В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 2. Босоногое детство

Крупными хлопьями падает снег, залепил госпитальные окна и, кажется, нет на свете никакой войны – нет госпиталя, а стоит где-то в лесу маленький домик с голубой сверкающей снежной опушкой на переплетах оконных рам, с мягкой тишиной, с жарко натопленной печкой-голландкой, что несмело вошла в комнату только одним боком, а сама вся спряталась за стенкой. Нет, это не наша с Леной госпитальная палата, – это затерявшийся в таежном безмолвии лесной домик. Нет, это не Лена щелкает шилом по клеточкам металлического трафарета – учится писать методом слепых, – это неведомые мне птицы что-то клюют на диковинных деревьях.

Тишина эта чуткая и напряженная. Спугнуть ее, значит ударить по тем птицам, что деловито щелкают все быстрее и быстрее. Голос человеческий, не мешай! Здесь все заняты своими мыслями, а это иногда важнее даже самых необходимых разговоров.

Лена работает, а я вспоминаю…

Будто снова вернулась я в далекое-далекое полузабытое свое детство. Вижу свою деревню Борки, что прилепилась к самой опушке темного дремучего бора. (Потому и деревня так называется — Борки…)

Будто снова иду по широкому недавно вспаханному полю, будто пахоту эту прибило сначала дождем, потом несколько дней стояло вёдро, и потому можно идти, и ступни не проваливаются в суглинистую пашню. Ох, сколько же труда требует эта земелька – камни и суглинок… Потому и помнится с детских лет мечта: поесть свежего мягкого хлеба с берькой, сладкой и прозрачной. Берька, так зовем мы березовый сок, бывает только весной, ранней весной, когда многие успевают съесть хлеб. Не бывает вдоволь душистого ржаного хлеба весной. Так и расходятся хлеб с берькой, как луна с солнцем. Хлеб есть – берьки нет, берька есть – хлеба нет...

Детство, детство. Вспышками проносятся отдельные картинки той далекой поры. Мелькают незабываемые блесточки-памятки.

Весна. Это необыкновенно хорошая пора для нас, детишек. На дворе так тепло, что можно бегать босиком и не надо натягивать поверх платья никаких одежек.

И тот памятный день, воскресенье, запомнился мне своим теплом и светом. Я собираюсь на улицу. Я отвернулась, мне совсем уже не нужна широкая печка, что притулилась в углу – что толку в ее теплых кирпичах, когда на улице пригревает солнышко. Не сердись, печка, осенью я снова взберусь на твои кирпичи и буду греть под теплыми ряднинками замерзшие ноги. До осени, печка! Теперь тепло на дворе. Выглядываю в окно, а у самого нашего огорода, где на ровных точно разлинованных грядках чернеют вмятины-ямки от недавно посаженного лука, совсем рядом с изгородью – двумя тонкими поперечными жердинками, привязанными мочалой к прямым столбикам – играют в классы девчонки. Ярким солнышком сверкнула подброшенная стекляшка. У меня тоже их много – в жестяной коробке из-под ваксы – синих, зеленых, голубых стекляшек, есть даже одна красная (мама говорила – от лампадки, бабушкиной еще). Сейчас побегу на улицу. Где мои стекляшки? Я уже прыгаю на одной ножке к порогу, звякают в коробке стекляшки. И ноги так славно по полу: шлеп, шлеп, шлеп. Свежевымытый пол холодит босые пятки. Я уже держусь за клямку двери...

– Лилянка! Смотри-ка, кто к нам приехал!

Я застываю на месте, на одной ноге. Кого это разглядела мама? Кто приехал?

Дверь открывается, и я все еще на одной ноге, делаю несколько прыжков в комнату. У порога женщина, очень похожая лицом на маму, и с ней мальчишка – босоногий, давно не стриженый. Это моя тетка Марина и мой двоюродный брат Петрусь. Мальчик прячется за спину своей матери, потом выглядывает оттуда, косится исподлобья на меня, пытаясь завязать знакомство. Но он совсем еще маленький мальчонка, и я решаю, что играть с ним будет совсем неинтересно. А на улице – девочки, мои ровесницы. Вон как расшумелись. И чему это они там смеются?

