В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 15. Как совершаются подвиги

Лето, но прошел редкий в этих местах крупный холодный дождь. Размыло проселочные украинские дороги – ни пройти, ни проехать. Машины вязнут в черном жидком месиве, колеса погружаются в грязь. То там, то здесь слышится надсадный гул моторов, ругань водителей, и кажется, машины и шоферы выбиваются из последних сил. Да, так оно и есть на самом деле – впереди извилистые версты размешанной грязи и полуразрушенные деревеньки, в которых нельзя разместиться. Они, деревеньки эти, как мираж – только на офицерских картах обозначены, а подойдешь к околице – хорошо если три-четыре уцелевших дома глянут на тебя темными без стекол окнами.

Мы с Валей даже засмеялись от радости, когда увидели, что машины останавливаются у домика с осыпавшейся глиняной стенкой. Какой ни на есть, но все-таки домик – ночлег с крышей над головой. Мы вбежали в пустую хатку. И здесь – обязательный деревянный диванчик, давно не крашеный. И стены такие же, осыпавшиеся, как и в других хатках, и даже следы от рамочек с фотографиями. Пусто только, да мяукает где-то голодная кошка. Ничего, и кошку накормим, как только кухня подъедет.

Через полчаса – в избушке яблоку негде упасть. Но в тесноте – не в обиде. Мы с Валей – в привилегированном положении как представительницы слабого пола – на печке. Ну, это уж совсем роскошно. Тем более что печку уже успели растопить проворные солдаты. Лежим и блаженствуем.

И вдруг: бах-бах-бах!

– Спасайся! Обстрел, – крикнул солдат, заливая огонь в печке. И через минуту нас словно ветром выдуло из хатки.

– Ж-ж-ж-ж… бах! – еще раз, совсем рядом.

– В машину осколки попали, – тихо констатирует какой-то боец, что лежит неподалеку от нас с Валей, втянув голову поглубже в плечи.

– Это он дым увидел, да искры, мабуть, сыпались, – добавил кто-то.

– Еще раз, гляди-ка, саданет по этому же месту. Печка топится…

– Не каркай, – возразил солдат, что был рядом с нами – Огонь-то я залил…

Когда обстрел кончился, мы установили, что ранен наш «завдел» – старшина Сомов, к которому я только-только начинала привыкать, то есть училась терпеливо выслушивать все его замечания. Я перевязала старшину и поняла, что если он и выживет, то на фронт уже больше не вернется.

Нам срочно приказали перебраться в балку, что рядом с деревенькой, и переночевать там. Кто-то уже успел разузнать, что в балке есть пустые блиндажи, надежные в три наката. Значит, надо двигаться. Кому же охота идти в поле, на ночь глядя? Но приказ есть приказ. Пока собирались, стало совсем темно. Снова хлынул дождь, подул сильный ветер. Словно, глубокая осень пришла.

На горизонте вспыхивали огни ракет. Это противник освещал свой передний край. То с нашей, то с вражеской стороны неслись цепочки огненных пунктиров – летели трассирующие пули. Шла обычная перестрелка, о которой в оперативных сводках Информбюро, как правило, сообщают, что на таком-то фронте ничего существенного не произошло, шли бои местного значения, противник вел ружейно-пулеметный и автоматно-минометный огонь.

Мы топали в балочку, постоянно оглядываясь на запад, где тянулась линия фронта. Курс держали верно и скоро добрались до блиндажей.

– Прибыли к месту дислокации, – по-военному сказала Валя.

Эх, блиндажи-блиндажи… Когда-нибудь после войны придут сюда жители деревеньки, из которой мы только что «передислоцировались», и раскатают по бревнышку этот тройной накат. Перевезут эти «бревнышки» (солидные бревнища) в деревню и построят из них – не пропадать же добру – что-нибудь вроде птицефермы. И какая-нибудь женщина, глядя, как перевозят эти бревна, вспомнит войну и заголосит в голос: не вернулся у нее сын. А другая молодица, которую прочили погибшему в жены, придет на это место, одинокая, с неустроенной судьбой, да наплачется вволю, чтоб видели ее слезы только поле да небо.

