14

Через три или четыре дня я снова был на аэродроме. Без особых проблем мне удалось напроситься в машину, которая каждое утро отправлялась из учебного центра на аэродром.

Мои товарищи, которые копошились возле учебного самолётика, обрадовались, увидев меня.

– Что, всё-таки прыгнуть решил? – крикнул мне Вовчик издали. – Видишь, какая погода. Сейчас самое то.

Петрович кивнул в подтверждение и, как бы для убедительности, ткнул гаечным ключом в небо.

Я отозвал Вовчика в сторону. Мне было совсем не до прыжков. С той самой ночи, когда я вернулся с аэродрома, меня снова неотступно стал преследовать мой безмолвный кошмар. Каждую ночь. Такого со мной ещё никогда не случалось. Я был не на шутку напуган и решил, что настало время снова бежать, надеясь, что этот шаг всё наконец-то изменит. Мне нужен был Серега Белов, за этим я приехал к Вовчику.

– Серёга, говоришь? – Вовчик почесал макушку. – Можно и Серёгу Белова найти, это не сложно. Случилось чего?

Вовчик пристально посмотрел на моё осунувшееся лицо.

– Да нет, просто мне пора обратно. Дела ждут.

– А-а, ну, дела, так дела. – рассудительно протянул Вовчик. – Надо, так полетишь. Найдём Серегу.

Я попросил его пристроить меня на время на аэродроме, так как боялся оставаться один, о чём я ему, конечно, не признался. Мне определили место в одном из спальных бараков.

Кошмарная пустота отступила. Я снова стал спать спокойно. Очень часто успокоение быстро делает ненужным и неважным то, что ещё совсем недавно казалось единственно возможным и правильным. Так происходило и со мной. Где-то на третью или четвёртую спокойную ночь я начал думать, что можно никуда не лететь, что и тут совсем неплохо: свежий воздух, красивая природа, вполне симпатичные люди вокруг, романтика неба...

Пришлось изрядно встряхнуться, чтобы снова прийти в себя. Для этого я старался, как можно меньше попадаться на глаза людей и держаться подальше от самолётов с их романтикой. Иногда я на целый день забуривался в тайгу, прихватив с собой побольше хлеба. Там я срывал с кустов невероятно вкусную продолговатую ягоду синего цвета, названия которой не знал, и ел её с хлебом, запивая холодной водой из таёжных речушек и ручейков. В этот момент я ощущал себя аборигеном тайги и почти искренне считал, что нахожусь в полном единении с природой.

Насытившись, я наслаждался бездельем, валяясь на какой-нибудь поляне и подставив лицо щедрым лучам солнца. Выползал я из тайги только к вечеру, ужинал в небольшой аэродромной столовой, а потом быстро заваливался спать.

Я провёл на аэродроме дней восемь или десять. Всё это время Вовчик, никуда не отлучаясь с аэродрома, искал Серегу. Я не знаю, как он это делал, но Серега нашёлся.

В одну из ночей мне снова приснилась деревня из моих снов,  там я снова увидел молодую женщину в васильковом платке. Всё повторилось даже в мелких деталях. Для себя я с недавних пор твёрдо решил, что мистике самое место в моей жизни и что ничего случайного в ней не бывает и быть не может. Так что уж говорить о таком странном сновидении. Привидевшийся сон я быстро истолковал по-своему: настало время бежать.

С этой мыслью я и вышел из барака, когда навстречу мне попался сияющий от удовольствия Вовчик.

– Я же говорил, что всё будет путём, дружок! Сегодня вечером прыгай на вахтовку и дуй в город. Завтра в полдень Серёга заедет за тобой. Если вам по пути, то вечером – на крыло. А там сам смотри.

Сон сном, но от неожиданности я остановился и открыл рот.

– Не прозевай! – крикнул мне на ходу Вовчик, который уже нёсся дальше по своим делам.

Белов обрадовался мне при встрече, словно старому близкому другу. Широко улыбаясь, он облапил меня так, что я чуть не задохнулся. Он был всё на том же автомобиле, и водитель был тот же. Во внешности самого Серёги так же никаких особых изменений не произошло. Не чувствовал я никаких изменений и за собой, но Серёга, быстро закончив со своими изъявлениями радости, бросил на меня долгий изучающий взгляд, а потом произнёс:

– Однако ты дал, дружище.

