В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 17. Главная магистраль

У человека должна быть главная магистраль. Всегда. В жизни без нее нельзя. Сойдешь на побочную тропинку, и заведет она в такой тупик или дебри, что не сразу и выберешься, а иной раз и не выберешься до самого конца – все будешь плутать по обочинам, упираться в тупики, а главная линия твоей жизни будет для тебя потеряна. И во всем так. В выборе профессии, в главных, определяющих поступках, и… и в любви – тоже. Не размениваться на мелочи. Только когда поймешь, что любишь, что нельзя тебе без этого человека, только тогда можно сказать – ДА! Но ведь не все так просто. Иногда трудно определить сразу, настоящее это или нет. А для того, чтобы не ошибиться, спешить не следует. А если обстоятельства? Ну, что ж, что обстоятельства? Если это и есть любовь, то не уйдет она от тебя. Спешить же… А вдруг это и не любовь, а просто желание любви, побег от одиночества? Что тогда?

– Товарищ начальник!

Передо мной – капитан Васильченко.

– Товарищ начальник, разрешите представиться – капитан Васильченко. Он же секретарь партийной организации, где вы имеете честь состоять на учете, – блестя чуть выпуклыми глазами, обращается ко мне Васильченко. – Разрешите все же обратиться!

Вот зубоскал. Но тон взял, пожалуй, верный. А то я что-то уж слишком расфилософствовалась.

– Вольно-вольно, – покровительственным тоном ответила я. – Мне уже известно, что вы наш секретарь первичной партийной организации. Пожалуйста, обращайтесь, товарищ капитан. Так уж и быть. Правда, у меня сейчас особенно трудновато со временем, загружена очень работой, но минуток этак шестьсот могу уделить для аудиенции.

Сказала это и чувствую – злыми глаза мои стали. Капитан понял меня и снова мое раздражение постарался погасить шуткой:

– На шестьсот минуток у меня и слов не хватит. На разъяснительную работу надо резерв сберечь. Так что малость покороче придется.

И уже серьезным тоном Васильченко говорит о том, что пора бы мне вроде и в партию оформляться. Кандидатский стаж, как известно, на фронте короче, чем в тылу. Для нас достаточно четырех-шести месяцев, а для тех, кто на самой передовой, под огнем, – и трех месяцев. Так что следует мне, Лиляне Орлович, взять рекомендации и подавать заявление. Словом, позаботиться о себе.

Я не выдерживаю и взрываюсь:

– Да кому нужны такие коммунисты, как я? Что я делаю? Путешествую по Украине на штабных машинах! Философствую! Красотами любуюсь!

– Очень хорошо, – невозмутимо парирует Васильченко. – Красотами тоже полезно любоваться, если кто в них смыслит.

– Как же! Для этого я сюда, на фронт, и приехала!

– Ну не стоит так горячо, а то припекать начинает, – снова отшучивается Васильченко. – Давайте-ка разберемся. Во-первых, вы заняты делом. Машинистка в штабе дивизии по штату положена. А что касается дела, то оно еще будет – не беспокойтесь. На всех хватит, как говорят – под завязку. Ну, а что Украиной любуетесь, так то же – похвально. Украина…

– Страна ископаемых богатств и нежных песен, – подхватываю я.

– Подслушивала? – осевшим голосом спрашивает Васильченко, и глаза его глядят подозрительно и тревожно.

– Зачем же? Вы так громко тогда говорили, что за три хаты слышно было. Смершевцы, что на противоположном порядке деревни остановились, даже к окнам прилипли – так заинтересовал их ваш разговор с майором Соломиным.

– Ну, хорошо, Орлович, – остывая сказал Васильченко. – О лирике в другой раз балакать будем, а теперь – дело.

– А дела-то у меня, товарищ капитан, и нет никакого. Хоть стишки сочиняй о боевых подвигах, описывай тех, кто воюет да работает по-настоящему.

– Так это же хорошо, что у нас мало дел, – не унимался Васильченко. – Пишите стишки! Собирайте материал для повести. Вон вокруг какие характеры.

– Не о том я. В медсанбате…

– И медики твои на колесах. Вот прыткая мне нашлась – раненых ей подавай.

Я потупилась. В самом деле. О чем хлопочу? Ведь и командир дивизии мне об этом же толковал.

– Да я не о раненых! Любую работу…

– Что ж, придется доложить командованию, что имеются желающие командовать… ну, на первый случай, хотя бы полком…

Я рассердилась. Вечные шуточки, словно я маленькая.

