаститься. Надо бы… но только если вправду веришь. А если твоя вера заключается в неверии, то, как быть тогда?

– А ты сходи к врачу, может быть тогда и объяснение быстро найдется, и кошмар прекратится. – начала раздражаться жена.

– Может быть. – упрямо глядя в стол перед собой, произнес я. – Ты этого хочешь?

– Да ладно тебе, остынь. Оставь врачам их собственные кошмары. Всё же хорошо. Пора на работу собираться.

Жена поставила чашку в раковину и вышла из кухни, а я остался сидеть перед своим нетронутым чаем.

У меня славная жена. Добрая и понимающая. Ей тяжело со мной, хоть мы и любим друг друга. Ей нужны простые и понятные человеческие отношения, в которых бы и заключалось слово «счастье». Этого я дать ей не мог и чувствовал за это свою немалую вину. Нет, семь лет назад, когда мы только поженились, когда еще были живы мои родители, мы были вполне нормальной и счастливой супружеской парой, ничем не отличавшейся от других таких же счастливых и таких же молодых пар. Мы весело работали и беззаботно отдыхали, выбираясь с приятелями на пикники. Мы пили вино, пели песни, ходили в гости и много путешествовали.

Когда все стало меняться? Трудно вспомнить. Наверное, тогда, когда в потоке беззаботной бедности стали появляться островки достатка. А может быть, тогда, когда тебя в первый раз назвали по отчеству, или когда ты впервые осознал и, словно хищник, почувствовал дурманящую сладость власти над другими подобными тебе существами. Или может быть тогда, когда ты впервые попытался посмотреть на себя со стороны и произнести самому себе всего три слова: «зачем ты здесь?». А может быть, это самая обычная плата, которую мы платим за жизненный успех? Но почему только я? А как же другие, более успешные? Какое средство от этого знают они?

Нет никакого средства. Потому что нет у них никаких проблем. В целой вселенной нет. Лишь на самом краю этой вселенной есть крохотная точка, а в этой точке – только ты и твоя дурацкая проблема, которая давит на тебя и не дает тебе душевного покоя. Вот и живи с ней.

Жена, одетая и собранная, зашла на кухню и остановилась, удивленно глядя на меня.

– Ты разве не идешь на работу? Пора выходить, а ты еще не одет. Что с тобой, ты не заболел?

Сидя спиной к двери и не оборачиваясь к ней, я отрицательно мотнул головой.

– Ты выходи одна. Я потом. Возьми такси.

Мы работали в разных местах, но не так, чтобы очень далеко друг от друга: я – перспективный молодой сотрудник именитой юридической конторы, которая располагалась в центре большого города и специализировалась на налоговых отношениях крупных налогоплательщиков, юридическом сопровождении операций с дорогой недвижимостью и ведении реестров акционеров самых разных акционерных обществ; она – начальник отдела известного рекламного агентства, разместившегося за рекой, совсем недалеко от делового центра. Обычно по пути я завозил жену из нашего района в офис, а потом ехал по своим делам. Иногда, по обстоятельствам, привычную схему приходилось ломать. Сейчас я так и поступил, хотя видимых причин для этого не было.

Не проронив больше ни слова, жена ушла, а я остался в полном одиночестве. Нет, я был не один. Со мной были мои мысли, которые заменяли мне целый хор живых оппонентов.

Мыслей было много. Они роились в голове, как пчелы. Одни казались умными, другие нет, третьи вообще были похожи на пролетавшие мимо и случайно застрявшие в твоей голове. Подперев голову руками, я тупо смотрел в одну точку на столе. Мне не нужно было прислушиваться к этим мыслям, чтобы понять, что все они сводятся к одному: приятель, ты зашел в тупик!

Трудно в тридцать лет оказаться перед кирпичной стеной с огромной надписью «ТУПИК». Еще труднее, если к этой стене ты подошел, имея в кармане квартиру, машину, достойное образование, солидный счет в банке, престижную работу, и все это тебе не нужно. Что же я хотел получить взамен? Если бы я знал! Эта неудовлетворенность, которая каждый день усиливала мою тревогу и неустанно выжигала вокруг меня пустыню неопределенности, не давала мне спокойно жить и будила по ночам. Моя жизнь разделилась надвое: одна ее часть была видимой и красивой; в другой, укрытой от всех, воцарился хаос. Я блуждал в нем в полном одиночестве, терзаемый страхом окончательно потерять себя.

Кто бы мог об этом подумать, глядя со стороны на мое благополучие!

Да, со стороны все так и выглядело – происхождение из уважаемой интеллигентной семьи, ранняя не по годам респектабельность, достаток, влиятельные знакомые, деловые обеды в дорогих ресторанах, солидные клиенты. Многие бы не раздумывая отдали все только за возможность прикоснуться к такой жизни. Но что они понимают в ней? Что они понимают в жизни?! Все, что они умеют на самом деле, это считать деньги в чужом кармане, подыхать от зависти и говорить «а вот я бы!».

К черту всех и к черту всё!

Медленно заводясь, я начинал вести диалог сам с собой, точнее, с воображаемым собеседником, упрекавшим меня за отсутствие вкуса к жизни, и неторопливо, но упрямо, словно вол на пашне, гнувшим свою линию.

Квартира? Машина? Да, они нужны, без них никак. Но это ли мерило счастья? «Конечно! Еще желательно, чтобы в престижном районе и дорогой марки. Вот как у тебя». Денежная работа в солидной конторе? «Непременно! И чтобы с собственным кабинетом и золотистой табличкой на двери, как у тебя». Клубный досуг? Отпуска на лучших курортах? Бесконечное число вариантов будущего карьерного роста? «Да! Да! Да! Все, как у тебя!» А как же быть с моим ночным беспамятством? «Это оставь себе!»

