В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 5. Не всегда и поговорки правильны…

Гремят орудийные залпы салютов в честь наших побед на фронте. За окном госпиталя кружатся хлопья снега, гуляет ветер, но сквозь белую пелену вижу я, как приближается наша Победа. Она – в армейской серой шинели и в сапогах. Не зажили еще ее раны и не сняты бинты, шагать ей еще много и долго до той черты, где кончается война, но Победа уже в пути. Я вижу, как на заснеженных уральских просторах расцветают яркие отблески московского салюта в честь ее быстрых шагов; вижу, как разноцветные гроздья огней летят по уральскому серому мглистому небу.

Все равно мы скоро победим. Несмотря ни на что! Тянут с открытием второго фронта союзники – не торопятся, что им наша кровь? Враг еще коварен. Радио и газеты на все лады повторяют: умирающий зверь уползает в свою берлогу. И это верно – все мы живем одной мыслью: скорее добить зверя. Мы – это народ, это те, в серых шинелях которые, и те, что стоят за станками, и те, что сеют и пашут землю.

Я думаю обо всем этом, лежа на каталке, ожидая своей очереди к хирургу. Будут снимать гипс, будут смотреть мою ногу. Чувствую, что со мной не очень-то ладно.

Долго заживает моя нога. У тех, кто со мной вместе поступил в госпиталь, дела заметно лучше. Вон тот конопатенький солдат, рядом с которым были подвешены наши носилки в эвакопоезде, ковыляет уже с палочкой по коридору.

Тоже был ранен в бедро, а меня возят на каталке…

Утешаю себя: не бывает, мол, совершенно одинаковых ранений, как не бывает совершенно одинаковых организмов. Но что-то долго не говорят мне ничего определенного врачи. Что меня ожидает?

– Ну как, Лиляна? – озабоченно спрашивает Лена.

– Кто их разберет, этих врачей… Но сегодня вроде хирург смотрел на меня веселее и даже пробормотал, что выкарабкалась…

– Значит, все в порядке! – радуется Лена.

– Не знаю… Вот сейчас, Лена, мне стало по-настоящему страшно. Оказывается, мне угрожала ампутация…

– Ты только не волнуйся. Все страшное уже позади, – успокаивает Лена.

И только теперь я начинаю понимать, почему меня положили в двухместную палату – готовили к операции. Изолировали, чтоб после операции не травмировала других раненых. Вот чему я обязана и знакомству с Леной – ее тоже сначала хотели попытаться оперировать.

Громко шлепая тапками, вбегает в палату дежурная сестра Римма.

– Орлович! У вас скоро вытяжение снимут! Сам главврач сказал, – щебечет она.

– Ну что же, придется заказывать прощальную мессу в честь моих агрегатов, – отзываюсь я.

– Что? Что? – не понимает Римма.

– Да жаль, – говорю, – расставаться с этими погремушками. Все-таки держат, тянут к грешной земле, а то не ровен час улечу на радостях как воздушный шар.

Римма улыбается и бережно поправляет мое одеяло. Лена счастлива за меня. Какая она добрая! Теперь я почему-то верю, что ничего мне не угрожает. Я так радуюсь, что не замечаю ни наскучившей госпитальной обстановки, ни даже тех, кто разделяет мою радость.

Потом я возвращаюсь с небес на землю и чувствую, что радость моя горчит. Чуть горчит оттого, что у Лены ничего не изменилось, что ей ничем уже нельзя помочь. Пусть бы она видела хоть немножко, пусть бы перед ее глазами – не постоянная темень, а хотя бы сумерки только. Нет, на это не согласилась бы она! Не такой человек. Лена – это или уж полная ночь или солнце в руки. Это Лена ведь…

Я много думаю о ней. Сказать о том, что она мне очень нравится и что я привязалась к ней – значит ничего не сказать. Мне просто хочется, чтобы каждый в жизни встретил такой характер, как Лена, и по такому характеру соизмерял свою жизнь, свои поступки...

Мне очень сегодня и хорошо, и горько, потому и вспоминается о хорошем в жизни – о первой любви и о том, что пришлось перестрадать.

Тяжело заболела мама. Мы получили письмо и решали, как быть.

– Тебе, Лиляна, надо ехать к маме. Ей – хуже всех.

– А как же университет?

– Возьмешь на год отпуск.

– А как вы со Стасиком?

– Стасик учиться будет, а я пойду работать.

Мне хотелось высказать Вале, что не только маме – всем нам хуже… Как переживем это горе? Яша… Но зачем слова? Она, Валентина, и так понимает меня.

