В Сети Интернет публикуется впервые. Вступительное слово Н. Подзолковой, внучки писателя, а также обсуждение книги «Зацветут ещё сады, зацветут!» см. в интерактивной теме.

Раиса Коршунова

Зацветут ещё сады, зацветут!

Глава 16. Как совершаются подвиги

Трудно привыкать к стремительному ритму нашей теперешней жизни. Мы иногда по целым суткам безостановочно мчимся по украинской земле. Змейкой вьется пыльная фронтовая дорога, кланяются нам в пояс пыльные травы да приветливо машут листьями кряжистые ветлы, что столетиями стоят вдоль шляхов, а стройные тополя, кажется, вот сорвутся со своих мест и помчатся вслед за нами. Они, тополя эти, стоят словно великаны, и видно их далеко-далеко.

Мы подкатываем к целехоньким деревням на запыленных грузовиках, и только успевает шофер затормозить, как бегут нам навстречу деревенские жители. Вместе с бойцами комендантского взвода разводят они нас по хатам на квартиры. За какие-нибудь полчаса мы успешно «осваиваем» свои помещения и быстро «ориентируемся на местности» – определяем, где разместилось начальство, и где столовая. По старинной солдатской привычке высоко оцениваем «место дислокации» – если начальство далеко, а столовая – близко. Ибо какой же солдат не мечтает быть от начальства подальше, а к кухне поближе? Дожили, Лиляна Орлович! Скоро ты без всякой иронии вот так будешь рассуждать. Как можешь ты мириться с таким положением? Девчата, наверное, в медсанбате работают вовсю, а ты путешествуешь со штабом, ставишь рекорды скоростных пробегов. Нет, так больше продолжаться не может. Не могу я без работы, не могу! Без медсанбата не могу! Напечатать на машинке одну-другую сводку – разве это работа? И зачем только я здесь понадобилась, кому? Один раз была во мне настоящая нужда, да и то я опростоволосилась – воды во фляжке не оказалось, заблудилась. И почему только меня не наказали?

... Я сижу в маленьком палисаднике и горько рассуждаю о своем теперешнем положении. Нахожу его неопределенным. Неинтересная работа, выполнять ее может всякий. Путешествуй вместе со штабом да сиди вот, как теперь, любуйся цветочками, а девчата, наверное, работают, засучив рукава. Сиди и размышляй, философствуй, почему этот палисадник, в который ты забралась, уцелел? А, впрочем, чему удивляться? Противник так драпает, что не успевает даже хлопнуть как следует дверью. Потому мы и въезжаем теперь в несожженные деревни, где сохранились и хаты, и садочки, и палисадники. Потому и этот уцелел – цветы на клумбах свежие и яркие. Только в одном месте изломаны да истоптаны они – кто-то пробежал прямо по цветам. Глубоко вдавили землю каблуки с крупными в два ряда гвоздями и с подковкой. Цветок, что попал под тяжелый тот сапог, уже немного привял. А так – совсем целый палисадник, только вот разве осот у штакетника притаился. Плохо это, если осот рядом с цветами.

Прыгают мысли. Я пытаюсь восстановить в памяти то, что видела вчера. Никак не могу сосредоточиться. Окно нашей хатки раскрыто настежь, и я слышу голоса – начальник штаба майор Соломин (майор Подковка) «подначивает» своего собеседника. Незнакомый офицер (плохо я еще знаю по голосам наших штабников) по-украински певуче «просвещает» майора Соломина.

– Украина – це ж держава целая. А прошлое какое у нее? Хиба ж вам неизвестно? Это же – страна ученых и поэтов!

– И только? – подзадоривает майор Подковка. – Неплохая характеристика, капитан Васильченко.

Васильченко я знаю. Это наш ПНШ-1, начальник оперативного отдела, секретарь партийной организации.

– Что вы смыслите? – горячится Васильченко. – Украина – то ж надо дотумкать – это страна хлеба и руды, угля и фруктов.

– Начинаю дотумкивать, – смеется Подковка, – уже становится понятнее.

– Ну чего вы смеетесь? Украина… Это же страна огневых плясок! А песни какие! Слыхали вы, как спевають на Украине? Слыхали ли вы таких сердечных душевных песен?

– Не чув, – переходя на украинский, серьезным голосом отвечает Подковка.

А ведь он прав, капитан Васильченко, – страна эта особенная. Здесь все такое яркое и сочное. Мягкий климат, мягкие травы. Ласковое и приветливое все вокруг – и люди, и сады, и цветы… Все, как этот палисадник, в котором я сижу. Только… только у самого штакетника осот пробивается.

Откуда он, этот сорняк? Следы на клумбе, следы со стальной подковкой на широком каблуке, откуда они? Вот так и в жизни…

Это было вчера. Мы с разгону въехали в небольшую деревеньку. У самой околицы встретила нас женщина – маленькая и юркая, чернявая, с острым носиком на высохшем лице.

