Роман Перельштейн
Видимый и невидимый мир в киноискусстве
Часть III. На перекрёстке видимого и невидимого

«Парад планет»

Парад планет относится к тем космическим явлениям, которые сопровождаются многочисленными предсказаниями о невиданных катаклизмах. Комментируя это явление, советская пресса писала, что уже несколько раз объявлялись конкретные даты конца света, всемирных потопов и других апокалипсисов, не забывая оговориться, что до сих пор ничего сверхъестественного не произошло. Однако катаклизмы, пусть и не природные, а социальные, уже назревали.

Середина 80-х – время переоценки ценностей, крушение одного социального мифа и рождение другого.

Рассуждая об эсхатологии, религиозный философ С. Булгаков писал: «В ней отводится соответствующее место творчески-катастрофическим моментам бытия, каковыми являются в жизни отдельного лица его рождение и смерть, а в жизни мира – его сотворение и конец, или новое творение (“се творю все новое”. Апок. 21:5)»^[153]. Вторую половину 80-х иначе как «творчески-катастрофическими моментами» отечественной истории не назовешь. Изживается старая политическая система. На смену коммунистической утопии приходит утопия капиталистическая. Такие реалии, как «рынок», «демократия», «свобода», только еще брезжат на горизонте. Кажется, что больше всего страна готова к свободе, но именно свобода окажется для многих бременем непосильным. Однако не о бремени свободы картина Вадима Абдрашитова «Парад планет» (1984), снятая по мотивам романа Евгения Гуцало, а о ее предчувствии.

Неделя, которую герои фильма проводят в нигде, сильно затянулась. «Никто не знает, где ты. Никто тебя не ждет, не ищет, не звонит. Целую неделю – где ты? кто ты?» – размышляет один из персонажей фильма. «Целую эпоху, – добавим мы. – Где ты? Кто ты?» Вот как воспринимается этот насыщенный смыслами фильм сегодня, и вот как он разгадывал ближайшее будущее.

В картине «Армавир» (1991) Абдрашитов ставит те же вопросы. Люди, заснувшие в одной стране, а проснувшиеся в другой, подобны спасшимся пассажирам затонувшего корабля. Они и их близкие прошли через ад. Для кого-то подобная катастрофа стала личным апокалипсисом, то есть судом совести, а для кого-то возможностью расквитаться с прошлым. Но «дней связующая нить» разорвалась, кажется, во всех сердцах. И эта утрата связей между людьми на самом глубоком уровне говорит о том, что постсоветское метафизическое пространство уже не живет эсхатологическими ожиданиями. Крушение социального мифа воспринимается как техногенная катастрофа, из-под обломков которой выбираются уцелевшие, причем каждый ползет в свою сторону. В ленте «Парад планет», вышедшей на экран семью годами раньше, еще сохраняется ощущение единства всех со всеми, и не просто сохраняется, а остро переживается.

С. Булгаков пишет: «…ни отдельная жизнь, ни мировое бытие катастрофически не обрывается, пока что-либо остается недосказанным, невыявленным <…>. Провидение умеет ждать, щадя свободу твари, но оно не допускает бесполезных проволочек и медлительности»^[154].

Призыв к покаянию, который так часто звучит в «Откровении Святого Иоанна Богослова», тщательно замаскирован авторами «Парада планет». Вадим Абдрашитов и на протяжении многих лет сотрудничавший с ним сценарист Александр Миндадзе не называют вещи своими именами. Во-первых, такова природа искусства, апеллирующего к иносказанию, а во-вторых, авторы фильма вынуждены считаться с идеологической цензурой. О невидимом мире в середине 80-х говорить уже можно, но еще страшно, уже нужно, но еще не безопасно. Благодаря этому «уже, но еще» и родился новый шедевр. Следует признать, что в своих редких, но чрезвычайно убедительных попытках обращения к новозаветным темам и мотивам советский кинематограф достиг невероятных по меркам сегодняшнего дня высот.