… В конце марта, взяв академический отпуск на год, я уехала домой, в Борки…

И снова я в родной деревне. Подросла рябинка у нашего дома, ласково веет ветер – он прилетел из-за еще прозрачного леса и спешит успокоить, воробьи дерутся у талых лужиц. Скоро придет весна. Жизнь продолжается, а моего брата уже нет…

Но мне не запомнилось, как пришла и прошла та горькая для нас весна. Все было сумрачно, невесело. Трудно было смириться с тем, что его уже нет в живых.

В который раз я перечитывала короткие скупые письма Яши. Перебрала книжки, которые он привозил или присылал мне, когда я училась в школе.

Смотрят со стены фотографии и кричат об одном: нет, неправда, неправда… По деревенской моде мама собрала их все и поставила в общую застекленную рамку. И почти на каждой – Яша. Его глаза, его чуть заметная насмешливая улыбка. Красноармеец в буденовке. Курсант. Слушатель Военной Академии. Комбриг… Вот еще одна – веселый, высокий статный загорелый мужчина в белом костюме на берегу моря. Рядом его семья – счастливая Валентина и белобрысый Стасик. Все смеются…

А Яши больше нет…

В народе говорят: пришла беда – отворяй ворота. А у меня получилось вопреки пословице. Вслед за большим горем пришла ко мне первая моя любовь. Коля Савчук.

Помню до маленькой черточки, как это началось.

Я сижу у раскрытого окна. Тянет ко мне молодые свои листики печальная рябинка. Скоро вечер. Передо мной раскрытый учебник Новой Истории – я пытаюсь заниматься, но ничего не получается. Все валится из рук, ничто не радует. А вокруг кипит жизнь. Вот пробежали мальчишки, шлепая босыми пятками по пыльной дороге, кто-то играет на гитаре, у соседей ставят самовар, и горьковатый дымок от еловых шишек щекочет ноздри. У колхозного клуба заливается гармошка. Вот так и всегда: кто-то умер, а жизнь продолжается. Не остановилась жизнь, не померкло солнце. Все идет своим чередом.

– Сумерничаешь, соседка?

Я вздрогнула. У калитки – Коля Савчук, а с ним Петрусь.

– Заходите.

– Мы – в клуб. Не составишь ли компанию? Говорят, картина хорошая сегодня будет.

– Идем, Лилянка. Живым – жить… – солидно изрекает Петр.

Неужели это тот самый маленький Петрусь, которого я когда-то в детстве больно обидела! (Когда сахарный песок ели…) Как Петрик вытянулся, повзрослел. Старается говорить серьезно и значительно. В другой раз я бы пошутила над его этой манерой – подражать старикам. Но сейчас… Не до шуток мне сейчас. Идти куда-то в клуб, зачем? Что я там забыла? И какое может быть веселье, когда даже солнышку не рад. Вот идет мама. Она едва-едва оправляется после нашего горя – осунулась, заметно постарела.

Мама только что подоила корову и сейчас, видно, будет потчевать нас «сыродойчиком». Она видит Колю и Петрика и понимает, что зашли ребята за мной. И знает она, что я не хочу идти в кино, но добрый взгляд ее грустных глаз говорит, что я неправа, что надо жить и нельзя все время думать об одном.

– Соберись-ка, Лиляна, да поживее. А то опоздаете.

– Не хочется.

– Иди, иди, – настойчиво говорит мама.

И я покорно открываю дверцу шифоньера.

Кто не знает веселых деревенских вечеринок? Там есть свои «царицы бала», там живо распоряжаются свои «церемониймейстеры», там танцуют до самозабвения и вальсы, и кадрили, и польки, пляшут барыню, гопака и веселый белорусский танец «лявониху». Танцы приходят посмотреть и стар и млад. Пожилые тетушки важно сидят у стены на скамейке и судачат, чья дочь или сын «повиднее», детишки снуют по залу и мешают молодежи веселиться. Люди отдыхают. А когда совсем стемнеет, начинают показывать кино. В зал клуба набивается столько народу, что не повернуться – все сидят, тесно прижавшись друг к другу, а те, кому не хватает места, устраиваются на подоконниках, дети «оккупируют» пол у самого экрана.

