В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 13. Любовь бывает разная…

Еще дули холодные ветры, еще мела поземка, а нас – подразделение за подразделением или, как именовали на фронте – хозяйство за хозяйством – отправляли на переформирование, на отдых. После морозов и пронизывающих ветров, после землянок и блиндажей – снова запыленные, запорошенные снегом грязно-красные составы товарняков, снова дощатые нары с соломой вместо матрацев, снова путь-дорога.

Мы оказались теперь в глубоком тылу. Нам приятно было сознавать это, всеми порами чувствовать, что теперь до единиц процента снижалась опасность нападения с воздуха и совершенно невозможны были обстрелы дальнобойными орудиями. Враг никак не мог прийти в себя. В Германии после нашей победы на Волге объявили трехдневный траур.

В дороге Аська-комиссар пришла в наш вагон проводить политинформацию. В прошлые времена Аркадий Петрович поручал многим из нас это дело, но новая комиссарша или хотела показать свою «оперативность», или не доверяла нам: что они, санитарки, могут? Обидно было немножко, но ничего не попишешь. Училась ты, Лилянка, всего-навсего только на третьем курсе исторического факультета, а здесь человек с законченным средним медицинским образованием. И к тому же только что назначена заместителем начальника командира батальона по политчасти. Комиссарская должность.

Правда, прежнего комиссара (была такая должность в медсанбате) мы видели довольно редко – он хорошо выступал на митингах, славно «пропесочивал» в случае какой-либо оплошности и ... изучал настроения. Аркадий же Петрович был настоящим нашим другом, политическим руководителем и воспитателем. Да, он был только лишь политруком, но у нас сложилось мнение, что такой человек мог бы быть не только скромным политическим работником в медицинском батальоне. Мы и радовались, и огорчались, когда узнали, что Аркадия Петровича переводят от нас. Радовались тому, что идет он с повышением по службе – в политотдел армии (вон какой прыжок!), и горевали потому, что все, кто потом работал с нами, казались нам хуже…

После политинформации Аська-комиссар отвела меня в сторонку и строго сказала:

– Разобрать бы тебя, молодого кандидата партии, за легкомыслие. Такого натворила...

– А в чем дело?

– Слишком уж сердобольная – врагу хлеб суешь. В плен не успели взять их, а ты…

– Он же попросил хлеба, руку протянул…

– Ну и что с того?

Я не ответила. И как мне было признаваться в том, что и до сих пор не считаю себя виноватой.

– Моли бога, что у тебя защитники оказались всесильные.

– Кто это?

– Кто-кто? – передразнила Аська и совсем не по-комиссарски, а просто по-девчоночьи позавидовала:

– Сам командир дивизии. На твое счастье в политотделе был, когда меня по твоему вопросу туда вызывали.

– Зря это он. Разбирали бы, – сердито ответила я Аське.

– Ты не фанабырься. А со вступлением в партию придется теперь подождать. Так прошло бы три месяца – и подавай заявление о переводе из кандидатов в члены. Приняли бы, конечно, а теперь – погодим, – почему-то мстительно проговорила наша новоиспеченная комиссарша.

Я промолчала. Только с сожалением вспомнила Аркадия Петровича. Он бы понял. Разные, оказывается, бывают и политработники.

Пришла весна. Сначала осторожная, она, точно разведчик, подкрадывалась, веяла теплыми ветрами, потом на время уходила, и тогда становилось холодно, неуютно. Но однажды, после сумеречных пасмурных суток, пошел крупный дружный дождь. Он принес весну. И все вокруг помолодело – задорно зазеленели обочины деревенской улицы, быстро стали набухать почки на искореженных войной деревьях. Теперь в этой далекой от фронта деревне будут взрываться только почки. Высокое голубое небо широко улыбалось земле – торопилось побыстрее залечить раны, нанесенные войной. Ярко и долго светило солнце, и все под его лучами стряхивало оцепенение, оживало, тянулось к свету и… людям хотелось обыкновенного человеческого счастья.

И вместе с этой дружной весной в наш теперь тыловой медсанбат пришла любовь.

Мы с Клавой несем тяжелые термоса с хвойным настоем, который медики рекомендуют пить, чтобы не было цинги. Жесткие брезентовые ремни впиваются нам в плечи. Тяжело. Но это не мешает нам болтать обо всем на свете и… конечно же, о любви.

– Ой, Лилянка, хоть бы встретился он на дороге где-нибудь. Взглянуть бы глазком одним.

– Это ты о генерал-майоре Борисове? – невинно спрашиваю я.

– Ох и коварная же ты, подружка моя!

– Любовь такая, радость большая, – напеваю я и дразняще гляжу на потное, раскрасневшееся Клавино лицо.

– Нет, уже не встретим. Если бы ехал, то догнал бы… – сочувствую я Клаве. – Зря ты только кудри сегодня завивала, мучилась ночью на бигудях.

– А что, развились?

– Да есть малость, – утешаю я, хотя от Клавиных кудрей ничего уже почти не осталось, ветер разметал выпрямившиеся жесткие волосы.

