16

Во второй половине августа, в один из жарких дней Иван Никифорович заехал ко мне в садик перед окончанием работы и, важно топорща усы, сообщил, что, как и обещал, определяет меня на постой.

Эта неожиданная новость удивила. Мне было совсем неплохо в доме директора, где у меня сложились замечательные отношения не только с ним, но и с его женой и внуком. К тому же, сам Иван Никифорович никогда в больше разговоре не возвращался к этой теме и я подумал, что тогда, в первый день нашего знакомства, об определении на постой было сказано так, ради красного словца.

Сказать по правде, новость меня обидела и, видимо, эта обида отчётливо вырисовалась на моём лице.

– Ладно кривиться, Сашка. – успокаивал меня директор. – По мне, так живи в моём доме хоть до пенсии. Только во всём должен быть свой резон. А резон нынче таков, что руки мужские правильного применения требуют.

Он снял фуражку с головы и утёр ею своё мокрое от пота лицо.

– Работник ты, Саня, хоть и не выдающийся… не кривись, я дело говорю. Так вот, Саня, работник ты хоть и не выдающийся и пользы от тебя в хозяйстве немного будет, а всё ж мужик.

Я гордо скрестил руки на груди – если я работник плохой, нечего держать было в своей дыре. Сам не просился.

– Так вот я и решил, – не обращая внимания на мой гордо-обиженный вид, продолжал Иван Никифорович. – к Лиде Степановой на жительство пойдёшь.

Я захлебнулся воздухом от негодования.

– Ты что, старый сводник! Так вот к чему были все эти разговоры о рабочих руках и дефиците кадров. Ну, Иван Никифорович, спасибо тебе по дружбе. Не забуду!

Иван Никифорович удивился не меньше моего.

– Чего подумал, дурак! Я ж тебя к девке семнадцатилетней с двумя пацанами отправляю. Тяжело ей одной без мужских рук, понимаешь? Доверить тебе решил, уверившись, что без скотства будет. В порядочность твою поверил… А ты!

Он огорчённо махнул рукой и сел на поваленное у самой изгороди садика дерево.

– Садись.

Я сел рядом. Жутко разболелась голова. Внутри возникло сильное чувство неловкости и досады на себя и на Ивана Никифоровича, да и на безвестную мне Лиду Степанову тоже.

– Слушай, Саня. Живёт она с двумя братьями меньшими. Двойняшки,  в школу прошлой осенью пошли. Ни отца, ни матери у них нет. Батя, вишь, по глупости сгинул – в метель в поле замёрз. Пацаны тогда совсем малые были… Мать их, Зинаиду, года два, как  схоронили. Горемычная ей доля досталась… Ну да ладно.

Он тяжело вздохнул, а затем решительно махнул рукой.

– Лида в этом году школу кончила. Ей бы учиться дальше идти – голова больно толковая, так братовьё на шее висит… и бабка ещё… В общем, дальше фермы её путь пока не пролёг. А ведь так и жизнь пройти сможет – оглянуться не успеешь.

– Что-то я не пойму до конца. Какие планы ты на меня строишь? Одно дело дрова поколоть, да воду там из колодца принести, и совсем другое – жизнь чужую устраивать. Не было у меня такого благородства в мыслях никогда. Я может быть, домой к себе собираюсь, к жене. Какое мне дело до девки вашей и до пацанов её с бабкой? Кстати, бабки в первоначальном варианте вашей трогательной истории не было.

На всякий случай, я немного преувеличил степень своего негодования, опасаясь того, что не замечу, как мне сядут на шею эти ушлые деревенские, которых я, живя здесь, как ни силился, так до конца и не понял.

– Ну вот и договорились, Саня! – обрадовался директор и решительно встал с бревна. – В субботу перебираешься. Надумаешь к жене ехать, что ж, едь на здоровье. Ну а пока пусть будет так.

Он подошёл к своему уазику, открыл дверцу и обернулся ко мне.

– Насчёт бабки не переживай, паря. То совсем другая история, тебя не касаемая. Ну, бывай пока.