В тот вечер все было как обычно. Тягуче пел маленький мотор, который вручную заставляли работать: он давал свет. То и дело рвалась лента, и тогда рядом с аппаратом, где-то за нашими спинами, вспыхивала маленькая лампочка, и каждый раз я видела совсем близко смуглое Колино лицо, чуть растрепавшиеся волосы, непокорную прядку, упавшую на лоб, чувствовала обращенный на меня взгляд. Радостный блеск Колиных глаз обжигал меня, и очень хотелось, чтобы почаще рвалась старая кинолента. Потом Коля будто нечаянно положил свою широкую ладонь на мои пальцы, и я не отняла руку. Мне хотелось, чтоб мы были совсем одни, и тогда бы я могла поглядеть в его темные блестящие счастливые глаза. Коля, Колька-Цыган, как же я раньше не замечала, что ты лучше всех парней, которых пришлось мне встречать. Пусть ты немного неловок, пусть у тебя совсем не модная, плохо сшитая рубашка, пусть ты не видел Москвы и даже не подозреваешь, сколько там чудес, но все равно ты самый лучший.

…Домой мы возвращались втроем – Коля, Петрусь и я. Только Петрик что-то отстал по дороге, и Коле пришлось провожать меня до калитки. Мы ни о чем не говорили, молча прошли в наш маленький палисадник и уселись на лавочке. У нас теперь много цветов. А когда-то каждый клочок земли мама моя старалась использовать под огород. Теперь же огородные грядки потеснились и уступили место клумбам с цветами. Я чувствую сильный запах душистого табака. И он – этот табак – так действует на меня, что я не могу сразу начать разговор с Колей. Я бесцельно вожу ладошкой по гладко выструганной скамейке. На Колю, по-видимому, так же ошеломляюще действуют цветы – он тоже сжимает край скамейки…

– Как ты там в Москве жила, Лиляна? – наконец начинает разговор Коля.

– Училась.

– Расскажи, какая она – Москва?

– Я не знаю, о чем тебе рассказывать. Я и сама еще не все видела.

– Расскажи о метро.

Я стала говорить о метро, о московских улицах, об университете. Но почувствовала, что Коля слушает меня как-то рассеянно. Значит, я плохо рассказываю. Мне стало обидно, что не умею я передать все те чудеса, которые полонили меня по приезде в столицу. Я смущенно замолчала. Ну что же ты, спрашивай… Но Коля тоже молчал. Только слышались ночные шорохи да далекий голос гармоники. Кто-то запел и нежная песня – тихая и задумчивая – казалась прилетевшей из далекого неизвестного мира. Неподвижно стояла печальная рябинка, чуть белели гордые головки ее соцветий. Что же ты ни о чем больше не спрашиваешь, Коля? Или неинтересно тебе слушать меня? Ну не спрашивай, только посиди еще. Ладно?

Но Коля не услышал моих бессловесных просьб. Он поднялся со скамейки и несмело протянул мне руку.

– Так я пошел, Лиляна. Завтра вставать чуть свет.

– На работу?

– А куда же еще, – улыбнулся он. – В МТС.

– До свиданья, Коля.

Затихли Колины шаги, а я все еще сидела в палисаднике. Что меня так взволновало? Я же знаю Кольку Савчука с детства. Колька-Цыган. Красивый парень. Говорят, что даже приезжие артистки на него заглядывались. Это Вера так говорит. А Валентина все убеждала меня, что не в красоте дело. Конечно, не в красоте. Это верно. А сама влюбилась в моего брата. А Яша был красивый – это все признавали. Я понимаю, что нельзя влюбляться только за смазливое лицо. Но... Но почему мне так нравится глядеть на Колю? Какой у него характер, я не задумывалась. Знаю, что он справедливый. Но разве можно перебирать каждую черточку отдельно и взвешивать – это нравится, а это нет? Нравится весь человек, все нравится!

Я первый раз так думаю о парне. И себе удивляюсь. Ведь мечтала об ученом или летчике. А понравился деревенский тракторист. Ну что?! Вот пусть он сейчас же вернется, и я скажу ему все-все. Это первый раз со мной такое. Разве тот, дежурный мой провожатый, была любовь?

И вспомнилось:

– Инезилья!

– Ты опять дразнишься, Стасик?

– Инезилья, выползай на балкон! – кричит мой племянник из кухни.

– Что тебе? – сердито отмахиваюсь я. – Не мешай, я к семинару готовлюсь. Некогда мне шутить.

– Инезилья, я не шучу. Сейчас раздастся серенада, – упрямо паясничает Стась. – Ну взгляните же, миледи. Дежурный снова на посту, у булочной.