Мы вошли в блиндаж. Здесь уже успели расположиться наши штабники. Света не было. Видно, грузовик с имуществом застрял где-то в грязи или, не приведи господь, заблудился в балке. Мы терпеливо ждали. На фронте чему только не научишься, а терпению – в первую очередь.

Офицеры штаба дивизии потеснились и уступили нам с Валей местечко на земляной скамейке. Кто-то ушел в соседнее отделение, и рядом с Валей уселся майор Подковка, Валя прислонилась к его широкому плечу. Как это хорошо – чувствовать рядом сильное плечо родного человека…

В соседнем отделении раздавался громкий хохот – там был «вагон для курящих». Значит, женщинам туда категорически не рекомендовалась заглядывать.

– Валюша, что с тобой? – заволновался майор.

Я дотронулась до Валиной руки – холодная. Тронула лоб – влажный. В темноте нащупала нашатырный спирт и поднесла к Валиному носу ватку, смоченную острой летучей жидкостью, Валя резко дернула головой. Майор на руках вынес ее из блиндажа. Я беспомощно топталась, не зная, чем помочь.

– Водички бы глоточек, – тихо сказала Валя.

Майор бросился в блиндаж и тотчас же вернулся ни с чем – воды ни у кого не было. Я переступала с ноги на ногу. У меня-то вода должна была быть. Я как-никак, а все-таки санинструктор «по-совместительству». Но напрасно я трясла свою фляжку, напрасно сжимала ее суконный чехол – ни капли. Накануне, чтобы идти было полегче, я легкомысленно вылила воду и таскала пустую фляжку.

– Я сейчас, Валечка, – крикнула я и побежала в темноту.

– Может быть, бойца пошлем, Лиляна? – спросил меня вдогонку майор.

– Я сама. Я скоро!

Направление я выбрала правильно и бежала самым коротким путем. Но только набрела на тропинку, которая вела к деревне, как снова полил дождь. Снова поднялся настолько сильный ветер, что прямо с ног валил. Но что поделаешь! За свои ошибки надо самой и расплачиваться. Потому и шлепаю в темноте по грязи. Поскользнулась, чуть не упала – проехала, точно на лыжах, но удержалась все-таки на ногах. Наконец добралась до деревни. Набрать воды было пустяковым делом, и снова – в путь. Валя ждет. Но…

Но Валя так и не дождалась моей воды. Я заблудилась. Вместо того, чтобы идти по тропинке, которая вела в «нашу» балку, я пошла чуть левее. Только и всего. Иду и иду. Темно, ни зги не видать. Чувствую, что-то не то. Страшно стало: а вдруг выйду к противнику, что тогда? Успокаиваю себя: к противнику можно попасть только через свою линию фронта. Значит, не надо этого бояться. Да и фронт-то поблескивает слева. Значит, иду, в основном, правильно. Но почему же нет наших блиндажей? И снова страшно: а что, если противнику «язык» понадобился? От этой мысли стало совсем не по себе. Ну что мне делать? Эх, Лиляна-вояка… И горько мне стало и досадно. Увидел бы меня кто из наших медсанбатовских. Вот была бы потеха! Ну, ладно. Со мной-то, ну шут со мной. А Валя как? Может, умирает. И что с ней такое приключилось? Утешаю себя тем, что пока я блукаю здесь, связисты, конечно же, установили связь. Могут найти транспорт и отправить Валю в медсанбат. Размазня ты, Лиляна… Никто с медсанбатом связи устанавливать не будет. И при чем здесь связь? Вале просто нужен был глоток воды, которой у тебя не оказалось. Да за такое меня… Если бы мужчина такое допустил, в штрафной мало отправить. Неужели и я останусь безнаказанной? Тоже… санинструктор – «по-совместительству»…