Воображаемый разговор прервался, едва начавшись. Он всегда прерывался на одном и том же месте.

Ну и что дальше? Поговорили? Теперь можешь топать на свою важную работу ублажать осоловелых толстосумов и поражать их своими обходительными манерами и необычайной эрудированностью в юридических вопросах. Ничего, что опоздаешь к началу работы. Тебе это простят. Тебе многое простят. У каждого человека в самый неподходящий момент может оказаться какая-нибудь маленькая прихоть, которую можно понять и простить. Что уж говорить о таком пустяке, как желание опоздать на работу, возникшем в голове у человека, приносящего компании немалую прибыль. Пора было заканчивать этот жалкий и бесплодный спектакль одного актера и тащиться на работу, оставив свои проблемы и никому не нужные, не приносящие прибыли душевные терзания дома, до очередного раза.

Я так и сделал.

Четыре часа спустя, оставив на кухонном столе ключи от машины, кредитные карты, кое-какие документы и записку для жены, я уже смотрел в окно купе пассажирского поезда, мчавшего меня… я не помнил, куда именно. Мне было все равно.

2

Заняв свое место в вагоне, я тут же, едва поезд тронулся, припал к окну. Не отрывая взгляда, я жадно смотрел на сменявшие друг друга поля и перелески, станции и полустанки, деревеньки с кособокими избами, то и дело, мелькавшие в отдалении, реки и речушки, автомобили и мотоциклы, мчавшиеся по пыльным дорогам, стада, табуны, своры бродячих собак.

Во всем этом мне виделась другая жизнь, настоящая жизнь, не известная мне ранее, пьянящая своей естественной, первобытной свободой и простотой. И я заглядывал сквозь это окно в чужую, незнакомую жизнь, напугавшую бы любого, будь у него такое же безоблачное прошлое и такое же предопределенное в своем успешном развитии будущее, как у меня,  но в моей душе сейчас не было страха. Я смотрел на эту жизнь и хотел ее чувствовать. Я впитывал ее, как воздух, как солнечный свет после долгого мрака. В ней я видел избавление от наваливающейся на меня пустоты. В ней, я был уверен, спрятаны ответы на те вопросы, которые долгое время преследовали меня. Здоровая злость разливалась сейчас по всем моим жилам, придавая уверенности в себе и желания, всем чертям назло, быть самим собой, пусть я даже сейчас и не знал, хорош он будет, или плох, тот человек, которым я вознамерился стать. С ранних лет привыкнув к дисциплине и размеренно–поступательному движению жизни, я не знал, как мне обращаться с этой свободой, но нисколько не беспокоился сейчас этой неизвестностью. Подстегиваемый духом бунтарства, так неожиданно, а, может быть, и вполне закономерно родившимся во мне, я наслаждался видом за окном и, не переставая, твердил про себя: «Живи своей жизнью, или за тебя ее проживут другие!» Словно вступив в незримый бой со всем окружавшим меня до этого миром, все дальше и дальше загонявшим меня в темный угол, я победно улыбался, будто спрашивая кого–то неизвестного: «ну, что будет дальше?» Ощущая свою прошлую жизнь фальшивой, не настоящей, чужой, опьяненный смелостью и безрассудностью своего поступка, я рвался вперед, словно утиный подранок, застрявший по осени где-то в траве среди незнакомой ему болотной зыби, и увидавший сейчас пролетавшую над его невольным пристанищем дикую стаю.

Сейчас мне было хорошо, удивительно хорошо и свободно. Цепляясь за эти крохотные мгновения неожиданно вернувшегося ко мне счастья, не желая делить его ни с кем, я смотрел в окно, улыбался и не думал о будущем.

Я не чувствовал угрызений совести перед женой за свое внезапное бегство. Она умная и добрая. Она все поймет. И она вправе с этой минуты сделать выбор – оставить все как есть, или, отринув прошлое в сторону, начать новую жизнь уже без меня. Я не хотел ее терять. Мне оставалось только надеяться.

Меня не беспокоили мысли об оставленной мною работе и покинутых клиентах. Подобная выходка не имеет прощения. Да! Такое не простят даже мне, удравшему из своего кричащего дороговизной обиталища без поданного заявления и даже без телефонного звонка. Ну и пусть! Это не вы со мной покончили, а я с вами! Жалкое сборище самоупоённых людишек, делающих деньги ради того, чтобы потом сделать еще больше денег, единственным смыслом жизни которых является рабское служение своей мошне и беспрестанное беспокойство о ее состоянии. Господин президент компании, я чувствую ваш гнев даже здесь, вдалеке от вас. Он доносится до меня дребезжанием грязных стекол и лязгом вагонных сцепок. Я слышу его, и он меня забавляет! Не укрощайте своего гнева, господин президент, доставьте мне еще немного радости.

Я отчетливо представлял себе президента компании в эту минуту: перекошенное от гнева холеное барское лицо с глазами навыкате и старательно зализанными назад редеющими волосами, ощетинившееся сейчас колючками густых с проседью усов, делало его внушительную фигуру, упакованную в дорогой, но нелепо сидящий на своем хозяине костюм, комичной и даже карикатурной. Наверняка он сейчас трясся всем телом от охватившей его бессильной ярости, а вместе с ним тряслась и гневалась его неизменная дурацкая медалька (или, не дай Бог ошибиться, орден) лично врученная ему каким-то банановым монархом за заслуги в укреплении и процветании его банановой экономики. Гневайтесь, господин президент, гневайтесь. Сегодня ваш день.