Клава, точно заклинание, каждую минуту произносит фамилию командира дивизии. Она заражает меня своими постоянными разговорами об этом человеке. И я ловлю себя на том, что мне и смешно это увлечение и хочется, чтобы Клава говорила об этом… Я точно с горы бегу. Бегу-бегу и не могу остановиться. А что впереди: овраг или цветущая лужайка? Не надо обольщаться. Вряд ли – цветы. Надо заставить себя остановиться, но как? Ничего, силы воли у меня хватит. А то и я, как Клавка, влюбленная в генерала, начну ерунду говорить.

– Я, Лилянка, его сегодня во сне видела. Рассказать? – просит Клава.

– Ну что ж… Видно, бигуди спать мешали, так и снилось тебе пустое…

– Нет, и не пустое! Вижу: будто приехал он к нам в медсанбат, а вокруг – никого. Одна я только. Бегу ему навстречу – докладывать, а слова все пропали, что говорить и не знаю.

– А дальше?

– Проснулась я.

– И все?

– И все, а разве мало? Видела я его, видела. Эх, не понимаешь ты… – и Клава, огорченно махнув рукой, быстро шагает по дороге.

– Понимаю, Клавочка, понимаю… – говорю я и тороплюсь догнать свою подружку. – Вас, влюбленных, за семь верст видно.

– Так уж, – недоверчиво тянет Клава.

Я не осуждаю Клаву – ей только недавно исполнилось восемнадцать лет. Что она видела? Потому и придумала себе героя. А вот Надя Волкова… Она моя ровесница, пора бы ей и степеннее, что ли, быть, и она…

– А Надька наша, – смеется Клава, – перекисью выкрасилась…

– И Надя влюбилась. Только в кого?

– Будто не знаешь? – улыбается Клава. – В Ромочку!

– Это ты брось. Нельзя ей в Ромочку влюбляться. Там Аська.

– Аська? Значит, правду девчонки болтали. Раз и ты знаешь, то дело верное.

– Почему?

– Да потому что все новости в медсанбате ты, Лилянка, узнаешь последней. Уже все петухи прокукарекают, а ты только просыпаешься. И почему ты не любопытная такая, а? Лилянка?

Клава остановилась, сбросила тяжелый термос на землю и присела на молодую еще редкую травку. Я примостилась рядом.

– Ну, расскажи, расскажи, что ты знаешь об Аське?

– Ничего не знаю.

– По глазам вижу – знаешь. Хороша же подруга, – сердится Клава, – даже сказать не хочешь…

– Нет, Клава, не знаю.

Я сержусь на себя за то, что проговорилась. Но рассказать Клаве о том, что мне совершенно случайно пришлось услышать, я тоже не могу. Не потому, что не доверяла я этой честной хорошей девушке, а потому что все случайно услышанное мной было не для чужих ушей. И вспомнилось…

Аська-комиссар пришла посмотреть, как работает наша «витаминная фабрика». В другое время строгая и придирчивая, она на этот раз казалась рассеянной и чем-то озабоченной. Скользнула глазами по нашим «самоварам», отхлебнула хвойной настойки полстаканчика и приоткрыла дверь. Потом вернулась, спросила меня о чем-то и, не дослушав, снова открыла дверь.

По дорожке шел Ромочка, как привыкли называть мы начальника химической службы дивизии капитана Тимофеева, рядом с ним – Надя Волкова.

Аська-комиссар рывком распахнула дверь и направилась к ним. Мне надо было посмотреть, сколько у нас осталось «сырья», и я пробралась в малюсенькую кладовушку. Там было темно, и потому пришлось больше определять наощупь, что я и делала. Но выйти из кладовушки мне удалось не сразу.

В «главном цехе» нашей «фабрики» находились Аська и Ромочка, и разговор, который они вели, был очень важен для нашей комиссарши. Ромочка же дал бы «пол-литра», чтобы только как-нибудь удалось улизнуть. Поэтому я не могла подводить Аську, и, несмотря на то, что комиссаршу я не очень-то любила, чувство женской солидарности взяло верх. Не думаю, чтобы и сама Аська заподозрила меня в излишнем любопытстве. Чему-чему, а подобным элементарным этическим «тонкостям» меня научили и простая деревенская женщина – моя мама, и позже – Валентина. Итак, я осталась в амбарушке-кладовой.

– Рома, – донесся до меня совершенно отчетливо Аськин голос, – Ромочка, ну что ты бегаешь от меня? Мне важное сказать тебе надо.

– Тороплюсь, рыбонька. Ну, говори, что там у тебя.

– Знаешь… – Ася что-то зашептала капитану Тимофееву на ухо. Сильно скрипнули сапоги: видно, Ромочка сделал шаг назад. Испугался?

– Не может быть! А ты уверена?

– Не первый год в школу хожу.

– Ты еще шутить можешь.

Пауза. Длинная пауза. Я пыталась представить себе расстроенное ожидающее Аськино лицо, и мне трудно было это сделать. Аська… Аська-комиссар. Такая строгая, официальная, самоуверенная. Да повернись ты к нему спиной и поди прочь! Аська, я уважать тебя буду за это до конца дней моих. Окажись в этой трудной для тебя ситуации комиссаром, а не нашкодившей бабенкой. Я, и все мы, – поймем тебя и не осудим за большое чувство. Что же ты ждешь, Аська?