– Скажешь тоже…

Но я подхожу к спущенной гардине и тихонько выглядываю из балконного окна. Действительно, стоит. Это тот, мой постоянный провожатый, мой однокурсник. О, какой нарядный. Да, он убийственно шикарен: надел новый темно-синий костюм. Ишь, какие ватные плечи построил ему портной. Последний крик моды! Голубая рубашка цветом спорит с небом. Синий галстук – короткий, завязан большим узлом. Модный галстук – как меч у древнего римлянина. Забыла только, в каком это веке были у римлян короткие мечи – надо будет заглянуть в учебник. Ничего не скажешь – очень модный юноша стоит у дверей булочной, на другой стороне улицы. И собой, кажется, неплох. А впрочем, какое мне дело до него? Я должна готовиться к семинару. И откуда Стасик (вот проныра!) узнал о том, о модном? Видел, наверное, как тот провожал меня из библиотеки. Вот теперь и дразнится.

– Инезилья! Докладываю: воздыхатель переходит улицу и направляется к нашему подъезду. Сейчас позвонит к нам.

– Я не хочу, чтобы он приходил.

– Нельзя быть такой коварной, Инезилья-Лиляна!

– Стась, соври ему что-нибудь. Стась, меня нет дома!

– Инезилья, ложь – страшный порок. Меня накажет мама.

– Стасенька...

– Ну, ладно. Грех на твою юную душу, Инезилья!

Не знаю, как отвечал Стасик тому, кто осмелился позвонить у нашей двери. Но любопытно, что ему сказал мой лукавый племянник?

– Стась, а Стась, что ты ему сказал?

– Ничего особенного.

– Стасенька, что?

– Примерно следующее: – Достопочтенный сэр! Какая жалость – мы забыли, сколько ступенек у нашей лестницы. Не окажете ли вы мне услугу – мне и нашей семье – посчитайте, пожалуйста, сколько же все-таки ступенек у нашей лестницы. Это можно сделать, если спускаться вниз и считать. Подниматься наверх не стоит. Крикните снизу, я услышу.

– Стасик, как ты мог!?

– Шучу, Инезилья. Я вежливо доложил, что тебя нет дома. Господи, прости мне мой грех, – и Стасик комически осенил себя крестом.

Так и ушел тот нарядный парень. Он, наверное, хороший. Но что я могла сделать? Не была это моя любовь…

А здесь… Целый день не выходит из головы: Коля… Коленька… Колька-Цыган…

Проснулась я рано утром и столько дел переделала в доме. Чистила, мыла, скребла и без того чистые наши полы. По-новому переставила книги. Нарвала цветов и сделала красивый букет. Накрыла стол подкрахмаленной скатертью. Пусть теперь приходит Коля.

А он и вправду пришел вечером, а потом и вечером следующего дня, и еще, и еще – много вечеров подряд.

Что-то зачастила ко мне Вера. Никогда мы с ней не были особенно дружны, а теперь она стала приходить очень часто. Не знаю почему, но я испытывала к ней какую-то неприязнь. Мне не нравилось в ней все – и стянутая широким клеенчатым ремешком тонкая талия, и остренький взгляд быстрых бойких глазок, и даже носик ее – остренький, точно принюхивающийся, мне не нравился. Вера все больше о Коле разговор заводила. Все интересовалась, почему это он стал к нам приходить. Я безразлично отвечала:

– Москвой интересуется.

– Как же, как же, – поспешно соглашалась Вера. – Он у нас очень идейный. Политик.

Я замолкала и продолжала заниматься каким-нибудь своим делом. Но Вера не унималась, снова заговаривала о Коле:

– Политик-то политиком, а и потанцевать не прочь. Всю эту зиму мы с ним так идейно отплясывали. И сейчас ноги гудят. И домой этот политик не забывал меня провожать.

– Интересно было?

– Да когда как, – признавалась Вера. Иногда уж очень мудрено рассуждать он принимался. А нам, девушкам, что надо? Чтобы веселее было… – хихикала Вера. – Ну я и переучивала его потихоньку.

– Успешно?

– А ты что интересуешься? – настораживалась Вера. Но потом, тряхнув мелко завитыми кудряшками перманента, продолжала: – Ну как тебе сказать… Последнее время вроде все и налаживаться у нас начало.

– Лед тронулся, – иронизировала я.

– Вот-вот, правильно ты сказала, – не понимала меня или делала вид, что не понимает. А потом без всякого перехода бесцеремонно выспрашивала: – А у тебя, Лилянка, видно, важный парень в Москве теперь завелся?