Я выбираю момент, чтобы улизнуть из комнаты, но мама стоит у меня на пути.

– М-а-а-а-м… Я пойду?

– Куда, Лилянка?

– На улицу, в классы играть.

– У нас гости, детка. Поиграй с Петрусем.

На лице у меня написано полное несогласие с тем, что говорит мама. Я надуваю губы и собираюсь заплакать. Маме не хочется, чтобы я хныкала при гостях. Она делает веселое лицо и вспоминает, что у меня есть новое платье. Чудные эти взрослые – то не давала, говорила, что измажу на улице. А теперь… Теперь сама несет. Ну что ж! Это очень даже весело, когда новое платье. Я, обрадованная, кружусь и смотрю, как колоколом надувается широкий подол. Искоса поглядываю на Петруся – как, хорошо? Но он безучастно смотрит куда-то в угол. Стоит, ухватившись за край скамейки, что тянется у нас от угла до угла, так крепко уцепился, что я вижу, как покраснели пальцы с черными каемочками ногтей.

– Пойдем на улицу? – зову я Петрика.

– Не-е-е, – тянет он и смущенно глядит на меня, покачивая круглой белобрысой взлохмаченной головой.

Я выжидательно смотрю на незнакомую родню мою, а родня эта посапывает и старательно вытирает рукавом под носом – видно, стесняется. Мне-то хорошо – я дома, и потому смелее. Уже беззастенчиво разглядываю мальчика, критически изучаю его одежду. Ведь на мне новое платье – белое, в голубой горошек. Правда оно перешито из старенькой маминой кофты, но что из того? Я чувствую себя очень нарядной. Теперь мне еще больше хочется побежать на улицу к девочкам, поиграть с ними в классы, а главное – похвастаться обновкой. Но строгий мамин взгляд запрещает мне даже и думать об улице. Вот и торчи здесь, любуйся, как шмыгает носом незнакомый мальчишка. Родня… Разве родня такая бывает? Вот Валентина – это родня! Какие конфеты привозит… А эти – что?

У меня появляется смутная неприязнь к Петрусю. Мне не нравится его розовая рубашка в крапинку – точно кто мак рассыпал на ней. Отмечаю, что и штанов новых нет у Петрика, иначе не приехал бы он к нам с заплатами. На обеих коленках – по заплатке, как окошечки в скворечне.

– Петрусь, поиграй с Лилянкой, – подталкивает его моя мама. – Теперь в одной деревне жить будете, привыкайте.

– Лилянка, это твой братка двоюродный. Держитесь друг за друга, детки, – вы родня, – вторит маме тетка Марина и добавляет, утирая слезы: оба горемычные сироты, без отцов растете.

Я была совсем маленькая, когда умер мой отец, а Петрусев татка умер недавно. Мне об этом известно, но я очень не люблю, когда большие плачут. Поэтому мне и не нравится жалобный тон тетки и еще больше почему-то не нравится Петрусь. Ну что он стоит как неживой, положив ступню на ступню и тихонько покачиваясь? Это удается ему, потому что он держится руками за скамейку. (Я бы тоже так сумела, если б сразу догадалась...) Босые ноги мальчика – темные, в цыпках. У меня, впрочем, тоже на ногах цыпки. Разве можно весной обойтись без этого?

– Петрусь, a Петрусь, или ты не умеешь играть? – спрашиваю я.

– Умею, – тихо отзывается мальчик.

– Ме-е-е… – передразниваю я своего двоюродного брата. Я прибавила бы что-нибудь еще пообиднее, но замечаю, что мама смотрит на меня строгими глазами. Я замолкаю. А за окном щебечут птицы, чему-то радостно смеются девчонки. Мне нестерпимо хочется убежать.