Но сколько ни кори себя, сколько ни поноси, ни ругай, а блиндажей все нет и нет. Только высотка какая-то темнеет перед моим носом. Остановилась. Вглядываюсь. Прислушиваюсь. Кто там, на высотке? Вроде часовой маячит. А чей? Топчусь на месте, осторожно трогаю у пояса трофейный бельгийский браунинг. (Мне не положено носить пистолет, но в штабе дивизии на такие «вольности» смотрят снисходительно). На всякий случай расстегиваю кобуру. Что же мне делать? Подать голос? Нельзя. Ни в коем случае. Стою и не знаю, куда идти? Может быть, теряю драгоценные минуты. Может быть, бежать мне надо со всех ног, а я топчусь, как привязанная телка.

– Кто идет? – строго кричит с высотки часовой. Наш! Кровь прилила к моим вискам, бешено стучит сердце. Наш!

– Кто идет? – строже спрашивает часовой.

– Я… – чуть слышно подаю я голос и не могу больше ничего сказать из-за слез.

– Стой!

– Стою…

Часовой приблизился ко мне на несколько шагов.

– Кто такая? – удивился он, пристально разглядывая меня.

– Доложите командиру.

– Без тебя известно, что делать, – грубо оборвал меня часовой. – Шляются тут… – пробормотал он, но все же спустился на несколько ступенек вниз и постучал в дверь блиндажа. Я ждала.

Прошло около минуты, и кто-то строгим голосом приказал мне следовать за ним. Спотыкаясь, скользя, наступая на полы собственной шинели, спустилась я по земляным ступеням в глубокий блиндаж. За спиной моей – часовой, впереди – тоже кто-то идет. Значит ты арестована, Лиляна Орлович. Так тебе и надо! Погоди, что еще будет тебе за несобранность. Кроме стыда (над тобой теперь все, начиная от офицеров и кончая вестовыми Штабдива, хохотать будут), накажут тебя еще за то, что в чужой части оказалась. Шагай-шагай теперь да не спотыкайся, вояка!

…В блиндаже хозяйственно устроились артиллеристы. Тепло здесь и сухо. Деревянные нары застланы плащ-палатками. В середине блиндажа установлена жестяная печка. Пар от нее так и пышет. Но не сподручно как-то мне все рассматривать здесь – взгляды всех обитателей блиндажа обращены па меня. Наверное, только на артистов так и смотрят – с острым любопытством и ожиданием чего-то особенного. Передо мной лейтенант с артиллерийскими эмблемами-«пушечками» на погонах. Молоденький такой лейтенант. Рассматривает меня минуту-другую с таким же любопытством, как и его подчиненные. Но потом вдруг спохватывается, что он здесь старший, и что должен проявить бдительность, и что он, хочешь не хочешь, а властен над тобой, Лиляна. Лейтенант-артиллерист, по-видимому, вспоминает обо всем этом, и глаза его становятся строгими, а взгляд – непроницаемым. Слегка охрипшим голосом, но достаточно громко и раздельно, точно командуя, он спрашивает, кто я такая, и просит предъявить документы. Подаю ему свою солдатскую книжку и замечаю, что руки мои предательски дрожат. Ага, трусишь, вояка! Ориентировалась бы получше.

Стараясь говорить поспокойнее, объясняю, как попала к ним. Пытаюсь представить все в комическом свете, но, видно, таланта не хватает. Лицо артиллерийского офицера по-прежнему строго и холодно. В конце рассказа, я чувствую, что жалко улыбаюсь и носком заляпанного грязного сапога рою ямку в земляном полу блиндажа. Мне трудно поднять голову, я смотрю вниз.

– Стойте здесь, – командует мне лейтенант и, подходя к телефону, делает знак одному из солдат:

– Архипыч!