– Ты думаешь?

– А как же! Ты вон какая стала – совсем городская. И одеваешься как на картинках нарисовано и волосы по-городскому причесываешь. Еще красивее стала, чем была.

Вера хватала меня за руку и убеждающе шептала:

– Ну зачем тебе сдался деревенский неотесанный малец? Ты в городе и не такого можешь подцепить…

– Не хочу я никого цеплять…

И мне досадно было – зачем она затевает разговор об этом?

Мне очень хотелось, чтобы мой секрет как можно дольше никто не знал…

Я тщательно отгладила светлый полотняный костюмчик. Надела вышитую белую батистовую кофточку. Хлоп-хлоп друг о дружку, и ссыпался на землю лишний зубной порошок с моих парусиновых туфель. Полдня висели они на плетне чистенькие, вымытые, набеленные – ждали, когда я их надену. Вот теперь все в порядке.

Принарядилась, взглянула в зеркальную дверцу шифоньера – кажется, ничего. Чуть-чуть надушила волосы (Валентина говорила, что много духов – дурной вкус). Снова оглядела себя со всех сторон. Вот теперь можно идти в клуб. Там сегодня танцы. Мне совсем не хочется танцевать, но Коля очень просил прийти. Он предупредил, что после работы забежит в правление, а потом придет в клуб.

Я, кажется, иду слишком быстро, тороплюсь. Это неприлично. Валентина говорила, что девушка никогда не должна показывать своей радости от встречи. А я не могу так. На моем лице написано настоящее счастье – я сейчас увижу Колю.

Вот и знакомое с детства здание. Клуб. Перед входом разбиты большие круглые клумбы. Пышно цветут яркие цветы. Перед клумбами скамейки. А на скамейке… Постойте, это невероятно… На одной из скамеек сидит Колька-Цыган, а рядом с ним Вера. Ишь, как она размахивает руками. Болтает вовсю. Трещит как сорока. Наверное, и щеки раскраснелись, и глазки так и стригут, так и стригут. Вот она хлопнула Колю по плечу, подталкивает локотком. Да как она смеет? Но Коля не возмущается. Ему, видно, это все даже нравится. Он хоть бы что на эти пошлые заигрывания. Смотрите-ка, улыбается… Значит, ему интересно с этой… Букашкой. Ну и пусть! На здоровье!

Я остановилась. Не могу ступить ни шагу. Ноги мои приросли к стежке. Нет, не пойду я в клуб. Мне нечего там делать. Пусть уж Коля улыбается там на скамейке этой черненькой Букашке.

А он и в самом деле протянул Вере руку, и они ушли. Ушли вместе. Он и забыл, как упрашивал меня прийти в клуб.

Я тихонько бреду домой. Тереблю сломанную веточку, безжалостно мну ни в чем не повинные листья. Смотрю под ноги, и жалкими кажутся мне мои только что побеленные парусиновые туфли. Для кого старалась? Кто увидит тебя? Вырядилась, а он и смотреть на тебя не хочет. Танцует там себе с Веркой-Букашкой. Она улыбается ему, скалит свои мелкие зубки, да хитренько заглядывает в глаза. А что?

Она не такая уж и плохая – эта Вера. А чем я, спрашивается, лучше? И такая пакостная у тебя манера, Лиляна, давать людям прозвища. Нехорошо так относиться к людям. Вера…

– Что же ты, сестренка, – люди в клуб, а ты домой?

– Ох, Петрусь, и напугал ты меня.

– Домой?

– Голова что-то разболелась.

Петрусь смотрит на меня как-то бочком, искоса, а потом делает уморительно-плутоватое лицо и шепчет на ухо:

– А зря ты домой. Кто-то ждать будет.

Я нахмурилась:

– Никто не будет ждать.

– А Цыган?

– Нашел себе другую цыганку. У них, у цыган, Петрик, это очень просто.

– Пойдем, – тянет меня за руку Петрусь. Но я резко вырываюсь и шагаю к дому.