– С вами положительно невозможно серьезно разговаривать, товарищ секретарь партийной организации. Все шуточки у вас.

– Отчего же не пошутковать малость с гарной дивчиной?

– Товарищ капитан… Я серьезно.

– Ну и я серьезно. Вы же понимаете меня.

– Понимаю, Украина-ненько… Только национализмом это…

Ну что такое сегодня с капитаном Васильченко? Что я сказала обидного? Отчего лицо его стало вдруг замкнутым и серым? Чужим деревянным голосом он сказал:

– Не приписывайте хоть вы мне этого, Орлович.

Я вспыхнула. Вот он о чем? И как только мог такое на меня подумать? Я же считала его умным и проницательным. Неужели он мог все-таки допустить, что я способна…

– Вижу, что вы шуток не понимаете, товарищ капитан.

– На политические темы не шутят, Орлович. Особенно в военное время, да и в мирное тоже. – И капитан повернулся ко мне спиной. – Так вы оформляйте документы, – обернувшись, добавил он и зашагал – длинный, нескладный, добрый и обидчивый.

Я осталась, точно пришибленная. Поговорила с парторгом, пошутила, называется. Но почему он так менялся в лице, когда я дразнила его Украиной? Что обидного сказала я капитану Васильченко? Пошутила только о национализме. Но, наверное, не следовало шутить. В самом деле, обвинение в национализме – это же политический ярлык. А тебе должно быть известно, недоучившийся историк, что такое националистические уклоны. Да, но это когда было… Эх, знаток-историк! Но разве имеешь ты право забывать, что по мере нашего продвижения вперед классовая борьба усиливается. Это же сказано самим вождем в 1937 году на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). А националистические уклоны могут быть и разновидностью классовой борьбы. Так что ли? Чепуха какая-то. Нет рядом Аркадия Петровича, с ним бы поговорить. А зачем тебе Аркадий Петрович? Вон целый политотдел рядом, иди, выясняй политические вопросы. Как бы не так! Еще в политической безграмотности обвинят. Ну, хорошо. Сморозила я, положим, глупость. Так возрази мне, капитан, докажи. Зачем же тебе, старшему по званию и по возрасту, как мальчишке, самому лезть в бутылку? Взял бы и спокойненько разъяснил кандидату в партию, машинистке Орлович, все честь по чести. А то взвился на дыбы и не осадишь. Ишь, как закусил удила.

Только позднее узнала я, что у капитана Васильченко был на эту тему серьезный разговор с начальником политотдела дивизии. О разговоре Васильченко и Соломина и о расхваливании капитаном Васильченко Украины было написано пространное заявление в политотдел, и были квалифицированы те разговоры как проявление национализма. Словом, были в ту пору у капитана серьезные неприятности. Даже стоял вопрос о замене его, как секретаря партийной организации. Но оставили это до будущих времен. Потому и ходил капитан, словно в воду опущенный, и тревогу свою и горечь старался шуткой прикрыть, а я ничегошеньки тогда не почувствовала и не поняла.

Да, Лиляна Орлович, и в политике, и в поведении тоже должна быть главная магистраль. Но как жить и не ошибаться? Как уметь тонко все чувствовать?

Скоро Днепр. На подходах к могучему водному рубежу враг то и дело задерживает нас и изо всей силы сопротивляется. Теперь мы уже не переезжаем стремительно из деревни в деревню, теперь снова зарылись в землю, понастроили блиндажей. Дивизия заняла большой участок фронта, приходится обороняться.

Снова где-то за нами, во втором эшелоне, развернут медсанбат, и снова грузовики за грузовиками везут к приемо-сортировочному взводу покалеченных, истекающих кровью людей. Как я ни намекала капитану Васильченко и майору Соломину, что теперь для меня самая пора вернуться в медсанбат, никто из них не внял моим робким просьбам. Валино заступничество привело к первой ссоре между супругами. Словом, я по-прежнему – машинистка штаба дивизии.

