В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.
Раиса Коршунова
Зацветут ещё сады, зацветут!
Глава 1. Почему меня зовут Лиляной?
Меня разбудили осторожные шаги и негромкие голоса. Скрипнула дверь палаты – санитары внесли на носилках раненую, до подбородка закрытую белой простыней. Я не могла разглядеть ее лицо – оно было почти все забинтовано. Когда женщину стали осторожно перекладывать на койку, раненая застонала. Чудная легонькая кукла с марлевым лицом лежала напротив меня. А жива ли она? Может быть, тогда она застонала в последний раз? Если бы я могла встать и подойти к ней...
Тревожные мысли не дают мне покоя. Они, эти мысли, становятся видимыми и ощутимыми: откуда-то появляются крючковатые, землисто-серые щупальца, тянутся к моему лбу, пробираются под череп и давят на мозг. Это больно. Я начинаю метаться. В моем сознании светлым лучиком блестит только одно: позвать сестру или санитарку. Обязательно позвать. Разве трудно? Стоит только нажать голубенькую кнопку на стене. Но, оказывается, это не просто. Кнопка упрямится, она выпрыгивает из-под пальцев и дерзко щурится голубым глазком-пуговицей.
Я закрываю глаза и исчезает все. Остается только кукла. Маленькая кукла с белым марлевым лицом. Надо лишь нарисовать карандашом глаза, нос и рот, и тогда можно будет играть «в панки». Да, конечно, – это новая моя «панка». Вот она протягивает ко мне тряпочные руки. Почему-то по лицу моей «панки» растекается темно-бардовое пятно. Я вскрикиваю.
Появилась медсестра, что-то говорит мне, дает лекарство. Все сразу проваливается куда-то, пропадает.
… Проснулась я оттого, что дежурная сестра, потормошив меня, протянула градусник. Уже утро. Голубеет за окном. Хорошо бы сейчас поглядеть на улицу, дотронуться ладонью до влажного запотевшего оконного стекла и увидеть как крупные капли стекают по пальцам на пол. Душно. И моей соседке тоже душно. Как она себя чувствует? Вот чуть-чуть пошевелилась забинтованная голова, послышался глубокий вздох.
Больно ей? Или она уже не чувствует боли? Кто она? Какое у нее лицо? Пытаюсь представить его, но ничего не получается.
…Медленно тянутся длинные часы. Наконец, моя соседка приходит в себя. Вот она вскинула руки поверх одеяла, пошевелила пальцами. Интересные у нее руки – узкая кисть, чуть проступают жилки на тыльной стороне ладони. Руки упрямо изучают одеяло. Им тяжело, рукам, они устают, отдыхают, а потом снова вздрагивают длинные пальцы, подминая жесткий ворс одеяла. Руки тянутся к подушке, ощупывают ее, дотрагиваются до марлевой повязки на лице, слегка поправляют ее, подталкивая кусочек ваты, выбившейся из-под бинта, а потом падают как подстреленные и замирают. Женщина не говорит ни слова, не поворачивает головы.
– Она слепая… – с ужасом догадываюсь я.
В тот же день от санитарки узнаю, что соседку мою зовут Елена Михайловна Федорова. Она – подбитый фашистами пилот. Герой Советского Союза.
* * *
Проходит несколько дней. Лена Федорова молчит. Иногда только несколькими словами перебросится с медсестрой или санитаркой, и все.
Я по-прежнему наблюдаю за ней. Чуть-чуть вздрагивают пальцы, когда она проводит ладонью по одеялу. Подолгу смотрю на ее руки – такие они красноречивые. У кого это я читала, какими выразительными могут быть человеческие руки? Толстой? Бальзак? Да, конечно. Вспомнились еще новеллы Стефана Цвейга. И вот я увидела сама и поняла, что глубокое человеческое чувство могут раскрыть иногда не глаза, не взгляд, не лицо, а кисть руки и пальцы.
Мы еще не разговаривали, но я уже многое узнала о характере этой летчицы. Какие же они изменчивые – ее тонкие сильные руки – ласковые, нежные, покорные или вдруг жесткие, упрямые, беспощадные. Вот они сжимаются так, что белеют косточки – проклинают. Потом пальцы бессильно разжимаются и лежат на одеяле – почти безжизненные, с посиневшими ногтями. Проходит время, и оживают руки – они тихонько гладят жесткий ворс одеяла. Живут. Ласкают. Мучаются. Утешают. Протестуют. Борются.