В субботу с утра директор отвёз меня к Лиде Степановой и её братьям. Жили они на том краю посёлка, что был ближе к ферме и мастерским. О новом постояльце в семье Степановых уже было известно: услышав скрип тормозов уазика, два вихрастых пацанёнка одинакового возраста, но совершенно не похожих друг на друга лицом, с шумом и наперегонки выбежали на крыльцо и с интересом уставились на меня. Лида ждала нас внутри, на кухне. Я вошёл в квартиру вслед за Иваном Никифоровичем. При нашем появлении Лида встала с табурета и доброжелательно, но сдержанно поздоровалась.

Была она девушкой невысокого роста, ладно скроенной, с ослепительной белизны прямыми волосами до плеч. Весь её облик показался мне белёсым – такое ощущение шло и от выгоревших на солнце волос, и от бледной, усыпанной веснушками кожи Лидиного лица, и особенно от больших бледно-голубых, до водянистости прозрачных глаз. Красавицей её назвать было нельзя, но миловидна и вполне хороша собой она была, несомненно. Помимо молодости и здоровья, исходивших от неё, Лиде очень шли и большие, искрящиеся, кажущиеся постоянно удивлёнными глаза, и курносый, чуть вздёрнутый нос, и запрятанная в уголках рта озорная улыбка, готовая в любую минуту появиться на девичьем лице.

Оправив руками подол старенького выцветшего платьица, Лида оценивающе, как настоящая квартирная хозяйка, посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на Ивана Никифоровича.

– Принимай, Лида, гостя. Прошу любить и жаловать, и не обижать нашего нового ответственного работника. Александр, стало быть, Саша. – отрекомендовал он меня по имени. – Э-э-э… отчество запамятовал. Ну да ладно, разберётесь.

Лида кивнула мне и осталась стоять на месте. Впервые я оказался в подобной ситуации и совершенно не знал, как себя вести. От неловкости я начал теребить замок небольшой спортивной сумки, в которой умещалось всё нажитое здесь имущество, словно от его исправности сию минуту зависела моя жизнь и я желал убедиться, что ей ничего не угрожает.

– Ладно, Лида, показывай гостю хоромы, а я поехал. Дел сегодня, не проворотить за раз.

Иван Никифорович надел кепку, решительно развернулся и скорыми шагами вышел на улицу. Хлопнула дверца, будто жалуясь на старость и болезни натужно заворчал мотор, уазик фыркнул на прощание и уехал.

Уловив моё смущение и спохватившись, девушка улыбнулась, всплеснула руками, будто досадуя на себя, и повела в комнату.

– Вот, здесь будете жить. – обвела она рукой просторное и чисто прибранное помещение. – Удобств у нас, конечно, не много, вы не обессудьте.

Она замолчала и встала у двери, чуть опустив голову.

– Нравится?

– Вы не переживайте, Лида, мне здесь очень нравится. – скороговоркой произнёс я, желая успокоить юную хозяйку, сам не зная почему, видимо желая продемонстрировать остатки былой интеллигентности, обратившись к деревенской девушке на «вы».

– Да чего уж там. Располагайтесь, пойду блянов напеку, а то исть небось хотите. – певуче протянула Лида, к моей немалой радости обнаружив деревенскую простоту и непосредственность.

В одно мгновение от моей нервозности не осталось и следа. Я улыбнулся вслед девушке и поставил сумку на пол.

Не успела сестра выйти из комнаты, тут как тут появились двойняшки.

– А меня Валерка зовут!

– А меня Андрейка!

Оба братца были белобрысыми, и оба – конопатыми, голубоглазыми,  вихрастыми, только Валерка имел вытянутое худое лицо и прямой нос, а Андрейка, наоборот, был круглолицый, щекастый с вздёрнутым носом, больше брата похожий на сестру.

– Это ты – новый завклуб?

Я кивнул.

– Поня-а-тно. Кино хорошее привезёшь? А то «заморожанный» до икачки надоел.

– Привезу, если не шутите.

– Не шутим, привези.

Мы быстро познакомились. Братья принялись рассказывать мне обо всём подряд. Спрашивали тоже обо всём, нисколько не стесняясь незнакомого человека. Вопросы братьев сыпались, как горох их мешка. Поначалу я думал, что расспрашивают они от нечего делать, и отвечал выборочно, по собственному усмотрению, но когда оставшиеся без моего ответа вопросы прозвучали снова, понял, что ничего просто так у этих пацанят не бывает.

– Дядь Саня, а ты, правда, в большом городе жил?