…Сегодня у меня особенно памятный день. Меня принимают в партию. Волнуюсь. Еле бреду по вытоптанной стежке к политотдельскому блиндажу. Над головой – самолеты. Много их и высоко. Поднимаю голову и долго гляжу в вылинявшую синь неба. Там, под голубым куполом, в смертельной схватке наши и вражеские крылатые машины. Они так высоко, что я не слышу ни гула моторов, ни стрекота пулеметов. Просто высоко в поднебесье вверх и вниз, в стороны и наперерез друг дружке кружат самолеты – точно ранней весной у нас в селе за околицей комары «мак толкут». Долго-долго. Вверх-вниз, в стороны, кругами-кругами. И вот уже вздрогнула одна точка и, увеличиваясь на глазах, поползла, окутанная дымом и пламенем, вниз, на землю. Тянется длинный пылающий огненно-черный развевающийся хвост. С глухим взрывом сталкивается сбитый самолет с землей, вспыхивает ярким огнем. Далеко это, но чудится запах бензина, кипящей в огне краски и еще чего-то…

– Чей это? Чей? – спрашиваю я себя.

И снова, как завороженная, не могу оторваться от равнодушного неба, и снова упрекаю я его, что нет никакого ему дела до того, чьи машины падают на землю – с черными крестами или с красными звездами. Нет, все-таки падают теперь больше те, что с черными крестами. Прошли времена, когда они били нас и на земле, и в воздухе.

Кружатся-кружатся в небе самолеты. Много еще будет дел и медсанбатам, и госпиталям.

– Заставляете себя ожидать, товарищ начальник, – иронизирует капитан Васильченко.

Я спускаюсь «с небес на землю» и замечаю, что стою у политотдельского блиндажа, и что Васильченко у входа ожидает меня. Он хоть и длинный, но заметно выделяется военной выправкой среди снующих здесь каких-то полуштатских очкастых и сутуловатых офицеров. Как-никак, а наш капитан – строевой офицер. Мельтешат штатские политработники в военной форме и с погонами. В другое время я не преминула бы вполголоса заметить что-нибудь относительно выправочки этих штатских с погонами. Но сейчас что-то не до острот. Именно эти «штатские военные» могут сегодня посадить меня в галошу.

Я прошла следом за капитаном Васильченко и выбрала себе местечко у стенки, притулилась в уголке. За столом, покрытом красной материей, – члены дивизионной партийной комиссии.

Принимают в партию солдата. У него – трехмесячный кандидатский стаж. Вот это стаж, вот это проверка – подготовка во время формирования дивизии, марш по Украине, бои. А перед тем – ранение да госпиталь. Стоит перед дивизионной комиссией советский солдат, он делами своими давно уже заслужил право быть в коммунистической партии. А с виду обыкновенный – голова его давно не стрижена, и гимнастерка просится в прачечную, только подворотничок словно бы чужой на его гимнастерке – ослепительно белый, только что подшитый подворотничок, и он предательски выдает давно не стиранную солдатскую гимнастерку. Лицо солдата строгое, загорелое, и в глазах, наверное, никакой робости. Я вижу только спину этого человека и слышу его голос. Спокойный такой голос, каким обычно солдаты на привале обмениваются новостями. Стоит солдат твердо, прямо, чуть раздвинув пятки, крепко сжимает в руках автомат (не догадался, видно, снять, когда вошел). Я вижу, как спокойно лежит на автомате большая натруженная солдатская рука со въевшейся в кожу окопной пылью, и под ногтями у него – черные каемки. Только что с передовой этот человек. Да, он настоящий герой. Слушай же хорошенько, Лиляна. О нем докладывает заместитель командира полка по политчасти.

Это он, этот самый солдат, поднял в атаку свой взвод. Убило командира, захлебнулась атака. Солдаты так и приникли к земле. Казалось, никакая сила не поднимет их. А враг поливает огнем. Смертоносный огненный дождь полощет кругом. И слышны только стоны да крики тех, кого задевают эти огненные нити. Над головами приникших к земле бойцов проносится черная смерть. Ее громадные страшные крылья касаются то одного, то другого. Трудно в такую минуту оторваться от земли, трудно, но надо. Надо! Это понимает каждый, но не может решиться. Надо оторваться от земли, от шершавой колючей жесткой травы, от кочек и комлыжек – жестких и неласковых, прилетевших со взрывами снарядов. Жесткие и неласковые те кочки и комлыжки, но они самые близкие, самые притягательные. Поди-ка, оторвись от них! Земля раскрыла солдатам свои объятья совсем не для того, чтобы они пренебрегали ею, землей. И от нее надо оторваться. Надо! И надо берет верх над страхом. Человек пересиливает себя, вскакивает, и за ним – остальные. И первым, кто оторвался от земли, когда над головой полоскал свинцовый дождь, был вот этот солдат, которого дивизионная комиссия принимала в партию.