– Чего дал? – не понял я его.

– Видок неважнецкий, осунулся. Сезон не задался?

– Да нет, всё нормально. Приболел немного. – соврал я.

– Ничего, поправишься. – заверил меня Серега, будто заправский медик.

– Ага. – согласился с ним я.

– Куда тебе лететь?

– А вам?

– Нам-то? Нам на Рязань. А тебе куда?

– И мне на Рязань.

– В самом деле? – Белов пристально посмотрел на меня.

– В самом деле. – со смирением ответил я, покорно глядя в его глаза.

– Ну тогда полетели. – он секунду поколебался, а потом махнул рукой.

Мы сели в машину и помчались по городу.

Самолёт и экипаж были всё те же. Процедура моего устройства на борт прошла ещё проще, чем в прошлый раз. Видимо, я здесь был уже немного своим.

Вылетели перед самыми сумерками. Я обратил внимание, что ровный мощный гул моторов действует успокаивающе. «Лишь бы не прыгать», – грустно пошутил я по себя, вспомнив свой так и не состоявшийся прыжок с парашютом. Устроившись в кресле поудобнее, я, в который раз за последнее время, предался размышлениям.

Шёл уже второй год с того дня, когда я, бросив всё, убежал из родного города. Я немного подзапутался в датах, так как время для такого бродяги, как я, имело весьма второстепенное значение, но всё же помнил, что тогда было начало июня. Если немножко поднапрячься, то можно было вспомнить и число, но я не стал напрягать свою память. Достаточно было знать, что сегодня тоже июнь, только его конец. Я мог бы обратиться к Сереге Белову и уточнить дату, но какое это могло иметь сейчас для меня практическое значение? Никакого. Достаточно было и этих условных ориентиров. Моя жизнь постепенно превращалась в одну большую условность – условное наличие имени, условные даты событий, даже причина моего бегства сейчас мне казалась условной.

От чего я бежал? От сытой рутины? От жизненной фальши? От мучавших меня ночами безмолвных кошмаров?.. Да бегают ли от этого?.. Условно, наверное, да. А вот по-настоящему…

Я попытался перенести свои мысли домой, к жене, представить, как она живёт, чем занимается, помнит ли обо мне… Мне вдруг стало страшно – отсутствие информации предательски и совсем ненужно подстёгивало воображение. Картины рисовались одна неприятнее другой, и я поскорее постарался переключиться мысленно на что-нибудь другое. Во всей условности времени для меня безусловным было только одно – чем дальше в прошлом оставались дни моего семейного благополучия, тем тяжелее мне было возвращаться туда мыслями. Чётко обозначившаяся и всё нарастающая временная реальность – безвестность – пугала.

На этом невесёлом моменте своих размышлений я и уснул…

Сделав где-то по маршруту промежуточную посадку на дозаправку, мы благополучно приземлились на заданном аэродроме. Стояла замечательная тёплая летняя ночь. Было, наверное, около двух часов. Я спрыгнул на плотно укатанный грунт аэродрома, с большим удовольствием потянулся, зевнул, прогоняя остатки сна, и стал с интересом оглядываться по сторонам. Совсем небольшой светящийся огнями аэродром жил своей жизнью, которая не затихала даже ночью. Очертания окрестностей не были ясными, но я находил, что здесь красиво. Воздух, совсем не такой, как в других местах, пьянил. Даже запах керосина на аэродроме не мог заглушить этого душноватого дыхания прелой, много лет назад опавшей листвы, трухлявого березняка, клеверного сена и чего-то ещё, совсем неразличимого.