Я не захожу в комнату. Сижу в палисаднике и слушаю, какая заливается в клубе гармошка, заливается на разные голоса. Танцует там Коля с Веркой-Букашкой. И у Веры сейчас счастливое лицо. И большая смуглая Колина ладонь обнимает эту Букашку за талию. А ты сиди здесь, московская студентка, в мамином палисаднике и слушай, как растет трава. Изучай! Полезно тебе. А еще полезнее подумать обо всем хорошенько и не считать себя неотразимой. И что ты из себя представляешь? Что ты можешь? И за что тебя должен любить такой парень как Коля? Он хорошо работает, он знает себе цену, он… Ну какой бы он ни был, а он лучше всех, красивее всех на свете. Но он не обращает на тебя внимания. Больше того. Позвал в клуб, а там встретился с другой и забыл о тебе. Сиди, студентка, в палисаднике и любуйся в одиночестве цветами. Пахнет душистый горошек. Как тогда…

А почему, собственно, ты, Лиляна, сердишься? Он же тебе ничего особенного не говорил, и ты сама всегда держалась с ним чуть-чуть свысока. Вот и оставайся одна. А Вера не смотрит на него так как ты. А как она смотрит? Снизу вверх, заглядывая в глаза? Нет! Я никогда ни на кого так смотреть не буду. А сама, сверху вниз? И так не буду! Должно быть все на равных.

Ну философствуй, рассуждай, Лиляна, а кто-то танцует с кем-то в клубе. Ну и пусть! Нет… не пусть. Тебе никогда еще не было так плохо. Он же приходил к тебе несколько вечеров подряд, и вы сидели с ним вот на этой самой скамейке. И отчего он приходил? Слушать твои рассказы о Москве? И рассказы о Москве и… И рассказчицу слушать приходил. Интересно ему было. А теперь… А теперь стало неинтересно. А ты вообразила. Нет! И все-таки приходил он тогда просто ко мне. Пусть бы не было никаких рассказов о метро и о московском университете. Да, он внимательно слушал, но не бывает такого лица, не бывает таких глаз, если слушаешь даже очень интересный рассказ. Но… Но почему он был таким веселым с Веркой-Букашкой? Почему он пошел танцевать с ней? Хорошо, а тебе-то что? Значит, ты просто влюбилась в него, Лиляна.

Играет гармошка в клубе. Поют хором нежную песню. И Коля поет, и Вера… А может быть, они потихоньку ушли и бредут теперь по густой траве, и не чувствуют, как у них промокли от той росной травы ноги…

Скрипнула калитка. Кто-то вошел, но не обязана я поворачиваться и глядеть, кто это. Пусть себе идет своей дорогой. Кто-то повел веточкой по моей шее. Тихонько, щекотно. Рядом с моими набеленными парусиновыми туфлями стоят начищенные ботинки, и они совсем не мокрые. Не ходили они по густой росной траве! Рядом с моими туфлями Колины ботинки. Любопытно, что ты скажешь теперь, Лилянка? Трудно и придумать, но надо быть гордой.

– А почему ты не пришла в клуб, Лиляна?

Я повернулась к Коле и удивленно спросила:

– И как ты это заметил?

– Я ждал тебя.

– И не терял времени, тем часом танцевал с Верой.

– Она сама пригласила меня…

Коля положил ладони мне на плечи. Какие у него большие, сильные и ласковые руки…

– Иди к своей Вере. Ухаживай за ней.

Ой, что это я? Зачем я так говорю. Ведь с головой выдала себя. Что теперь подумает обо мне Коля?

– Я ни за кем теперь не смогу ухаживать, Лиляна. Ты же сама знаешь.

– Не знаю! Иди к ней…

Коля нагнулся ко мне. Я видела его лучистые улыбающиеся глаза. И… какой он ласковый… А впрочем, разве бывает это все как-то иначе? Не знаю… До этого ни один парень никогда не целовал меня…

Потом Коля терпеливо объяснял мне, что я несправедлива к нему. Вера, как только узнала, что Коля приходил к нам, стала донимать его разными словечками. Сочинила частушки и распевала их, когда он появлялся поблизости. Коле это было неприятно. Почему она так делала? Ну, это, пожалуй, объяснимо. Но он, Коля, никогда ничего подобного к ней не испытывал. Танцевал? Да, это было. И провожал домой? Ну что ж в том? Так привыкают люди друг к другу? Об этом он не думал. Может быть. Но зачем бояться того, что могло случиться? Теперь он встретил ту, о которой всегда думал. Да, всегда думал! Ну и что из того, что мы знаем друг друга с детства? А увидеть он смог свою Лиляну только в эту печальную для нее весну. Так бывает.