За ним очередь знаменитого в нашей дивизии снайпера. Он – казах, бывший охотник. У него на счету… Много врагов у него на счету. О нем написана уйма статей не только в маленькой нашей дивизионной газете, но и в листовках, и в центральной печати был о нем очерк. Мне видно, как ему улыбаются члены дивизионной партийной комиссии. И он уходит с гордо поднятой головой, на ходу окинув блиндаж своим острым взглядом, взглядом узких холодных снайперских глаз.

Ну и ты, Лилянка, вздумала тягаться с такими людьми? Где тебе, беги отсюда пока не поздно. Но убежать нельзя. Обо мне докладывает капитан Васильченко. Но разве это обо мне? Кажется, говорит он о ком-то совсем на меня не похожем. Правда, я все это делала – в медсанбате работала, и студенткой была, и добровольно пришла в армию. Но зачем преподносить все это как нечто заслуживающее внимания? Разве одна я так поступаю? Мне немного неловко, и я опускаю голову в ожидании каверзных вопросов. Но никто не «ловит меня на крючок». Только по Уставу партии задали несколько вопросов. И еще…

– Пионеркой была?

– Пионеркой…

И память молниеносно переносит меня в мое детство, в родную деревеньку Борки. Осень. Доцветают в палисадниках яркие прохладно-восковые георгины. Пахнет ботвой от недавно вырытой картошки. Приветливо машет гроздьями оранжевых ягод тонкая рябинка у нашего окна. Я бегу из школы, распахнув пальтишко. Сегодня на школьном утреннике нас десятерых приняли в пионеры. Все было бы хорошо, если б не ныла коленка. Ее я ушибла, спрыгивая со «сцены»… Сцена-то – «хитрая» была – на школьные парты положили неоструганные доски, одна из них оказалась чуть длиннее прочих – вот за эту «выскочку» и зацепилась я. В другой бы раз всплакнула, а тут не до слез – на груди красный галстук. Конечно, потому и пальтишко нараспашку – пусть видят все. Бегу и от радости не заметила, что Петруся чуть с ног не свалила. Он стоит передо мной, вытирает рукавом свой нос, а на шее у Петрика мамкин платок, красный в белую крапинку, узлом на манер пионерского галстука повязан.

– Не хвастайся, Лилянка. Я тоже – пи… пинаер.

– Да. Была пионеркой, – отвечаю я членам дивизионной партийной комиссии.

– И комсомолкой – тоже?

Комсомолкой? А как же? Это – в десятом классе. Мы шли с Колей Савчуком, который в ту пору уже работал трактористом в МТС, из райкома и бережно нащупывали в карманах тоненькие книжечки с чуть клейкими обложками. Скромные, небольшие такие книжечки, но важнее всего они для нас – на них самый дорогой силуэт. Силуэт Ильича. А Коля, помнится, говорил тогда:

– Знаешь, Лилянка, хочется сделать что-то особенное… Хочется, чтобы – яркая радуга через все небо!

– Да. И в комсомоле была.

Меня приняли в члены Коммунистической партии. Это – самый знаменательный день в моей жизни. Гулко колотится сердце. Теперь я должна жить как-то иначе. А как? Чтобы не было за меня стыдно тем, кто принял меня в свои ряды, чтобы все меня касалось. И, главное, – не быть равнодушной. Нигде! Никогда!

Коммунистическая партия… Это самое могучее, что есть на планете. Сильна она своей великой правдой. Реют над нею знамена. Алые, как огонь. Пурпурные. Красные. Бардовые. Цвета крови. Цвета солнца. Цвета жизни. Если стал ты под эти знамена, так смотри же – ни помыслом своим, ни делом не брось на них тени. Помни, что человечеству нелегко дались эти знамена. Чтобы реяли они как гордые птицы, пролита кровь лучших людей, любивших жизнь и человечество.

Ты любишь смотреть, как шелестят отглаженные праздничные шелковые знамена над ликующей толпой. Так знай же: прострелянные пулями, обожженные яростным огнем противника, они зовут тебя в бой.

Так смотри же, не оступись, если встал под священное знамя. Слышишь?

Я выхожу из политотдельского блиндажа. Меня поздравляют, говорят что-то хорошее, шутят. Я рассеянно отвечаю, потому что не хочу отставать от Васильченко, который уже размашисто шагает по утоптанной тропинке. Мне очень хочется поговорить с ним, узнать, какое даст он теперь партийное поручение. Я бегу вслед за капитаном.