– Ну, так придумай что-нибудь, – прозвучал просительно Ромочкин голос. – Вы же, медики, все можете. Даже головы людям латаете, а здесь… Пустяковина какая-то.

– Вот как! А сам говорил… Да что говорил!

– А что я тогда сказал? Ты же сама сказала: не маленькая. Вот и понимать должна, что бывают минуты, когда мужчина скажет все, что хочешь.

– Ты говорил, что у тебя нет жены. До того, до… Говорил, когда мы на формировании были.

– Милая моя комиссарша, – совсем уж издевательски сказал Ромочка, – нас учат не только доверять, но и проверять.

– И не стыдно тебе? – только и нашла что ответить Аська.

Эх, комиссарша-комиссарша. Да для него, для Ромочки твоего, ничего, выходит, святого нет. Неужели ты не слышишь, как он издевается над тем, чему вас, политработников, учат. Как жаль, что нельзя мне выйти из этой кладовушки. Не посмотрела бы я на его погоны офицерские, а там пусть хоть десять нарядов вне очереди!

– Не сердись, рыбонька. Я и не думал врать: здесь-то, в армии, у меня жены нет. Здесь Асенька – женушка моя, – самодовольно изрек Ромочка. И по-видимому, улыбнулся – потому что Аська сердито заметила:

– Оставь хоть сегодня свое зубоскальство.

– Слушаюсь, товарищ комиссар, – и Ромочка шаркнул подошвой сапога. Потом помолчав, убеждающе заворковал:

– А чему, собственно, нам с тобой, рыбонька, печалиться? Фронт далеко. Над головой не гремит. Начальство занято пополнением дивизии. На дворе весна – вон яблоньки скоро зацветут.

– Не до яблоневого цвета мне.

– Ну, ничего. Дело, как я понимаю, не очень-то сложное. Полежишь денек-другой, и снова ночкой темною приду я к рыбоньке своей.

Аська! Что же ты не размахнешься и не дашь звонкую пощечину по нахальной роже пошляка? Аська, почему ты молчишь? Комиссар ты или..?

Я не слышала, что ответила Ася. Хлопнула дверь. Ушли. Вот и вся комиссаршина тайна. Разве можно выдать ее кому-нибудь? А Надю пусть Клава предостережет. Они последнее время подружились вроде, Клава с Надей. Пусть скажет Наде, что Ромочка и Аська… О, если бы можно было сказать прямо, что капитан Тимофеев подлец? Но Аськину репутацию нельзя подрывать. Должно все уладиться.

– Вставай, Лилянка, уснула, что ли? – Клава трясла меня за плечо. – Двинулись дальше, санитарка Орлович! Пошевеливайся! Нет за вами глаза! Чуть отвернись, вы и рады посачковать, – передразнивала Клава нашего старшину. – Распустились, как вязаные чулки. Догляд трэба!

Клава помогла мне поднять термос, и мы снова пошли вперед. Вон и лесок недалеко – там идут занятия молодого пополнения нашей дивизии.

… Скоро мы напоили бойцов горьким хвойным напитком, туго набили плащ-палаточные узлы душистыми сосновыми ветками и поплелись обратно в деревню, к себе в медсанбат.

– Отдохните, курносые, – неслось нам вдогонку.

– Ишь, чего захотели, молокососы, – ворчала Клава.

– Некогда! – помахала я ребятам сосновой веткой.

– Ну хоть немножко!

– И немножко некогда, – строго отрезала Клава и смешно подняла вверх свой действительно курносый нос.

Я заторопилась за своей строгой напарницей, успев заметить только, что молодые бойцы насобирали букетики ранних весенних цветов, и лежали те букетики рядом с новенькими автоматами. Не успели, видно, отдать нам с Клавой те цветы. Жаль! И все из-за этой Клавки, влюбленной в генерала. Мечется, думает на дороге где-нибудь его встретит. Всех, кто моложе сорока, презрительно зовет молокососами. И кто бы подумал, что с милой Клавдюшкой такое может приключиться…

Обратно мы просто бежали налегке. Пустые термосы да узлы с сосновыми ветками, какая же это тяжесть? Вот и околица. Вьется еле заметная, поросшая молодой светло-зеленой травкой деревенская тропка. Видна уже наша «витаминная фабрика». Любопытно, что она стала уже своеобразным клубом. Больше, правда, у нас там находит приют рядовой и младший командный состав – из женщин. А мужчины – преимущественно офицеры, и все больше – штабники. Строевым – даже на переформировании не до девчонок.

Аська, занятая своими личными делами, проводит с нами только утренние политинформации, а потом – «работает клуб». Но все это не так уж плохо – чем дальше от начальства – тем лучше.

– Смотри-ка, Лилянка, что они там утворяют.

– Обычная история. И удивляться нечему – просто взяли в плен какого-то, по-видимому, смазливого офицера.

– И верно! – подтверждает дальнозоркая Клава. – Красивого окружили.