С того памятного вечера началась моя первая любовь…

*  *  *

Нестерпимо быстро бежит время. Ждешь-ждешь Колю. Он все время занят на работе. А когда у него появлялась свободная минутка, он бежал ко мне. Мы не могли ни наговориться, ни насмотреться друг на друга. Это очень трудно рассказать. Слов нет у человека, чтоб описать, как все бывает. Счастье никто и никогда еще не рисовал…

Иногда мы уходили в лес. Шли по еле заметной тропинке, собирали душистую землянику. Сквозь густую листву деревьев глядело на нас ласковое небо, теплое солнце светило нам, улыбались белые облака. Мы и говорили мало. Как-то без слов все было понятно. Идешь по густой траве, и она мягко касается твоих ног, цветы приветливо кивают скромными горделивыми головками. На душе становится так легко и спокойно. Уплывает, рассеивается большая туча тяжелого горя.

Но иногда мне становилось тоскливо, я вспоминала брата и, наверное, становилась тогда сумрачной. Коля до маленькой черточки угадывал малейшие перемены моего настроения и в такие минуты пытался развеселить меня. Как-то он рассказал одну историю о Петрусе.

– Хочешь узнать, как Петрусь чемпионом по бегу стал?

– Петрик? Это не похоже на него. Такой увалень. Нет, не тот случай.

– Самый тот! – уверял Коля. – Да еще как бежал.

Я не верила.

– Если бы захронометрировать тот петрусев бег, то, пожалуй, на мировой рекорд потянул бы, – интриговал меня Коля. – Рассказать?

– Что-то не верится. Петрусь такой степенный мужичок. Он даже на пожар коня не спеша запрягал бы...

– А вот слушай. Прошлым летом шел как-то Петрусь с ночного. Идет себе потихоньку. Глаза слипаются. Ночью мало удалось поспать. Лошадь отбилась, искать пришлось. Нашли под самое утро. Так вот бредет Петька по скошенному лугу напрямик, домой стремится. Видит – стоит копешка сена. Небольшая такая копешка, за один раз увезешь, если лошадь хорошая. И сенце приличное – мелкое такое, душистое. У Петрика как раз шнурок у ботинка развязался. Присел малец у копешки, шнурок свой завязывает. Только не скажу тебе, как это вышло, что завязывал он свой шнурок, завязывал, да и задремал невзначай. Да и сено такое, что и не такого соню, как Петрусь, с ног свалит – душистое, свежее сено, и утро совсем раннее, только солнышко взошло, роса не высохла. Ну как тут не прикорнуть полчасика?

А дома мамка тем часом блинков испечет. Вот и ладно будет. Спал, видно, Петрик недолго. Разбудило его что-то. Это что-то зашевелилось у него на спине, под рубашкой. Тронул рукой – скользкое, извивается. Как вскочит Петрусь на все четыре конечности, как бегун на старте. Даже ногами лягнул. (Правда, спортсмены так не брыкаются, но ведь Петрик до этого не был чемпионом). А потом уж прямо по-спортивному: толчок руками от земли – не хватало только пистолетного выстрела для старта, да вряд ли в тот раз Петрусь стал бы дожидаться выстрела – и… Потом – стремительный бросок – бег по пересеченной местности. Летит Петрусь во весь дух через кустики, через овражки, через криницы перемахивает; ни дать ни взять – танцор в балете. Классика! На пути его канава – осушение болот проводили. Большая такая, глубоченная канава. Ее-то и в доброе время надо обдуманно перескакивать. Ну а Петрусю где уж там думать. Как сиганет он через эту канаву! Да не рассчитал малость и съехал, бедняга, на всех четырех точках. Только нацарапал обеими пятернями все десять глубоких бороздок на стенке канавы.

– Ой, маточки… – шепчет.

Упал в грязь, а подняться и сил не хватает. Пока бежал, не чувствовал вроде ничего, а как сделал на дне канавы вынужденную остановку, снова зашевелилось это что-то на спине под рубашкой.

Выкарабкался кое-как Петрик, и снова – бежать. А когда домчался до околицы, сообразил-таки распоясаться. Глянул, а у ног, у самого ботинка здоровенный червяк извивается. Наступил на него Петрик со злости – было отчего так бежать…

Пришла осень. Колю призвали в армию. Грустные это были проводы. Целый вечер до глубокой ночи играла в клубе гармоника. Пели песни. Потом Васька-Тетеря вышел на сцену и бодрым голосом говорил правильные слова, а мне было почему-то неприятно, что именно Васька говорит те слова, неприятно и немного грустно.

…Утром я пошла провожать Колю. Как сейчас вижу – мелькнула широкая Колина спина за поворотом дороги и скрылась за покрытыми серой пылью точно бархатными кустами. Я присела на жесткую траву. Ушел Коля. И когда только мы снова увидимся? Время такое беспокойное.