Этот запах будоражил меня, заставлял трепетать весь мой организм. Я несколько раз вдохнул воздух полной грудью и пришёл от этого в неописуемый восторг. Внутри всё бурлило, клокотало. Я был абсолютно счастлив этой минутой. Наверное, такие слова вызовут лишь недоумённое удивление многих. Что может быть приятного в запахе разлагающегося от старости леса, точнее, того, что когда-то было лесом? Наверное, ничего. Но вспомните, хорошенько покопайтесь в своей памяти и припомните, что иногда с вами случалось такое, когда лёгкое дуновение ветра или невидимый воздушный след, оставленный обогнавшим вас прохожим, вдруг доносили до вас запах, от которого вы останавливались как вкопанный, и начинали судорожно цепляться мыслью, каждой клеточкой организма за этот запах, мучительно напрягая свою память и пытаясь возродить к жизни что-то давно утраченное и совершенно позабытое, но такое, по-видимому, важное и близкое… от чего и остался только этот запах, как напоминание о том, что это всё-таки было.

Так случилось и со мной. Я совершенно не понимал причину своего восторга, но был безумно счастлив, что оказался здесь. Разве может человека что-то тревожить, когда вокруг так хорошо? Разве может быть где-нибудь лучше?.. Ах, эта Рязань!..

Меня вырвал из мечтаний голос Серёги Белова.

– Дружище… Костик… – неуверенно произнёс Серёга, с трудом припомнив однажды слышанное от меня имя, – мы сейчас на Рязань отваливаем. Ты с нами? Одно место в машине найдётся.

– Я потом, на автобусе. – не переставая мечтательно улыбаться и оглядываться по сторонам ответил я.

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Серёга, который хотел, было, удивиться, но потом, видимо, вспомнил, что постигать логику моих слов и поступков – дело совсем бесполезное, и удивляться передумал.

На всякий случай, для верности, только уточнил, зашагав по бетонке и бросив через плечо не то мне, не то ветру:

– До Рязани без малого две сотни вёрст, мы бы довезли, у нас и место есть… ночь ведь на дворе…

– Как, две сотни? Как, Серёга? Разве это не Рязань?.. – удивлённо прокричал я в удаляющуюся Серёгину спину.

Серёга остановился, обернулся, будто устало.

– Сасово. До Рязани ещё пилить, и пилить. Таков уж наш удел – периферия… Едешь?

– Нет, остаюсь. – после короткого раздумья решил я, и махнул Серёге рукой.

Серёга опустил голову, будто окончательно убедился в каких-то самых худших предположениях насчёт меня, вяло повёл руку вверх, затем опустил её, повернулся и побрёл к выходу с аэродрома. Через пять-шесть шагов походка его стала стремительней, а шаги уверенней, ещё через несколько шагов он почти бежал, балансируя зажатым в руке пузатым портфелем. Спустя полминуты его фигура скрылась за углом диспетчерской. Я остался один.

Минут через пять, когда мне, наконец, надоело одиноко и, наверное, глупо стоять посреди аэродромного поля, я тоже пошёл к выходу и вскоре оказался с наружной стороны аэродрома.

Маленькая площадь перед ним была пуста. Только пара стареньких жигулёнков да не менее старый уазик жались друг к другу у старого забора. Перед уазиком неторопливо прохаживался, заложив руки за спину, крепко сбитый щекастый дядька лет пятидесяти пяти или чуть старше. Дядька имел средний рост, аккуратную щёточку усов и… больше я бы ничего в нём и не выделил. Вот только ещё розовый цвет дядькиных щёк, от которого лицо его казалось вполне добродушным. Голову дядьки покрывала видавшая виды серая шерстяная кепка, на ногах ладно сидели начищеные кирзовые сапоги с подвёрнутыми голенищами. Брюки лоснящегося от постоянной носки хлопчатого костюма неопределимого тёмного цвета были заправлены в сапоги. Лацкан пиджака, надетого поверх клетчатой байковой рубахи, украшал блестевший синей эмалью «гробик» значка об окончании техникума.

– Ночь-то какая, а! – завидев меня, пропел издали звонким тенором дядька.

Я согласно кивнул и остановился в лёгкой растерянности, не зная, что делать дальше. Никаких признаков общественного транспорта, никаких признаков близости города, ничего, напоминавшего бы о самой обычной жизни, стоя на этой ночной площади, я не уловил. Только розовощёкий дядька и был олицетворением той самой жизни, которая била из него фонтаном.