Перед тем как проанализировать метафизический срез «Парада планет», скажем несколько слов и о картине, снятой четырьмя годами раньше. В «Охоте на лис» (1980) проводится следующая мысль – мы все в ответе друг за друга, поэтому мы и не пусты, поэтому мы и не чужие, и только наш самый главный враг – характер, не позволяет нам увидеть краски чужой соседней жизни. Именно характер, а не социальная среда, на которую принято все валить. Главный герой фильма Виктор Белов (В. Гостюхин) не столько охотник, преследователь, сколько преследуемый. Бег – та форма существования, которая смешивает, подменяет две роли. В ролях и пытается разобраться Белов. Кто он? Жертва или охотник? Заповедь любви к ближнему (метафизический пласт «Охоты на лис») – тема жертвы, а невозможность последовательного соблюдения этой заповеди (пласт психологический) – тема охотника. В сценарии А. Миндадзе верх берет «охотник»: Виктор не удерживается и все-таки вымещает досаду на своем обидчике – победа характера^[155]. А в экранном решении Абдрашитова верх берет «жертва»: Виктор открывает для себя возможность совершенно других человеческих отношений – победа духа. Однако ни сценарий, ни фильм не ставят окончательной точки. Дух и характер продолжают борьбу. Даже сойдя с дистанции, Виктор Белов продолжает «охотиться» на своих лис.

В «Параде планет» мы уже не отыщем психологического пласта, он полностью вытеснен пластом метафизическим. Не обнаружим и намека на публицистичность.

В предшествующей «Параду планет» картине «Остановился поезд» (1982) Абдрашитов выступит отнюдь не критиком отдельных недостатков социалистического хозяйствования, а возмутителем спокойствия: неисправный спидометр локомотива, ставший причиной аварии, мог вполне восприниматься как символ системы, несущейся на полных парах под откос.

В «Параде планет» режиссер перешел от психологической и публицистической драмы к притче, не упрощая конфликтности человеческого существования, а раскрывая перед ней совершенно иные горизонты.

Фильм состоит из четырех эпизодов. Напомним, что эпизод, согласно нашему допущению, соотносим с такой единицей структурной композиции литературного произведения, как глава. Каждый из эпизодов «Парада планет» заканчивается визуализацией некой смысловой вертикали: камера поднимается над миром дольним, а в последнем эпизоде взгляд буквально тонет в надвигающимся на нас звездном небе.

Попробуем проследить, как режиссер создает атмосферу не столько исторического времени, хотя и она передана довольно точно, сколько некоего безвременья. Основные события фильма разворачиваются вне времени, по окончании времени: и Ангел клялся «что времени уже не будет» (Апок. 10:6). Не военкомат такого-то района призывает старых знакомых на очередные сборы, а кажется, что их призывает звездное небо, отрывая от дел земных. Так заставляет повернуться Иоанна Богослова к миру горнему явившийся ему Ангел. И не военная труба зовет друзей-приятелей, а «громкий голос, как бы трубный» (Апок. 1:10). Не случайно в первых сценах фильма звучит только орган, голос «как бы трубный», контрастирующий с эмпирической реальностью. И позвали этих сорокалетних мужиков не для того, чтобы освежить знания и навыки, полученные во время срочной службы, а для того, чтобы они – астрономы и мясники, архитекторы и грузчики, депутаты и работяги смогли приподнять завесу над тайной бытия.

Наигранная таинственность мизансцен, с которых начинается фильм, настраивает на особый лад: зритель пытается определить жанр картины, но обилие контрапунктов – орган, звучащий в мясном отделе магазина, «развинченные» фразочки героев, которым, быть может, поручено какое-то сверхсекретное задание, сбивают с толку.

Внешний конфликт первого эпизода, назовем эпизод «Земля», носит условный характер. Расчет старшего лейтенанта Костина (Олег Борисов) образцово отстрелялся, на позицию прибывает генерал, и мы вместе с героями фильма находимся в приятном ожидании: вероятно, артиллеристов отметят, но вот как? Благодарность, вынесенная командованием, ничто по сравнению с обрушившейся на расчет новостью: оказывается, их больше не существует – «ракетой накрыло». Капитан разъясняет Костину: «Вас нет. Не видно и не слышно. Вы пали смертью храбрых. Благодарю за службу». Но, как мы помним, «…ни отдельная жизнь, ни мировое бытие катастрофически не обрывается, пока что-либо остается недосказанным…». А сказать расчету Германа Костина, этому поколению сорокалетних, есть что.

Герои нагишом бросаются в воду, оторвав стопы от земли. «В нашем полку прибыло! Еще шесть покойников», – ликуют танкисты. «Партизаны» – именно так называют призываемых на сборы, каламбурят: «А ты, парень, не Султан, мясник из третьего магазина?» «Был мясником, был», – отвечает Султан (Сергей Шакуров). «А теперь кто?» «А теперь дух», – объясняет мясник. «Это мы на том свете», – смеются «партизаны». Камера поднимается над плещущимися в реке мужиками, и раздаются мерные удары церковного колокола, которые перекликаются с музыкальной темой начала фильма – бетховенской симфонией. И снова напоминает о себе тот мистический план, с которого начиналась история.

