18
Шестого или седьмого декабря я принял решение ехать.
– Куда? – удивлённо посмотрел на меня Иван Никифорович, когда перед обедом я зашёл к нему в кабинет и сообщил эту новость.
– Не знаю. Это не важно.
– Как это, неважно! Зима в разгаре. Да и всегда по-людски хотелось бы знать – дела какие или обстоятельства человека зовут, а может вдруг, обида? Скажи, обидел тебя кто, Саня, у нас? Уж какой день, гляжу, смурной ходишь. Да не один я это вижу. Бабы в саду вот переживают, да не знают как к тебе, чуднóму, подступиться. Ты не стесняйся, говори, поможем, не оставим. На то мы и люди, чтобы говорить и договариваться.
– Никто не обидел. Муторно мне, Иван Никифорович, понимаешь? Бегу всё, бегу. Раньше всё хотел узнать, от кого бегу, а теперь бы ещё понять – куда?
Директор сочувственно кивнул, хотя было видно, что почти ничего из моей высокой патетики не понял.
– Стыдно мне стало, Никифорович. Перед собой стыдно, перед людьми. Перед вами вот. Совсем запутался. Не знаю, кто я теперь, и чего от жизни хочу. Думал, у вас обживусь, огляжусь да пойму.
– Ну так оглядывайся на здоровье, обживайся, сколько твоей душе влезет.
– Огляделся уже, аж глаза заболели. – грустно сыронизировал я. – Вся моя жизнь – сплошной паразитизм. Одно только это и высмотрел. Скоморох я – понимаешь? Скоморох.
– Ну это ты завираешь, Саня. – искренне возмутился Иван Никифорович.
– Это я раньше всё врал, а сегодня не до того – на честность потянуло. – я грустно усмехнулся. – Гонит меня что-то по жизни, а что и куда… Запутался я, понимаешь? Растерял себя так, что одна тоска и осталась.
– Ну так вернись к жене. Вдвоём всё легче разобраться будет. Вы ж не чужие люди. К нам вдвоём приезжайте, если что. Вместе и потоскуете тут. Квартиру дам отдельную! Слышишь, Саня?
Он призывно улыбнулся.
– Вернись, как же!.. Да я ж говорю тебе, что стыдно! Перед всем миром стыдно, а уж перед ней, тем более. Ни в чём она не виновата. Это мои сложности и мне с ними разбираться самому. К тому же, кто сейчас скажет, чужой я для неё теперь, или нет…
Лицо Ивана Никифоровича стало серьёзным.
– Дело, конечно, твоё, только никак я не пойму – как ты решишь всё это, бесцельно по свету шатаючись. Ты, Саня, парень, конечно, взрослый, образованный, да только ребячливый какой-то. Уж извини за прямоту. Нашим бы деревенским твои заботы, так они бы только обрадовались – связали бы их, эти заботы, в один узел, да и закинули куда подальше, а потом зажили себе спокойно. Таково моё недалёкое мнение.
Я промолчал.
– …Ну, как знаешь. Расчёт получишь завтра, а в четверг я поеду по делам в город и по пути отвезу тебя на станцию. Езжай, куда вздумается. Годится?
– Знаешь, Иван Никифорович, я кинематограф люблю.
– Люби себе на здоровье. Хорошее дело. – непонимающе посмотрел на меня директор.
– Так люблю, что в с первых минут могу почувствовать, хороший сняли фильм, или туфту в конфетную обёртку заворачивают. По одному только кадру, по одному лёгкому движению вижу.
– Ты к чему это, Саня?
– Да к тому, понимаешь, что не покидает меня ощущение, будто в какой-то нелепой кинушке меня снимают без моего согласия, а я всё пытаюсь сбежать со съёмочной площадки, выпасть из кадра, что ли. Понимаешь?
– Не очень.
– Не моё это кино!..
Я круто развернулся и быстро вышел из кабинета.
Вечером сразу после ужина я сказал о своём отъезде Лиде. Говорил как бы между прочим, стараясь придать интонациям голоса равнодушие и непринуждённость. Но чувствовал сам, что играю плохо. Не дожидаясь Лидиной реакции, я повернулся, чтобы выйти из кухни (младшие к тому времени уже с шумом и смехом играли в своей комнате). Правильно было бы сказать, я уходил от её реакции, так как догадывался, что не буду понят и ей.
Я не ошибся.
– Дело ваше, – Лида снова, как и в первые дни нашего общения, перешла на официально-нейтральное «вы», – едьте, коль нужно. Только обман всё это…
– Какой обман, Лида? Правда, еду! Спроси у Ивана Никифоровича.
– Ехать-то, конечно, едете. Да ведь причины ехать, у вас особо нет никакой. Блажите всё. Придумываете себе чего-то...
Я опустился на табурет.
– Мы с братьями к вам вроде привыкли уже. За члена семьи считали. Вы не подумайте, что права какие предъявляем или чего ещё… Только, когда старший в доме есть, с которым просто так о житье-бытье нашем поговорить можно, пообсуждать там чего – так будто и мы не сироты. Тешили себя так, чтоб легче жилось. Понимаете? Валерка с Андрюшкой вон в школе перед ребятами вами хвастаются, что ни день. Думаете, из озорства?
Лида закончила мыть посуду и села у стола.
Мы долго молчали.
– Лида, помнишь, я тебе про жену рассказывал?
– Помню, рассказывали.
– Ну вот, предположим, я к жене решил вернуться, а ты меня отговариваешь. Хорошее ли это дело?
Мне было противно от неизвестно откуда появившегося поучительного тона, но я чувствовал, что этот гадкий тон – единственное, что я мог противопоставить очевидной правдивости Лидиных слов.