Мама видит, что мы никак не можем освоиться, и приходит на выручку. Она вспоминает, что где-то в сундуке, в маленькой такой скрынечке, осталось в узелке несколько ложек сахарного песку. При упоминании о лакомстве у нас с Петриком загораются глаза. Вот если бы каждый день были гости! Мама ставит перед нами потрескавшееся фаянсовое блюдце с сахарным песком на донышке. Тетка Марина кладет перед каждым по куску ржаного хлеба.

– Ешьте, детки…

Темная жесткая огрубевшая ладонь ее ложится на голову сначала мне, а потом Петрику. Петрик ловко увертывается и тянется к блюдцу. Куда девалась его застенчивость! Он наперегонки со мной обмакивает хлеб в сахарный песок.

Мы дружно едим, наслаждаемся этой хрустящей сладостью. На щеки налипли хлебные крошки и крупинки сахара.

Мама замечает, что я нарушаю закон гостеприимства – очень уж увлеклась... Она подходит к нам и дипломатично проводит «границу» по остаткам лакомства. Я быстро съедаю свою долю и гляжу Петрику в рот. Моя родня, как истинный крестьянин, привыкший все делать не спеша, но основательно, медленно и аккуратно подносит ломоть хлеба к блюдцу, крепко прижимает этот ломоть к сахарному песку, и, подняв, любуется, как пристали мелкие прозрачные крупинки к мякоти хлеба. Затем маленький мужичок с наслаждением жует. Я глотаю слюну. Не могу больше. Просто стыдно, но у меня нет терпения смотреть, как лакомится Петрик. Я сержусь. Лучше бы мне бежать на улицу. А то сиди здесь с этим... родней, жди, когда он вылижет блюдце. Все кипит во мне. Надо очень! А сахарный песок такой вкусный, сладкий...

Я переминаюсь с ноги на ногу, нерешительно придвигаюсь к Петрику и чуть слышно шепчу:

– Петрусь, можно мне... и мне? Я ... трошечку...

Мальчик удивленно поднимает на меня глаза. Ему очень вкусно. На блюдечке осталось совсем немного лакомства, и Петрик хочет продлить удовольствие. Но у меня злые требовательные глаза. Мой двоюродный брат робко поводит плечом, думает. Он понимает, что это моя мама угостила нас. Петрик милостиво кивает:

– Можно… Только маленький разок…

Вот хитрый тихоня! Ну, погоди. Я выбегаю в сенцы – там стоят ведра с водой, обмакиваю хлеб в воду и спешу к Петрусю.

На блюдечке совсем немного сахару. Я опускаю свой влажный ломоть и забираю все. Петрусь сначала ничего не понимает. Он растерянно глядит на пустое блюдце, а потом на меня. Губы его мелко-мелко вздрагивают. Мне становится стыдно, но не могу же я в этом признаться. Прыгаю на одной ножке возле Петруся и преувеличенно бодрым голосом запеваю:

– Обманули дурака на четыре кулака…

– Ай-ё-о-о-о – жалобно тянет Петрусь.

– Обманули… – упрямо выкрикиваю я и чувствую, что веки мои подозрительно начинают чесаться, сейчас заплачу.

– Ай-ё-о-о-о!

Подбежали взрослые. Мама испуганно наклонилась к Петрусю:

– Что ты, хлопчик мой, кто тебя обидел? Лилянка? Ах она большуха!

Петрусь не отвечает. Он только тянет свое «ай-ё-о-о-о», и обиженные глаза его, как две плошки, полны слез. Взглянув на опустевшее блюдце и на мокрый кусок хлеба, моя мама догадывается, что произошло.

– Так вот как ты встречаешь гостей! Он же маленький, беззащитный. Ты же большая! – и шлеп, шлеп, шлеп меня пониже спины. Меня! Этого до сих пор никогда не было, чтобы меня шлепали. А лицо какое у мамы… Словно это не мне, а ей больно и стыдно.

Я реву во весь голос. Петрусь – тоже. И мамы наши плачут. А они – отчего?