– Трудновато ему, горемычному, приходится, – сочувственно комментирую я.

– Ничего. Если фронтовик, не стушуется.

Мы подошли поближе. Девчонки окружили высокого белокурого старшего лейтенанта, и ну пичкать его нашим напитком. Надя Волкова командирским голосом приказывает:

– Пейте, товарищ старший лейтенант. Это противоцинготное средство – хвойный экстракт.

– Да не надо мне никаких экстрактов. Я же не больной.

– А вы, что, приказа по дивизии не знаете? – нажимает Надя. – Всем приказано пить. Вон девчата даже в подразделения носили наш экстракт.

Надя вошла в роль, ей самой нравилось командовать этим молодым офицером, нравилось и повторять само слово «экстракт» – звучало оно не по-здешнему и не по-фронтовому, а отдавало чем-то далеко ушедшим, пережитым, школьным.

– Девушки, честно говорю вам: ни к чему это, – убеждал девчонок старший лейтенант. И, чуть кокетничая, хвастался: – У меня пока все зубы целы. А приказы я привык выполнять. Пробовал я ваш напиток.

– Плохо выполняете приказы, – не унимаются девчонки.

Им явно нравится эта прозрачная игра, нравится белозубый широкоплечий офицер-блондин, нравится его ласковый голос и простое обращение. Потому и кричат они наперебой, потому и старается каждая обратить внимание старшего лейтенанта на свою особу.

– Девушки, а можно – по секрету? – блестит глазами офицер. – Не рассердитесь?

– Можно! – хором кричат девчата. – Мы сразу же получше радио, побыстрее то есть, разнесем ваш секрет! Говорите!

– Не вкусно!

– Вот так секрет, – отвечает Надя за всех. – Зато полезно. И повелительным жестом, точно царица награждающая кубком вина, протягивает офицеру стакан с зеленоватой жидкостью.

Старшему лейтенанту остается лишь подчиниться. Он комически разводит руками и берет стакан.

– Пей до дна, пей до дна! – кричат девчонки.

– Ну, девчата, такую присказку в другом случае говорить надо, не к месту это.

– У нас все к месту!

Девушки не хотят отпускать красивого молодого и веселого офицера. Я стою в стороне и хмурюсь: отчего это он так рисуется? Ну, выпил бы стаканчик, девчата и оставили бы его в покое. А то поддразнивает их, да ещё норовит позубоскалить. Наши взгляды встретились. Старший лейтенант сделал совершенно серьезное лицо и невозмутимо заметил:

– Разумеется, приказы надо выполнять и относиться к ним следует со всей серьезностью.

Ого, это уже в мой адрес. Оказывается, он и задеть может, и довольно тонко — не придерешься. Вот и посадил тебя в лужу незнакомый офицер, Лилянка. Ну что ж, из этой ситуации лучшим средством будет спасение бегством. Но, конечно, не в буквальном смысле бегством – много чести было бы белозубому насмешнику. Я спокойно, с независимым видом, показала спину. Что мне до этого офицера? Мало ли их каждый день болтается у нас в медсанбате?

На следующий день я дежурила с утра на «витаминной фабрике». Не скажу, что с великой радостью сидела я у амбарчика и разливала «напиток» по термосам. Работа казалась мне слишком уж легкой и нестоящей после всего, что пришлось делать на фронте. И кроме того, я, как и некоторые у нас в медсанбате, иронически относилась к нашему «производству». Но приказ есть приказ. Я была недовольна собой, чувствовала себя задетой словами вчерашнего белозубого офицера. А почему это, собственно, я вспомнила о нем? Красивые зубы. Ну и что? И все-таки, здорово он меня отделал. За один мой хмурый взгляд такая тирада. Неплохо! Давненько не приходилось тебе, Лиляна Орлович, получать таких выволочек. Все улыбаются тебе, как правило, поддакивают. (Я имею в виду сильную половину рода человеческого, точнее, тех его представителей, с которыми сталкивает жизнь), а этот… И как тонко взгрел, не подкопаешься. Вот и внешность не помогла тебе, Лилянка. Выставил ханжой, высмеял – и был таков.

Значит, мало быть смазливой. О своей внешности разные приятные слова стала я слышать в старших классах средней школы. Правда, мама моя постоянно «проводила со мной воспитательную работу» на тему: не родись пригож, а родись счастлив да умен. Ту же линию, но много тоньше, вела Валентина. Так что я не привыкла задирать нос. И потом, собственное лицо как-то примелькалось мне, что ли, и я сама никогда не находила в своей внешности ничего особенного. Никогда по-настоящему, откровенно говоря, не задумывалась, какая я. Мне просто приятно было сознавать, что когда я где появлялась, молодые парни поглядывали в мою сторону. Это было приятно. Даже привыкать я стала к этому. Но я всегда помнила тонкие намеки Валентины по этому поводу и старалась, чтобы меня провожали не «по одежке». А тот офицер с красивыми зубами просто задел меня.