– Не решили.
– Откуда тебе это может быть известно?
– К жене не едут с печальным лицом.
Почти машинально я оглянулся в поисках зеркала.
– А куда с таким лицом едут? – собственная беспомощность в этом несложном споре злила, и я начинал тихо заводиться.
– На собственные похороны.
– Не понял. Поясни.
– А чего тут пояснять. С таким лицом вам любая станция сгодится, разницы не заметите. Так уж оставались бы…
Лида встала со стула и ушла к братьям.
Как и было условлено, Иван Никифорович заехал за мной рано утром, ещё затемно. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить братьев, я подхватил свою сумку, неуклюже и быстро обнял Лиду и направился к двери. Когда рука уже коснулась старого дерматина, за спиной раздался детский голос:
– Надумаешь, возвращайся. Мы боле на квартиру никого брать не будем. Так решили с братом.
Я обернулся. Валерка и Андрейка, босые и вихрастые, стояли в дверном проёме своей комнаты.
– Я буду помнить. Спасибо, пацаны. – ответил я и вышел, махнув на прощание рукой.
Первые километры ехали молча. Лишь Иван Никифорович кивнув на заднее сиденье произнёс:
– Старуха моя пирожков с картошкой тебе напекла. Возьми, не забудь.
– Возьму. Спасибо.
Нарушил молчание директор.
– Чего не весел, Саня? Уезжаешь ведь, как и хотел. В своё, значит, кино мчишься.
Он едва заметно усмехнулся.
– В своё, точно. Успею повеселиться. Моё ведь кино.
Я пытался иронизировать. Выходило зло и неуклюже.
– Ну-ну, успевай, Саня. – снова усмехнулся Иван Никифорович.
За поворотом на пригорке в отдалении от дороги показалась деревня.
– Заедем сюда на пару минут. Дело есть. Круг даём совсем небольшой, версты четыре, не больше. Да ведь и тебе торопиться некуда.
Я равнодушно пожал плечами. Машина свернула влево, к деревне, оставив дорогу на станцию в стороне.
Солнце уже взошло. Погода установилась солнечная. Ровный неглубокий снег искрился и поражал своей белизной.
– Каков декабрь, а! – радовался директор.
Уазик резво вкатил на пригорок и побежал по пустой широкой улице мимо посеревших от времени изб и избёнок.
С равнодушием уезжающего туриста, утомившегося от обилия экзотики, я смотрел в окно. Вдруг, что-то тихо толкнуло в груди. На мгновение закружилась голова.
– Стой!
Уазик противно заскрипел тормозами и остановился посреди улицы.
– Ты чего, Саня? Забыл чего в посёлке?
Я не ответил, продолжая смотреть перед собой, на улицу.
– Саня, ты здоров?
– Здоров… Скажи, Иван Никифорович, у тебя бывало такое, что ты в каком-то месте впервые, а не можешь отделаться от ощущения, будто знакомо оно тебе, будто видел ты его уже раньше.
– Ну, не знаю. Я вот Красную площадь никогда не видел раньше, а как после армии домой возвращался, так заехал посмотреть. Ну и чувство было такое, будто сто раз до этого видел. Но то всё, наверное, картинки из книжек виноваты. Уж очень похоже печатают. А так… не знаю. Ты к чему вообще спрашиваешь?
– Вот незнакомая улица. – я смотрел перед собой. – Если сейчас на повороте поехать влево, то справа, метров через пятьдесят почта будет. Маленькое одноэтажное здание, обшитое доской, а с фасада посередине – вход с низким крыльцом и перилами. А рядом будет тополь, такой огромный, что своей кроной всё здание закрывает. А если ещё дальше проехать, до спуска к реке, то слева магазин окажется, на склад похожий, а в магазине – запах.
– Какой запах, Саня? – директор удивлённо и чуточку настороженно смотрел на меня.
– Запах ржаного хлеба, упаковочной бумаги и железной утвари… а ещё, дёгтя.
– Ну ты даёшь, фокусник! – рассмеялся Иван Никифорович. – Да у нас в любой деревне любой магазин пахнет ржаным хлебом, железом и дёгтем. Тоже мне, предсказатель.
Потом лицо его стало задумчивым.
– А насчёт почты ты прав, только закрыли её давно, совсем обветшалая стоит. И тополь там, кажись, есть… Точно есть. Огромный!.. Да мы сейчас и увидим его.
– А магазин?
– Что, магазин? Стоит твой магазин там, где и сказал, только он тоже давно на замке. Умирает потихоньку Нелюбовка.
– Нелюбовка?
– Нелюбовка. Тут бабка Степановская живёт. Слыхал, наверное. К ней и едем, картошки завезти. А ты про речку откуда узнал, Саня?
– Поехали, заводи.
– Ну поехали, так поехали. Чудак ты, парень!
Свернув влево, мы проехали мимо пришедшего в запустение домика с давно облупившейся вывеской «Отделение связи», полюбовались на тополь-великан и вскоре свернули к одному из дворов.
– Речка там. И магазин тоже.
Иван Никифорович мотнул головой, указывая на другой конец улицы, до которого мы так и не доехали. Уазик жалобно взвизгнул и остановился.
– Назаровна, встречай!
Взвалив на плечо мешок, директор пошёл к старенькой подслеповатой избе. Мне стало любопытно, и я двинулся за ним следом.
В жарко натопленной избе было совсем мало света. Слабые лучи его едва пробивались через три узеньких тусклых оконца с фасада. Остальные окна были наглухо закрыты ставнями. Приветливо потрескивала печь. В дальнем углу избы на высокой кровати, устланной перинами, я заметил какое-то шевеление, а затем оттуда раздался скрипучий старушечий голос.