– Правда.

– А морожено ел?

– Было дело.

– А это мамкин сундук, приданое ейное, которое от бабушки досталось… Прошлым летом к Марёке Капитоновой Юрка из Ярославля приезжал, так рассказывал, что в Москве бывал и Кремль видел, а в Кремле – царь-пушка стоит, только не стреляет, ядры кончились. А ты видел Кремль?.. И в Москве, значит, был?

– И в метро катался, да, дядь Сань? Я вырасту, тоже в Москву поеду. А у тётки Зины Ковалёвой тёлка Майка такая дурная, знаешь, как меня видит, сразу из стада бежит ко мне – играться. А рога-то – во какие уже! Ка-ак боднёт, поди! Страшно! Но я ничё, не боюсь. А Андрейка коров боится. Аж скулит со страха. Его, совсем маленького ишшо, совхозный бык Фёдор ка-ак поддел, озоруя. Вот страху было! Даже Зорьку нашу и ту Андрюха боится. Ты боишься коров, дядь Сань?.. Лидка тоже не боится.

Наговорившись, пацаны убежали на улицу рассказывать о квартиранте. Я огляделся.  Комната была просторной и светлой. Стены из «живого» – некрашеного и небеленого хорошо подогнанного бруса создавали патриархальный уют, широкие толстые половицы мягко пружинили и не скрипели. У левой стены комнаты примостился большой кованый сундук, накрытый большим цветастым платком; над сундуком – ходики-кошка с цепями, гирьками, стрелками вместо усов и бегающими вправо-влево отсчитывающими секунды глазами; у правой стены – старинная кровать с чугунными витыми спинками, высокой периной и горой подушек; над кроватью на стене – коврик с зимним лесным пейзажем; маленький столик у окна, у столика – стул; на окне – голубые ситцевые занавески… Вот и всё.

Такая простота подкупала. Накатило, нахлынуло внезапно откуда-то детское умиление. Остро захотелось жить, просто жить и радоваться солнцу, небу, траве, воздуху, этой вот комнате, этим вот пацанам… Я счастливо потянулся и пошёл на запах счастья – «исть бляны».

…В сентябре братья пошли в школу. В октябре подули ветра и задождило. Ещё посуху и по теплу мы успели заготовить дрова для печи и сено для коровы на зиму. Точнее сказать, сено было заготовлено ещё до моего появления у Степановых. Мне же оставалось переметать стожки, чтоб сено лучше подсушилось, да свезти его потом на совхозной подводе, выделенной Иваном Никифоровичем, на сеновал. Ещё мы убирали с поля и сносили в подпол картошку, рвали в орешнике за картофельным полем фундук, собирали там же и сушили на нитках грибы, резали яблоки и раскладывали их на крыше сарая, чтобы получились сухофрукты.

Раз в неделю – воскресенье утром, Лида, оставляя братьев на моё попечение, уходила в другую деревню – «блюсти бабку» – так это называли Андрейка с Валеркой. Вспомнилось короткое упоминание о бабке директором Иваном Никифоровичем. Стало любопытно, что это за бабка и что за занятие такое, но расспрашивать об этом по городскому воспитанию и городской привычке не влезать в чужие дела без приглашения, я не решился, а Степановы в это дело меня не приглашали. Случай узнать про бабку выдался несколько позже.

Вечерами, если случалась свободная минута, я ходил с Валеркой или Лидой, а то и с обоими, забирать из стада корову и даже научился у пастушка Серёги щёлкать пастушьим кнутом. В довершение всему, как-то одним из вечеров Серега всего за пару минут прямо на моих глазах деловито и сноровисто вырезал из какой-то лозины дудочку и сыграл на ней незатейливую мелодию. Придя в восторг от увиденного, я выпросил у пастушка дудочку, которую он мне и так готов был отдать без малейшего сожаления. Нередко теперь вечерами я рассматривал дудочку, не переставая удивляться такому чуду, и без особого успеха упражнялся в игре. Это изрядно удивило братьев – стоящее ли занятие, уделять столько внимания сущей безделице, которую и сломать-то не жалко, а уж настругать таких можно, хоть засвистись.