* * *

Как много на свете непонятных слов – революция, пятилетка, или, к примеру – колхоз… Что это такое? По-разному выглядят лица тех, кто произносит это новое слово. У председателя сельсовета лицо светлеет, и морщинки разглаживаются, и старая выцветшая гимнастерка будто новее становится, и словно молодеет человек, и кажется, что с новым словом этим несет он людям тепло и радость, и сам радуется людскому счастью. А у Нестера, отца рыжего Костика, когда он заговаривает о колхозе, в глазах такая злость, как у нашего поросенка, когда он только успел заскочить в огород, а его уже гонишь оттуда хворостиной – он злится, поросенок, и норовит укусить тебя за ногу.

А у мамы моей лицо растерянное и немножко испуганное. И у тети Марины, Петриковой мамы, тоже такое. Не понимают наши мамы ничего о том колхозе, и мы не понимаем.

Приехал бы брат скорее из Москвы. Он нам расскажет тогда что к чему. Яша наш очень грамотный, и, как уверяет мама, все науки прошел, а все учится. В Академии. И что такое академия, да еще военная? Не знаю. Когда вырасту, тоже много буду учиться и тогда растолкую маме, что такое колхоз, чтобы она не боялась.

…Прошло два года с тех пор, как тетка Марина с Петрусем перебрались к нам в Борки. Мы дружим с Петриком, хотя я на два года и старше его. Вот и сегодня вместе будем пасти коров.

Весна… Я очень люблю теплые дни, которые приходят после студеных морозов. Еще бы! С теплом кончается и мое домашнее заточение. Я бегаю босиком, и мама перестала ворчать, что я выросла из ботинок. (Растет девчонка как на дрожжах. Одна у меня, а сколько обуви надо. А что же делать тем, у кого пятеро и мал-мала меньше?) Я слушаю мамины рассуждения об обуви и думаю: хитрая какая. Сама спрятала туфли с пуговочками… На дне сундука, знаю, лежат завернутые в чистую холщовую тряпочку настоящие туфли с коричневыми тоненькими ремешками-перепоночками и с пуговочками. Это подарок Валентины, жены брата Яши. Ох, до чего же красивые туфли, только великоваты немного, а пуговочки... ну прямо ягодки! Но мама не велит мне даже и думать о Валентинином подарке. Вот осенью пойду в школу, тогда и надену.

На улице совсем тепло. Снег сошел, стежки высохли. Тоненькая рябинка у нашего окна побурела – скоро покажутся молоденькие листочки. На кустах, в маленьком палисаднике, набухли почки. А в хате, у оконца, так тепло, что просто спине жарко – достает солнышко, даже сквозь платье греет. И зачем еще какая-то обувка, когда так тепло? И к чему ботинки или те же туфли? Только тяжело в них. То ли дело – босиком! Можно пяткой вырыть круглую ямку в оттаявшей земле, можно пальцами ноги аккуратно отодвинуть яркое стеклышко, когда в классики играешь, а при игре в лапту… Кто же в ботинках бегает, когда в лапту играет? Нет, весной и летом весь мир ходит только босиком. А мир этот – мои сверстники, все мои односельчане.

Правда где-то там есть еще Москва. Но это так далеко и непонятно, что там люди делают. Видно, все учатся, как наш Яков.

…Я бегу за своей коровой по молоденькой траве босиком. До чего же хорошо! Щекотно только – травинки маленькие, мягкие, а среди них – старые, жухлые – те жесткие, те и щекочут, и колются даже. Корова моя что-то очень уж спешит. Не наедается молоденькой травки, да и мало ее еще – травы-муравы. Скорее бы росла, что ли. Я приглядываюсь, и думается мне, что трава со скрипом дырявит плотную корочку земли и спешит скорее вырасти.

Вот и осталась за спиной деревня. Разошлись по своим хатам наши мамы, а мы торопимся за стадом. Первый день коровы вышли в поле. Они еще никак не освоятся после тесного хлева, после грязи и темноты. Спешат коровы. И мы бежим вприпрыжку – маленькие деревенские пастушки-единоличники. Ноздри наши вдыхают все запахи весны – запах воды, настоянной на прошлогодней осоке, аромат бурой земли, тонкие запахи разнотравья и малюсеньких ярко зеленых листочков на кустах.