Ну ладно, не заметил бы – и только. Что в том? А то шпильку запустил. И главное – за ханжу меня принял, за тупое бревно… И кто он такой, тот насмешник? Постой-постой… А ведь ты, Лиляна, видела его раньше. Помнишь, когда из балки Долгой ходили на инструктаж агитаторов в политотдел? Аркадий Петрович и фамилию его называл, да только забыла я ее. А работает он в политотделе.

– Вы всегда такая строгая, Лиляна Орлович?

Я подняла глаза и совсем не удивилась. Бывает, ну шел человек мимо… Стоит рядом и снова демонстрирует свои ровные ослепительной чистоты зубы. Задавака.

– Нет, не всегда и не со всеми, – равнодушно ответила я, а сама искала, что бы такое сказать, чтоб взять реванш за вчерашнее поражение.

Я подчеркнуто дисциплинированно вскочила и  отрапортовала:

– Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант.

Здорово! Он чуть покраснел, этот офицер. Но не растерялся, как сказала бы Клава.

– Ну что ж, давайте ваше зелье. Раз медицина приказывает, надо слушаться.

– А вам в политотдел разве не доставили сегодня хвойный экстракт? – говорила я нарочито нудно и безразлично.

– Почему же, доставили, – в тон мне отвечал офицер. – Только я рано ушел по подразделениям, а не выполнить приказа не осмелился.

Он снова издевался надо мной, этот белозубый. Ну хорошо!

Я с подчеркнутой готовностью принесла наполненный стакан. Старший лейтенант выпил, чуть поморщился, но уходить не собирался. Он уселся на лавочке, но не пригласил меня сесть. Не могла же я плюхнуться рядом, а без спроса или без разрешения старшего уходить не позволяла мне дисциплина. А спросить разрешение уйти не позволяла… девичья гордость. Стою, молчу, злюсь на себя и на незнакомого офицера. Что мне остается, как потихоньку разглядывать его? Ничего особенного. Крепкий. Высокой, светловолосый. В новеньких погонах. На груди два ордена – Красной Звезды и Боевого Красного Знамени. Значит, хлебнул и лиха, бывал в боях, не отсиживался у себя во втором эшелоне. Это плюс ему. Да и внешне он, ничего не скажешь, видный собой. Не зря же вчера вытанцовывали перед ним медсанбатовские девчонки во главе с самой Наденькой Волковой.

Старший лейтенант широко улыбнулся мне и встал:

– Ну что ж, давайте познакомимся, Лиляна Орлович, – и протянул мне руку.

– А это что же, обязательно? Да и вы уже знаете мое имя.

– Может быть, и обязательно.

Он чуть пожал мою шершавую ладошку. Руки у него мягкие – не приходится им иметь дело с сосновыми ветками.

– Геннадий Козырев, – отрекомендовался он. Помощник начальника политотдела по комсомолу.

– Лиляна Орлович – санитарка, – вызывающе ответила я.

– Знаю, – не принял вызова Козырев. – И что санитарка, успел сообразить.

– И что же?

– Пока ничего, – окончательно гасит «мой петушиный гребень» Геннадий. – До свидания, Лиляна Орлович.

Я проследила за ним глазами, пока он скрылся за поворотом. И… рассердилась на себя. Ну что стоило тебе, Лилянка, по-хорошему поговорить с человеком. Просто, как говоришь ты с другими. Так нет же! Какой-то неверный тон, в чем-то посчитала себя задетой. А на что жаловаться тебе? Самое главное, что этот Козырев сочтет тебя пустой кривлякой или тупицей. Хорошо? Ну почему ты так вела себя, а? Лилянка? Знаешь, почему? Ты проста «начинаешь оттаивать» после горя своего. Весь твой тон, твое поведение, не что иное, как… Обыкновенное женское кокетство. Да-да. А хорошо ли это – кокетство?

С того дня Геннадий Козырев повадился к нам в медсанбат, точнее, на «фабрику витаминов». Придет и шутливо попросит выпить стаканчик. В иной раз нарочно скажу:

– Нет сегодня экстракта, товарищ старший лейтенант.

– Плохо, значит, работаете, – полушутя-полусерьезно ответит он.

– Ну, раз пришли, найду каких-нибудь остатков. На донышке есть немного.

– Придется довольствоваться и остатками – раз медицина повелевает.

Девчонки заметили это, и ну – смеяться. Вот, мол, приворожила парня – готов даже осадок из этой настойки пить, лишь бы стакан был из Лилянкиных рук. Я сердилась и на девчат, и на Козырева. Ну что ему от меня надо? Оказывается, любопытный офицер успел узнать, как я работаю, и про Колю, и о том, что о маме уже около двух лет не знаю ничего.

Как-то я насмешливо спросила старшего лейтенанта, откуда у него столь исчерпывающие сведения о моей персоне. Он скромно ответил:

– Я партийный работник как-никак.

– Комсомольский, – уточнила я.

– Совершенно верно: комсомольский, – поспешно согласился он и посмотрел на меня ласковыми глазами.

А девчата все донимали меня: какого, мол, принца еще тебе, Лиляна? Козырев – «парень что надо» – не нахал, не юбочник, заслуженный офицер, и влюбился так, что за версту видно.