Где-то на третьей неделе квартирования выяснилось, что не один Андрейка боится коров. Нет, я не стал панически бегать от них, но боязливым уважением проникся прочно. А дело было так. Однажды вечером, подталкиваемый желанием посмотреть, как этих самых коров доят, и, несмотря на настоятельные Лидины отговоры, я всё же пошёл за ней в хлев. Зорька, завидев меня, на своём коровьем языке зычно произнесла, что при чужаке молока не даст, а потом для верности мотнула в мою сторону головой и пару раз топнула, как припечатала, задней ногой, опрокинув подойник. С испуга я попятился назад, споткнулся о вилы и чуть не плюхнулся в грязь. Сразу пропало всякое желание изучать дальше процесс «получения» молока. Чертыхнувшись, я под весёлый Лидин смех и Зорькино недовольное сопение вышел наружу. С тех пор в хлев я ни под каким предлогом не заходил и при встрече с Зорькой делал вид, что её не знаю. Зорька, заметив меня, поступала так же.

Впрочем, это маленькое происшествие нисколько не испортило общей картины моего пребывания тут.

Впервые в жизни, в этом доме я почувствовал вкус и запах такого непонятного и одновременно притягательного деревенского быта. И если «хромовский» период жизни до сих пор воспринимался мной как постоянно обрывающийся странный сон, который привиделся в ненастную ночь, если дома у Ивана Никифоровича я был до определённой степени ограждён от каждодневных деревенских хлопот, то с поселением у Степановых вскоре и незаметно я стал чувствовать себя частью этого быта. Не знаю, играл ли я в деревенского жителя или взаправду пытался стать им а, может быть, разом было и то, и другое. Как бы там ни было, я совсем перестал скучать по городу и почти не вспоминал свой дом. Оказалось, что жить, плывя по волнам случайностей, не такая уж и сложная штука, в которой взамен одной надоевшей случайности, всегда можно было выбрать другую. В этой мысли было много приятного и успокаивающего.

17

Мы быстро сдружились. Я узнал, что Степановы жили в посёлке не так давно. Лет пять назад погиб, замёрзнув в поле в метель, их отец, тракторист соседнего колхоза. Двойняшки были тогда совсем маленькими и ничего этого теперь не помнили, зато при каждом случае охотно поддакивали сестре, которая и поведала мне о своей семье.

Житьё в колхозе, где они жили с родителями, было и без того нелёгким, а после смерти отца жизнь у матери с малыми детьми на руках совсем не заладилась – некогда богатый колхоз агонизировал – хоть работай, хоть сиди дома, денег не увидишь. Отец и погиб из-за этих денег: новому председателю, молодому да прыткому, загорелось спихнуть налево «излишки» заготовленного на зиму коровам силоса. У него это называлось рационально-динамичным ведением хозяйствования. Распорядился срочно везти «излишки» двумя тракторами в соседний район. На дворе стояла февральская метельная стужа, никто из вызванных в начальственный кабинет трактористов ехать не захотел. Тогда председатель выставил из сейфа на стол две поллитры и пообещал тому, кто решится ехать, выплатить долг по зарплате за два месяца.

Иван Степанов отважился – куда ж деваться, когда детвора жрать просит. Нашёлся и второй охотник – одинокий и немолодой вечно угрюмый тракторист Вавилкин. Как там было на самом деле, убитой горем Зинаиде толком никто так и не рассказал. Ни Иван, ни его напарник домой не возвратились. Когда метель стихла, их заглохшие трактора нашли в овраге в четырёх километрах от деревни, сильно в стороне от дороги. Говорили, Ивана так и нашли, припавшего телом к остывшему двигателю. Вавилкина отыскали чуть позже, занесённого снегом метрах в ста от оврага. Понимающие люди объясняли, что пытался он по санному следу вернуться обратно, да заблудился.

– Мужики рассказывали, так ничком и лежал. Упрямый был, молчун, Вавилкин-то. Многие из тамошних потом зубоскалили, что на радостях они как будто с отцом напились в пути,  от того, мол, и сгинули, спьяну заблудились. Так враньё это всё – трезвые они были. Водка так в тряпицы замотанная и лежала под сиденьями. Мне дядя Юра Клепиков про то сказал. Я ему верю. Те, кто зубоскалил, так те водку-то под шумок и стащили, чтоб самим потом выгородиться, да отца с Вавилкиным ославить почём зря.