Дядька подошёл ко мне, расставил свои крепкие ноги, запрокинул голову и уставился взглядом в яркое звёздное небо. Я понял это как приглашение и тоже уставился вверх. Такой жест не был одолжением с моей стороны – небо и в правду было красивым. К этому добавлялись пьянящий моё сознание запах, лёгкая эйфория от прибытия в новое незнакомое место и какая-то добрая сила, шедшая от дядьки.

В этот момент я осёкся, мечтательная улыбка мгновенно сошла с моего лица, я недоверчиво и украдкой посмотрел на дядьку и молча выругал себя: неужели я так быстро смог забыть свои железнодорожные радости, встречу с улыбчивым милиционером Андрюхой и всё, что было потом?

– Эх, паря, лучше нашего неба ничего и не бывает! – вышел из созерцательного оцепенения дядька. – Точно говорю, а?

– Не знаю. Наверное. – проявляя осторожность, пожал я плечами.

– То исть как это? – удивлённо уставился на меня дядька. – И где ж ты такие небеса видал? Много знаешь!

Дядька хотел скривить презрительно лицо, но тут его, видимо, осенило, он внимательно осмотрел меня сверху донизу, лицо его снова подобрело и он подмигнул мне.

– А ведь ты приезжий! Хоть и лётный по виду, а не наш... Тогда ладно. Тогда простительно. Приезжему тут разобраться надо, сразу и не поймёт, конечно.

Он примирительно махнул рукой.

– Откель будешь?

Я неопределённо пожал плечами, а потом так же неопределённо ответил:

– Из Сибири, вроде.

– Как это, вроде? – поднял дядька брови удивлённо.

– Да не вроде, а точно из Сибири… – спохватился я. – Это я так ляпнул, для выпендрёжа.

– Вроде у Федота брага в чулане бродит, а место жительства всегда точность любит. – обиделся дядька. – Перед курями будешь выпендриваться, если петух разрешит.

Видимо, нрав у дядьки вправду был добродушный и он не мог долго пребывать в хмуром настроении.

– А я внука на каникулы встречаю. Сын у меня, Юрка, лётчик, в Оренбурге живёт. Так он каждое лето своего Игорька ко мне спроваживает попутным рейсом. Вот жду. Скоро сядут. А ты, поди, с байкальскими прилетел, что давеча на Рязань укатили?

Я кивнул.

– Что ж сам остался?

– Здесь понравилось. – улыбнувшись ответил я.

– И то правда, места у нас хорошие. – довольно заулыбался дядька. – Когда обратно? А то ведь, если что, погости у меня. Я директором в здешнем совхозе, километров тридцать отсюда будет. Места у нас тихие-е-е.

Голос директора пел.

– Решайся, паря! Воздух, тишина, парное молоко…

– Да я и не лечу обратно. – сказал я после небольшого раздумья.

– Что ж так? – спросил, не поняв, директор.

– Тут хочу остаться.

– Ну, это совсем неплохо. По лётной части, аэродромной или в преподаватели?

– Какие преподаватели? – не понял я.

– Как это, какие? – настал черёд директора не понимать сказанного. – Аэродром-то небось при училище состоит… – Хотя, для преподавателя ты жидковат будешь – обтрёпан больно и солидности не хватает.

Директор смерил меня взглядом, в котором было не то сочувствие, не то удовлетворение собственной наблюдательностью.

Мне совсем расхотелось играть в лётчика. До чёртиков надоело.

– Ни по какой части. Я сам вроде вашего внука – попутный пассажир. По земле ходим и о небе не помышляем…

Директор совхоза озабоченно поскрёб пятернёй затылок.

– Тогда давай ко мне в совхоз, раз ни по какой части. Мне работники ох как нужны. Каждый человек дорог.

– Что ж не спрашиваете про мою специальность? Вдруг не сгожусь в работники? Да и документов у меня нет при себе никаких.

– Специальность мне твоя ни к чему. Парень ты, я вижу, башковитый, в любом качестве сгодишься. А что до документов твоих… если бы я только по бумажкам работал, так давно бы совхоз свой по миру пустил. Тут башкой думать надо, а не в бумажки заглядывать. Не в роскоши живём.

Он сдвинул кепку на затылок и почесал лоб.

– Соглашайся! И не выпендривайся.