Ко мне медленно приблизился широкоплечий пожилой солдат, усатый, загорелый, спокойный. Он крутит в руках разноцветный трофейный провод, и я угадываю в Архипыче солдата с золотыми руками – из тех, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сидят без дела. На груди у Архипыча Орден Боевого Красного Знамени, и несколько медалей: «3а отвагу», «3а боевые заслуги» и за волжские бои.

Лейтенант звонит по телефону. И по тому, как старательно он докладывает, и по тому, как машинально вытягивается, становясь почти по стойке «смирно», я понимаю, что говорит он с большим штабным начальством. «Есть. Есть. Понял. Будет сделано», – часто повторяет он. На душе у меня становится легче. Все-таки нашим известно, что я не дезертир, и что артиллеристы, по крайней мере, сориентируют меня, в какой стороне искать свои блиндажи.

– Разрешите представиться, – уже шутливо произносит лейтенант, подходя ко мне. – Петров Владимир. – Он щелкает каблуками и «пушечки» на его погонах дружески подмигивают мне: вот, мол, мы какие – умеем быть строгими с неизвестными и совершенно галантными со своими.

Я улыбаюсь и протягиваю руку:

– Лиляна Орлович.

– У такой девушки, как вы, так оно и должно быть – и имя редкое, и фамилия, – торопливо произносит лейтенант и густо краснеет – так неуклюже звучит его комплимент.

Чтобы выручить смущенного офицера, я буднично говорю:

– Вы, видно, не знаете белорусских фамилий. У нас полсела – и все Орловичи. Так что фамилия моя далеко не редкая.

– Зато имя… – оправдывается лейтенант. – Да вы проходите, Лиляна. И как это вас угораздило заблудиться… Ну, ничего. Бывает. Я и сам…, – но лейтенант обрывает себя: не следует незнакомой девушке рассказывать о своих оплошностях и промахах.

Он, этот молодой артиллерист, не знает, как со мной обращаться, куда меня посадить. А мне стало спокойно и чуть смешно. Из разговора лейтенанта с нашими я поняла, что Вале уже лучше и что вода у них есть. Только подсознательно горчинкой стучало: зря старалась, обошлись без тебя. Ну, что ж, бывает.

Меня как почетную гостью посадили у печки и стали наперебой угощать чаем с черными солдатскими сухарями. Обжигаясь, я пью приторно сладкий сахарный сироп. (Кто- то от щедрот своих забухал в мою кружку, по-видимому, целый рацион орудийного расчета. Я подозреваю, что хозяева попивают вместо чаю горяченькую водичку…) Приходится героически выдерживать это проявление гостеприимства, я даже осмеливаюсь заявить, что люблю такой сладкий чай.

Разговорились. О чем рассказывать здесь, под носом у противника, как не о боях? О чем говорить, как не о событиях, свидетелем которых ты был сам?

Деятельный Архипыч сидел неподалеку от меня и все мастерил что-то из цветной проволоки. Время от времени он нагибался к печке, подбрасывая мелко наколотые дощечки от ящиков из-под снарядов. При этом медали его тоненько позванивали. Я попросила рассказать, за что Архипыч получил орден Красного Знамени. Ожидала, что бывалый солдат преподнесет любопытную цветастую историю. Ну, маленько коли и прибавит, не грех. С героя спишется. Но Архипыч неожиданно для меня серьезно ответил:

– Да ничего особенного не сделал я.

Не скрывая любопытства, я поглядела прямо в лицо солдату: был бы помоложе, так почему не поломаться для форсу, чтоб попросили получше. Но никакой рисовки я не заметила. Архипыч нагнулся к печке, прихватил уголек, покатал его в ладонях, прикурил, а потом не спеша бросил снова тот уголек в печку.

– Да ничего, правду говорю, я не сделал такого, – задумчиво повторил он.

– Но орден… Даром ордена не дают.

– Что ж. Надо было кого-нибудь представить, вот и пал на меня выбор.

– Это не совсем так, Архипыч. Помнится мне… – начал Петров, – рассказывали, как пришлось вам с танком один на один сойтись.