Без сожаления оставлял я друзей, ни один из которых не являлся мне другом. Милые образованные и воспитанные люди, баловни судьбы и счастливчики жизни, они предали бы меня при первой же опасности. Никто из них не был в состоянии пожертвовать хоть крохотным кусочком своего личного благополучия, чтобы помочь другому, будь такая помощь необходима. Их дружеские чувства не распространялись дальше привычного и совсем не обременительного круга взаимных обязанностей, которые позволяли гордиться собой и в нужный момент выгодно для себя демонстрировать готовность к их исполнению. Я знал о подлинной сущности моих друзей, но не отвергал их, и даже не пытался намекнуть им об этом. Стоило ли оставаться одному, когда сам не уверен, что чем-то отличаешься от них.

Теперь все это оставалось в прошлом, безжалостно затаптываемое стуком колес уносившего меня поезда.

– Мама, а дядя тоже едет к бабушке?

Только сейчас, когда день клонился к закату, я заметил, что нахожусь в купе не один. Вместе со мной в нем ехали девочка лет шести или семи и ее мама – некрасивая, но с приятными чертами лица женщина, еще не растерявшая до конца некогда стройной фигуры, вплотную приблизившаяся, наверное, к своему сорокалетию. По виду она должна была иметь какую-нибудь хорошую рабочую профессию и олицетворяла собой тот незаслуженно и быстро забытый тип славных советских тружениц, о котором я никогда не переставал тосковать.

Девочка давно и с интересом разглядывала странного дяденьку, который за уже довольно длительное время совместного пути еще никак не проявил своей попутничьей сущности.

– Не знаю, милая, может быть. – дипломатично ответила женщина, видимо испытывавшая определенную настороженность по отношению к этому неожиданному и странному попутчику.

Попутчик был действительно странным и, видимо, его, то есть мой  облик давал маме девчушки немалые и веские основания быть настороже: в дополнение к многочасовой гипнотической прикованности к окну попутчик не имел при себе багажа, даже занюханного полиэтиленового пакета с кроссвордами и дежурной вокзальной курицей не было; в довершение всего, попутчик был облачен в очень дорогой деловой костюм, который никак не вязался ни с железной дорогой, ни, тем более, с этим стареньким вагоном и этим наскоро убранным купе.

Чувствуя внезапно нашедшую на меня неловкость и вину за то, что я доставил своим странным поведением этим милым людям неудобство, я смущенно улыбнулся и произнес, глядя поочередно то на девочку, то на ее маму:

– Здравствуйте.

– А мы собирались ужинать. – убедившись, что я способен адекватно реагировать на окружающую обстановку, произнесла женщина, быстро доставая из разных мест укрытые до времени от постороннего глаза судки, свертки, пакеты и банки с разнообразной едой. – Отужинайте с нами. – искренне и с некоторым облегчением предложила она.

– Спасибо, я не голоден. – совсем неубедительно соврал я.

– Да как же, не голоден. Вы же, верно, целый день ничего не ели. Глядючи в окно, много не напитаешься. Присаживайтесь к столу.

– Присаживайтесь! – вторя матери, настаивала девочка.

– Да вы не переживайте, я куплю себе что-нибудь на станции.

– Где же вы сейчас что купите? – удивлялась моей непрактичности женщина. – Теперь до глубокой ночи вокруг одна безлюдная степь будет.

Вспомнив, что с момента моего ночного пробуждения я не съел даже хлебной крошки и, чувствуя, что голод являлся моим безраздельным хозяином сейчас, испытывая к тому же симпатию к своим попутчикам, я не хотел сопротивляться сделанному мне предложению.

– Я заплачу. – утвердительно кивнул я головой, расправив плечи и сняв с лица выражение неопределенности и нерешительности.

Перестав резать помидоры, женщина пристальным изучающим взглядом, не скрывавшим удивления и легкого замешательства, посмотрела на меня.

Взглянув на мать, девочка отложила в сторону пакет с вареной «в мундире» картошкой и повернула ко мне свое лицо, неумело стараясь скопировать выражение материнского лица.

Поняв, что сказал неуместную здесь глупость, я виновато улыбнулся и опустил глаза.

– Дядя шутит. – облегченно сказала женщина.

– Дядя шутит! – больше матери обрадовалась девочка, навряд ли в полной мере понимавшая причину ее удивления, и в голос засмеялась.

Следом за девочкой нервно и неожиданно громко рассмеялся я…

Это был замечательный ужин. Я давно забыл вкус простой домашней еды, забыл, какое наслаждение может вызывать посоленная крупной серой солью и сбрызнутая душистым маслом картофелина с четвертинкой луковицы вприкуску, заедаемая мясистым налитым спелостью помидором. Опускаю остальные подробности нашей трапезы. Они вам будут ни к чему.

В завершение всего мы пили чай с домашними пирожками.

Когда желудки были согреты горячим чаем и по всему телу разлилась ленивая сытость, вконец утратившая недоверие ко мне попутчица простодушно поинтересовалась у меня, куда же я держу свой путь.

– В Москву. – так же простодушно и вполне искренне ответил ей я.

Теперь уже обе мои спутницы одновременно уставили на меня свои изумленные лица.

Думая, что они восхищаются тем обстоятельством, что человек едет не куда-нибудь, а именно в Москву и у него там какое-то дело (а, может быть, он там даже живет!) и, радуясь произведенному на них эффекту, я скромно улыбался и несколько раз утвердительно кивнул головой, чтобы развеять последние сомнения в правильности услышанного ими.