– Ванятка Дроздов, ты, что ли?
– Я, Анна Назаровна. Картошки вот тебе от внучки привёз. У двери поставил, где всегда. А ты не захворала ли?
– Здорова по многости лет, здорова. Сны вот только безрадостные стали приходить.
– Что же такое?
Иван Никифорович спрашивал со вниманием в голосе и в лице и мне показалось, что его внимание было искренним.
– Раньше-то всё в цвете сны приходили, а счас – чернота одна, будь она неладна. Снега вот довольно ли насыпало? Чую, что довольно.
– Довольно, чего уж там. Хорошо поля укрыло.
– Белый?
– А какой ещё? Как сахар!
Понемногу глаза привыкли к плохому освещению, и я смог разглядеть на кровати среди перин, одеял и подушек всклоченную старушечью голову с длинными седыми прядями и заострённым носом на вытянутом морщинистом лице. Только глаз по-прежнему не было видно. Вместо них – какие-то белые пятна.
– А у меня во сне, вишь, и снег чёрен как сажа стал. О-хо-хо, мои печали.
– Наладится, Назаровна. – стал успокаивать бабку Иван Никифорович.
– Не наладится, не уговаривай.
Пытаясь разглядеть лицо бабки получше, я сделал пару осторожных шагов вперёд.
– А ведь ты не один, Ваня. – старуха подняла голову с подушек и повела высоко носом, будто собака на охоте.
Теперь я смог разглядеть её глаза. Они были такими же прозрачными, как у Лиды, только время и болезнь сделали своё дело – в них совсем не было жизни. Ни искринки, ни лучика. Чистая и прозрачная пустота.
– Точно, не один, Назаровна. Парня вот на станцию везу. Квартировал тут у ваших.
– Парня? На станцию ли? – нос старухи ещё больше заострился и вся она замерла.
– Точно. Куда ж ещё в такую пору?
– Как звать парня?
– Александром. – доложил директор.
– А не врёшь, Иван?
– С чего мне врать-то на старости? – обиделся Иван Никифорович.
– Не Василием ли зовут, говори?
– Да какой же он Василий? – усмехнулся директор. – Самый настоящий Александр.
– Не встревай! Пусть сам скажет. Говори, милок, не Василием ли зовут?
Поведение старухи меня смутило и породило внутри неясную едва ощутимую тревогу. Захотелось поскорее на улицу.
– Александр я. Точно вам Иван Никифорович говорит, бабушка.
Лицо старухи как-то сразу опало, голова вжалась в плечи и мелко по-старушечьи затряслась-задрожала.
– Одним бы глазком глянуть. Ну, хоть краешком. Сразу бы признала. Ох, печали мои, печали…
– Да ты что это причитать вздумала, старая? Ещё поживёшь! – утешал Иван Никифорович.
– Много знаешь, Ванятка! Отжила я давно своё. Пора мне с этого света, да только вот он всё не идёт.
– Кто?
– Вася, внучок мой.
– Ты что, Назаровна. Отродясь у тебя никакого Василия во внуках не ходило. И охота тебе выдумывать. Соскучилась, так я Андрейку с Валеркой в воскресенье к тебе привезу, милуйся на здоровье.
Старуха продолжала, будто не слыша Ивана Никифоровича.
– Какой день уж снится, будто приходит ко мне Вася, внук, и говорит: «вижу, баба Нюра, изводишь ты себя, терзаема виной своей, потому и пришёл – простить тебя, чтоб отошла ты с миром и успокоилась».
Иван Никифорович пристально и озабоченно посмотрел на бабу Нюру.
– А теперь вот одна чернота кругом – перед глазами черно, в снах черно. Боязно так, Ванятка. Уснуть страшусь – привидится сон, а там всё черно: и снег, и небо… Васятка приходит – Васяткино лицо тоже черно. Не разглядеть….
Старуха тяжело вздохнула.
– Знаю, он ко мне придёт. Только сил уж не осталось ждать. Скорей бы…
– Я к тебе, Назаровна, завтра фельдшера пришлю, пусть посмотрит. Бывай.
Иван Никифорович решительно надел шапку на голову и пошёл к выходу, я – следом за ним.
– Не надо фершала, Ванятка! Не надо фершала! Пусть придёт Васька, слышишь! Пусть придёт Васька! – орала старуха нам вслед.
До самой машины слышал я голос старухи, как молитву твердивший одно и то же.
– Совсем плоха стала. – расстроено произнёс Иван Никифорович, заводя уазик.
Медленно машина покатила обратно. Мимо почты, мимо тополя, мимо…
Всё мимо.
Выехали на дорогу к станции. Чем дальше ехали, тем большее необъяснимое самому беспокойство охватывало меня. Вскоре беспокойство переросло в тихую панику. Сознание не подсказывало ничего, но душа настойчиво требовала, и я решился.
– Никифорыч! – ни до, ни после я не позволял себе такой фамильярности с директором.
– Чего, Сашок? Снова что, может, вспомнил? Так тут поле, не за что памятью зацепиться.
– Много ли в городе дел у тебя?
– Провожающих просят выйти, а отъезжающих – не мешать выходить провожающим. – Иван Никифорович улыбнулся, довольный своей шуткой. – Об этом ли твоей голове болеть, Саша?
– Об этом, Иван Никифорович… Я остаюсь.
19
К середине декабря установилась постоянная погода – с хорошим морозцем и ярким солнцем на безоблачном небе, почти без ветра. Ровный пушистый снег искрился на солнце и радовал, заставляя забыть о зимнем холоде.