– Весна, молодость. Пришла пора ему влюбляться, – неизменно хмуро отвечала я.

Мне было досадно на себя – случилась же такая минута и со мной, когда не безразличным показалось мне внимание этого человека. Но это была только маленькая мгновенная вспышка, потом все прошло. Чудные девчонки. Зачем мне этот Козырев? Пусть он очень даже хороший парень, пусть – совершенно такой, каким рисуют его наши медсанбатовские девчата. Что из того? Разве можно вот так просто – взять и забыть Колю? Да и зачем мне забивать себе голову мыслями о случайно встреченном офицере?

У него в тылу, как почти у всякого, своя Лиляна есть. Может быть, он с ней только один раз и потанцевал всего, и провожал ее, может быть, всего один-единственный раз. Расстояние, молодое воображение сделали из заурядной девчонки сказочную принцессу, наделенную такими достоинствами, о которых та, настоящая, реальная девчушка, не имеет никакого представления. Так уж водится. И это очень хорошо, что это так. Вот и у старшего лейтенанта Козырева, может быть, есть тоже такая сказочная принцесса или не сказочная, а настоящая хорошая девушка. Так зачем ему какая-то случайно встреченная на перекрестке военных дорог дивчина, пусть даже и зовется она Лиляной Орлович?

И еще: что-то не верится мне в любовь с первого взгляда. Допускаю, что бывает такое, но не так уж часто, как хотят представить это мои медсанбатовские подружки. Клава уверяет, что влюбилась она в генерал-майора Борисова с первого взгляда. Не скажу я ей этого, но… Какая уж это любовь? Выдумала она своего генерала, придумала. Ведь не знает, какой он человек. Молвой солдатской живет. А ведь бывает и так: на службе, с подчиненными – это одно, а с близкими – другое.

Я не хочу ничего дурного сказать о нашем командире дивизии, потому что… Потому что положено нам думать о нем, как о командире, и не заниматься пустяками! Клава оттого, что нет у нее парня ни здесь, ни на фронте, и в деревне, когда она у себя жила, тоже никого не было, никто не успел поухаживать за Клавдюшкой, и выдумала она эту свою любовь.

А, может быть, и Козырев меня тоже придумал? Он ведь тоже не знает, что я за человек. А я ведь «не сахар». И строптивая, и нерешительная, и противоречивая. Мне самой в себе подчас трудно разобраться, а тут еще малознакомый человек пытается сделать какое-то заключение. Вот Коля – тот, действительно, знал меня. Он умел даже мысли мои читать. Но… Никогда, видно, не встретить мне такого человека, каким был Коля. А Генка… Генка Козырев… Может быть, он просто так… И у него в тылу, как у капитана Тимофеева, даже жена есть?

Девчонки утверждают, что по совершенно достоверным данным установлено, что старший лейтенант один как перст. Ну что ж. Пусть будет так. Все равно – не могу…

Девчонки твердят: не упускай своего счастья! Пробросаешься. Ну что ж. Может быть, они и правы. Но ведь и сердце свое тоже спросить надо. А оно молчит.

Любовь… Хороша она своей непохожестью ни на какие другие чувства. И у каждой пары – она особенная, неповторимая. Если это любовь, конечно. Если любовь…

Как-то вечером иду я по исковерканному войной саду. Радуюсь, что молодые яблоньки не поддались военному шквалу, выстояли и собираются снова зацвести. Я облюбовала одно деревце и каждый вечер перед самым отбоем прихожу посмотреть, как розоватые плотные бутоны начинают становиться нежно-белыми цветами. Это стало моей привычкой – посмотреть на это чудо, чуть коснуться ладонью молодого ствола перенесшей страшную грозу яблоньки, постараться заметить, как распускаются нежные листья. Это успокаивало, баюкало взвинченные нервы и обещало что-то очень хорошее впереди.

У самого ствола моей яблоньки совсем недавно какой-то умник вырыл небольшую ямку. Кому и зачем это понадобилось, мне трудно было понять. Война ушла отсюда – зачем же портить сад? Я решила, что лучше будет, если ямку ту зарыть. Задумано – сделано! Когда я усиленно работала лопатой, мимо меня, приглушенно о чем-то разговаривая, прошли| Далибов и Ася. Когда работа моя была закончена, я снова увидела нашу комиссаршу. На глазах у нее стояли слезы, и у нее был такой растерянный вид, словно попала она под артобстрел и не может никуда укрыться. Как только Ася поравнялась со мной, лицо ее сразу обрело обычное комиссарское спокойствие. Но деланная эта мина, видимо, давалась ей нелегко.

– Лилянка, ты что здесь делаешь? – спросила Ася, стараясь придать лицу своему деловитое выражение.

– Вот ямку под яблонькой зарыла. Корни могут повредиться.

– Кто это приказал тебе? – пожалела меня Ася.

– Никто. Сама.

Комиссарша удивленно взглянула на меня и в недоумении покачала головой:

– Чудная ты, – искренне сказала она, – не пойму я тебя никак.