Конфликт эпизода «Вода» вечный. Это конфликт между мужчиной и женщиной. Нельзя сказать, что во втором эпизоде действуют абстрактные мужчины и условные женщины, и, тем не менее, несмотря на яркие индивидуальные черты персонажей, психологизма эпизод «Вода» почти лишен, да и его герои не вполне люди. Мясник Султан напоминает зрителю об этом, хотя обращается персонаж Сергея Шакурова к женщине, которую ведет в танце. На ее вопрос: «Так как вас все-таки звать?», мясник отвечает: «Да никак меня не звать. Дух я. Нет, правду говорю. Мы с того света. Духи!». Заметим, что женщина почти никак не реагирует на Султанову «шутку». Но до того как духи оказываются в городе, населенном одними женщинами, они сначала рассуждают о жизни и смерти у железнодорожного тупика, а потом загадочно молчат в пустом парке. Двое из них поднимают на воздух кабины аттракциона. Кабины буквально парят. «Парение» сближает духов с субстанцией эфира.

Что же представляет собой «город женщин», и что в нем делают духи? Возможно, каждый из духов, обладая все же человеческим обликом и будучи мужчиной, продолжает даже там, за чертой привычных представлений о реальности, искать свою вторую половину? И уж не являются ли духами те женщины, которых ведут в танце главные герои фильма? Перед нами шесть пар, шесть возможных образов счастья, шесть причин невозможности этого счастья.

«Бабник» Султан быстро берет в оборот женщину в розовом. Завязавший Крокодилыч (Алексей Жарков) делает предложение своей партнерше, бывший муж которой тоже выпивал. Интеллигент-архитектор (Александр Пашутин) околдован чарами женщины степенной и простой, встреться с которой он лет двадцать назад, и его жизнь сложилась бы иначе. Звездочет, он же старший лейтенант, нарисовал в своих мечтах молодую привлекательную девушку, и, разумеется, в «городе женщин» ее он и пригласит на танец. Пухов с арматурного (Петр Зайченко) покорил интеллигентку: вероятно, в ипостаси человека он бы не приблизился к образованной женщине и на пушечный выстрел. Советский функционер (Сергей Никоненко) быстро вскружил голову девушке в белом, и ни один из шести героев не оказался отвергнутым, что для повествования, сильной стороной которого является психологизм, было бы не только естественно, но и необходимо. Однако тогда конфликт между мужчиной и женщиной из измерения бытийственного перешел бы в плоскость бытовую.

С одной стороны, авторы фильма стараются держать равновесие между бытом и бытием, а с другой – в их сверхзадачу входит нарушение этого равновесия в сторону бытия. Так, дух мясника хромает: в ипостаси человека мясник уронил себе на ногу ящик со снарядами, а дух Крокодилыча говорит: «Да я в жизни не танцевал», что можно истолковать и в том смысле, к которому нас подводит режиссер: «при жизни не танцевал». Эта чрезвычайно точная пропорция быта и бытия придает фабуле невероятную энергию. При внешнем отсутствии событий и ослабленности внешних конфликтов в эпизоде присутствуют и событие, и конфликт. Разрешится конфликт в сцене расставания звездочета Костина с молодой девушкой. «Я с тобой», – говорит девушка. «Куда ты со мной? Зачем? Там нет ничего», – отвечает персонаж Олега Борисова.

Но до того как духи оставят своих женщин, перед нами развернутся потрясающие по своей силе и красоте сцены блуждания персонажей по лесу и купания в реке. Нелепый воздушный шарик в руке плывущего архитектора и комичные очки на носу сидящей в реке «интеллигентки» – это те детали, которые не позволяют образу иной реальности превратиться в аллегорию. Образ богаче аллегории, он парадоксальнее. В образе есть некая обаятельная странность, благодаря которой зритель оказывается застигнут врасплох. Ирреальная музыка (alegretto из Седьмой симфонии Бетховена), ставшая лейтмотивом картины, созвучна этой странности. И снова вода манит героев, но теперь вода преобладает над землей. Вода – образ той зыбкости существования, которую герои начинают постепенно осознавать. Однако связи между плывущими к острову не утрачены. Духи гребут дружно, они выстроились в шеренгу. Камера медленно поднимается над ними.

Третий эпизод своеобразная передышка перед последним, насыщенном событиями. Назовем третий эпизод «Огонь». Фабула его незамысловата. Оказавшись на острове, мужики-духи усаживаются вокруг костра и затевают разговор. Наметившийся было конфликт между депутатом и мясником так ничем и не разрешится. Спор вспыхнет, как угли костра, и тут же погаснет.