Я жду, когда эта летчица заговорит со мной. Она знает, что нас в палате двое. Чувствую себя очень скованно, лежу и не знаю, чем заняться. Мне кажется, что любое мое дело может причинить этой ослепшей летчице глубокую боль. Если я стану читать, то шелест страниц напомнит ей о непоправимом. Если начну шить или вышивать, она услышит скрип иголки, и это глухой болью отзовется в ее сердце. Ведь все – и книги, и шитье, и человеческие лица, – все теперь отнято у нее. Собственное ранение мне кажется пустяком по сравнению с тем, что переживает эта женщина.
Наконец она спросила:
– Ты кто? Как зовут тебя? Тяжелое ранение?
Я ответила, что зовут меня Лиляна Орлович, на фронте была санитаркой, потом машинисткой в штабе дивизии. Кем до войны была? Студенткой. Училась в Московском университете. Факультет? Исторический. Начала учиться на третьем курсе. Ранена в ногу. Лежу привязанная к кровати в буквальном смысле слова.
– А как зовут Вас, я знаю, – Елена Михайловна.
– Давай сразу будем говорить друг другу «ты». И зови меня Леной.
Мы немного помолчали. Потом снова заговорила Лена:
– Любопытная вещь получается – лежим рядом и не видим друг друга. Расскажи о себе. Какая ты внешне?
Я начинаю что-то мямлить: рост выше среднего, глаза серые, волосы светлые...
– Нет, не вижу, – жестко перебивает Лена. – Не получается.
Тонкие пальцы ощупывают забинтованное лицо. Вздрагивают.
– А я… Хочешь посмотреть какая я … была?
Лена начинает шарить вокруг себя, тянется к тумбочке, которая стоит у изголовья, резко распахивает дверцу. Нервно перебирает пальцами, нащупывая кнопку на отвороте большого коричневого планшета. Щелкает кнопка.
Шуршит целлофан. Пальцы быстро разворачивают что-то. И вот уже с обгоревшей по краям фотографии смотрят на меня веселые симпатичные лица. Молодой человек с петлицами летчика, блондин с озорными глазами и темноволосая девушка с тонкими чертами лица.
– Это мы с мужем в день свадьбы. Он погиб…
– Лиляна, Лиляна… – задумчиво говорит Лена. – Имя не русское. Почему? Оригинальничали родичи?
– Им бы не пришло это в голову. А имя у меня болгарское.
– Интересно, – совсем по-девчоночьи протянула Лена. – И как же и где для тебя его раскопали?
– Это длинная история.
– А нам с тобой теперь спешить вроде некуда, – горько заметила Лена. – Расскажи.
– Ну что ж…
А дело было вот как.
Шла Гражданская война. К отряду красноармейцев, который отражал натиск белополяков, «прибился» однажды белорусский паренек Яшка Орлович. Шел Яшке в ту пору восемнадцатый год. Расспросил его командир, кто он такой, да почему в отряд просится. Видно, отвечал Яшка, как полагается – потому и оставили его в отряде, и винтовку дали. Не пожалел командир, что взял паренька – хорошо знал леса в округе молодой боец и оказался незаменимым проводником, когда случалось отряду пробираться по белорусским топям и болотам.
Был Яшка тихим и замкнутым, а исполнительность и аккуратность его всегда в пример ставились. Близких друзей у Орловича не было. Разве только болгарин Дмитрий Попов. Болгарин смешно говорил по-русски и вроде бы стеснялся, что ли, своего акцента, а потому все больше молчал. С Поповым Яшка чувствовал себя хорошо – в походе шагают рядом и молчат, на привале устроятся где-нибудь под деревом, принесет Яшка котелок с варевом, похлебают из общего котелка, перекинутся двумя-тремя словами, и весь разговор. Такая дружба была.
А в бою, случилось, спас болгарин Яшку от белогвардейской сабли. Яшка после памятного боя бросился, было, с благодарностью к Дмитрию, а тот только улыбнулся: ничего, в другой раз ты мне на помощь придешь.
В отряде удивлялись этой странной дружбе. В самом деле, – болгарину под тридцать, а Яшке нет и восемнадцати. Попов – большевик с дореволюционным стажем, успел уже в царской тюрьме насидеться за политику. Дрался он с белыми не только за Советскую Россию, но и за будущую Советскую Болгарию. А Яшка... Что – Яшка? В тонкостях политических несилен, а чувствовал сердцем, что великая правда на стороне этих людей в краснозвездных буденовках.
Прошло немного времени, и бойцы заметили, что Дмитрий разговорился – все рассказывает да рассказывает Яшке о чем-то, смешно выговаривая русские слова. Поначалу и понимать его не всякий мог, а Орлович – тот хорошо понимал. И винить болгарина не за что – не успел он как следует русский язык выучить, занимался он в тюрьме, да вот – в отряде.