Я промолчала. Это ты чудная, комиссарша. Кто и когда умел сразу узнавать человека, особенно если недосуг к этому человеку приглядеться пристально? Я ведь, в основном, хожу «в благополучных». Откуда тебе знать меня, если ты занимаешься с теми, кто «отклоняется от нормы»?

Но отчего ты не уходишь, Ася? Почему стоишь ты, переминаясь с ноги на ногу, и не заметила даже, что твои хромовые, вычищенные до блеска сапожки добросовестно утаптывают землю над только что зарытой ямкой у моей яблоньки?

А с Аськой произошло неожиданное. Она опустилась на ярко зеленую нежную травку и заскребла по ней руками. Лица ее мне не было видно, но я чувствовала, что оно такое же, как тогда, когда она только что подошла ко мне, после разговора с Далибовым.

Я стояла в нерешительности. Но когда Аська с надрывом заплакала и ничком уткнулась в траву, я бросилась к ней, пытаясь приподнять за плечи. Какая уж тут субординация? Просто плакала девчонка, попавшая в беду, и разве можно было не утешить ее, сделать вид, что тебя, рядовой санитарки, не касается, что там переживает твой офицер, что у него там за личные трагедии.

– Ася, Асенька, что случилось? – тормошила я ее.

Аська, видимо, борясь с собой, всхлипнула, а затем торопливо стала шарить в кармане своей гимнастерки. Она вытащила небольшой бинтик, заменявший носовой платок, и вытерла им свои заплаканные глаза. Я села рядом.

– Если нельзя говорить, то…

– Можно уже! Полмедсанбата теперь знают, наверное, мой секрет, – всхлипнула Ася.

Я сразу догадалась, о чем был разговор у нее с Далибовым, и мне горько стало оттого, что Аська готова была искалечить себя, только бы никто не узнал, только бы остаться вместе с начхимом Ромочкой…

– Что же мне делать, что? – думала вслух Ася.

– То, что советует доктор Далибов.

Ася вскочила на ноги.

– А ты откуда знаешь?

– Если тебе не хочется разговаривать со мной на эту тему, будем считать, что я ничего не знаю, – сухо ответила я. – А если ты, Ася, веришь мне…

– Верю. Но откуда ты узнала, от девчонок? – испугалась Ася. – Я же никому ни одного слова…

– Никто и не знает, успокойся, Ася. Дело в том, что я совершенно случайно оказалась третьей при вашем разговоре с капитаном, в «витаминной».

– Где же ты была?

– В кладовке. И никак не могла выбраться оттуда. Чувствовала, что тебе, а не капитану Тимофееву, нужен был тот разговор. Появись я, он бы ушел.

– Это ты верно заметила: испарился бы, – согласилась Ася. Она снова присела рядом со мной и снова всхлипнула:

– Что же мне делать?

– В таких делах трудно давать советы, но мне кажется, что доктор Далибов, серьезный человек, советовал тебе правильно.

– И откуда ты взяла, что он советовал что-то? Все дело в том, что он ничего не советовал. Говорит, пусть, мол, останется все как есть. А я не могу! Позор-то какой! Сама к чему все беседы сводила? О чистоте, о девичьей гордости толковала… А сама… Позорище!

Ася снова упала на траву и безудержно разрыдалась.

– Ася, Асенька… успокойся, – уговаривала я ее. – Никакого позора здесь нет. А капитан Тимофеев… Зря ты поверила ему. Прости меня, плохой он человек. И… и не любит тебя, вот в чем дело.

Ася вздрогнула, как от удара, но не возразила. Потом, немного успокоившись, подняла заплаканное лицо.

– Лилянка! Я верю тебе! Я все-все тебе расскажу, горячо зашептала она, приблизившись ко мне. Недавно такие веселые лучистые голубые глаза ее смотрели теперь решительно, и столько в них было боли, что я тихонько погладила мокрую от слез Аськину щеку. А она, глотая слова, захлебываясь от слез, рассказывала мне, как начинался их роман еще в Подмосковье, когда дивизия была на формировании, и как продолжался он под Сталинградом – в балке Долгой, на хуторе Вертячем, на станции Гумрак – везде, где дислоцировался второй эшелон нашей дивизии. Потом она сердито стала пересказывать разговор с Далибовым. И я представила себе этот диалог до того ясно, словно была с ними и все слышала сама.

АСЯ: Так что же мне делать, доктор Далибов?

ДАЛИБОВ: То, что делают все в вашем положении.

АСЯ: Но я не могу! Я же комсомольский работник…

ДАЛИБОВ: Ну что ж из того, Ася? И комсомольские работники бывают матерями.

АСЯ: Но что скажут девушки? Вы понимаете, это же пятно на весь коллектив, тень на всех женщин медсанбата.

ДАЛИБОВ: Не делайте из этого политических выводов. Никаких ни теней, ни пятен я здесь не усматриваю. Все естественно. Больше того: нарушать законы нельзя нигде, а в армии – тем более.

АСЯ: У вас нет сердца, доктор. Вы просто не хотите мне помочь.

ДАЛИБОВ: Да. В этом деле не хочу.

АСЯ: И вам не жалко меня?