Забылась и моя недавняя тревога – всего лишь одна из многих. Жизнь окрасилась в оттенки утомлённо-спокойного безразличия, которое случается только тогда, когда внутри человека прочно поселяется ощущение близкой развязки чего-то долгого и утомительного, к чему совсем угас былой интерес. Былые сомнения и терзания, все мои мучительные поиски казались теперь глупой никому не нужной беготнёй, лишённой всякого смысла. Прошлая городская жизнь не имела плюсов перед нынешней, в нынешней жизни не отыскалось бы ни одного минуса по отношению к прошлой. В моей жизни не было красоты, без которой всё перемешалось, спуталось, потускнело, остыло.
Лишь одна мысль нарушала моё безразличие ко всему – к страдающей старухе должен прийти злосчастный Васька.
Поселковый фельдшер, посланный Иваном Никифоровичем к бабе Нюре, вернулся ни с чем. Та прогнала его с порога, сердито наказав передать «Ванятке Дроздову»:
– Пусть пользы ради коров от недодоя лечит!
Новая причуда бабки заметно обеспокоила Лиду. Вернувшись домой в ближайшее воскресенье, она устало села на табурет в углу кухни, положила руки на колени и тихо с растерянностью в голосе и лице произнесла:
– Совсем плохо. Ваську ей теперь подавай, внука. Через него, вишь, ей «скупление» будет. Дожила до помутнения старая. Откуда ж ему взяться-то?.. Бяда-а.
Когда на календаре один за другим замелькали двадцатые числа, повсюду стал ощущаться близкий приход Нового года. Вспомнив о своих прямых «профессиональных» обязанностях, я быстро и довольно сносно организовал новогодний утренник в детском саду и решил замахнуться на клубное мероприятие для взрослых. Эта задача выглядела более трудной, но я не хотел отступать, уверенный, что дело лишь за хорошим сценарием. Обыскав все уголки совхозного клуба и порядком испачкавшись в пыли, я нашёл лишь пожелтевшую от времени довольно увесистую книжицу, она называлась «В помощь директору сельского клуба», год издания – 1958-й. Листы полезной книги хранили девственность, не зная до этого дня прикосновения человеческой руки.
В радостном волнении я начал листать книжку страницу за страницей, но очень быстро радость покинула меня – книжка оказалась скучной и ни на что не годной, богато пропитанной духом своего времени.
Не теряя надежды, я двинулся к руководству за помощью.
– Вези, Иван Никифорович, из города какой-нибудь сценарий. Новый год в посёлке будем делать.
– Это как? – усмехнулось в усы руководство.
– Очень просто! – горячился я. – Костюмы соорудим, ёлку в клубе поставим, песни разучим, сценки разыграем, представление, одним словом, устроим!
– С кем представлять-то будешь?
– Как с кем? – недоумевал я. – Девчат соберём, парней поэнергичнее да поголосистее… Сурикова вот с гармошкой можно, да братьев Половинкиных, а там и другие найдутся, мало ли людей в посёлке?
– Это точно, людей пока хватает. А вот насчёт сценических талантов, это ты хватил, Саня. Ежели и есть среди наших деревенских какой талант, так ты его в жизни на сцену не затащишь скоморошничать. За такое предложение и поколотить могут… вот те же братья Половинкины и поколотят. Ты ж не путай – одно дело на лавке с девками таланты демонстрировать, и совсем другое – со сцены кривляться.
– Да разве ж это кривляние?! – негодовал я. – Это же культурный отдых! Праздничный досуг! Коллективное мероприятие всегда сближает.
– Ого, слов каких набросал! Востёр. Это ты думаешь, что не кривляние, другие так думать не станут. Не было у нас отродясь такого и, думаю, не будет. Не поймёт народ.
Я настаивал.
– Ну, Саня, раз ты у нас упрямый такой, так и быть, – подытожил директор, – нынче вечером соберём в клубе, кого скажешь, а там сам увидишь, что там да к чему. Бывай пока до вечера. А мне в мастерские пора ехать.
Вечером в клубе собрались его завсегдатаи, да пришло ещё несколько человек из названных мной директору. Пришёл и сам Иван Никифорович, для порядка.
Расселись в зале. Мы с директором забрались на сцену, на которой я произнёс пламенную речь и обозначил горизонты ближайшего культурного будущего посёлка, а затем призвал собравшихся активно влиться в формируемое культурное пространство.
После недолгого и лёгкого замешательства девки, хихикая от смущения и интереса к озвученной затее, согласились. Реакция парней была обратной – картинно плюя себе под ноги, зло шикая на девок и смачно ругаясь, они по одному соскакивали со своих мест и чётко впечатывая слова в пространство зала, говорили всё, что думают о затеянном мной «утреннике», о Деде Морозе «с яво Снядурочкой» и обо мне лично.
Получилось зло, но не обидно. Признав своё поражение, я спустился вниз и пошёл глядеть на ночные звёзды. Иван Никифорович вышел за мной следом. Желая подбодрить, он хлопнул меня по плечу.
– Я ж говорил тебе, Саня, не поймут. Да ты не кисни особо, им и так сгодится, без представлений твоих.
– Ну хоть кино хорошее можно?
– Это можно. – оживился директор. – Это организуем. Завтра в город поедем. Со мной поедешь – ты в этих делах человек знающий, сам и выберешь. А я помогу, если что, надавлю на кого надо, не сомневайся.
– Ну вот и замечательно. – устало вздохнул я.
Наутро выехали рано и к девяти часам уже были в городе. Решив свои неотложные дела, Иван Никифорович подрулил к неказистому зданию, в котором размещался отдел культуры. Толкнув нужную дверь, он вошёл в небольшой кабинет, предварительно пропустив меня вперёд.