– Да чего там рассказывать, – ответил солдат, обращаясь ко мне, – дело было неподалеку от деревеньки… Забыл я ее название – небольшая такая деревенька. А может быть, до воины и большая она была, кто знает. Теперь бои те называют сражением на Орловско-Курской дуге. Прежде, когда гнали мы немца, все вроде хорошо было. Постреляем, и вперед. Радостно на душе. А тут огрызаться он стал, зубы казать. Ну, заняли, значит, мы оборону. Замаскировали орудия, боеприпасы подвезли нам. Все честь по чести. Идем. Приготовились. Ночь прошла. Ничего. Ты сама, поди, знаешь, что редко когда ночной бой ведет он, немец-то. А утром, как только рассвело, как ударит! Как пошел шпарить, как начал поливать! Засек он нашу батарею, что ли. Но только утром же двоих из расчета – насмерть. Командира в голову ранило. Сознание он сразу потерял. Гляжу, что же получается – почти каждого, почитай, задело – кто ногу бинтует, кто руку. Никого целого не осталось – всех поранило. Вот поди ты, как оно получилось. Остался я один, да еще… И еще один – легко раненый, в руку его царапнуло. Мог он, конечно, на худой конец и помощником быть.

А он… Вот как иной раз получается. Вроде и бывалый солдат, раненый несколько раз допрежде был. Только ранят его, он полечится в санбате, а потом снова на свою батарею и вертается. Словом, был солдат как солдат. Ничего такого. А тут, что с ним приключилось, и по сей день понять не могу. Как увидел он, что остались мы с ним одни – вдвоем то есть, да как разглядел, что танки двинулись – прямо на нашу батарею курс держат, ну и дал драла. Куда? – кричу я ему, – Вернись, полоумный! Ну, прошу прощения, сгоряча непечатное прибавил, для крепости, значит. Куда там! Ничего не подействовало. Такого стрекача рванул, что и на мотоцикле не догнать…

– И вы стреляли по нему? – спросила я.

Архипыч внимательно посмотрел на меня, чуть заметное осуждение мелькнуло у него в глазах, но он решил не отвлекаться:

– Нет, не стрелял. Не мое это дело – суд вершить. Да и некогда было. Танк-то совсем близко подошел. Грохоту, аж уши болят. Плюнул я себе под ноги, да за снаряд. Благо, что хоть снаряды – вот они. А танк ползет прямо на орудие. Ну, что мне делать? Тоже бежать, как тот?.. Нет, шалишь, не побегу! И, веришь, мысль-то какая была: а не побежать ли? Вот честное слово. Но в последнюю минуту справился я со страхом своим и с орудием тоже один справился… Прямой наводкой дал по танку! С первого разу не попал, а во второй раз… Ну, сама видишь, жив – значит подбил…

– Страшно было?

– А ты как думаешь? Конечно, страшно. Но и выхода другого не было. Побеги я – каюк мне. Или из пушки расстреляет, или разотрет, только мокрое место останется. Так-то.

– Вот в этом и героизм!

– Какой там героизм? Необходимость, дорогая, необходимость. Я доказывал это самое тут, одному. Приходил шустрый такой из газеты. Говорил я ему, говорил, толковал-толковал. Он слушал, не перебивал, не спорил, а потом такое нагородил в газете, что и читать было совестно. Коли был бы я помоложе, то, право слово, поверил, что я геройская личность. Так там обо всем расписано было. И что я думал, и что проплыло перед моими глазами, и всякое такое.

– Так надо, Архипыч.

– Надо ли, дорогая? Не знаю, мы люди маленькие – нам воевать надо, а задачки эти решать после будем, если до Берлина посчастливится дойти.

– Архипыч у нас особенный, – гордясь товарищем, сказал молодой солдат и с шумом развернул меха гармошки.

Блиндаж показался тесным от песни.

– Постой, – и товарищ его, что сидел рядом с Архипычем, положил руку с потрескавшейся обветренной кожей на тыльной стороне ладони на ребра поющей гармошки. Та жалобно всхлипнула и замолкла.