И вдруг:

– Лилянка!

– Ты вернулся?

– Я не мог оставить тебя с таким настроением. Ну что ты так горюешь? Вернусь, отслужу срок и приеду к тебе в Москву. Только ты дождись.

Что я могла ответить ему? Пошлой клятвой, обещанием? Он и так должен знать, что пока жива, буду ждать.

– Коля, ты отстанешь от своих.

Я схватила Колю за руку. Потянула вперед.

– Бежим, Коля. Мы догоним…

Коля пробежал несколько шагов, потом остановился.

– Ну ладно. Иди домой, Лилянка.

– Еще немножко. До озера.

И я тянула Колю в ту сторону, где пыля сапогами, скрылись уже за поворотом новобранцы.

– Далеко тебе будет возвращаться.

– Бежим, Коля…

У озера мы простились. Коля быстро побежал вперед, потом обернулся и помахал мне.

Я до боли в пальцах сжала маленькое карманное зеркальце, которое когда-то «реквизировала» у Коли.

– Колька-Цыган, да ты, оказывается, форсишь, с зеркалом ходишь.

– Это я недавно. С тех пор, как ты приехала.

– Давай его сюда, твое зеркало. Я его конфискую. Нечего тебе быть пижоном.

– Только не это, Лилянка. Я подарю тебе хорошее. Завтра куплю. Это видишь какое, с отбитым уголышком.

– Я хочу именно это.

– Возьми.

А теперь, когда Коли не стало уже видно, я все еще стою на дороге у озерца и крепко сжимаю в руке Колино зеркальце с отбитым уголышком. Я порезала пальцы и не замечаю, как несколько капелек крови упали в густую пыль и зарылись в нее.

Колино зеркальце… Где оно только не побывало со мной... Никаких вещей я никогда не хранила и не пыталась сохранить, а эту вещицу… Везде оно побывало со мной, Колино зеркальце. И здесь, в Челябинске, оно тоже со мной.

Пусть всегда напоминает мне о Коле…

Скоро Коля стал присылать мне письма. Читала сложенные треугольником листки, и мне казалось, что Николай рядом со мной, что он бережно проводит большой своей ладонью по моим волосам. Иногда мне казалось, что я слышу его голос – ласковый, чуть приглушенный. В некоторых Колиных письмах сквозь строчки читалась какая-то непонятная тревога. Я не понимала тогда, что это значит. Видно, Коля чувствовал, что не скоро придется нам встретиться. Он часто просил меня: ждать.

Как в тумане проходили дни за днями. Словно кто-то громоздкий и сильный набросил на меня серое покрывало, и не хватает у меня сил, чтобы выбраться на волю.

Мама поняла, что я не смогу больше так жить.

– Лучшее средство от всех наших бед, работа. Иди-ка, Лилянка, в колхоз. Там нужны люди.

И я пошла на колхозные работы. Убирала картофель, молотила хлеб. Незаметно подкралась зима.

Крадется ночь на мягких лапках,

Вокруг покой и тишина.

И дремлют в белоснежных шапках

И ель, и стройная сосна.

И сквозь гребенку леса робко

Мелькают желтые огни.

Идти полями по сугробам

Манят, манят к себе они.

Возможно, ты с огнями рядом –

И мне спешить, спешить бы надо…

*  *  *

В феврале 1941 года я снова вернулась в Москву. У меня были сданы экзамены за третий семестр.

И снова учеба. Снова – библиотеки, лекции, книги, книги, книги. Снова долгие сидения за латинскими переводами. Снова «Записки Цезаря о галльской войне».

Когда я попала на фронт, то часто думала: и зачем мне нужна была латынь? Как и чем она поможет в трудную минуту? А теперь, в госпитале, поняла, что неправа была. Все надо будет! И «Записки» Цезаря, и сочинения Плутарха. За то мы и воюем, чтобы нам все это понадобилось.

Лена прислушивается к шелесту моих листков. Поворачивает ко мне лицо свое с незрячими глазами.

– О чем ты?

– Прошлое, Леночка, прошлое. Хочешь послушать стихи?

И я читаю о весне, о детстве, о любви. Лена внимательно слушает.

– Ничего, солдат, надо выдюжить! – грубовато говорит она, и сжала кулаки, словно приросли ее руки к ворсистому одеялу.

– Есть выдюжить! – бодрым голосом отвечаю я, а сама чувствую на щеках своих предательские соленые полоски…