В кабинетике, заставленном вдоль стен шкафами и стеллажами с кучей каких-то бумаг, помещались лишь вешалка, пара стульев для посетителей да древний двутухмбовый стол у окна. За этим столом восседала сухая женщина неопределённого, но, как мне подумалось, весьма большого возраста. Поправив массивные очки на носу, она взглянула на вошедших и тут же отрезала:
– Для вашего совхоза в этом месяце кинопередвижки нет. У меня уже план закрыт и отчёты сданы. Приезжайте после десятого.
– А у меня не план, дорогая Жанна Васильевна, у меня люди без культуры пропадают. Пойми ты это, люди! Давно ли у нас кинопередвижка была, знаешь?
Жанна Васильевна не отвечала и внимательно смотрела на Ивана Никифоровича из-под очков.
– Не знаешь, так загляни в свой план – в середине ноября это было, шестнадцатого числа опять «Замороженного» привозили. Как родной он уже нам. Думаем, не усыновить ли?
– Что вы предлагаете? – произнесла, наконец, хозяйка кабинета.
– Вот это другой разговор. Вот за что я люблю Жанну Васильевну! – оживился Иван Никифорович, почуяв, что дело идёт к нему в руки. – В общем дело такое, Жанна Васильевна, Новый год на носу, а праздника в посёлке нету. Но ведь так хочется, чтобы был! Ты же меня понимаешь как работник культуры.
Жанна Васильевна никак не отреагировала на комплимент, продолжая внимательно слушать.
– Ну так вот. – кашлянув продолжил Иван Никифорович. – Со мной тут человек, – кивнул в мою сторону, – образованный, городской, разбирается в кино и всё такое… в общем, покажи ему, что у тебя есть, а он пусть выберет сам на собственное усмотрение. Ну и передвижку нам дашь само собой. Сегодня какое число? Двадцать четвёртое, кажись, спросонья было? Вот и отлично, завтра к обеду обещаем вернуть тебе и аппаратуру, и фильм, и механика в придачу ко всему в целости и сохранности. И не жадничай, Жанна Васильевна, хорошее кино не зажимай. Мы хоть и деревня, а тоже без настоящего искусства загибаемся. В общем, доставай из своих закромов самое лучшее. Без этого не уедем. Точка.
Жанна Васильевна выдержала паузу, а потом, не меняя позы и внимательно-сосредоточенного выражения лица, ответила:
– Ну ладно, фильм, к примеру, хороший мы отыщем, не проблема. А вот где, скажи ты мне на милость Иван Никифорович, я тебе кинопередвижку возьму? Две всего на район и осталось. Так и те по плану на сегодня расписаны – одна к пичкиряевским едет, вторая в Трудолюбовку отряжена. И на завтра всё расписано, и на послезавтра. Думал, вру про план, сочиняю?
– Ничего я не думал… Только и это всё поправимо. Пичкиряевские, давеча, хвастались, повадился к ним какой-то чудик из Зубовой Поляны видики показывать (знать бы ещё, что это за штука такая). Одним словом, все у них тем чудиком с его видиками довольны и по той удивительной причине им твоя передвижка нужна, что корове дышло. Да и ехать к нам куда ближе будет, на горючке сэкономите. Всё польза будет. Решай, Жанна Васильевна, мой вопрос положительно.
Перед такими аргументами Жанна Васильевна не устояла, но заезжего «чудика с видиками» тут же внесла в свой блокнот, на всякий случай, для проверки и выяснения.
Получив от работницы культуры список с наличествующими в передвижном прокате фильмами, я не удержался и воскликнул от накатившего негодования:
– Да у вас тут целое собрание Госфильмофонда, а вы нас тремя де Фюнесами и одним Бельмондо до тошноты закормили!
Жанна Васильевна отреагировала на мои слова с холодной невозмутимостью.
– Зато целее будут – мало ли чего с ними в путешествиях случиться может. Выбирать будете или разговаривать, молодой человек?
Без особых раздумий я выбрал «Красотку». Оценив мой выбор, Жанна Васильевна задумчиво и впервые за время нашего общения с интересом посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на Ивана Никифоровича и томно-театрально произнесла:
– Ах, молодость, молодость!
Затем быстро перешла на свой обычный сухой тон и добавила:
– Хороший выбор. Так тому и быть. Но чтобы завтра к обеду машина с механиком были здесь!
…Ни на следующий день, ни на другой кинопередвижка с киномехаником в город не вернулись. Обещанный мной в посёлке праздник всё-таки состоялся. Поселковые приняли «Красотку» с восторгом. Фильм пришёлся всем по вкусу. Женщины млели от созерцания роскошной жизни, мелькания дорогих нарядов и обходительного Ричарда Гира. Ну и случившаяся нежданно-негаданно большая любовь, разумеется, вышибала слезу в три ручья. Мужики, деловито и не спеша, обсуждали автомобили, походя учили незадачливого миллиардера, как нужно бабу в кулаке держать, чтобы «крылья не расправляла», а под самый занавес, искренне сокрушаясь, истово ревели на весь зал и советовали как родному, как правильно бить «курву юридическую».
– Дура-а! Кто ж так бьё-от?! Куды ты яво костью да в кость! Ага, зашибил руку-то! Больно жа, поди-и!! Наотмашь надо было-о-о, с размаху кулачищем да в ухо отвесить! А ловчее всего, дрын какой цепляй, да в зубы яво, в зубы-ы! Пусть наутро к фершалу ковыляет за бюллетенем, гы-гы-гы! А та ему – накося дулю-у!! Пил вчера, поди, скажет. С бабой своей подралси-и, скажет, – вот и не выпишу ничаво! Ходи тяперь, сверкай скворешней, злыдня щербатая! Га-га-га-а-а!