– Тоже Теркин нашелся. Давай-ка нашу, любимую.

Лицо солдата-гармониста сделалось сосредоточенно грустным. Новая песня полетела над дощатыми нарами, поднялась к бревенчатому накату потолка и забилась-застучала в дверь. Она летала над головами солдат, безжалостно задевая их, хватая за сердце.

И вдруг она замолкла, песня. И никому уже не хотелось ни говорить, ни петь, а просто лучше было помолчать, подумать каждому о своем, самом заветном. Вспомнить дом с родными березками, околицу села или широкое море золотой пшеницы. Или родной цех, привычный гул заводского двора во время обеденного перерыва, знакомый «голос» станка, к которому привык, как к родному человеку. Или заводской клуб, залитый огнями. Каждому – свое.

Но переменчиво человеческое настроение, как сама жизнь. Помолчали, а потом тоненькими ручейками потекли думки вслух, воспоминания, сомнения, надежды.

– Забыла она, – выдохнул гармонист.

– О чем вы? – робко спросила я и даже рассердилась на себя за бестактность – нельзя же, право, вот так ни с того ни с сего спрашивать у незнакомого человека о сокровенном. Но на фронте свои законы, своя этика. Здесь – можно! Здесь человек, коли поговорил с ним, выкурил папиросу или чайку вместе попил – кунак, друг тебе. Он расскажет тебе о самом сокровенном – такое, о чем бы никогда в другое время не сказал.

– О чем? – переспросил парень. – Да о любви своей.

По лицам его товарищей видела я, что им хорошо известна грустная история гармониста.

– Верой ее зовут. А какая она, к шутам, Вера? Вера – значит верная, преданная. А эта… Прощай, Вася, война продлится еще долго, да и вернешься ли ты. А мне от счастья своего отказываться никак нельзя. Потому и не пиши мне больше, я вышла замуж, – заученно проговорил гармонист.

Что можно сказать в этом случае?

– Эх, все вы, девки, такие! – сердито говорит гармонист.

– Допустим, не все. Немножко и других осталось, – тихо возражаю я.

– Ну, конечно, верочки-уверочки…

– Ты, хлопец, не обижай-ка человека, – заступается за меня Архипыч.

– Я не обижаюсь, – примирительно говорю я. – Разные люди бывают.

– Любимому. Не забывай! Жду тебя, – выкрикивает гармонист и бросает мне на колени карточку.

Ишь, какая остроглазая. На Верку-букашку похожа. Может быть, она?! Такая не растеряется – мигом сообразит, как пристроиться. Верка борковская или нет? А какое это имеет значение, в самом деле?

Лейтенант-артиллерист провожает меня к нашему блиндажу. Это, оказывается, совсем рядом – метров триста всего. Мне стыдно. Лейтенант рассказывает, как он докладывал начальнику штаба дивизии обо мне, и что к телефону подходил еще один командир – с властным голосом. Тот приказал проводить меня до самого блиндажа. Я догадалась, кто это был. Вот стыд-то какой.

Властный голос… Сильный характер. Я видела, как волен он над судьбами людей. Хотелось бы знать, а не страшно ему посылать людей на смерть? Вот глупый вопрос: это же необходимо. Необходимо и… и не страшно? А зачем он приказал взять меня машинисткой в штаб? Каждый день почти вижу я его, но ни разу он со мной не заговорил. Словно меня и нет. Только иной раз чувствую я на себе его взгляд. Не знаю, куда деваться от того взгляда. Он… он очень похож на Колю Савчука… А в центральных газетах упоминают его фамилию. Должно быть, он талантливый военный. Кто знает…

– Разрешите откланяться?

Разве этот артиллерист еще не ушел? Я и не заметила, что он идет рядом.

– До свидания. Спасибо вам.

– Может быть, заблудитесь еще разок к нам? – улыбается артиллерист.