– Куда вы так торопитесь? – раздается за моей спиной знакомый голос. Козырев. Он поравнялся со мной и идет рядом.

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, – с небольшим опозданием говорю я.

– Можно и второй раз поздороваться, – улыбается Козырев.

Это уж совсем нехорошо – значит, я не заметила его там, в политотдельском блиндаже.

– Что вас давно не видно, товарищ старший лейтенант?

– Работа все, работа, – повеселел Козырев.

Чувствую, что хочет он спросить меня о чем-то. Но не решается. Лицо его застыло в каменном спокойствии, и потому что спокойствие это – деланное, догадываюсь, Геннадия Козырева как-то задевает мое к нему отношение.

Примерно представляю себе характер вопросов, которые вертятся у него на языке. Хорошо, что не спрашиваешь. Удивительное дело, и почему ему мало хорошего дружеского отношения? Почему он готов подозревать меня, бог знает в чем? По-хорошему, мне надо бы поговорить в тобой, Гена Козырев. Много разных «почему» накопилось. Васильченко не до меня сейчас. У него свои заботы – служебные и партийные, да и не знаю я его еще как следует. Тебя, Геннадий Козырев, знаю больше. Но как-то не выходит у нас с тобой того разговора, какой бы мне завести хотелось. И не надо смотреть на меня столь подозрительно. Товарищ старший лейтенант, а ведь то, о чем ты хотел выведать – неправда… Ну почему ты не веришь так, как поверил бы мне всякий, кто знает меня?

Мы идем рядом по тропинке, вытоптанной в поле жесткими армейскими сапогами. Идем и молчим. Я тоже хочу спросить старшего лейтенанта, не он ли написал обо мне очерк в нашу дивизионную многотиражку? А вдруг не он? Только в неловкое положение поставишь человека. Там много хорошего сказано обо мне, там вера в меня. А здесь? Нет, нельзя спрашивать

– До свидания.

– Спешите, Лиляна?

– Да. Мне еще с капитаном Васильченко поговорить надо. В штабе некогда будет. Занят он. Так я догоню и по дороге скажу… – крикнула я, убегая.

* * *

Валя решила «званым обедом» отметить сразу два события: мое вступление в партию и получение майором Подковкой очередного воинского звания. Теперь он – подполковник.

– Подполковник Соломин, подполковник Соломин, – бормочет она и потом со смешинкой начинает напевать, – два просвета, две звезды… – И я чувствую, что она очень рада за мужа.

– Два просвета, две звезды, – смешно напевает она, накрывая на стол.

Я пытаюсь помочь, но Валя упрямо доказывает, что справится самостоятельно и, «смилостивившись», предлагает мне заняться черновой работой. Я сооружаю из пустых ящиков некоторое подобие стола. Накрываю их новенькой плащ-палаткой и сверху стелю кусок кремовой бязи. Ну, чем не скатерть?

Снуют проворные Валины руки. Она очень волнуется – ведь это первый в ее замужней жизни «прием гостей». Я помогаю резать американскую колбасу, которую выбиваю ладонью из цветной заморской коробочки. Валя орудует прикрепленным к коробочке ключиком, вскрывая еще несколько таких цветастых баночек. Мы придумываем незатейливые «приборы» из бумаги. Что же делать, если не хватает посуды? Готовим салат. Валя ухитрилась достать где-то растительное масло. На столе – помидоры, огурцы. С шумом высыпает Валя в бумажную вазочку жесткие армейские галеты.

Мы едва успели приготовить все, как появился новоиспеченный подполковник. Он привел с собой капитана Васильченко, и блиндаж сразу наполнился певучим украинским говором. Мне нравится манера Васильченко – вплетать в русскую свою речь певучие яркие украинские слова, веселее становится от его образных ярких словечек, даже «с перцем» которые…

Мы сидим уже за столом, когда неожиданно для меня появляется командир дивизии. Собственно, это, по-видимому, только для меня неожиданно.

– Пожалуйста к столу, Владимир Викторович, – радушно приглашает подполковник Соломин.

Валя ставит перед Борисовым целый столовый прибор – две мелких тарелки, кладет вилку и столовый нож (где и когда она только раздобыла все это?). Генерал-майор усаживается напротив меня. Он, с шутками и потирая руки, берет наполненный алюминиевый стаканчик, закусывает, шутит с Валей, перебрасывается замечаниями с капитаном Васильченко. Только со мной – ни слова. Я чувствую себя поэтому, действительно, «не в своей тарелке»… Я, кажется, покраснела. Хорошо, что хоть светильник далеко, и никто этого не заметил.