Бойцы удивились, когда узнали, что Дмитрий Попов, сын богатого помещика, отказался от отцовской помощи, когда учился в Петербургском университете. Отец проклял его, а сын не вернулся в Болгарию, остался у нас – делать революцию.
Прошло несколько месяцев, и болгарин хорошо уже говорил по-русски. Да и чему удивляться? Родные наши языки – от одной славянской ветви. И услыхали тогда бойцы о таком, что прямо дух захватывало: как люди раньше жили, и какие звезды на небе, и как потом, после победы над белыми, жить будем. Очень много знал болгарин. Что и говорить – ученый человек, университет заканчивал, когда его в тюрьму упрятали.
Особенно любил Яшка слушать о революциях и очень удивлялся, что наша революция не первая на земле – были они и в Англии, и во Франции, только малость не такие. Социалистическая – наша первая. Правда болгарин толковал что-то о Парижской коммуне, но Яшка не совсем о том понял.
О себе Дмитрий говорил мало. Один только раз рассказал Яшке, что есть у него в Болгарии невеста. Зовут Лиляной. Простая девушка. Крестьянка. Красивая, видно, эта Лиляна. Пять лет как расстался с ней Дмитрий, а забыть не может. И Лиляна – тоже. Передавала весточку со знакомым студентом, что ждет.
Так проходили дни – в боях, в задушевных разговорах на привалах. Но однажды белогвардейская пуля настигла болгарина. Сразу насмерть. Похоронил Яшка своего друга. Решил, когда закончится война, обязательно будет учиться. Так друг завещал. А в 1920 году прислали родные письмо, что сестренка родилась. Яков упросил назвать ее Лиляной. Не соглашалась сначала мать – нет, мол, у нас в Белоруссии таких имен, но потом уступила сыну – не хотела обижать. Ладно уж – Лиляна, так Лиляна – не важно, как зовут, была бы человеком хорошим. Вот и появилась в маленькой белорусской деревеньке девчонка с необычным для этих мест именем – Лиляна…
Я закончила свой рассказ. Лена не сразу откликнулась. Она о чем-то думала.
– А знаешь, – сказала она, – история этого болгарина, друга твоего брата, чем-то напоминает светловскую «Гренаду». Ты не находишь?
– Правда! Мы с братом тоже не раз говорили об этом. Может быть, оттого «Гренада» и до сих пор осталась моим любимым стихотворением. В детстве я часто читала ее на школьных вечерах. Меня даже мальчишки дразнили Гренадой.
– Рассказывай еще, – попросила Лена.
Я стала говорить о детстве, об учебе в Москве, вспоминала эпизоды из скромных, но нелегких фронтовых моих буден.
– Вот теперь я тебя немножко вижу, – заметила Лена. – Интересно ты рассказываешь. Написала бы…
– О чем?
– Обо всем, о чем говорим.
– Кому это, кроме нас, интересно? Сколько людей – столько рассказов.
– Ты не права. Это рассказ о нашем поколении, о молодежи сороковых годов двадцатого века.
– Был бы, – поправила я.
– Да, да! Был бы! – раздраженно ответила Лена.
Ну почему ты рассердилась, Лена Федорова? Вот о тебе написать бы. Вышла бы книга.
О поколении… Как это громко звучит. Разве сумеешь написать? Но удивительное дело – Лена толкнула меня на воспоминания, на большие размышления. Это получилось как-то само собой. Как лавина в горах. Идешь по тропинке – все спокойно, но вдруг неосторожная ступня задела какой-то камешек. Он покатился, увлекая за собой другие, и вот уже гремит-грохочет целая река камней. Так и со мной – началось с небольшого разговора, и теперь я вспоминаю всю свою жизнь. Записываю только стихи. Некоторые из них раньше написаны были, а некоторые здесь пишу…
Чуть пахнут известью, карболкой стены,
В окошко льется синий свет.
В палате двое – я и Лена –
Пилот ослепший, для которой нет
Ни звездочек-снежинок, ни узоров,
Что вижу на стекле морозном я…
Дневные разбежались разговоры,
Мечты-кораблики подняли якоря.
В каких бы государствах ни бывали,
К каким бы ни ходили берегам,
Кораблики обратно возвращались
На Родину – к пожарам и снегам. –
Кружат полями черные пожары,
И в черном женщины, и всюду боль и страх,
И кажутся созвездия Стожары
Гвоздями на солдатских каблуках.
Но сердцем видим, как у небосвода,
Войны сметая черный вихрь и смерч,
Встает Победа с крыльями Свободы,
И отступает смерть!