…Лес, звеня под вешними лучами,

От весенних шорохов устал,

Говорливый ручеек речами

Кустик низенький заколдовал.

Точно кто-то озорной, веселый

Дымом этот кустик окурил –

И прозрачный и светло-зеленый

К кустику приклеился тот дым.

Точно шелк, трава навстречу свету

Расправляется, шуршит, растет.

А за лесом в ярком платье лето

Выхода торжественного ждет.

У прозрачной опушки леса – привал. Пасутся наши коровы, а мы выбираем себе поляну, где прочно укрепилась уже зеленая щеточка травы, находим пригретые солнцем большие серые валуны и по-хозяйски устраиваемся.

Кто вырезает из вербы свистки, кто разостлал армячок и собрался играть «в камушки», а кто просто, блаженно зажмурясь, подставил свою чумазую мордочку солнечным лучам, сидит прислонясь к большому замшелому камню.

Тоненькими ручейками текут разговоры. Нас волнует то же, что и родителей. Будет колхоз. А как там жить? Кто-то спросил, как будет в колхозе?

– Все будет общее, колхозное.

Это говорит Коля Савчук, по прозвищу Цыган – за курчавые волосы, за смуглый цвет лица. Он года на три старше меня, ходит в школу, и я считаю, что Коля знает очень много.

– Как это – все? – недоумевает Петрусь. – И коровы?

– Вытри под носом, голоштанный, – обрывает Петруся Костя Нестеренок. – И ты туда же… Брысь отсюда!

Огорченный Петрусь идет ко мне и, сопя, усаживается рядом: не принимают его старшие мальчишки, мал еще.

– И поле, и луг, и лес, и коровы – все будет колхозное, – повторяет Коля, по-хозяйски оглядывая зеленую опушку леса, стадо, пашню.

– Сказал тоже! Держи карман! – презрительно выкрикивает рыжий мальчишка. Это снова – Нестеренок, Нестеров Кастусь, или Рыжий Кот, как привыкли мы его звать по-уличному. Он сын сельского богатея. Но сегодня вместе со всеми нами пасет своих трех коров и телку. Общего пастуха в ту весну деревня не нанимала – непонятное было время. Строился колхоз. Будет колхоз – тогда и пастух будет общий.

Рыжий Кот держится чуть поодаль от мальчишек. Он явно хвастает своим новесеньким ременным кнутом – ни у кого нет такого, даже у взрослых. И рубашка у Рыжего – оранжевая, сатиновая. А мы все – в домотканых. Коту есть пока, чем хвастать, но хвастовство это какое-то ненастоящее. Он вроде бы и задается, и боится чего-то.

Коля-Цыган спокойно оглядывает Костика, точно видит впервые, а потом очень медленно и вполголоса (он никогда, даже в детстве, не разговаривал громко, Коля Савчук) говорит:

– А ты бы, Кот, помалкивал теперь. Все равно отберут у вас добро.

Я вижу, как краснеют у Рыжего щеки, лоб, даже шея.

– Ты что ли? – задыхается Нестеренок. – С этими голодранцами? – выкрикивает он.

И я вижу, как указательный Костиков палец с грязным ногтем тянется ко мне и Петрусю. Ишь, как злится Рыжий Кот. А рука… Короткопалая Костусева рука крепко сжимает дорогой ременный кнут. Он дергает рукой, Рыжий, и кнут сердито щелкает, как живой.

– Ты потише, потише, – спокойно говорит Коля.

– А ты не указывай, таборник!