Когда мы поднимали тост за новые подполковничьи погоны, я, осмелев немного, заметила, что и для полковничьей звездочки уже готово место. Все засмеялись, разглядывая бывшие майорские погоны Подковки, переделанные на подполковничьи. Просто Валя осторожно вынула звездочку с середины погона и прикрепила по две на каждом из просветов. Запасных погонов у Соломиных не было.

– А теперь, друзья, выпьем за молодую коммунистку! – предложил Борисов. Он встал и протянул алюминиевую стопку ко мне. Все зашумели, потянулись в мою сторону, а Валя – умеет же смутить, тихоня! – подбежала и звонко поцеловала в щеку.

– Считайте, что это за всех, – рассмеялся Борисов.

…А потом мы пели песни. Запевали Подковка и Васильченко. У подполковника оказался серебряный тенор, а у капитана мягкий низкий баритон. И вот их голоса, переплетаясь, оттеняя друг друга, рассказывают о широком просторе, о зеленых лугах и тенистых дубравах, о тоскующей любви. Мигает самодельная лампа, сделанная из гильзы от снаряда. Над головой бревна в три наката, за дверью – всего несколько километров – враг. А здесь – песня, грустная, хватающая за сердце.

Почему-то я боюсь взглянуть в сторону Борисова, боюсь встретиться с ним глазами.

Мне становится как-то лучше, когда под аккомпанемент аккордеона, на котором хорошо играет Подковка, мы все вместе поем о войне народной, о проводах на фронт, об ожидании и о верности.

– У каждого поколения свои песни, – говорит Борисов. – Вы не помните буденновскую – «Там вдали за рекой…»?

– Почему же? – откликается Васильченко.

Эту песню поют они втроем, Соломин, Васильченко и Борисов. Вот уж совсем не ожидала, что наш командир дивизии еще и петь умеет. Немодным последнее время для командиров такого масштаба было распевать песни. Почему-то считалось это несолидным…

Я зачарованно слушаю. Кажется, открыла в этом человеке еще много хорошего. Он общительный, компанейский. Не разучился быть веселым, не «засушила» его война.

Валя суетится, подает чай. Я начинаю помогать. Мы меняемся местами. Васильченко пересел к Соломину, и они вполголоса о чем-то спорят. Мое место заняла Валя, и мне осталось сесть рядом с Борисовым. Снова стало почему-то неловко. Несмело взяла свою кружку. Горячий. Пусть остынет.

– Что же вы такая строгая, виновница торжества? – вполголоса спросил меня Борисов. Он наклонился и смотрит мне прямо в глаза, словно ожидая какого-то особенного ответа.

– Откровенно?

– Конечно!

– Открываю для себя людей…

– Выводы?

– Положительные… Положительные выводы. Плохо, что не умею я сразу разбираться в людях.

– Ну, это дело наживное, Лиляна…

Я не знаю, как вести себя. Оказывается, я умею преглупо смущаться. Выползают мои провинциальные «уши», как ни «причесывала» их покойная Валентина. Я сержусь на себя за скованность и неловкость, за неумение держаться. Не знаю, о чем можно говорить с Борисовым. Слышу, что Васильченко и Соломин говорят о трудностях, предстоящих дивизии при форсировании Днепра. Значит, предстоят большие бои. Следовательно, надо попроситься снова в медсанбат. Но… Я знаю, что это не положено в армии – просить командира о чем-то. А на переправе я могла бы оказаться полезной. Горячо там будет, и каждый человек окажется на счету.

– Товарищ генерал-майор…

– Можно: Владимир Викторович, Лиляна.

– Владимир Викторович, – несмело повторяю я и чувствую, что безбожно краснею. – Разрешите мне помогать санитарам на переправе, когда будем Форсировать Днепр.

Лицо Борисова резко меняется. Он даже не считает нужным скрывать свое неудовольствие. Но, по-видимому, у меня умоляющие глаза, потому что после небольшого колебания он говорит:

– В виде исключения. Один только день. По согласованию с подполковником Соломиным.

– Спасибо! – и, забывшись, я протягиваю к нему руки. Он осторожно берет их и… и подносит к своим губам.

На пороге нашего блиндажа внезапно возникает адъютант командира дивизии.

– Товарищ генерал-майор, вас к аппарату…

Борисов уходит, а мы продолжаем свой маленький праздник. Скоро нас выведут из второго эшелона. Скоро бои за Днепр…