Разумеется, ни на другой день, ни на следующий киношника с его техникой никто в город не отпустил. Одобрительно гудя и вознося профессию до небес, поселковые с раннего утра двадцать пятого щедро кормили и поили киномеханика, передавая его друг другу из рук в руки и ни на минуту не выпуская из вида, дабы не сбежал, а к вечеру, осоловевшего от выпитого и съеденного, специалиста в области важнейшего из искусств, как и положено, подводили к аппарату, стрекотания которого уже ждал битком набитый наэлектризованный предвкушением праздника зал. Бедный Иван Никифорович, понимая, что невольно нарушил данное собой Жанне Васильевне обещание, целый день названивал в город, рассказывая чиновнице небылицы про внезапно приключившиеся с механиком нутряные корчи, и выслушивая в ответ её холодно-обличительные отповеди.
Двадцать шестого всё снова повторилось, двадцать седьмого Жанна Васильевна, позвонив, пригрозила директору прокурором, судом, кандалами и Сибирью, и тому клятвенно пришлось пообещать, что на следующее же утро больничный киношнику закроет.
Двадцать восьмого с утра кинопередвижка уехала. Клуб на пару дней опустел, а меня к вечеру охватила такая, пусть и приятная, усталость, от которой существует только одно избавление – сон. Едва придя домой и, отказавшись от ужина, я лёг в кровать и мгновенно уснул.
…Чем глубже сон, тем ярче бывают сновидения. Так было и со мной в этот раз. Я провалился в невероятный по отчётливости и красоте сон. Впрочем, этот сон я уже видел раньше. Не раз он приходил ко мне, повторяясь даже в мелочах. Но никогда раньше отчётливость этого сна не была осознанной и столь волнующей: я шёл по деревне, которую считал родной, и нисколько этому не удивлялся; я безоговорочно чувствовал своей эту деревню с её улицами, избами, пастбищами, огородами, людьми, приземистым деревянным зданьицем с вывеской «Отделение связи» над его крыльцом и огромным красавцем-тополем, накрывшим здание тенью своей огромной кроны. Когда я увидел женщину в васильковом платке, сердце моё радостно забилось, затрепетало, огромная по силе волна нежности к этой женщине накатила, обрушилась на меня. Я не удивлялся своему счастью, оно было частью меня, такой же естественной, как естественны для человека пять пальцев на руке. Вот женщина поравнялась со мной, остановилась, вытерла ладонью пот со лба, улыбнулась мне и мелодичным, полным нежности голосом произнесла: «Васенька…»
…Я проснулся. Ходики показывали пять минут пятого – наступало утро двадцать девятого декабря – тридцать второго по счёту дня моего рождения. «Вот это подарок!» Я сидел на кровати посреди залитой предутренним сумраком комнаты и мучался тайной открывшейся вдруг догадки, которую ещё совсем недавно счёл бы за бред безумца.
Так я просидел до Лидиного пробуждения. Как только из другой половины жилища послышался лёгкий шум, я тут же оделся и вышел из комнаты. Лида на кухне растапливала печь.
– Не спится? Или случилось чего?
Она внимательно, с готовностью проявить участие и чем-нибудь помочь посмотрела на меня.
Я хотел произнести приготовленные слова, но вместо этого выдал что-то судорожное и нечленораздельное. Досадуя на себя, я скривил лицо в подобии виноватой улыбки и после секундной паузы уже более отчётливо произнёс:
– Лида, покажи мне, пожалуйста, фотографию вашей мамы.
– Мамину карточку показать? Так чего ж спозаранку? Поспал бы ешё. Куда карточка денется?.. Ну ладно, сейчас принесу, коли очень занадобилась.
Лида ушла в свою комнату и уже через несколько секунд вернулась, держа в руках фотографию.
– Родители-то карточки на стенку никогда не вешали – не принято у них было. Ну и мы мамин портрет не стали вешать, по привычке… Вот, достала из альбома. А что вдруг так на мамину карточку взглянуть захотелось? Сказал, что ли кто чего или просто так?
Я не ответил. Осторожно взяв из Лидиных рук фотографию, я держал её перед собой, боясь взглянуть. Я уже знал, что увижу там, но оттягивал момент, потому что совершенно не знал, что мне делать потом.
– Чего ж не смотришь? Глаза зажмурил чего? Думаешь, страшная? Не-е-ет, мама у нас красавица была и очень добрая.
Лидин голос вырвал меня из состояния нерешительности, и я открыл глаза. На меня смотрело знакомое улыбающееся лицо, только оно было заметно постарше и без платка на голове. На меня смотрела женщина из моего сна…
Часа через полтора я стоял перед домом бабы Нюры. Мне не составило особого труда преодолеть по хорошо накатанной дороге пять километров, что отделяли совхозный посёлок от старухиной деревни. Я подошёл к деревенской околице, когда солнце лишь начинало собираться к восходу, выбрасывая вверх первые осторожные лучи, но и без этого я видел и понимал, что и эта деревня, и этот дом, который теперь стал заметно старее, не по прихоти воображения появлялись в моих снах.
Постучал в дверь. На стук никто не ответил и я вошёл. Старуха сидела у окна вполоборота к нему в дальней части аккуратно прибранной комнаты, которую медленно начинал заполнял свет восходившего солнца.
– А ведь я тебя тогда почти признала. – ровным и спокойным голосом произнесла она. – Ванька Дроздов всё спутал.