Не теряя изумленного выражения лица, девочка повернула его к матери.

– Мама, ты же говорила, что к бабушке не через Москву! Ты перепутала, да?! – стала радостно допытываться она у матери. – Значит, теперь мы увидим Красную площадь, да?

Теперь настала моя очередь изумляться. Несмотря на то, что я ехал, куда глаза глядят, мне и в голову не могло прийти, что дорога в это «куда глаза глядят» может пролегать в стороне от Москвы. Это неожиданное открытие было для меня полной неожиданностью – все дороги ведут в Рим, но, оказывается, далеко не все из них ведут в Третий Рим.

Во второй раз за вечер я виновато улыбнулся.

– Дяденька шутит, Сонечка, дяденька все время шутит. – так же, как и я, во второй раз за вечер испытала облегчение Сонечкина мама.

Мы все рассмеялись: женщина – с облегчением, Сонечка – с легким сожалением, я – с едва скрываемой тревогой за свою самонадеянную беспечность и становящееся закономерностью умение попадать в нелепые ситуации, которое никогда не обнаруживалось у меня раньше.

– А то я думаю, как же это с нашего Урала, на юг, да через Москву. Уже, честное слово, подумала, что мы с Сонечкой не на тот поезд сели. Вы так серьезно это сказали: «в Москву!». Ох, и напугали же вы меня!

– Дяденька шутит, Сонечка. Дяденька все время шутит.

Тут она опять стала серьезной и пристально посмотрела на меня.

– А вы, наверное, юморист. Мне ваше лицо кажется знакомым, вас не показывали в телепередаче «Аншлаг»? Мне почему-то кажется, что там я вас и видела. Конечно, вы юморист! Это же у вас профессиональное, шутить с серьезным лицом. У вас и вещей-то при себе нет, это, наверное, потому что постоянно в высоких сферах витаете. Да и к чему они вам? Вот приедете к югу, там, наверное, вас уже всё ждёт-дожидается, по высшему классу. Ох, и не простой вы народ, юмористы. Сонечка, достань свою тетрадку с Микки Маусом, дядя даст тебе автограф... Вы не возражаете? – спохватившись, спросила она меня.

У меня не нашлось ни одной причины, чтобы возразить, и я взял в руки протянутую Сонечкой гелевую ручку, пахнущую клубникой. Видя, что этот запах привлек мое внимание, Сонечка с гордостью пояснила, что у нее шесть таких ручек и все стержни в них пахнут разными фруктами. «Какая гадость!», – подумал я про себя, занося ручку над чистым листом тетради. «Сонечке…», тут я застрял – известному юмористу требовалась известная эстрадная фамилия. Видя, что Сонечка и ее мама внимательно наблюдают за этим священнодейством и, желая скрыть возникшую заминку, я с ласковостью растлителя малолетних посмотрел на девочку и неожиданно приторным голосом, услышав который, я сам испытал кратковременный приступ тошноты, произнес:

– А какая же у Сонечки фамилия?

– Симакова! Симакова! – одновременно и радостно закричали Сонечка и ее мама.

За это время я успел придумать себе артистическое имя и с готовностью продолжил раздачу автографов, надеясь лишь на то, чтобы мое мнение в выборе собственного имени совпало с мнением Сонечкиной мамы.

«…Симаковой – желаю учиться на одни пятерки и быть послушной девочкой. Виталий Шнучкин», – усердно, как первоклашка, вывел я на тетрадном листе эту глупость. Далее, войдя в роль, я изобразил каскад витиеватых росчерков, позаимствованных у бывшего шефа. Дата. Жирная точка, пахнущая клубникой. Всё! Довольный собой, я протянул ручку ее хозяйке.

– Штучкин! Штучкин! Да, это были именно вы! – радостно захлопали в ладоши мама и дочка.

Фамилия чудаковатого профессора, который читал когда-то у нас в университете курс лекций по вполне серьезной дисциплине – международное публичное право, была именно такой, как я ее написал в Сонечкиной тетрадке.  Этот профессор запомнился мне тем, что каждый раз вместо приветствия начинал свою встречу с аудиторией неизменной иронично-восторженной фразой довольно расплывчатого смысла: «Нуте-с, господа бездельники, что, скажите мне на милость, все выстроились в очередь за дипломом?!» Фамилия профессора, пришедшая мне в голову, была именно такой. Но мог ли я спорить с людьми, разбиравшимися в вопросах искусства лучше меня.

Я зарделся, словно невеста, и, потупясь, кивнул. У меня оставалась к ним только одна маленькая просьба – никому не говорить о том, что я артист. Радости моих попутчиков не было предела, и они с готовностью обещали держать мое имя в тайне.

Ну что ж, на юг, так на юг!

Чувствуя накопившуюся за день усталость, я кое-как постелил себе на верхней полке и, не умываясь, завалился спать.

3

В эту ночь мне не снилось ничего. Проснулся я поздно. Хорошо выспавшись и чувствуя невероятную легкость, я, наскоро облачившись в брюки и рубашку, бодро соскочил со своей полки на пол вагона и пошел умываться, прихватив на ходу казённое полотенце из постельного комплекта.

Стояло самое начало июня. Солнечное утро будоражило своим великолепием. Вдоволь наплескавшись холодной водой, я наскоро утерся полотенцем и вышел в коридор. Утро было, действительно, замечательным. Поезд на полном ходу несся к своей цели, в раскрытое окно влетал пьянящий сознание воздух, наполненный смесью ароматов скошенной луговой травы и степной полыни, запахов прелой листвы, неструганых досок, еще помнящих то, чем они были недавно, креозота и чего-то еще. Казалось, что в это утро мне улыбается весь мир, по крайней мере, две его составляющие – солнце и пассажиры вагона.