Костик вскочил и стоит, крепко упираясь пятками в землю, и мне кажется, что Рыжий Кот присосался к земле, как клещ к живому телу. Светло-зеленые глаза Кастуся так и едят Колю. Видно, быть бы драке, да помешала одна из нестеровых буренок. Рыжий увидел, что пятнистая корова спряталась в овраге, сердито сплюнул под ноги Коле и побежал, хлопая своим ременным кнутом. Но Кот не угомонился. Едва только вернулся и, не переведя дух, – к Коле. В кулаке у Нестеренка зажата горсть земли, и я вижу, как тоненькой струйкой течет сквозь короткие пальцы Костиковой руки буроватый суглинок. (Вот так бы и зацапал себе всю землю, жадюга!)

– Подавитесь! – выкрикнул Кот, отряхивая пыль с ладони. – Вам бы все на дармовщину!

– Это нам-то? Ты уж молчи, толстопузый! – крикнул кто-то.

Мальчишки закричали все разом, как мужики на сходке.

– Лилянка, тебе играть, – затормошил меня Петрусь, – ну что ж ты?

Я подбросила камешки, но любопытство взяло верх. Отвлеклась. Проиграла. Петрусь деловито подкинул вверх главный камешек.

– Говорочки вместе, а думочки врозь, – с важностью повторил он где-то услышанную фразу. – Подставляй руку.

И, как полагалось по уговору, Петрусь стал давать мне «горячих с прищипом». Больно. Я морщилась, но не отдергивала руку – отдернешь, добавит еще. Таков уговор. Раз – подбросит Петрусь вверх камешек и ущипнет за руку, раз – и еще так…

Я и не заметила, как мальчишки схватили друг друга за грудки. И вот уже вертятся клубком – только рубашки темно-синяя Колина и оранжевая Нестеренкова мелькают перед глазами.

– Ах, ты кусаться – Рыжий? Я покажу тебе смоленую сову! На ж тебе, на!

Мальчишки бросились разнимать дерущихся, а братан мой Петрусь, забыв о камешках, уже крутился рядом со спинами Коли и Костика, прыгал на одной ножке и тоненьким голоском, но ехидно подпевал:

– Нестеровы дети поехали в карете, у кареты тихий ход, конь хвостом бежит вперед! – И приговаривал: – Дай ему, Колька, пусть хоть разок увидит смоленую сову!

Рыжий, получив в битве последнюю затрещину, вскочил, резко подтянул лямку штанов, воинственно шмыгнул носом и схватил свой ременный кнут. Петрусь смекнул, что Кот может оказаться щедрым – не только сам видел смоленую сову, а может оказать такую честь и кому-нибудь другому, кто помоложе, послабее. Смекнув это, Петрусь шустренько спрятался за большой валун.

А Кот уже бежал за ним, щелкая кнутом. Ж-ж-ж-ик по камню. Рядом со мной. Потом, словно только что увидел меня:

– На ж и тебе, голодраная!

И раз, раз – кнутом, ременным новым кнутом, по моим голым ногам.

– Не смей бить девчонку! – крикнул Коля.

И все мальчишки бросились к нам. Костик хотел было удрать, но Петрусь ловко подставил ему ножку. Костик растянулся, потом вскочил. Здесь и настигли его мальчишки. Началась свалка. Только слышалось сопение, вздохи, всхлипывания, словно кто выполнял нужную работу. Дрались честно – ниже спины не били, зато трещали вихры, да льняные домотканые рубашонки.

– Хватит ему, – скомандовал Коля.

И мальчишки с сожалением отпустили Нестеренка.

– Почему так? Проучить бы еще! – крикнул кто-то.

– Не по правилам. На одного, – ответил Коля. – Он и так запомнит.

Но Нестеренок не стал ждать, что решат мальчишки, – такого задал стрекача, что только пятки – мельк, мельк, мельк. Я прижалась спиной к большому валуну, натянула на ноги со вздувшимися рубцами подол платьишка, а слезы: кап, кап, кап…

Петрусь стоит рядом и только посапывает носом: чувствует себя виноватым. Коля Савчук убежал куда-то, а потом вернулся и высыпал мне в подол пригоршню малюсеньких ярко-зеленых щавелинок:

– Не плачь, Лилянка…

… Детство мое босоногое,

Доброй ты песней пропето,

И безвозвратной дорогою

Ушло, затерялося где-то…