– Ох, как ждали мы вас, как ждали, дождаться не могли, дорогие вы наши освободители, – сыпала скороговорочкой та женщина, размахивая руками, всплескивая ладошками. Она бросалась то к одному офицеру, то к другому и насильно, за рукав, тащила в свою хату, приговаривая:

– Заходьте-заходьте, люди добрые, не побрезгуйте угощением!

Но почему-то никому не хотелось к ней заходить. И как назло, майору Подковке и Вале досталась ее хата. Валя потащила меня за собой. Как только мы вошли, нам сразу бросилось в глаза некоторое своеобразие в убранстве комнаты: два больших портрета – Сталина и Шевченко. А в углу – целый иконостас. Поблескивают ризами накладного золота и серебра иконы, строго и осуждающе смотрят лики святых. Мы с Валей переглянулись. Портреты и иконы. Для чего? Для кого? Но хозяйка, перехватив наши взгляды, затараторила:

– С этими я размовляю, разговариваю то есть, – и она ладошкой показала на портреты, – а этим молюсь. – И хозяйка склонилась в поклоне перед главной иконой – с лампадкой которая.

Показывая на портреты и кланяясь иконам, она косила глазами на нас, испытующе разглядывала то Валю, то меня.

– А если не нравится, – со смирением произносила она, – то и убрать можно. – И хозяйка семенила к красному углу и уже протягивала руки к самой большой иконе.

– Нет, зачем же, – отмахнулась Валя, – пусть висят.

– Благодарствуйте, милые дамочки. Может, что надо вам, так не стесняйтесь, приказывайте.

– Не привыкли мы приказывать, – хмурилась я.

…А когда мы с Валей возвращались из столовой, одна незнакомая местная женщина остановила нас и спросила, как нам понравилась хозяйка. Валя замялась, а я ответила:

– Очень уж идейная.

– Как вы сказали? – не поняла женщина.

– Идейная, в политике хорошо разбирается. И мы рассказали об иконах и портретах.

– Ну, иконами-то она и прежде славилась. Только при немцах висели у нее небогатые иконки, попроще которые, а дорогие припрятала она. Освободители-то освободителями (это она немцев так называла – освободители от большевиков), а иконки-то и в золоте, и в серебре. Денег стоят. А портреты… – женщина совсем вышла из себя. – Ах, бесстыжие ее глаза! Ах, проныра, ах, гадюка ползучая! И когда только успела раздобыть портрет Сталина, и когда только успела повесить тот портрет на стенку? У нее же рядом с портретом письменника Тараса Шевченко портрет Гитлера красовался. Богатый такой портрет, в раме блескучей, красками намалеван.

Мы слушали, не перебивая и ни о чем больше не спрашивая. А женщина все говорила и говорила, и после каждой почти что фразы приговаривала:

– Ах, она гадюка подколодная! И как только земля ее носит!

Женщина рассказала нам, как наша хозяйка выдала фашистам девушку-партизанку.

Это было в первые дни оккупации. Маленькое их село запряталось далеко от тракта – это теперь война проложила здесь широкую дорогу. Жители сельца этого думали, что минует их враг, не придет он в их село. Теплилась в душе каждого робкая надежда, что гроза, если и заденет, то стороной, слегка. Но они ошиблись. И к ним пришли двуногие в грязно-зеленых шинелях. Но борьба не прекращалась. Как-то утром вооруженные враги привели в село четырех десантников. Наши! Советские! Говорили, что прыгали с парашютами пятеро. А пятого… Пятой была девушка. И имя ее запомнили – Соня Кравченко, харьковская студентка. В плен попала она совсем нелепо. Её парашют отнесло в сторону, в лес. Соня успела сбросить его, вместе с парашютом закопала рацию, а потом пошла в деревню. Она думала, что в селе ждут ее друзья-десантники, и нет там немцев. Потому и шла спокойно. Она не заметила часового у крайней избы. Немецкого часового. А он видел ее и дал возможность подойти поближе. Соня, Сонечка. Тебе бы идти спокойно, а ты метнулась снова к лесу. И кто знает, может быть, и удалось бы тебе укрыться там, если бы на беду твою не попалась тебе навстречу маленькая чернявая жинка. И куда ее носило только в такую рань? Черная гадюка тоже слышала окрик часового. Мигом оценила обстановку. Подбежала, проклятая, к Соне и уцепилась за нее:

– Не спеши, дивчинонько, так шибко… – и потащила к часовому. Отыскала пистолет, который пыталась незаметно выбросить Соня. И все. Соню расстреляли вместе с ее товарищами. У сельмага погибли они.

– Так что следите за хозяйкой своей. Утечь она может.

Мы пообещали сказать кому следует, но не успели. Хозяйка наша успела скрыться.

И такие дела приходится переживать тебе, Украина-ненько. В палисадниках попадается еще и чертополох, и следы от кованого вражеского сапога…

– Вот она где спряталась!