Весь день я провел наслаждаясь бездельем и свободой. Я весело болтал о каких-то пустяках с Сонечкой и ее мамой, выбегал на станциях за едой, по-свойски, стоя в коридоре у раскрытого окна, вел непринужденные беседы с соседями по вагону, которые, все без исключения, оказались очень милыми и учтивыми людьми. Иногда, с великодушного разрешения Сонечкиной мамы, к нам заходили в гости обитатели других купе, нередко набиваясь так плотно, что совершенно негде было сидеть. Это обстоятельство никого, в общем, не беспокоило. Мы пели песни, рассказывали друг другу какие-то невероятные истории и непрерывно шутили, громко при этом смеясь. Особенно громко смеялись, когда шутил я. Меня это невероятно вдохновляло, отчего хотелось шутить еще больше. С каждой моей новой шуткой смех в купе становился все громче, а атмосфера все непринужденнее. Никогда раньше я не замечал за собой ничего подобного! Никогда раньше я не знал такого веселья.

Меня совершенно не беспокоил мой внешний вид. Водрузив свой пиджак на крючок в купе, я вполне комфортно чувствовал себя в рубашке из белого батиста и брюках от делового костюма. Для удобства я лишь оборвал выше локтя рукава на рубашке и притоптал задники на туфлях. За целый день я так и не нашел времени, чтобы купить себе где-нибудь по дороге сменную одежду и бритву с зубной щеткой. Какой пустяк, когда вокруг тебя бьет ключом такая интересная жизнь!

Чем дальше я уезжал от дома, тем спокойнее становилось у меня на душе. Тем меньше я вспоминал свое казавшееся уже таким далеким прошлое.

Насыщенный новыми впечатлениями, новыми людьми, оживленным общением, шутками и смехом день пролетел незаметно. Спать улеглись поздно.

Во вторую ночь моего путешествия мне приснилась деревня. Никогда не виданная мной раньше деревня – настоящая русская деревня с бревенчатыми избами, коровами на пастбище, лошадьми, впряженными в телеги, колодцами со студеной водой, сушеными фруктами, орехами и сеном, заготавливаемыми на зиму, прочим нехитрым деревенским бытом. Мое ночное видение было очень отчетливым: я мог в мелких подробностях описать лица деревенских баб и мужиков, их одежду, говор, запах махорки, запах терпкого конского пота, идущего от сбруи, или аромат заводимого у русской печи теста. Я видел кровати с коваными узорчатыми спинками, накрытые платками сундуки, ходики на стенах, иконы в углах…

Словно бесплотная тень, словно одинокий объектив  покинутой всеми и внезапно ожившей телекамеры в длинных извилистых коридорах непонятного и странного музея, бродил я, никем не замечаемый, в своем сне из одного угла деревни в другой. Вот я оказался перед чьей-то распахнутой калиткой. Где-то в глубине двора звякнуло пустое ведро. Я вошел во двор. Закончив доить корову, молодая розовощекая женщина с головой, повязанной белым в крохотных васильках платком, переливала в хлеву из подойника в жестяное ведро молоко, пахнущее этими самыми васильками. Покончив со своим занятием, женщина откинула с ведра марлю, взяла его в руки и, слегка выгибаясь  под тяжестью своей ноши, неспешно пошла к дому. Завороженно смотрел я на нее, не в силах пошевелиться. Проходя мимо меня, женщина подняла лицо, на секунду остановилась, вытерла тыльной стороной ладони пот со лба, улыбнулась мне так, как может улыбаться только мать своему ребенку, и, продолжив путь, вошла в дом.

В эту секунду я проснулся.

Какой странный сон. Ничего странного? Может быть. Может быть, если вы когда-нибудь раньше видели деревню. Тогда этот сон, действительно, был бы для вас приятным кратковременным наваждением. Но только не для такого промозглого горожанина, как я, сложившего свое мнение о деревне по художественным фильмам и телерепортажам с полей, и нога которого никогда раньше не ступала на деревенские просторы.

Какой странный сон. В моей груди что-то кольнуло, а потом защемило, не отпуская.

Что это?

Совесть.

Откуда и зачем?

Знать бы. Совесть лишь указывает тебе на правду, ничего не объясняя и не призывая ни к чему.

Говоришь, что хочешь обрести себя заново, что бежишь, куда глаза глядят? Ну-ну. Известно всем, где оно скрывается, твое «куда белки таращатся», всему вагону. На южном взморье. Клоуна из себя изображаешь, народ тешишь, зализываешь душевные раны, вырвавшись из корпоративного рабства, а сам тихой сапой прешься в привычные для корпорабов, вроде тебя, места вашего летнего обиталища, мигрируешь по сезону, только в одиночку и без видимой помпезности.

Жалкий клоун. Ты даже билет брал с тайным прицелом.

Поезд стоял. Я выглянул в окно. Утро было в разгаре.

– Что это за станция?

– Вертуны. – с готовностью ответила откуда-то снизу Сонечкина мама. – Чаю не желаете с блинами?

Я не ответил.

– Да-да, уже чувствуется приближение юга. Вы чувствуете, Виталий, какой здесь необыкновенный воздух? Для вашей артистической натуры это, наверное, особенно необходимо. Ведь, наверное, столько творческих мыслей сразу приходит, когда дышишь таким воздухом. Теперь я понимаю! Вам же отдых на курорте просто необходим для профессионального восстановления, как шахтеру! Как же я этого, дура, раньше не понимала! Спускайтесь пить чай, а потом будем есть клубнику.