Довольный произнесённой только что фразой, директор засмеялся.

– А я и не выпендриваюсь. Раз так, то я согласен.

В небе послышался гул моторов приближающегося самолёта.

– Ну вот и порядок. Жди меня здесь, вон возле уазика жди, а я пойду внука встречу. Только никуда не уходи. Слышишь! Жди меня, паря! – кричал он, удаляясь.

15

Приехали мы за час до рассвета. Дорога оказалась долгой и тряской. Точнее будет сказать, дороги я так и не увидел. Все тридцать километров или больше того мы ехали по бездорожью, просёлками, которые то врезались в берёзовый лес, то начинали бежать мимо колосящихся полей, то вдруг, наткнувшись на какую-нибудь одинокую деревенскую изгородь, резко уходили в сторону, петляя затем меж окрестных холмов.

С рассветом Иван Никифорович, так звали моего нового знакомого, оставив меня и семилетнего внука на попечение жены, укатил по своим директорским делам. Уложив сморенного дорогой Игорька спать, хозяйка накрыла на стол и позвала меня пить чай. Звали её Мария Степановна. Была она женщиной приветливой, покладистой, скорой в работе и аккуратной во всём. В общем, настоящая деревенская бабушка, какой я эту бабушку себе раньше и представлял.

За чаем с вареньем и блинами я узнал от Марии Степановны, что живут они вдвоём с мужем. Оба их сына, получив образование в местном авиационном училище, разлетелись кто куда, напоминая родителям о своём существовании лишь редкими письмами да детьми, отправляемыми в деревню на лето. В это лето Наташа, единственная дочь старшего сына Виктора, осталась по какой-то очень важной надобности в своей Перми, так что Игорёк будет до самой осени им единственной отрадой.

Накормив меня, Мария Степановна пошла управляться с хозяйством, а я вышел во двор и начал с интересом осматриваться. Деревня оказалась совхозным посёлком, застроенным типовыми трёх- и четырёхквартирными посеревшими от времени, дождя и снега брусовыми домами, каждый из которых был облеплен кучей разных хозяйственных построек и огорожен низкой изгородью из редкого штакетника. Кое-где виднелись совсем старые, почерневшие от времени одно- и двухэтажные бревенчатые дома. Посёлок был невелик, располагался на небольшом взгорке и был окружён со всех сторон полями и перелесками густого невысокого орешника. С одной стороны к посёлку примыкала небольшая ферма, чуть подальше, немного в стороне, виднелись механические мастерские, за которыми тонкой ниткой тянулась крохотная речушка. За ней от края до края виднелось огромное распаханное поле, которое уходило своими бороздами до самого верха большого пологого холма и терялось где-то за ним.

Здесь и в правду было тихо. И воздух был действительно хорош. Тут он был ещё богаче, чем на аэродроме – тут ему ничего не мешало быть тем самым пьянящим воздухом, который сводил меня с ума и вызывал бурю непонятных восторгов.

Я счастливо вздохнул.

Иван Никифорович приехал домой как раз к обеду. Шумно ввалившись в своё жилище, он расплылся в улыбке, увидев меня, потрепал за волосы игравшего с котом внука и плюхнулся на табурет.

– Значится, быть тебе… Кстати, как тебя зовут-то, паря? – спросил директор, удивляясь тому, что до сих пор не узнал моего имени.

В этот момент я подумал, что в моей жизни за последний год было уже достаточно самых разных нелепых мистификаций, от которых я порядком устал и которые не принесли желаемого обновления и облегчения. Захотелось снова быть самим собой, снова иметь возможность уважать себя и вызывать уважение у других людей. Я решил, что настала пора возвращаться к обычной нормальной жизни. Для этого потребуется изрядная доля правдивости перед самим собой и перед остальными людьми. Для начала не мешало бы вспомнить и сообщить другим своё настоящее имя.

– Меня зовут Саша. Александр. – не сказал, а с нажимом выпалил я и испытал от этого немалое облегчение.

– Ну и славно. Вот что, Сашок... Быть тебе при большой должности. Даже при двух.

Иван Никифорович хитровато улыбнулся.

– Будешь ты у меня заведовать детским садом.

От неожиданности я подавился хлебом и закашлялся.