ДАЛИБОВ: Товарищ Кузнецова, вы очень непоследовательны. То говорите как комсомольский работник и подчеркиваете, что ваше положение, ваша работа не позволяют вам в настоящее время становиться матерью. То вдруг становитесь, простите меня, обыкновенной девчонкой и трусливо спрашиваете: жалко ли мне вас?

АСЯ: Но, доктор…

ДАЛИБОВ: Да, мне вас по-человечески жалко. Вы достойны хорошей, настоящей любви. Хотелось бы, чтоб у вас была семья. Хотелось бы, чтоб у вас был муж, и не этот прощелыга-красавчик (видел я вас с ним) был отцом вашего первого ребенка. Но когда вы выбирали вашего капитана, ни у кого, кроме своего сердца, не спрашивали совета. И правильно сделали! За любовь я вас не осуждаю. Но очень жаль, что так получилось. И еще по одной причине не буду вам помогать: из медицинских соображений! Вы же понимаете, к чему может все это привести. Сделать вас на всю жизнь калекой… Нет уж, увольте. А теперь судите сами – жалко мне вас или нет.

Когда Ася закончила свой сбивчивый путаный рассказ, уже стемнело, услыхав сигнал «ко сну», я торопливо схватила свою лопату и помогла подняться Асе. А она, идя рядом, держа меня под руку (совсем не по Уставу!), все время спрашивала:

– Так что же мне делать? Что?!

– Ничего. Все обойдется, – успокаивала я Асю.

– В лесу дров не нашла, – сквозь слезы плакалась она. – Вот и расплачивайся теперь…

Меня покоробили ее слова. Она же знала, что капитан Тимофеев женат. А, может быть, и не знала сразу, и когда ей все стало известно, то было уже поздно. Так тоже бывает.

– Девочки! Новость: Аську-комиссаршу выгнали из комсоргов! – сообщила нам с Надей Клава во время дежурства.

– И зря, – ответила Надя.

– А ты знаешь, почему ее сняли? – не унималась Клава.

– Знаю. Сарафанное радио уже сообщило, – отозвалась Надя.

– Ну и в комсоргах ей никак нельзя было оставаться, – упрямо возразила Клава. – Стала бы распекать таких, как Танька, а они в ответ: на себя обернись! Как тогда?

– Ну, Асю с Танькой, допустим, сравнивать нельзя, – вмешалась я в разговор.

– Не спорю! Танька… Девочки, а ее знаете, как мужчины между собой шепотом называют, – заблестела глазами Клава: – Сосуд… А что в этом прозвище такого, чтоб шепотом говорить, не знаю…

– И хорошо, что не знаешь, – усмехнулась Надя.

– Ладно! Пусть Таньку и Аську равнять нельзя, а результат-то? Результат – один! – не унималась Клава.

– Не один результат, глупенькая, – отозвалась Надя. – Разница в том, что у таких, как Танька, как правило детей не бывает, а Ася… Ася – порядочная! Да разве поймешь ты, влюбленная в генерала, что любовь – это не мечты на расстоянии. Любовь…

– Знаю, – грубо оборвала Клава, – и когда расстояние сокращается, то беда бывает…

– Клавдия, перестань говорить пошлости! – строго прикрикнула я. – И не стыдно тебе?

Но Клава не хотела слушать ни Надю, ни меня. Она закусила удила:

– Мы зачем сюда приехали? – горячилась она. – Из-под пушек гонять лягушек? Или работать в санбате, воевать? И так чего только ни говорят про нашу сестру. Всех нас боевыми подругами кличут.

– А разве это плохо? – вызывающе встряхнув выбеленными кудрями, спросила Надя.

– Не притворяйся дурочкой! Ты знаешь, в каких смыслах я говорю, – зачастила Клава.

Что ж, что правда, то правда. Горько было нам, что по поведению одной Татьяны судили обо всех нас. В этом с Клавой можно было согласиться. Она, Клава, боролась и за свою честь, и за честь тех, кто был рядом с ней.

Известно, что большой поток, вместе с чистой водой – чистой на глубине, на середине – несет иногда по краям своим грязную пену. Так эта грязь – только на мелком месте. А весь поток – чистый. Так-то…

Поговорили мы с Леной Федоровой о любви. Рассказала я ей Асину историю и о Таньке рассказала.

– Ну как, товарищ начальник, правильно рассуждаю?– спрашиваю я ее.

Она долго молчит, повернув в мою сторону лицо с бинтами на незрячих глазах. А потом решительно отвечает:

– Конечно, правильно! И у нас тоже попадались иногда «общие девочки». Но остальные-то, большинство, были настоящие. Это – правда.

– Да… Но все-таки судят подчас обо всех, – возразила я, вспомнив Клавины доводы.

– Ну что ж, – спокойно ответила Лена. – Судит тот, кто сам не прочь погрешить. Таким пошлякам даже трудно представить себе, что в полевых условиях, где мужчинам и женщинам приходится жить рядом, не бывает распутства. Им трудно понять, что там подчас расцветает такая любовь, что огонь ее ярче всех описанных классиками примеров. Но пусть их... Пусть думают, что хотят.