Я по-прежнему молчал.

– А может быть, вы хотите что-нибудь купить на перроне? Поезд стоит здесь двадцать минут – нас заправляют водой. Здешние торговки продают замечательные пирожки с творогом. И картошечку молодую, рассыпчатую, с зеленью. Вы только скажите, я сбегаю. Мне совсем не трудно.

Знающие люди говорят, что не бывает снов не вещих. Я не стал ломать голову над разгадкой своего сна. Достаточно было того, что он вернул меня к реальности. Спрыгнув со своей полки, я всунул ноги в модельные туфли со стоптанными задниками и снял с крючка пиджак.

– Я приехал. – сухо, с едва заметным раздражением в голосе произнес я. – Регине Дубовицкой привет передать?

Ошарашенные мама с дочкой открыв рот смотрели на меня, с затаенным дыханием ожидая разоблачения очередной моей шутки.

Разоблачения не последовало. Закинув пиджак на плечо, я гордо проследовал по вагону, не спеша, сошел на перрон и, не оборачиваясь, пошел к выходу на привокзальную площадь. Сзади мне кто-то что-то говорил, потом кричал, но я не обращал на эти голоса внимания. Я знал, что сейчас мне в спину смотрит весь вагон. Да что там вагон! Я был зол на себя за то, что заигрался, за то, что играл этими людьми и позволил им играть собой. Какие бы клятвенные обещания не давала Сонечкина мама, я знал, что причиной невероятного добросердечия моих спутников по вагону была эстрадная знаменитость, едущая к морю снять усталость после многодневных съемок и аншлагов. Смогли бы они быть такими же добросердечными, узнай они всю правду обо мне? Черта с два! Еще бы обсмеяли с удовольствием. Как было не злиться на этих милых людей!

И я злился, все дальше удаляясь от них.

Я обогнул справа красивый, свежевыкрашенный сиреневой, голубой, розовой, желтой известью мягких тонов старинный вокзал с высокими сводами и вышел на большую привокзальную площадь.

 Буйство здешней природы поражало: не умолкая, перебивали друг друга разноголосые птицы; справа, слева, спереди – отовсюду до меня доносились ароматы разнотравья и разноцветья; сновали взад–вперед бойкие торговки, спешили по своим делам пассажиры. И это все не где-нибудь, а в моей России! Что за чудное название – Вертуны! Оно мне уже нравилось. Я уже полюбил его! Интересно, большой ли город, и где он находится? Скорее всего, где-то в южнорусских степях. Самого города (а я был уверен, что это именно город) отсюда видно не было. Он находился, видимо, где-то невдалеке, за ближайшими холмами и перелесками. Я совсем не следил за дорогой и теперь почти не ориентировался на местности, угадывая географию своего нахождения по щедрости солнца, по говору людей, по обилию растительности и разнообразию еды вокруг. Надо бы спросить у кого-нибудь. Да ладно, не все ли равно, где находится такая красота? Главное, что она вокруг тебя, и ты в состоянии к ней прикоснуться.

Мечтательно улыбаясь, я вдохнул этот пьянящий воздух полной грудью. В этот момент мне кто-то мягко постучал по плечу. Не желая расставаться со своей улыбкой, я медленно и чуточку удивленно обернулся. Передо мной, с улыбкой, под стать моей, стоял милиционер. Маленький, коренастый, курносый блондин с добродушным лицом, примерно одних со мной лет. Фуражка на его голове была плотно надвинута по самые уши, без форса, чтоб не слетала при беге. Несмотря на это, я готов был поклясться, что голова у него была вихрастая. Переносная радиостанция, дубинка, наручники, пистолет в не по уставу фасонистой «под морскую» кобуре, баллончик со слезоточивым газом – все было при нем. «Техасский пейджер», – озорно подумал я про себя, передразнивая то ли должность, то ли киношное прозвище героя Чака Норриса из популярного сериала. Он не мог мне не нравиться. Ведь он был частью этого чудного места, в которое я влюбил себя, едва сошел на перрон.

– Куда едем? – почти пропел милиционер, не переставая улыбаться мне.

Будто прощаясь со мной, свистнул мой поезд и покатил от станции прочь.

– Не знаю. – влюблено глядя на сержанта, и почему-то тоже нараспев, ответил я. – Путешествую. Может, у вас останусь.

– Почему бы и нет. Документики у путешественника имеются? – благодушно поинтересовался блюститель порядка.

– Конечно. Одну минуту.

Я засунул руку во внутренний карман пиджака, туда, где обычно хранил свой паспорт. Почувствовав простор, мои пальцы шустро забегали по стенкам пустого кармана.

– Чёрт. Я сейчас. – виновато улыбнулся я и засунул руку в другой карман. Паспорта не было ни в этом кармане, ни в остальных.

Наверное, у меня в тот момент было очень идиотское выражение лица, потому что улыбка милиционера стала еще шире, а глаза еще добрее.

Зная, что паспорта мне уже не найти, но, не желая признавать свое поражение, я упорно обшаривал карманы брюк и рубашки. Пусто. Я не терпел бумажников, поэтому вместе с паспортом растаяли вложенные внутрь него деньги и припасенная на черный день кредитная карта, которую хранил под обложкой удостоверявшего до недавнего времени мою личность документа.

– Потеряли? – участливо  спросил милиционер.

– Видимо, да.