– Вот-вот. Правду говорю. – засмеялся довольно Иван Никифорович.

– «Усатого няня» из себя делать я не позволю. Мы так не договаривались. На посмешище меня решили выставить? Развлечений в вашем совхозе мало, так решили дурачка на потеху привезти? Да вы знаете, кто я такой? Вы не знаете! Вы вообще ничего обо мне не знаете! Спасибо за гостеприимство и за угощение. Мне пора обратно. Кто меня отвезёт?

Я встал из-за стола. Мне хотелось пылать от праведного гнева, гореть справедливым негодованием, но я чувствовал, что негодованию моему не хватает подлинного чувства, что гнев мой порядком преувеличен. Иван Никифорович это почувствовал тоже и посмотрел на меня укоризненно.

Я сел за стол и сделал обиженное лицо.

– Ну, положим, мы с тобой ещё никак конкретно не договаривались. И кто ж ты у нас, Саня? Расскажи.

– Я юрист. И очень хороший юрист. Что, у вас в совхозе юристы не нужны? Гладко всё?

– Юрист – это хорошо. Только по юридической части у меня и главный агроном неплохо справляется, в арбитраж дорогу носом нарыл. Да и что брать с хозяйства, давно и прочно засевшего на последнем месте в районе. Могу даже цифру уточнить – четырнадцатое. Раньше-то позади нас ещё водились «отстающие», да только время не стоит на месте – вот и сгинули они все, разорились, одним словом. Ну а мне отступать дальше некуда и в разорение пускаться никак нельзя – за мной не далёкая Москва, а свои люди вполне реальные стоят. Такая-то вот арифметика.

Иван Никифорович серьёзно посмотрел на меня, потом продолжил.

– Вот акционировали нас пару-тройку лет назад, бумажки красивые раздали. И что изменилось? Ничего. Кредитор сейчас шустрый пошёл – продукцию прямо с поля забирает. И всё по договору, по честности. Без этого ни технику не получишь, ни горючки. Никому твои исполнительные листы не нужны – одна морока от них.

Он отодвинул тарелку в сторону и потянулся за вареньем.

– Натуральным хозяйством живём, как в средневековье. В совхозной кассе давно мыши гнездо свили. Так что, какой мне с юриста прок? А вот если какой более ценный специалист – это да.

Мне стало обидно за профессию.

– Ну и какой же?

– А вот хоть доярка, хоть скотник, хоть комбайнёр. Ты, понятное дело, ни на того, ни на другого, ни на третьего не сгодишься, а вот в заведующие детским садом – в самый раз.

– Что ж своих ценных специалистов по горшкам не воспитали? – я окрасил слово «ценных» саркастическим оттенком.

– Своих-то? Воспитали, не переживай. Да только мне в поле и на ферме каждый человек дорог. Моя Степановна уже второй год как на пенсии, а всё трудится. Сегодня ей на вечернюю дойку идти. Думаешь, у меня люди в очереди стоят, да? На работу просятся? Ага, держи карман шире! Так и норовят в город смотаться, к лёгкой и красивой жизни. Да их и понять можно, как не мечтать о городе, когда школу нашу начальную и магазин закрыли. Мне ещё детского сада лишиться, так совсем хана станет.

Он отпил чая из стакана.

– Ты не переживай – детишек у нас немного и зады им подтирать есть кому. Твоя задача будет поскромнее – по хозяйственной части, чтоб всё работало, как часы с кукушкой, чтоб ничего не ломалось и не сыпалось, а всё исправно функционировало. Понял?

– Вроде.

– Эх ты, вроде – во саду ли в огороде.

– Ладно, понял. Попробуем. – поправился я.

– Чего там пробовать. Вон и внучок бы мой справился, будь он постарше чуток.

Игорёк довольно заулыбался.

– А что вы насчёт двух должностей говорили, Иван Никифорович? – осторожно напомнил я директору.

– Совсем забыл, Сашок. Молодец, внимательно меня слушал.

Иван Никифорович хитро улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

– У нас ведь так заведено – кто яслями заведует, тот и в клубе главный. Днём – сад, вечером – клуб. Понял? Мать, где у нас ключ от клуба? Неси сюда. И запомни, Саня: шелуху с пола вымел – клуб закрыл. Никак не раньше.