Рассказывая всё это в один из тёплых субботних дней, когда мы собирали грибы в перелеске за картофельным полем, Лида без злости и обиды махнула рукой, как на что-то давно пережитое и теперь уже не своё, чужое.

– Отец вообще выпить любил… только на тракторе не пил. Никогда на тракторе не пил. Ему для этого обстановка была нужна. Чтоб всё спокойно было, красиво, без суеты и спешки, по-домашнему чтобы, со столом и закуской. А если хорошо ему сиделось, так и с песней. Жалостливые песни всё любил, протяжные, будто про судьбу свою печальную услышать хотел.

– Он, Лида, наверное, вас с мамой и братьями сильно любил.

– Уж и не знаю. Скупой на ласки был, неумелый. Стеснялся слово хорошее кому сказать. По неграмотности нашей деревенской, наверное. Но не обижал нас никогда, не буйствовал. Это точно. Гостинцы из города всегда привозил... Значит, наверное, любил…

Её лицо в эту минуту просветлело.

– Как отца похоронили, совсем трудно стало. Мама наша была из другой деревни, отец женился на ней, когда маме было уже двадцать пять. Это мужику можно до старости бобылём ходить и ничего, а наша женская доля такая – в положенный срок замуж не вышла, значит, даром никому не нужна. У вас в городе не так?

Лида пристально и совсем по-взрослому посмотрела мне в глаза.

Я смутился, пожал плечами, и, отводя глаза, ответил:

– Да всякое бывает. В городе тоже дураков хватает. Но ты не переживай, Лида…

– А я и не переживаю. – прервала она меня. – Может, дураки, а может, просто умные да злые.

Мы присели на маленьком взгорке отдохнуть и перекусить.

– Отца деревенские долго отговаривали, но он был упрямый, и всё равно женился на маме. А потом у них детей сколько лет не было. Я родилась, когда маме уже под тридцать было. Тоже повод был для них позубоскалить. Но отец всё терпел. Сам он об этом, понятное дело, никогда не говорил мне  – мама потом, уже после смерти отца рассказала. Вот вы про любовь спрашивали, мне кажется, мама отца не любила, но очень была ему благодарна за всё, что он для неё сделал.

– А чего ж тогда замуж за него пошла, если не любила? – произнёс я и тут же выругал себя за дурацкий и, наверное, обидный вопрос.

– Так кому ж охота одному весь век оставаться. – не обиделась Лида. – Да и отец не плохим человеком был. За плохого бы не пошла, это уж точно – не такой у неё характер был… А ещё бабка Нюра наша сильно уж маму уговаривала выходить за отца. Отец, помню, не раз повторял: «у всех тёщи как тёщи, а у меня – человек с душой!».

– Жива бабка-то? – начал я издалека.

– Конечно, жива. – удивлённо посмотрела на меня Лида. – Будто не знаете, куда хожу каждое воскресенье.

– Да мало ли бабок каких. – чуть обиженно произнёс я. – Ты не рассказываешь, а я не спрашиваю.

– Ой, извините меня, дуру. – спохватилась Лида. – Откуда ж вам знать про бабку. И то, правда. А я тоже всё молчком да молчком – давно бы надо рассказать.

– Лида, я давно хочу тебя попросить.

– Просите, чего там.

– Ты меня не зови на «вы», ладно? Мне как-то не по себе от этого, смущаешь ты меня своим «выканием». Выходит, будто по службе, а не по дружбе общаемся. Вот у братьев пример бери – у тех всё просто со мной, без церемоний.

– Так вы же вон на сколько старше меня. – запротестовала Лида. – не по возрасту мне так. Да и учёный вы, городской. Боязно такому тыкать… А братья – малые ещё. Чего сами-то понимают?..

- По возрасту, по возрасту. И город нам в этом деле не помеха. Вот и договорились! Без церемоний. Ну так что там за история с бабкой, продолжай. – больше нужного воодушевился я.

– Да какая там история. Из всей родни у нас одна бабка Нюра и осталась. Слепая совсем, не видит ничего уж лет семь, поди. Только мутные пятна и различает: тёмное пятно – светлое пятно. Да и то при хорошем свете. Раньше-то нормально видела, а потом  скоро стала зрение терять, пока совсем не потеряла. Мама уж по каким только врачам не ходила – всё без пользы. Да баб Нюра и сама не очень-то хотела лечиться. Это, говорит, наказание мне божье, и нечего от такого наказания прятаться за врачами, не поможет.