Несмотря на то, что я сам устроил в собственном купе проходной двор, бросив и паспорт, и деньги на произвол судьбы в кармане пиджака, болтавшегося на крючке у самой двери, я не хотел думать, что паспорт, а вместе с ним и деньги, у меня украли. Разве мог кто-нибудь из этих так полюбивших меня людей, решиться на такую гнусность. Нет, уж лучше пусть будет «потерял». Наверное, они кричали мне вслед, чтобы вернуть оброненным мной паспорт, а я не слышал, не захотел их услышать!

Меня опять начинало заносить. Голос сержанта вернул к реальности.

– Пройдёмте.

Деликатно, почти как кавалер барышню, он взял меня за руку выше локтя и повел куда-то в сторону от вокзала. Я не сопротивлялся.

Мы шли довольно долго. Никто из нас не проронил за дорогу ни единого слова. Вскоре мы пришли к неказистому облупленному одноэтажному домику, весь внешний вид которого резко контрастировал с великолепием вокзала. Со всех сторон домик был окружён пакгаузами, складами, сараями, какими-то бочками, цистернами, ящиками, штабелями тарных поддонов, сложными металлическими  конструкциями, зачем-то выстроенными здесь. Обильное нагромождение всего этого, как мне показалось, совершенно не нужного здесь и, наверняка не используемого, вызывало ощущение того, что домик находится посреди большой свалки. Где-то далеко, если смотреть за домик, взяв направление чуть левее от него, виднелся гигантский пустырь, упиравшийся в «свалку». Что находилось за ним, отсюда уже было не разглядеть. Перед домиком стоял видавший виды старый, очень старый милицейский уазик ядовито-зелёного цвета, непонятно каким образом нашедший дорогу к нему среди всего этого «мусора». Над крыльцом, слева от входа, красовалась большая стеклянная вывеска, на которой могучими золотистыми буквами на потускневшем от времени красном фоне было написано:

МВД СССР

Юго-Восточное УВД на транспорте

Ядрышниковский  ЛОВД

Линейный пункт милиции на ст.Вертуны

Особых оснований для беспокойства я пока не видел, но все же, меня охватил легкий испуг. Эта вывеска с надписью «МВД СССР» на захолустном милицейском домике, затерявшемся где-то на просторах дикой капиталистической России середины девяностых, была как привет из прошлого мне, рвущемуся в будущее.

Открыв дверь, сержант пропустил меня вперёд, и мы оказались в каком-то тесном и темном тамбуре. Миновав тамбур, оказались в коридоре, освещенном двумя, мерцавшими под самым потолком подслеповатыми лампочками  с железными абажурами. По обе стороны коридора я насчитал по две обитых старым облупившимся дерматином двери. На каждой двери крепилась стеклянная табличка, сообщавшая посетителю какую-то служебную информацию: «инспектор уголовного розыска», «комната дежурного наряда», «комната для  задержанных», «комната отдыха». Таблички были такими же кроваво-золотыми и торжественными, как и вывеска при входе. Табличка «инспектор уголовного розыска» зияла по центру пустой глазницей – ни звания, ни фамилии обитателя кабинета. Ничего. На стенах вдоль коридора висели стенды с изображением портретов советских героев-милиционеров и описанием их советских милицейских подвигов. Небольшой коридор заканчивался массивной двустворчатой филёнчатой дверью, выкрашенной когда-то очень давно голубой краской. На двери, выше огромной кованой ручки, имевшей такой же голубой цвет, как и дверь, красовалась табличка. В отличие от вывески при входе и остальных табличек, на ней красными были буквы, а фон же, наоборот – золотым. Красные буквы очень красноречиво указывали на то, что за этой дверью несет свою службу «начальник ЛПМ». Чуть ниже, в специальном окошке на этой же табличке, был вставлен клочок бумаги, на котором пишущей машинкой с хромыми буквами «м» и «о» было выбито: «капитан милиции Николай Иванович Хромов». «Буквы под стать фамилии», – подумал я, входя в кабинет.

  Это был просторный и светлый кабинет, вытянувшийся от одного угла домика до другого. Обстановка кабинета никак не выбивалась из общего интерьерного «стиля», царившего вокруг: слева вдоль стены располагался большой «сталинский» двухтумбовый стол, крытый зеленым сукном; на столе – массивный черный телефон, стопка газет и стопка тоненьких шнурованных папок, графин с водой; рядом с ним, будто приглашая сообразить на троих, тёрлись три тонкостенных стакана с красными ободками; вдоль стен кабинета стояло два ряда жестких откидных кресел; в левом от стола углу спрятался огромный сейф, каких уже не встретишь нигде; в другом углу – деревянный шкаф с зашторенными стеклянными дверцами; напротив входной двери, у окна – тумбочка с печатной машинкой на ней; вдоль противоположной столу стены – массивный обитый черной кожей диван с подлокотниками-валиками. Где-то внутри стола похрипывала радиостанция, а над входной дверью мягко, едва слышно изливал музыку радиоприемник. Да, еще портрет Дзержинского в рамке над столом. Во всем этом кабинете чувствовался запах истории, терпкий и неопределимый по составу. Такого запаха вы не встретите в стерильных музеях, больше напоминающих больницы. Так пахнут места, в которых время законсервировалось естественным путем, без благородного вмешательства людей научного труда.

Приглядевшись, я всё-таки увидел справа от себя, в дальнем углу, за диваном, вещь, безусловно, свидетельствовавшую о том, что я не сошел с ума или открыл временной проход в прошлое. Это был компьютер. Вполне современный для той поры компьютер.

– Во, дядь Коль, гляди какого Афанасия привёл! – радостно произнёс сержант, усаживая меня на стул.