Испуганные воспоминания мигом пропали. В калитку входил высокий широкоплечий плотный человек. Карие живые умные глаза генерал-майора смеялись. Украинские ветры сделали его лицо совсем темным, солнце с ветром пополам виноваты в этом. Война прибавила лицу его жесткие черточки на щеках и лучики морщинок у глаз. Он осторожно перешагивал через цветы, стараясь не наступить на хрупкие растения.

– Здравствуйте, Лиляна!

Это уж совсем не по Уставу. Первой должна была поздороваться я, и потому, чувствуя, что краснею, вскочила со скамейки и застыла по стойке «смирно».

– Вольно-вольно… – засмеялся генерал-майор. Он, чуть прищурясь, скользнул взглядом по моему лицу и бодро спросил:

– Так о чем же мы задумались?

Вот как! Словно я не солдат, а кисейная барышня, мечтающая в садике. Он счел, оказывается, возможным откровенно-иронически изъясняться со мной. Если так, что ж – я готова принять вызов!

– О вчерашнем думаю, товарищ-генерал майор. О хозяйке вот этой избы и этого палисадника, которая вчера сбежала.

Мне хотелось рассказать Борисову о своих размышлениях о человеке: как это можно предавать людей, посылать их на смерть и в то же самое время растить вот эти самые цветы. Как может совмещаться несовместимое? Не оброни командир дивизии свою ироническую фразу, я начала бы разговор с человеческой психологии и цветов. Но, видно, не нужны Борисову такие тонкости. Потому мне по возможности лаконично пришлось изложить суть вчерашнего разговора с незнакомой женщиной о нашей хозяйке.

– Так и не видали мы ее больше, хозяйки нашей избы, – закончила я.

– Найдется, – рассеянно ответил генерал-майор. Он помолчал немного, а потом задумчиво добавил:

– Да, и с этим приходится сталкиваться. Но главное – немец-то драпает, а? Лиляна?

Мне показалось, что он хочет о чем-то поговорить со мной, рассказать о чем-то; или просто хочется ему какие-нибудь четверть часа отдохнуть от всего, посмотреть на цветы. Но, по-видимому, отвык он за эти годы от цветов и разучился говорить с женщинами.

– Значит, бежит немец! – повторил он. – А? Лиляна?!

Нет, не приду я тебе на помощь, насмешливый человек. Ты считаешь, что можно позволить себе сказать: о чем мы думаем… И я по-солдатски ответила:

– Так точно, товарищ генерал-майор, бежит противник!

Он понял меня. Молодец, понял…

– Ишь, какому обращению вас здесь в штабе выучили, – снова с иронией проговорил Борисов. – Раньше вы совсем по-штатски изъяснялись. На пользу, значит, служба идет.

Неплохо, товарищ генерал! Но все-таки надо поправить положение. Нехорошо мне выглядеть такой дубовой.

– Разрешите спросить, товарищ генерал-майор.

– Спрашивайте.

– И как же долго будет отходить теперь противник?

– По-видимому, до самого Днепра. А потом бои будут, Лиляна. Серьезные будут бои.

– А в медсанбате… В медсанбате и теперь, видно, работают.

– Ошибаетесь. Медсанбат также на марше.

Я облегченно вздохнула. Значит, зря укоряю себя за вынужденное безделье.

И снова Борисов смотрит на меня веселыми глазами, снова хочет о чем-то говорить со мной. Но, видно, трудно отойти ему от военной темы:

– И насколько же, как вы думаете, откатится сегодня противник?

– Не знаю, товарищ генерал-майор.

Я заметила, как что-то дрогнуло на лице этого человека. Но это только было едва уловимым, мгновенным.

– Ну-ну… – еле слышно проговорил он и зашагал через цветы к калитке.

Обиделся? А за что? А сам-то? Неужели не понимает он, что обидна до слез его снисходительность, что взгляд сверху вниз ни от кого на свете не потреплю я. А, впрочем, к чему это ты, Лиляна? Кто он тебе, этот человек? Почему ты начинаешь предъявлять к нему какие-то требования? Не знаешь, почему?! Разбирайся-разбирайся. Думай сама. Делиться не с кем. Что-то не ладно у тебя получается, Лиляна.

Я подошла к осоту, который виднелся у самой ограды, и изо всей силы, упершись ногой в штакетник, обеими руками ухватившись за колючий стебель, с силой потянула его. Не поддается. Рванула сильнее. На сапоги мои посыпались комья черной земли. Я бросила вырванный сорняк у ограды и снова вернулась на скамейку.

Когда же ты поумнеешь, Лиляна? Да, тебе хотелось бы снова вернуться в медсанбат. Радуйся, что никого не надо перевязывать. И что только о тебе подумает Борисов? Пусть думает, что хочет. Какое мне дело. А так ли? Так! Так! Должно быть так!

Что-то рука ноет. Занозила, верно. Ну да что с ней, заживет…