– За что наказание?

– Да нет никакого наказания. Было б чего, так рассказала бы, наверное. Выдумывает всё, чудит по старости.  Блажит, лишь бы не ехать никуда из своей  родной Нелюбововки. Мама наша ведь тоже родом оттуда была. Как за отца замуж вышла да переехала к нему, так и бабку с собой хотела забрать, а та – ни в какую. Заупрямилась, и всё ту. Слепнуть когда стала, так думали, согласится переехать –  всё ж лучше старой да незрячей под присмотром, чем так, одной. Ещё больше упрямиться стала. Как взял нас в свой совхоз Иван Никифорович после смерти отца, думали, тогда согласится, ан как бы не так…

Закончив отдых, мы с Лидой снова отправились бродить в поисках грибов. Осень подходила к концу, листья почти облетели, лес опустел. Лишь редкие кучки грибов жались друг к дружке, прячась в опавшей листве, отчего наше занятие больше походило на неспешную прогулку без какой-либо определённой цели.

– Когда мамы не стало, так я точно была уверена, что баб Нюра к нам переберётся. Уж как я ей говорила, что тяжело мне одной между нею и братьями разрываться. Как уговаривала, упрашивала. А ещё ведь в школу ходить  надо было.

– В общем, бабка твердо стоит на своём. – сумничал я.

– Стоит, чего уж. Я ей: «баб Нюра, чего тебе надобно то ещё от жизни, коль слепая да старая, да внуки сиротствуют, просят с ними ехать жить?», а она: «вот дождусь, придёт он ко мне, Лидунька, повинюсь ему, так и всё, так и помирать можно, и ехать никуды не нужно будет.» Я ей говорю: «да кто придёт-то, старая, кому ты нужна, кроме нас с братьями?», а она знай своё твердит: «придёт». Вот и говорю – совсем выжила из ума на старости, одна морока с ней.

– А лет ей много?

– Восемьдесят второй год идёт. Немало уже будет. Так и маюсь с ней. Так-то она сама справляется, хоть и слепая, ну и соседи где подмогнут, если что. А я раз в неделю хожу продуктов принести, полы помыть, да постирать. А больше она и сама не позволяет ничего делать, ругается страшно, когда к плите лезу. Но я всё же не очень слушаю её – тоже настырная.

Лида улыбнулась, довольная собой и сказанным.

– А здесь как вы оказались?

– Да так и оказались. – бесхитростно продолжила она свой рассказ. – Отца схоронили – денег нет, жить не на что. Молодой председатель после того случая как в город «по срочным делам» уехал, так больше его никто и не видел. Ни его, ни денег. Ну, мама – в контору – как жить? А те – живите, как хотите, денег нет, касса пуста, всё. Мама тогда села в коридоре, и давай реветь. Тут Иван Никифорович её и увидел ревущую – он как прослышал про бегство председателя, так сразу насчёт долгов выяснять приехал. Ну, приехал, та сидит, ревёт… Расспросил он маму, что да к чему, чего убивается. Та и пожалилась на судьбу свою. Реви не реви, говорит маме, деньги от этого не появятся, а вот если ты ко мне в совхоз переедешь и телятницей пойдёшь, жильё дам и зарплату исправно стану платить.

Лида замолчала.

– Ну и чего дальше? Рассказывай.

– А чего дальше рассказывать?  Сдержал слово…

Окинув взглядом почти пустые лукошки, мы решили идти домой.  Шли, глядя себе под ноги. Молчали. Потом Лида продолжила.

– Мама два года назад померла. Быстро. Сердце не выдержало. В воскресенье вечером это было… Жалко её, и не пожила совсем.

Лида вздохнула.

– Иван Никифорович помог с похоронами. И потом нас с ребятами не бросал. Жалостливый он… хоть и шумный с виду, но заботливый. Если бы он не забрал нас сюда, уж не знаю, как и жили бы – отец наш пришлый был, с Тамбова, у матери тоже родни, кроме бабы Нюры никого не было.

– Разве бывает так в деревне, чтоб совсем никого? – удивился я.

– Бывает... – снова вздохнула Лида.