От неожиданности я открыл рот.

– Да-да, Саня. И переодеть бы тебя надо. Нечего народ казённым видом пугать. Ну ладно, подберём что-нибудь. Ты, главное, не куксись раньше времени. Жить пока будешь у меня, а потом определю тебя к кому-нибудь на постой. Присмотреться чуток надо, чтобы промашки какой не вышло.

Иван Никифорович испытывающе посмотрел мне в лицо.

– Кстати, что там у тебя с детьми и алиментами? Имеются какие грехи? Ты лучше сразу говори – документы документами, а дети детьми. Я в этом деле аккуратность люблю.

Вспомнив своё недавно возникшее желание снова вернуться к нормальной и понятной жизни, я честно выпалил:

– Женат. Детей нет.

Молчавшая до этого времени Мария Степановна, услышав, что я женат, не удержалась от вопроса.

– А где же твоя жена, Саша?

– Дома. В городе. Далеко. В общем, так надо было.

– Поссорились? – участливо спросила хозяйка. – Ну ничего, это бывает. Молоды ещё, горячи. Помиритесь, даст Бог.

– Мы не ссорились. Так вышло. Я сам виноват.

– Ну, вышло, так вышло. Чего ты лезешь, мать? Сам разберётся. – подвёл итог беседе хозяин и встал из-за стола.

Потекли дни моей жизни в этом посёлке, который, несмотря на все веяния и потрясения нового времени, видимо ещё по инерции продолжал жить в полусне советской патриархальности. Работа моя в детском саду особого упоминания не заслуживает. С ней, действительно, мог бы справиться любой. Садик был невелик: посещало его не больше двадцати детей всех возрастов. Были они собраны в одну группу, в которой за детьми присматривали пара пожилых нянечек, да пара таких же немолодых воспитательниц. Ещё была повариха – ворчливая, постоянно чем-то недовольная тётка. Впрочем, скверность её характера никак не сказывалась на качестве работы – готовила она отменно.

Вот, в общем, и всё. Остальная работа по детскому саду доставалась мне. Был я и заведующим, и дворником, и завхозом, и плотником. Справлялся я со всеми своими обязанностями, как умел, но всех, это, видимо, вполне устраивало.

Совсем иной оказалась другая моя работа. Точнее будет сказать, что и здесь работа не отличалась каким-либо разнообразием и сложностью, но сам клуб, которым мне пришлось заведовать, и всё, что происходило в нём, показались мне явлением диковинным и вызывали мой большой интерес.

Клуб открывался часов в семь. Обычно за мной забегал кто-нибудь из поселковой пацанвы. Остановившись в дверях, запыхавшийся пацан, стараясь быть солидным, при этом умилительно певуче акая-якая, извещал меня: «Завклуб, рабяты ждут. Айда клуб открывать». Иногда добавлялось что-нибудь вроде: «Пашка уж весь табак искурил, тябя дожидаючись». После этого  пацан убегал, а я брал висевший на стене ключ и шёл открывать заведение.

Клуб представлял собой деревянное выкрашенное в казённый зелёный цвет сооружение с аккуратной огороженной  перилами верандой, небольшим фойе, довольно вместительным залом и кучей подсобных помещений, о назначении которых уже давно никто не помнил. Запирался клуб на старый амбарный замок несложной системы, за долгие годы отполированный множеством рук почти до блеска.

Официальное наименование «дом культуры» никак не подходило этому заведению, в котором культуры было не больше, чем микробов в больничной операционной. Просторечный «клуб» куда больше отражал истинное назначение этого заведения. Здесь не ставили спектаклей, не давали концертов. Кружков и секций тоже не было. Лишь изредка наезжала районная кинопередвижка с каким-нибудь засмотренным до дыр фильмом. Тогда набивался полный зал. Смотрели фильм до конца, независимо от степени интереса к нему, никто не уходил раньше. С финальными титрами дружно вываливали из душного зала и шумно и весело комментировали давно знакомые всем кадры.