От стола до меня донеслись какой-то шорох, и едва заметное шевеление и, только тогда я заметил, что помещение обитаемо. Послышался звук задвигаемого ящика, потом чуть слышно скрипнула закрываемая дверка стола и над ним возникла грудная фигура офицера милиции, которая, видимо, и была дядей Колей.

Офицер (на вид ему было около сорока пяти лет, может быть, чуть больше) был в звании капитана, лыс, скуласт усат и крепок, несмотря на свое сухощавое телосложение и невысокий росточек, в котором не возникало сомнений даже при сидячем его положении. А в общем, лицо он имел добродушное, совсем как у сержанта, и я даже подумал, что их лица имеют определенное сходство.

Выпрямившись на стуле, капитан вытер руки огромным носовым платком, который он скомканным шаром извлек из кармана своих брюк, а затем, ни к кому конкретно не обращаясь, беззлобно посетовал:

– Совсем житья не стало от этих мышей. Всё вокруг пожрали, теперь за казенное имущество принялись, Чуть не лишили меня планшетки. Надо бы Макарьевне сказать, чтоб крысиного яду намешала погуще. Будем обороняться.

Видимо ему очень понравилась последняя произнесенная им фраза, потому что вслед за этим, он довольно засмеялся, разглаживая правой рукой свои пшеничные усы.

– Вишь, какие дела творятся, Афанасий! – с улыбкой сказал он, развернувшись на своем стуле всем корпусом и обратившись ко мне.

– Я не Афанасий. – спокойно возразил я.

– А кто ты? Жан-Поль Бельмондо? – смеясь, произнес капитан. – Не тянешь на Бельмондо. Никак. Самый настоящий Афанасий и есть. Ходок за пять морей.

После этого, он снова благодушно засмеялся, задрав скуластое лицо к потолку.

– Ты не обижайся. – дружески хлопнул меня по плечу сержант. – Это дядь Коля всех бомжей-путешественников так называет. Сказку про купца Афанасия Никитина слышал? Про того, который ходил за пять морей в Индию, потому что его бандиты с товаром опрокинули и кредиторы потом долг предъявили? Ну так и выходит, что ваш брат – все сплошь Афанасии. Только каждого своя дорога в бомжи привела.

– Это не сказка, а исторический факт. И я не бомж. – как можно достойнее, ответил я.

– Умный, да? Умных я люблю. – с прищуром и не теряя ласковости во взгляде посмотрел на меня капитан, – Ну да ладно, разберёмся.

Он пододвинул стопку с папками к себе поближе и начал что-то в них озабоченно искать.

–Да чего там разбираться! – горячо и с нажимом произнес я, видя, что «дядя Коля» никуда не торопится. – Человек потерял паспорт в дороге, с кем не бывает, я вам назову адрес и телефон, вы проверите, и все сразу встанет на свои места. Мне всё пришлют, и деньги, и документы. Я уважаемый человек. Мне нужно только позвонить.

– Ну-ну. Наполивал тут. – с хитрецой произнес капитан. – Андрюха, ты его шмонал?

– По всем правилам! – соврал Андрюха и недовольно зыркнул на меня.

– Пусто?

– Как в решете.

– Ну вот, «уважаемый человек», а ты говоришь – деньги, документы. Тебе в зеркало заглядывать почаще надо, тогда бы ты и слов таких дурацких не произносил, и время мое не отнимал. А насчет одёжи твоей, мы ещё тоже разберёмся – с кого ты её снял. Следствие установит. – он опять негромко засмеялся.

Тут я понял, что, действительно своим видом похожу на бомжа, который обобрал до нитки респектабельного гражданина: небритое лицо, нечёсаные волосы, потерявшая свой изначальный цвет рубашка с оборванными рукавами, мятые брюки, стоптанные туфли… Доигрался, клоун! Но я не хотел сдаваться.

– Какое следствие! Вы что, с ума сошли? Я сам – юрист и законы знаю. Вам не сойдет с рук этот произвол, если вы не одумаетесь. – горячо внушал я капитану.

Сделав мечтательное лицо и подперев голову рукой, капитан молча, будто любуясь, уставился на меня. Сержант тихо похохатывал, сидя на диване.

После долгой паузы, капитан вновь заговорил:

– Ты ещё и юрист. Ну так иди ко мне опером. У меня опера нет. Как кума Данилыча на пенсию проводили, так и по сию пору нет. Почитай почти целый год уже прошел. Дело не пыльное, семейное. На Вальке моей женишься. Ух, какая девка!.. Ко мне какой только люд не жаловал. И доктора были, и учёные – ботаники, больше похожие на физиков, инженеры были, попы-расстриги... Юрист – первый. Первый ведь, а, Андрюха?

– Точно!

– Так, пойдешь, или как? 

После этих слов оба милиционера засмеялись.

Поняв, что преимущество не на моей стороне, я решил вести разговор в тон капитану, чтобы выиграть время и хоть как-то сориентироваться в возникшей ситуации.

– Так как же я пойду к вам без документов? Нельзя же.

– Можно. – оскалился капитан. – Если очень нужно, то можно.

– Ну тогда, наверное… – начал было поддерживать тему я.

– Можно, говорю. – капитан громко хохотнул. – Только тебе нельзя. Потому что не нужно тебе, Афанасий! – довольно оскалившись закончил он.

После этих слов воздух в кабинете начальника ЛПМ сотряс дружный и громкий хохот двух глоток.

Да! Каким же наверное жалким был мой вид!

Надо мной откровенно издевались. Я потребовал адвоката, затем прокурора, затем телефон, потом просто уважения к себе, но, видя, что мои слова только еще больше веселят представителей власти, я замкнулся.