Социальная окрашенность эпизода переводит его в нарочито земной план, но выхватывающий лица огонь, долгие крупные планы говорящих или задумчиво молчащих персонажей удерживают эпизод в измерении надмирном. Герои, назовем их теперь путешественниками, не спят, они бодрствуют. Мотив бдения важен для понимания основной идеи фильма. «Итак бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Матф. 25:13). Сон, согласно заповеди, данной апостолам, подобен духовной смерти, а бодрствование – жизни в Духе.

Герои задирают головы к небу, и раздается удар колокола. По кому он звонит? В ночном небе плывет самолет. Авиалайнер и привлек внимание духов. На борту самолета спящие пассажиры. Фигуры их освещены не живым огнем костра, а мертвенным светом неоновых ламп. И еще неизвестно, кто ближе к горнему миру – спящие пассажиры авиалайнера или бодрствующие у костра путешественники. Но возникает и другая мысль, о связи всех со всеми. Не только живущих с живущими, но и живущих с умершими, живущих с еще не родившимися, и даже тех, чьи земные дни уже сочтены, с теми, кто еще не появился на свет. Ведь те, что сидят у костра, отвечают за тех, что зависли между землей и небом в ожидании исполнения «изначального замысла Бога о всеобщем воскресении и соединении твари с Творцом»^[156]. Как в конце эпизодов «Земля» и «Вода» камера поднималась вверх, так и теперь: мы видим превращающийся в точку костер с высоты птичьего полета. По мере движения камеры вверх нам открывается берег реки, на котором жгут точно такие же костры, что и на острове. И, вероятно, бодрствующие у костров охвачены тем же восторгом и ужасом, которые внушает им звездное небо. Сигнальные огни самолета и огни костров наводят на мысль о том, что связь человека с Небом – это и есть глубочайшая внутренняя связь людей друг с другом.

Апокалипсис – инструмент гармонизации человеческого существования. Христианское вероучение о конце земного мира «предполагает не уничтожение, но преображение и спасение тварной реальности»^[157]. Именно эта идея и ляжет в основу эпизода «Небо»…

Шестеро путешественников собираются покинуть остров. Не сразу, но им удается воспользоваться лодкой. Теперь, вместе с ангелоподобным хозяином лодки – химиком-органиком, путешественников семеро. Кажется, что целлофановый плащ химика (Б. Романов) перешел в «Парад планет» из фильма Ларисы Шепитько «Прощание» (1982).

Ангелы-каратели драмы «Прощание» – городские работяги. С канистрами бензина они прибывают в моторной лодке на остров, для того чтобы помочь деревне Матёре уйти на дно водохранилища. Параллель между островной деревней Матёрой и библейским островом Патмосом, на котором Иоанну Богослову явился ангел Апокалипсиса, очевидна.

Ангелоподобный персонаж в плаще и остров, на котором оказываются герои «Парада планет», согласно метафизической географии, имеют гораздо больше общего с евангельской реальностью, чем с языческим мифом (химика можно было бы отождествить с перевозчиком мертвых Хароном). Но и та, и другая трактовка не противоречат друг другу. Скорее, дополняют.

Сначала мы видим плывущую лодку, потом берег с выбравшимися на лоно природы горожанами. Палатки, костер. Играющие с мячом дети. Автомобили под брезентом. Словом, семейства на отдыхе. Но вот закадровая музыка – она тревожная. В музыку вплетаются сигналы точного времени, доносящиеся, по-видимому, из радиоприемников отдыхающих. Вскоре сигналы перекроются ударом колокола, как бы напоминающим нам об ином измерении человеческого существования, о том, что время имеет начало и конец. Авторы фильма адресуют нас к проповеди апостола Павла. «Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего…» (1 Кор. 7: 29–31).

Высаживаются пилигримы на довольно странный берег. Все на нем необычно. Кладбище, через которое они идут, пожилые люди, десятки людей, которые буквально проступают сквозь стволы и листву деревьев. С новоприбывшими здороваются, раскланиваются. Одного из путешественников, астронома Костина, останавливает женщина – она признает в нем своего сына.

Мы уже готовы предположить, что переступивших гробовую черту путешественников ждет встреча с почившим поколением их ближайших предков, однако вскоре выясняется, что находятся наши герои на территории дома престарелых. Отобедав в столовой, резервисты спускаются с крыльца. То, что открывается взору, не может не поразить их. Десятки, сотни стариков и старух ожидают их перед крыльцом. Путешественники вклиниваются в толпу и постепенно смешиваются с нею. Каждый из героев находит среди обитателей дома престарелых свою «планету». Кто эта «планета» – двойник или предок, сказать трудно. Но то, что герои выступают в роли спутников этих невозмутимо плывущих планет, кажется очевидным. Звучащая за кадром музыка Шостаковича, которую так и хочется назвать какофонической, как нельзя лучше передает случившийся во времени и в пространстве слом.