В остальные дни «культурная» программа была совсем незатейливой. В основном по вечерам в клубе собиралась молодёжь. В большинстве это были парни. Девчат было заметно меньше – в клуб приходили в основном те из них, кто имел собственного кавалера, толкавшегося здесь же. С обладательницей пары могли прийти её подружки. На худой конец, девушке можно было прийти, если твой брат или дядя забивал здесь козла, шумно матерясь и сплёвывая на пол. Приходить девушке в клуб совсем без видимого повода считалось в посёлке делом неприличным.

Собравшись, включали в фойе старый магнитофон, который для большей громкости соединяли с одним из двух хриплых клубным динамиков. Парни и немногочисленные заходившие сюда (в основном холостые или разведённые) мужики играли в домино и шашки, лузгали семечки, сплёвывая шелуху на пол, в голос смеялись, рисуясь перед девчатами. Здесь же курили. Девчата тёрлись вокруг своих кавалеров, громко и довольно взвизгивая от их щипков и шлепков, в которых и заключалось почти всё незатейливое мужское ухаживание, или сидели на лавочке чуть в стороне, истребляя принесённые с собой запасы подсолнечника, болтая о своём девичьем и наблюдая за парнями. Со стен, с огромных писаных маслом портретов, облачённых в тяжёлые золочёные рамы, на всё это дело строго взирали классики марксизма-ленинизма. Менее строже остальных взирал Энгельс, поэтому я проникся к нему определённым уважением и даже симпатией, беседуя с ним иногда о своём житье-бытье и доверяя порой самое волнующее – то, чего никому другому доверить было нельзя. Я так и прозвал его про себя – «добряк Энгельс».

Танцев в клубе никогда не устраивали – молодёжи в посёлке было для этого маловато, да и аппаратуры подходящей тоже не было. На танцы по заранее известным дням, которые случались, как правило, в конце недели, отправлялись в соседние сёла, те, что были, видимо, побольше и побогаче. В такое время потребности во мне, точнее в ключе от клуба, не было совсем и «культурная» жизнь в посёлке ненадолго замирала.

Парни приходили в клуб, как правило, в лёгком подпитии. Сильно пьяных можно было встретить в посёлке где угодно. В клубе – никогда. Я не знаю, в чём тут была причина. Возможно, это было одно из неписанных правил здешнего поведения. Может быть, имелась и другая причина. Как бы там ни было, меня это обстоятельство очень устраивало.

Ко мне молодёжь относилась, как бы и вовсе не замечая моего присутствия. Парни делали это по началу демонстративно, готовые в любую минуту показать, кто здесь настоящий хозяин. Женская половина безропотно следовала установленным парнями правилам и, как умела, тоже игнорировала меня, хотя и без всякой демонстрации. Иногда я ловил на себе заинтересованные девичьи взгляды, которые те бросали украдкой. Но интереса в них было не больше, чем интереса к новой вещи, к которой ещё не успели привыкнуть. От моего былого городского лоска к той поре уже не осталось и следа; держался я, видимо, по их меркам не совсем естественно и излишне отстранённо, поэтому казался немного чудаковатым. Хотя, и в этом я абсолютно уверен, будь я тогда пообщительнее и продемонстрируй я намерение с кем-нибудь подружиться или сблизиться, незамедлительно получил бы от здешних парней кулаком в зубы. Да, наверное, и не раз.

Со временем ко мне привыкли, успокоились и тогда по-настоящему потеряли интерес, вспоминая лишь при необходимости открыть клуб. Надо сказать, что очень скоро я смог свести и эти свои клубные обязанности к минимуму: поселковым пацанам совсем не было дела до половых инстинктов старших, и я легко нашёл с ними общий язык. Теперь у меня были свои доверенные лица, которым я смело мог доверить ключ от клуба, оставаясь до его закрытия дома или уходя по каким-либо делам. У Ивана Никифоровича такое обстоятельство никаких возражений не вызывало и я был этим очень доволен. Скорее же всего, я не привнёс в дело распоряжения ключом от клуба ничего нового.

Потекли дни странной жизни не менее странного сельского интеллигента, каким я стал себя в душе называть. Не знаю, много ли у меня для этого было оснований, но это всё же было лучше, чем быть вовсе никем…