Я молчал.
– Ждала тебя нынче. Привиделось во сне, что придёшь.
Старуха повернула голову к солнечному свету.
– Значит, они тебя Сашкой назвали…
– Кто?
– Городские.
– Какие городские? Мне вас трудно понимать.
– Не понял бы, не пришёл...
Я промолчал.
- Виновата я перед тобой, ох как виновата… И перед матерью твоей виновата. Но той уже не воротишь, чего там… – она махнула рукой, – каждый день за неё Богу молюсь…
Старуха повернула голову в мою сторону.
– …а без твоего прощения помирать боязно. Вот ведь как вышло… Страшно перед Богом стоять. Расплаты за грех свой боюсь, вот и хочу повиниться перед тобой. Только простишь ли?..
Я сел на табурет у входа.
– Не знаю. Я пришёл услышать от вас правду…
Я чувствовал, что бабе Нюре хотелось выговориться передо мной не меньше, чем мне узнать правду. Поэтому мне оставалось лишь терпеливо ждать, дав старухе возможность собраться с мыслями. Она немного помолчала, как бы припоминая что-то, а потом неторопливо и негромко начала.
– Единственная у меня Зиночка была: Захар, супруг мой, с войны израненный вернулся, пяток годков с возвращения и пожил всего, а потом оставил на всём белом свете одну с дитём на руках… Тяжко было… только я не жалуюсь, а к тому говорю, чтобы понял ты, как тряслась я над Зиночкой своей. Ох, как тряслась!
Баба Нюра оправила на коленях передник.
– Одна растила, думала к жизни хорошей пристроить, мужа стоящего найти… А тут Володька появился. Курсант, на лётчика учился. Красивый такой, цыганистый, высокий. Ты, должно быть, в него пошёл… На танцах они с Зинкой познакомились. Любовь… Володька неплохой был, хоть и ветреник, перед выпуском ко мне сватать Зинаиду приходил, говорил – увезу в свои южные степи и сделаю там счастливой… да только прогнала я его. Так и сказала: «нечего, голь перекатная, моей единственной дочери в твоей захудалой Бессарабии делать». Обругала вслед, и Зинку под замок посадила…
Старуха помолчала, о чём-то задумавшись.
– Володька уехал, Зинаида моя осталась… да не одна. Поначалу скрывала, да спрячешь ли живот от матери? Ругала я её, поколотила даже, избавиться от бремени заставляла… да только не смогла… Восемнадцатый годок ведь всего-то и шёл ей. Возненавидела я дитя будущее за то, что жизнь ей ломает. Возненавидела…
– Вы знаете, какой сегодня день? – прервал я старухин рассказ.
– Как не знать. Знаю. Аккурат тридцать два годка назад мать твоя Зинаида Захаровна и родила тебя вот в этой избе. Восемнадцать ей в ту пору уж исполнилось. По утру это было, в четыре часа. Красивым мальчонкой родился, в отца. Это помню… Только для кого красота, а для кого горе… Зинаида всё надышаться на тебя не могла, уж так любила… А мне злоба глаза застила, видеть не могла, всё пеняла ей, упрекала, совестила… Да кабы по-людски совестила, а то всё обидными словами. Изводила я её себе на беду...
Баба Нюра сделала манящий жест рукой, подзывая к себе. Я подошёл. Усадив на кровать рядом с собой, она стала водить морщинистой рукой по моему лицу.
– Не умею так видеть, чтобы руками. – сокрушённо махнула она рукой. – Во сне всё тебя вижу, как зряче… во сне ты красивый.
– А как же чернота, баба Нюра? – не удержался я от ехидного вопроса, припоминая нашу недавнюю встречу.
– Ушла чернота, милок. Сёдни и ушла. Как увидела тебя во сне ясно, так и догадалась, что придёшь. Знак это был мне.
– А по какому знаку вы внука лишились, не скажете? – с лёгкой издёвкой спросил я старуху, избегая параллелей между собой и человеком из бабкиной истории и будто цепляясь за возможность уличить её в обмане.
– Ни по какому. Злобишься на меня... Оно и понятно, право твоё, конечно, старуху ненавидеть…
– Нет у меня к вам ненависти. Для ненависти понимать нужно, за что человека ненавидишь. А я пока ни понять, ни поверить не могу.
– …Месяцев девять тебе было, когда в нашей деревне появились городские, с Урала приехавши тутошние красоты смотреть. Учёные такие, культурные, всё за ручку ходили, везде вдвоём... Чудные. Я Зинку упрёками совсем извела, всё ребёнком попрекала, талдычила ей непрестанно – не видать тебе счастья с обузой на руках. Ну и допекла совсем… Приезжие тебя как увидели, так и влюбились без памяти (говорю ж, что красивым в отца уродился, Зинаида-то моя покойная не ахти какая красавица была). Словом-делом влюбились, ко мне с разговорами полезли – какой у вас внучок славный… Я им в ответ – коли нравится, так забирайте к себе, усыновляйте да увозите отселе в город!
Баба Нюра порывисто вздохнула.
– Удивились они таким словам. Обомлели. Думали, шучу. Да только не шутила я. Они к Зинаиде кинулись с расспросами, а у той одни слёзы вместо ответа…
Баба Нюра закончила свой рассказ, когда дневной свет уже безраздельно властвовал за окном. Я бессмысленно смотрел в него и молчал. Все события последних месяцев, за исключением некоторых недостающих деталей, складывались теперь в одно целое, которое мне не хотелось ни понимать, ни принимать. Чем дольше я сидел так, тем большее раздражение накатывало на меня. Поначалу я не понимал причины этого раздражения, а потом до меня дошло – я совершенно не знал, что мне делать дальше.