Астронома Костина допрашивает его возможная мать. Вопросы, задаваемые ею, из тех, которые человек постепенно перестает ставить перед собой или ставит чрезвычайно редко, потому что ответы на них неутешительны. В душе Костина все незаметно выгорело. Он устал от разговоров, от самого себя. Он уже все знает о самом себе. Жизнь больше не является для него тайной. Можно ли эту сцену назвать «Судом совести»? А почему бы и нет? Конфликт героя с самим собой, причем не какого-то одного героя, а коллективного героя истории, становится основным конфликтом фильма.

Ночью обитатели дома престарелых – планеты и путешественники-спутники становятся свидетелями уникального природного явления. На звездном небосклоне несколько космических тел выстраиваются в ряд. Никто не упоминает о том, что этот феномен часто связывают с представлениями о конце света, однако именно в таком метафизическом ракурсе снята сцена.

Все, и живые, и мертвые, устремив взоры к небу, ждут от него ответа. «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса» (Откр. 8:1). Но и небо, звездное, безбрежное, ждет ответа от людей, призывает их к ответу. Подобный призыв услышит не каждый, а только «имеющий ухо», только тот, кто готов к Встрече с Тайной. И в этой живой тишине, в коллективном молчании поколений что-то происходит. Что-то очень важное и невидимое. «Не все мы умрем, но все мы изменимся, вдруг, во мгновение ока, при последней трубе» (I Кор. 5: 52).

Приближается затянутая тучами луна. Апогей музыкальной темы совпадает с точкой наивысшего напряжения действия. Что же сейчас произойдет на небе и в нас? Чем измерить то, что произойдет? В небесных локтях или в земных? «События Апокалипсиса подготовляются и развертываются в двух мирах, – пишет С. Булгаков, – на небе и на земле, в мире сил духовных и в человеческой истории, причем почти непроницаемая перегородка, разделяющая для нас в теперешнем состоянии оба мира, не существует для тайновидца, прозирающего за этими событиями порождающие их духовные силы»^[158]. Такими «тайновидцами» на несколько минут становятся не только персонажи фильма, но и зрители. Для одних перегородка, разделяющая видимый и невидимый мир, прозрачна, для других непроницаема, но каждый ощущает на себе пристальный взгляд своей собственной глубины, которая вдруг становится глубиной общей. Не только на небо смотрят люди, они, хотя и украдкой, но пристально всматриваются друг в друга, прозревая друг в друге вселенные и обнаруживая мистическое родство.

Наступает утро. Заночевавшие в стогу сена путешественники открывают глаза. Никаких катаклизмов не произошло. Туман. Колонна танков возвращается с учений. Жизнь входит в привычное русло. Химик-органик больше не ангел. Артиллерийский расчет уже не духи. Город рассеивает резервистов. Город оставляет только одну общую нить, которая отныне будет связывать их: пароль последних в жизни военных сборов – «Карабин-Кустанай». Слова, лишенные, в общем-то, смысла, но понятные поколению сорокалетних. Они дети тех, кто вынес на своих плечах войну, а их сыновья будут проходить срочную службу в Афганистане. Поколению астронома Костина не довелось понюхать пороха, стать частью истории. Герман Костин и его сверстники мучительно ищут самих себя в обстоятельствах заурядных.

«Земля», «Вода», «Огонь», «Небо» – четыре истории, обладающие законченностью новелл. В каждой из них раскрывается та или иная грань внутреннего мира человека ничем не примечательного и, тем не менее, уникального и неповторимого. В мире душ или в мире тел совершается то, что символизируется в Апокалипсисе, в мире духов или в космическом пространстве, в мире духовных сил или в эмпирической истории? Авторы фильма «Парад планет» отвечают однозначно: в мире душ, духов и духовных сил.

Абдрашитов и Миндадзе видят в Апокалипсисе ответственность человека не только за свою жизнь. Они ставят вопрос об ответственности поколения, о призвании поколения, если у поколения вообще может быть какое-то призвание. Наконец, ответственность за свою жизнь немыслима для них без ответственности за свою страну. Каждое поколение так или иначе ищет ответы в мистических глубинах религиозного мироощущения. Вопросы, которые поставил фильм, грандиозны по своему масштабу и в то же время удивительно интимны.