…В ночь на двадцать пятое ноября, эту дату я запомнил отчётливо, повалил снег. Обильный и липкий, подгоняемый северным ветром, он принёс с собой печаль.

Проснулся оттого, что почувствовал приход зимы. За окном мело и кружило. Луна, прячась в облаках, зависла где-то высоко-высоко и равнодушно отбрасывала бледный свет на стену над моей кроватью.

Грудь сдавила необъяснимая, непонятно откуда нахлынувшая тоска, стало трудно дышать. Наскоро надев свитер и брюки, я впрыгнул в ботинки, подхватил с гвоздя в сенцах старенький полушубок и, стараясь никого не потревожить, вышел во двор. Ветер хлестал по лицу снегом, лохматил волосы, забирался в каждую щелку под одеждой, но это нисколько меня не бодрило. Не хватало простора и ощущения бескрайней воли, которую почему-то так остро захотелось почувствовать в этот момент. Выйдя на улицу, я широко зашагал по ней навстречу ветру, подставляя снегу лицо.

Улица быстро закончилась. За ней была крохотная мелководная речушка, прихваченная льдом, а за речушкой – необъятное поле от края и до края, покорившее меня своей необъятностью в первый день. За речушкой была воля, и я решительно двинулся к ней.

На просторе ветер был злее, пробирал до костей; снег налипал на лицо, стекал по нему, тая, и тут же налипал вновь, а я всё шагал и шагал вперёд. Уже порядком продрогнув, я не мог, не хотел останавливаться – мучительное желание «быть!», в котором в данный момент заключалось всё, что можно было бы вложить для меня в понятие о человеке – вершителе своей судьбы, упрямо гнало наперекор стихии.

Холод был всё отчётливее, а предательская мысль о необходимости возвращения – всё настойчивее звучала в голове. Я замедлил шаг, остановился и заплакал. Уже не разобрать было, слёзы ли, снег ли стекали по моему лицу. Бессильная злоба на себя и досада от понимания никчёмности, бестолковости собственного поведения и собственного существования  вообще, приводили в отчаяние.

– Что ты здесь делаешь!? – полетело в пустоту подхваченное ветром. – Что ты вообще на этой Земле делаешь? Для этих ли жалких игрищ ты появился на свет?..

Диалога с самим собой не получилось. У меня не было ни сложного, ни простого ответа. Ветер же и снег хранили ко мне полное безразличие.

Замёрзший, обессиленный и поникший я приплёлся обратно, забрался под одеяло и весь остаток ночи продрог, пытаясь вызвать приятные воспоминания из детства и тем самым обрести душевный покой. Раньше это всегда мне помогало. Сейчас воспоминания не принесли ничего. В моей жизни в очередной раз не было ничего, кроме кружащего снега за окном и пустоты…

Уснуть так и не получилось. Я поднялся, как только услышал, что Лида встала и осторожно, чтобы не шуметь, начала привычно тихо хлопотать по хозяйству. Душевное состояние было самым удручённым, во всём организме разлились слабость и усталость. Воспоминания о проведённой ночи вызывали чувство стыда за полуистеричную и глупую выходку. Утешало лишь то, что этой выходке не было свидетелей.

– Встал уже, Саша? – Лида заводила тесто на блины.

Я кивнул и сел на табурет у плиты.

– Приснилось что ль чего худого ночью? Или нездоровилось? На двор-то в такую погоду опасно ходить, застудиться запросто можно. А ты ведь без шапки, поди?.. Вон как с лица спал. Не захворал бы. – Лида с переживанием посмотрела на меня.

«Слышала, не спала», – ну вот и свидетели нашлись. Теперь одними личными угрызениями не отделаться.

– Сон плохой приснился. – соврал я, пользуясь предложенной  невзначай подсказкой.

– Оно и понятно, по такой погоде хорошее разве приснится. Я и сама толком не спала. Вон сколько снега накружило, еле к хлеву пробилась. Только-только унялось.

– Ну вот и славно, пойду дорожки расчищу. – быстро поднялся я. Говорить в это утро совсем не хотелось.

Потом я кидал снег в детском саду, чистил дорожки у клуба, хватался за любую ручную работу, на которую был способен, делая это изо дня в день с каким-то животным исступлением…

Ощущение пустоты и ненужности не проходило.