Само собой вышло, что я стал выплёскивать раздражение на бабу Нюру.
– И что же, говорите, что ребёночку было девять месяцев от роду, не прятали его от людей, а потом вот так запросто отдали приезжим и никто, ни одна душа в округе за эти годы не обмолвилась, не вспомнила, не поинтересовалась, что был-таки у баб Нюры внучок да потом куда-то сплыл?! Не бывает же такого!
– Выходит, бывает.
– Враньё! – грубо настаивал я.
– А хоть бы и не поверишь ты мне, однако, куда ж от правды деться… Боялись меня деревенские, ведьмой промеж себя считали. И по сию пору боятся и считают. Кому ж охота про ведьму слух распространять. Незнамо чем и обернётся потом... Так и молчали.
– И что же, правду люди говорят про вас?
– Не знаю. – равнодушно ответила старуха. – Ведьма не ведьма, а что задумаю, то сбудется. Про то все в деревне знают. Оттого и молчат в мою сторону. А уж если что во сне привидится, так то самое верное.
Баба Нюра задумчиво вздохнула.
– Вона как бывает, Васятка, думала, лучше дочке сделаю, а вышло…
– Не печальте Бога, – начал смягчаться я, – внуки-то вон у вас какие… Хотя бы ради них и не скажешь сейчас, что хорошо было, а что плохо. Вот и я вашими стараниями в люди вышел и снова зашёл.
Я невесело усмехнулся.
– Нет у меня зла на вас. Да и родители умерли, всё равно, правду больше пытать не у кого.
– Помолись за меня перед Богом, внучок. И за мать свою Зинаиду свечку в церкви поставь. Всего и прошу от тебя.
Чувствуя, что прощена, старуха нащупала мою руку и благодарно вцепилась в неё своими крючковатыми пальцами.
– Не знаю я молитв, – смешался я, – да и не крещёный…
– Знаю, что приемные твои родители по образованию своему большому Бога не признавали. Знаю. Так ведь крещёный ты, Васенька! Как с усыновлением сладилось, так Зинаида тайком тебя в город свезла, там и окрестила. Так и крестили Василием. Открой сундук-то.
Я подошёл к сундуку у стены и открыл его.
– Видишь?
На самом верху объёмного сундука поверх платков и простыней лежал маленький алюминиевый крестик на красной шёлковой нитке.
– Твой это, бери. Городские как его увидели, так руками замахали – блажите мол, незачем. Зинаида крестик сберегла, мне перед смертью отдала, наказала сберечь его и молиться Богу за тебя… Я и молилась… Я и сберегла… Теперь бери, не сомневайся: Бог тебя не оставит.
Я взял крестик и медленно пошёл к выходу, держа его перед собой.
– Последнее спросить хочу у вас. – произнёс я не оборачиваясь. – Мои ночные безмолвные кошмары – тоже ваши дела?
– Было, да?.. – на секунду оживилась старуха. – Всё верно, такое бывает. Так должно быть. Оттого это было с тобой, что звала тебя по ночам, звала… По имени, перед Богом данным звала… Васей звала… То зов мой до тебя доносился, сердце твоё тревожил, разум смущал, в разлад с душой пускал… Душа-то христианская, она чуткая, всё слышит, да разум её не всегда понимает. Оттого и разлад случается как с тобой случился. Ну да не тревожься теперь, ушло всё, ушло… былым стало, не нужным. Ты, главное, от Бога не отворачивайся, Он тебя любит, Бог-то. Любит…
Я открыл дверь.
– И поспешал бы ты, Васятка, домой. Сын тебя уж заждался. И жена томится неизвестием, ждёт.
Я вздрогнул.
– Ждут, ждут, сон мне был про то. Не врут мои сны-то, Васятка. Не врут…
Вместо эпилога
Бабу Нюру похоронили под Рождество, а вскоре за этим я вернулся в свой город, домой, где меня встретил белоголовый веснушчатый мальчуган, удивительно похожий на Лиду. Жена назвала его Сашей. Через пару месяцев мы оставили большой город и уехали к южному морю. Там мы купили просторный дом на высокой горе и открыли свою гостиницу. В память о случившемся я поставил невдалеке от гостиницы, у родника, небольшую часовенку, которая отовсюду хорошо видна. Ночные кошмары оставили меня навсегда, вместе с ними ушёл навсегда и красивый сон, полный нежной печали и любви. Иногда мне его не хватает. Через три года после моего возвращения в нашем семействе случилось прибавление – к белоголовому сынишке добавилась дочь с черными, как смоль волосами и озорными глазами. Раз в год к нам приезжают братья с сестрой. Они давно выросли и теперь у них свои семьи и свои дети. Мне нравится дело, которым я занят. Вечерами, когда все заботы улеглись, а время до сна ещё осталось, я люблю спускаться в гостиную и, сев в сторонке, слушать при потрескивании камина, рассказы постояльцев. Если вы приедете в мою гостиницу, буду рад послушать и вашу историю. Вы запомнили, наверное, что меня зовут Александр, но если вдруг услышите, что кто-то назвал меня Василием, не удивляйтесь – в этом не будет ошибки. Впрочем, вы легко догадаетесь об этом, услышав, как какой-нибудь местный житель, показывая вам дорогу к гостинице, скажет при этом: «Васькина гора», а потом, нет-нет, да и перекрестится на часовенку. И не спрашивайте меня больше ни о чём – мне нравится слушать чужие истории, а свою историю я только что поведал вам до конца, поставив в финале её большую красивую точку.
29.07.2007 – 14.08.2009, Полтавская